I.
Осень московская всегда приходит неожиданно. Прошлогодние зонты ломаются после первого затяжного осеннего дождичка, хотя спасали, и не раз, от проливных июльских ливней, береты теряются, будто их и не было вовсе, а осенняя кожаная обувь, до поры заботливо смазанная кремом «люкс», попадая в небольшую лужицу глубиной на миллиметр выше подошвы, моментально даёт течь. Само существование в большом городе для среднестатистического обычного гражданина – дело расточительное, а уж для человека публичного, почти ежедневно сталкивающегося с той или иной известной личностью – и вовсе невозможное.
Об этом шёл разговор на квартире обычного москвича, Олега Борисовича Семёнова, пригласившего в гости своего однокашника по университету, некоего Подкосина… так, без особой надобности, на пару чая, на завтрак в воскресный день, дождливый и неуютный, которыми так богат наш столичный октябрь. Хозяин квартиры, журналист московского журнала средней руки, был худощав, среднего роста, носил старомодные очки с круглыми линзами а la Джон Леннон, и проживал в вышеозначенной квартире в одиночестве, что давало повод иногда и приют давать заезжим собратьям по перу, а иногда и не только собратьям, да и не по перу вовсе.
Беседуя с визави, он держал голову несколько с наклоном и при этом щурил глаза, будто пытаясь проникнуть в самую суть характера собеседника, через его взгляд, на самое дно его мыслей. В среде людей от масс-медиа слыл либералом и вместе с тем патриотом, чем и вызывал вполне негодующее раздражение как у тех, так и у других, но раздражение это было каким-то по-отечески мягкотелым, что ли, несерьёзным. Если и случалось критиковать его статьи в свободной прессе, и либералы, и патриоты очерчивали его воззрения несколько с оглядкой. Мол, вот мы не жалуем своих идейных противников по перу в том и в этом, и готовы биться с ними до полной победы, но есть ещё и Семёнов с его насмешливыми аргументами… ах, как бы не попасть под уколы иронично-сатирической критики… осторожнее, собратья, осторожнее… мало ли…
Лицо гостя Семёнова не отличалось особым своеобразием, и было, как любят говорить полицейские, без особых примет. Есть некоторый тип людей, правда, довольно редкий, которые, находя себе удовольствие в беседе, чаще всего отдают инициативу в разговоре, и невозможно понять, то ли они делают это сознательно, то ли им нечего возразить позиции собеседника. Но понаблюдав, можно отметить, что таким людям приятнее слушать, чем говорить. Слушая, они смотрят вам в глаза, при этом мягко улыбаясь, но с ними приятно и помолчать, не испытывая никаких стеснений по этому поводу. Располагая к себе уже самим умением слушать, добиваются чрезвычайно быстро поставленных целей, становятся именно такими личностями, с которыми приятно встретиться ещё и ещё раз, испросить их мнения по тому или иному вопросу. А если эти ещё и ещё разы случались, и знакомство продолжалось, то его собеседники смело записывали себя в его друзья, даже не позаботившись разузнать стороной: а могли бы они вообще претендовать на это достойное место и с его стороны?
Единственная комната хозяина квартиры, в которой протекала беседа, отличалась от большинства комнат московских хотя бы уже тем, что одна из стен была сплошь увешана включенными телевизорами, что и составляло доминанту всей квартиры.
- Вот как вам покажется, - начал Семёнов, - пятьдесят четыре бесплатных канала, а нормальному человеку посмотреть нечего. Или сериалы последнего сорта, или новости. Или о своих увлечениях, о себе, любимом, через свои каналы, собственники масс-медиа проталкивают личное мнение, самое важное, на их взгляд, будто сие интересно публике. При таком раскладе попробуй выполнить задание редакции – а насколько художественна тележизнь в России? Камо грядеши, канал номер N, куда, скажи? Но нет, не идёшь, а как ты докатился до жизни такой, что из двадцати четырёх часов твоей сетки вещания четверть идёт на рекламу в той или иной форме, половина на сериалы, глупее которых и нарочно не придумаешь, а остальное… Наверное, в сутки снимают по пять-десять серий, и снимали бы больше, да в сутках Всевышний сподобил всего только двадцать четыре часа… нормальным людям на радость, а остальное – нет, и не ухватишь на что!
Неизвестно – и не запоминается даже! – мелькают сковородки, какие-то там кухни непомерных размеров, клипы ни о чём – и песни-то не запоминаются – как их запомнить, если из всего текста только слов пять-шесть с вариациями и повторами пилят твой уставший мозг…
Музыкальные темы… да какие там темы! – набор звуков! – выдернут по паре нот ни о чём… и конкурсы, всевозможные конкурсы… похожие друг на друга… с теми же лицами, шляющимися из одного в другой… но работать-то надо, и ты устаёшь переключать каналы, идёшь в очередной маг электроники и покупаешь очередное ТВ, и мелькаешь в сумасшествии взглядом туда-сюда, а толку?
Да, конечно, понимаю: известные люди тоже хотят кушать, продюсеру владелец канала даёт денежку, стряпается очередное нечто, и вот известный актёр попадает в очередное жюри…
Интересно, Тарковский взялся бы за режиссуру новоиспечённого сериала? Думаю, нет; думаю, ему бы это было не интересно… мало того – противно… ни за какие деньги не стал бы Тарковский продаваться нынешним спонсорам рекламного убожества!
Подкосин, прищуриваясь, будто от яркого света, оглядел мелькающее калейдоскопное богатство телевизионной стены и ничего не ответил.
Надо отметить, что друзей интересовала художественная жизнь страны и по ту сторону от стен их редакций. Расходясь по мелочам, в целом оставались солидарны: уровень телекультуры крайне низок, а раз так, то… есть ли смысл вообще напрягаться с выполнением задания хозяину телевизионной стенки? Критическая статья – дело иное, уж тут есть где развернуться, да начальство как-то не очень балует своих подчинённых такими заданиями.
Как иногда случалось, приходило на память школьное выражение из их прошлой жизни - «про любовь и про шпионов»… вот вам наше ТВ! Даже как-то закрадывалась крамольная мыслишка, что неким нынешним воротилам от телевидения в советское время жутко не хватало детективов и слезливых душещипательных историй на вечные темы. Дорвавшись всеми правдами и неправдами до насущного, владельцы за копейки начали нанимать страдающих от безденежья сценаристов-режиссёров-актёров… и – чего изволите..?
- Снято!
Более или менее интересный материал – в самое непопулярное время. Либо ночью, либо - в рабочие, дневные часы, чтобы тебе, думающее создание, и повода не нашлось думать, ибо ты работаешь, отключён от счастливого момента лицезреть редкостное зрелище! И если ещё проскакивают перлы ТВ-искусства и мирового кинематографа на экран, то лишь для того только, чтобы подчеркнуть своей исключительностью общее тягомотное убожество.
К тому же все каналы постепенно приобрели черты похожести друг на друга!
Начиная с шести вечера, когда трудовой народ и интеллигенция, возвратившись после честно отработанного дня, тянется к пультам телевизоров узнать новости и вообще – отдохнуть от забот, то попадает в уготованный им капкан из этих самых сериалов, рекламы и прочей чуши. Чертыхнётся в душе русский человек, пробежится по всем пятидесяти четырём, и если повезёт – наткнётся на повтор трансляции матча английской премьер-лиги, а если нет - плюнет в сердцах, выдернет из розетки провод, чтобы и соблазна не было баловаться пультом… а ну-ка, Серёжа-Наташа… ребёнок мой, как там твои дела в школе, где дневник, а? Подавай-ка сюда!..
Телевизоры исправно мелькали кадрами, звук был отключён; под калейдоскоп цветного телепиршества, от которого у обычного человека, посмотри он на телефантасмагорию минут пять, заломило бы в висках, приятели медленно тянули «эспрессо» из напёрсточных чашечек, будто и не обращая никакого внимания на мельтешение взбесившейся перегородки. Впрочем, кофеварка располагалась тут же, на низеньком журнальном столике, всегда можно было сделать кофе и покрепче; с кофеваркой рядышком устроился литровый электрический чайник, желтело печенье в стеклянной круглой конфетнице.
В довершение полной картины, окна телевизионной комнаты были закрыты плотными шторами от дневного света по известным причинам, и лишь старый торшер единственной сорокасвечовой лампочкой освещал комнату…
- Друг мой Подкосин, - не молчи, прошу тебя! Знаю, что можешь высказываться на любые темы, но ты молчишь, как патологоанатом, разделывая лягушку… Что ж ты молчишь?!
Подкосин, а звали его Игорем Иванычем, слегка улыбнулся одними глазами, и добродушно заметил:
- Если бы я не знал тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, обязательно бы высказался, да опасаюсь твоих телевизоров. Я – один, а их тут вон сколько!
- Это по воскресеньям так принято шутить? Впрочем, совсем забыл – ты совсем не журналист, твоя профессия – прекраснейший человек! Спорить не любишь, - а умеешь, наверное! Если бы выбирали человека для установления контакта с внеземным разумом, то, несомненно, выбрали бы тебя. Хотя, попадись ты к людоедам, и там бы не оплошал. Познакомившись с тобой, горячие джентльмены враз научились бы хорошим манерам - в умении непринуждённо вести беседу. Но если тебе нечего сказать, то как отреагируешь на то, что моя телестенка дошла до предела насыщения – я-таки купил восемнадцатый телевизор, и последний…
Всё, больше не вмещается!
Игорь Иванович медленно привстал, и, будто щурясь от близорукости, подошёл вплотную к знаменитой стенке.
- Этот?
- Верно. Но как ты… Я вчера их заново скомпоновал. Неужели всех помнишь в лицо?
- Элементарно, Ватсон: на новом пыли нет.
- Кстати, о пыли - теперь я понял, почему так быстро вычислил – единственный не включённый телевизор, а на чёрном пыль резко выделяется, впрочем, как и её полное отсутствие.
- Хорошо, дядя Олег, специально для тебя даю тему. Хочу… но! - увидеть современный телевизионный фильм, желательно двухсерийный, и чтобы первая серия транслировалась в четверг вечером, предположительно в девятнадцать пятьдесят начало, а вторая – в пятницу, в то же время. Именно фильм, как когда-то... – помнишь? Кстати, коль просматриваешь одновременно по восемнадцати экранам передачи, порадуй, не попадалось ли подобное в последнее время?
- Не поручусь за прошлую пятилетку, но в этой не было. Вот так.
- Тогда, если хочешь удивить масштабностью зрелища, включи, пожалуйста, этот восемнадцатый экземпляр и прибавь звука. Желаю лицезреть и слышать полную в своей законченности картину твоего мира…
Олег, не скрывая несколько ехидного торжества в глазах, приподнялся, зашёл за импровизированную каркасную конструкцию стенки, на которой и держалось всё её великолепие, и всунул вилку нового телевизора в единственное свободное розеточное гнездо. Новый аппарат выпустил на центр экрана маленький светящийся зеленовато-коричневатый неправильной формы абрис, но вдруг раздался звон будто бы лопнувшей лампочки, все телевизоры как по команде потухли, и в комнате воцарился полумрак, слегка разбавленный тусклым сероватым отсветом от штор.
Хозяин квартиры сорвался с кресла – сейчас… наверное, автомат выбило, в коридоре надо проверить! – выбежал из квартиры, хлопнула незапертая дверь как от сквозняка. Спустя минуту потянуло холодком, на Игоря Иваныча пахнуло тончайшим ароматом сосны и лавра. Неожиданно включился торшер, и, хотя телевизионная стена оставалась тёмной, но рядом с нею на краю низенькой скамеечки примостилась незнакомка лет тридцати, накрытая с головой некоторым подобием белого плаща в складках, длинным до пят, с капюшоном и с серебряной застёжкой в виде змейки под горлом. На левой руке тусклым серым светом переливалась изящная цепочка неизвестного металла, свободный конец которой держал миниатюрную книжицу; на кожаном истёртом переплёте книжки поблёскивал голубоватый камень. Незнакомка в упор глядела на Игоря Ивановича, но вдруг улыбнулась и произнесла осторожно и медленно, сочно проговаривая слова:
- Я вас… не испугала?