Жизнь прожить... Семейная хроника

                М.Я.Малышева, И.В.Малышев

                Жизнь прожить...               
                (семейная хроника)

                Людей неинтересных в мире нет          
                Их судьбы как истории планет,
                У каждой все особое, свое,
                И нет планет, похожих на нее.
                А если кто-то незаметно жил
                И с этой незаметностью дружил,
                Он интересен был среди людей
                Самою незаметностью своей.

                У каждого свой тайный личный мир.
                Есть в мире этом самый лучший миг.
                Есть в мире этом самый страшный час,
                Но это всё неведомо для нас.

                И  если умирает человек,
                С ним умирает первый его снег,
                И первый поцелуй, и первый бой..,
                Всё это забирает он с собой.

                Да, остаются книги и мосты,
                Машины и художников холсты,
                Да, многому остаться суждено,
                Но что-то ведь уходит всё равно!

                Таков закон безжалостной игры.
                Не люди умирают, а миры.
                Людей мы помним, грешных и земных.
                А что мы знали, в сущности, о них !

                Что знаем мы про братьев, про друзей,
                Что знаем о единственной своей,
                И про отца родного своего
                Мы, зная всё, не знаем ничего.

                Уходят люди…их не возвратить.
                Их тайные миры не возродить.
                И каждый раз мне хочется опять
                От этой невозвратности кричать
…
                Евг. Евтушенко


                Предисловие

К старости естественно возникает потребность вспомнить прожитое. Как жили, чем жили, что пережили. Вспомнить родителей и прародителей. И передать эту память дочери, внукам. Первый раздел этой семейной хроники посвящен воспоминаниям Маи Яковлевны Кармазиной-Малышевой, второй – Игоря Викторовича Малышева.
 
                Воспоминания М.Я.Кармазиной-Малышевой

  Я давно хотела написать историю своей семьи: мои предки, родители, моя семья. Но получилась, конечно, не история, а лишь краткие и обрывочные воспоминания о рассказах моих родителей, о прошлом нашей семьи. Рассказы эти, безусловно, были овеяны неизбежной идеализацией. Идеализировали как мои родители, так и я сама. И запомнила я не все, а в основном только то, что меня поразило. В результате, у меня сложился свой образ прошлого и его героев. Но все-таки в этих воспоминаниях неизбежно отражаются и реальные факты, и реальные истории. И. надеюсь, что то, что у меня получилось, будет интересно моим потомкам.

                Дедушки и бабушки

     Мой дед по отцовской линии, Филипп Кармазин родился в 1870 году, известен мне только по фотографиям и рассказам родителей. Происходил он из мещан, был служащим. Его предки были с Украины. (До сих пор на Украине довольно часто встречается фамилия Кармазин). Потом они перебрались в Россию, в Поволжье, а затем  – в Среднюю Азию. Занимались торговлей. Последние годы своей жизни дедушка жил в городе Самарканде. Там он женился, там же родились его сыновья Алексей и Яков  и дочь Анна . Дед увлекался политикой, был рядовым членом партии эсеров. И когда в Советской России было  подавление эсеровского мятежа, он некоторое время прятался от властей. Но все обошлось.

     Внешности он был примечательной. Низенького роста, широк в кости, с большой круглой головой, с крупными чертами лица, на котором выделялись черно-коричневые глаза, нос картошкой и толстые губы. Лицо некрасивое, но запоминающееся энергией, выразительностью. По иронии судьбы, эта внешность передалась в роду по женской линии – его дочери Анне и внучке Гале. Известно, что дед любил выпить. И, по воспоминаниям родителей, умер лет  восьмидесяти в  меже своего сада в обнимку с недопитой бутылкой самогона, изготовленного  из плодов этого же сада.
   
      А Мария Кармазина, моя бабушка по отцовской линии,родилась в 1875 году и была полной противоположностью своему супругу.  Это отмечали не только мои родители, но и многочисленные родственники. Она была  высокая ( выше своего мужа ), стройная, с правильными чертами лица, на котором даже в пожилом возрасте выделялись большие миндалевидной формы глаза. У нее был прямой нос и красивые, классической формы, губы. Красота матери передалась сыновьям: Якову, моему отцу, и Алексею, его старшему брату. Сыновья были красивы лицом, фигурой, умны, деятельны, окончили институты, сделали хорошую карьеру. Дочь же Анна окончила всего четыре класса, рано вышла замуж и была домохозяйкой.

     Бабушка была хозяйкой большого дома – собирала у себя и ближних, и дальних родственников. Эту черту унаследовала ее дочь Анна. Нрава бабушка была властного. Дед был у нее  «под каблуком», несмотря на вспыльчивость и строптивость характера. Будучи красавицей, бабушка имела успех у мужчин, чем очень гневила мужа. Известно, что лавочка, в которой она торговала, была ей подарена купцом - одним из ее поклонников. Мой отец, Яков Филиппович, вспоминал, что мать его брала с собой в эту лавочку, когда он был еще  совсем маленьким.

     Семья деда была большая, хлебосольная. Родители, их родственники и дети с семьями часто собирались вокруг  огромного самовара   дедушки и бабушки, фотографировались. И по старым фотографиям, кстати, прекрасного качества, можно многое увидеть и понять в их   жизни.

     Мои дедушка и бабушка по материнской линии были тоже из Средней Азии. Дед, Иван Гаганов,  был из обедневших дворян. Настолько обедневших, что  женился на швее. У них было трое детей: две дочери Агнесса ( моя мама ), Валентина (ее сестра) и один сын. Имена бабушки  и ее сына моя память не сохранила. У нас в семье долго хранилась память о деде в виде частей разрозненного красивого сервиза в стиле модерн и серебряных ложек с вензелем ИГ ( Иван Гаганов ). Последнюю такую ложку я передала дочери, Снежане. А последнее, сохранившееся блюдо из сервиза, -  у меня. В начале Первой мировой войны ( 1914 г.) отец мамы был мобилизован и отправлен на фронт. Дальнейшая его судьба не известна. Также не известна и судьба брата мамы. Война ( 1914г. ), революция ( 1917г. ), гражданская война (с 1918г.  до середины  1920-х гг.)  поломали многие судьбы.

     Бабушка по материнской линии работала на швейной фабрике швеей. Видимо она была хорошим специалистом своего дела, так как после революции 1917 года  была избрана « красным директором» на своей фабрике. В революцию был такой лозунг: земли – крестьянам, фабрики – рабочим. После революции  прежних директоров предприятий выгоняли или оставляли в качестве заместителя новых директоров из рабочих. Вот таким « красным директором» и была моя бабушка. Без мужа, вся в работе, бабушка, тогда еще молодая женщина, определила своих девочек в интернат. Тогда были большие трудности с продовольствием, и для многих семей интернат был выходом.
 
Моя мама вспоминала, что мать они видели раз в неделю, в выходные. Говорила, что они с сестрой были одеты лучше, чем другие дети, так как их мать  была большая мастерица из  старой одежды шить обновки девочкам. Меня поразило, что бабушка девочкам  шила даже тапочки  из тканей (« тряпичные» ). Климат в Средней Азии жаркий, время было трудное, многие дети вообще ходили босиком. И такие тапочки были гордостью сестер.
 
Моя мама унаследовала от бабушки талант швеи. Она всю жизнь обшивала мужа, детей, шила соседям. Это  искусство передалось и мне. Ножная швейная машина « Зингер», подаренная бабушкой маме на свадьбу ( царский подарок по тем временам ), и сейчас находится в моей семье и прекрасно шьет. Произведена эта машина была в Московской губернии на Подольском заводе «Зингер», построенном в царской России немецкой компанией Зингер в 1902   году. Куплена она в Средней Азии, а теперь, в начале ХХ1 века, стоит снова в  Подольске, теперь уже Московской области, в моей квартире. Прежде чем вернуться в Подольск, машина пропутешествовала по городам России: Шексна, Рыбинск, Углич (Средняя полоса России) , Нижний Тагил ( Урал ), Ростов на Дону и др. Машине больше ста лет. Музейный экспонат истории страны, истории нашей семьи. Но об этом еще будет продолжение.

     Вернемся к моей бабушке. В связи с тем, что мои родители часто переезжали, связь со Средней Азией прервалась. Помню, мама пыталась после войны (1941-1945гг) найти мать и сестру, но  поиски не увенчались успехом.

                Мои родители

      Мой отец, Яков Филиппович Кармазин, родился в 1905 году в городе Самарканде.  В 1931 г. он окончил Среднеазиатский хлопководческий ирригационный политехнический институт в г. Ташкенте по специальности инженер водного хозяйства.
 
     Кое-что из своей студенческой жизни папа мне рассказывал. Советская власть  растила новую инженерную интеллигенцию из простого народа. Но преподавателями в институтах была дореволюционная профессура. Другой  пока не было. Мой папа, как все молодые люди, был легкомысленным. Он очень любил  веселые компании, посещение театров ( оперетты ). Поэтому понятно, что  он имел в сессию экзаменационные задолженности. Папа вспоминал, что какой-то предмет ему пришлось сдавать старому профессору несколько раз. Происходило это так: студент приходил к профессору домой. Жена профессора приносила чай и начинались вопросы. Если студент не справлялся, профессор говорил: « Молодой человек! Нам придется встретиться еще раз » По воспоминаниям папы, ему очень нравилось бывать у профессора дома. Ему нравилась обстановка, обилие книг, ковры, манера общения. Дореволюционная профессура была осколком старой интеллигентской культуры. И папа многому у них научился. Когда  хотел, он был очень элегантен. Книги и музыка были его страстью. Папа как-то мне сказал, что в квартире должны быть только ковры и книги. Этот вывод, видимо, сделан под впечатлением посещения профессорской квартиры. Нашу профессорскую квартиру украшают два ковра ручной работы  ( один узбекский ) – папино наследство, книги – мамино наследие и картины – это уже наше увлечение. Так что заветы родителей продолжаем и приумножаем.

     Первое время по окончании института он занимался трассировкой каналов. Это были экспедиции в засушливые районы Средней Азии. . По рассказам папы дело происходило так. Снаряжалась экспедиция из специалистов и рабочих. Передвигались на лошадях. Брали с собой запас продовольствия, деньги, оружие, техническое оборудование. Ночевали в степи, пустыне в палатках. У этих экспедиций были и идеологические задачи: организация колхозов. Местное население, жившее в аулах , не понимало эту идею с колхозами и вступать в них не хотело. Папа с юмором рассказывал, как они организовывали эти  колхозы. Когда они приходили в аул, то обычно в них были одни женщины и дети, а мужчины скрывались где-нибудь за холмами. Члены экспедиции устраивали огромный костер поблизости от аула. Спрятавшиеся мужчины, думая, что горит аул, сбегались. Тут им и объявляли, что теперь у них не индивидуальное хозяйствование, а коллективное – колхоз. Выбирали председателя колхоза, а экспедиция покидала аул, продолжая заниматься трассировкой каналов. Потом, годы спустя, по  расчетам экспедиции строили эти каналы.
 
     В 1931 г. мои родители, Кармазин Яков Филиппович и Гаганова Агния Ивановна,  поженились. В студенчестве они были в одной компании, но интереса друг к другу не проявляли. За папой была слава ловеласа, дамского угодника. Он был всегда душой компании, умел изящно ухаживать за девушками, говорить  изощренные комплименты, целовать им ручки и т.д. Мама к папе в то время серьезно не относилась. А главное, у нее был роман с одним молодым человеком из этой же компании. Но этого молодого человека «увела» у мамы соперница. Мама была очень скромным   человеком. Она не боролась за любимого .  Лишь тихо страдала.  Когда, после окончания института, все разъехались по местам распределения, а  папа с мамой  остались одни, они решили пожениться. Инициатором был папа. Семья оказалась крепкой. Несмотря на любвеобильность папы, семья у него всегда была на первом месте. И несмотря на хрупкость мамы, она выдержала  непомерную бытовую тяжесть жизни. Но об этом я еще напишу отдельно. В 1932 году в городе Ташкенте у моих родителей рождается сын. Имя ему дают Эра.
               
Следующая фаза деятельности моего отца связана со Средней полосой России. Его направляют в качестве инженера на строительство гидроузлов Волжского каскада: водохранилищ и гидростанций  на Шексне, на Волге, в городах Рыбинске, Угличе. Это было уже в конце 30-х – начале 40-х годов. В 1940 году в г. Угличе родилась я. Имя мне дали Мая. В то время имена детям часто давали политизированные. Эра, имя брата, означает сталинскую эру. А имя Мая ( я  родилась в мае ) дано в честь 1 Мая – дня международной солидарности трудящихся.   Жили мы в Угличе на территории монастыря, недалеко от  строящейся плотины гидростанции, в одноэтажном доме с печным отоплением. Папе приходилось колоть дрова, и о рождении дочери он узнал за этим занятием. Часто ему приходилось и чинить крышу нашего дома, так как она протекала. В Угличе история маминой студенческой любви имела продолжение. Папа ревниво   рассказывал, что к ним в Углич неожиданно заехал мамин поклонник-изменник. Мама бросилась ему на шею и расплакалась.
   
Конец 30-х – начало . 40-х годов - время сталинских репрессий. Рабочими на строительстве гидроузла были заключенные из репрессированных. А инженерный состав был из вольнонаемных. Папа рассказывал такой случай. Пришел к нему в комнату, где он работал, истопник ( человек, растапливающий печь ) из заключенных. Он принес дрова и стал перебирать бумажные листы для растопки. Потом стал читать какой-то лист на французском языке. Папа его спрашивает: « Вы читаете по-французски ?» Истопник оказался бывшим профессором московского института.

      В 2014 году я, путешествуя на пароходе по Волге, побывала на своей Родине, в городе Угличе. Запланировала посещение музея гидроэнергетики. Музей мне очень понравился. В нем работают влюбленные в историю своего города люди, они с большой гордостью рассказывают о строительстве гидростанции. Есть в музее и зал памяти, в котором собраны фотографии и биографии многих ( конечно не всех ) заключенных, работавших на этой стройке. Некоторые из них после реабилитации ( после смерти Сталина ) внесли весомый вклад в культуру России. В частности, Наталья Сац, основавшая детский музыкальный театр в Москве , была в этом лагере и руководила в нем кружком художественной самодеятельности.
 
По окончании экскурсии по музею я спросила экскурсовода, есть ли у них информация о вольнонаемных инженерах, которые руководили этой стройкой. Экскурсовод ответила, что такой информации у них нет, но сбор ее они запланировали. Я сказала, что родилась в Угличе в 1940 году, когда мой папа работал вольнонаемным инженером на строительстве  гидростанции. Она дала мне свой адрес и телефон. Я ей выслала материалы из биографии папы, связанной с Угличем. Она поблагодарила меня. Надеюсь, что это будет справедливо, если у них со временем появится стенд об инженерном составе строителей  гидростанции. Рядом с музеем и сама гидростанция. Мы полюбовались этим грандиозным сооружением. Кстати и монастырь, в котором мы жили, рядом, в неплохом состоянии. Местная предпренимательница  пожертвовала деньги на его реставрацию.

     Борьба с мнимым «вредительством» на стройке  выбивала инженерные кадры. Папа вспоминал, что инженеры постоянно «исчезали» и присылали новых. Был страх и у папы, он уже сушил сухари. И вот однажды он «по душам» поговорил с непосредственным начальником из НКВД: вот, мол, работать трудно, специалистов не хватает, все время ждешь худшего. НКВДешник, видимо, был польщен таким доверием. Он похлопал папу по плечу и сказал: « Не беспокойтесь, Яков Филиппович, все будет у вас хорошо.» То есть пообещал его не трогать.

     Началась Отечественная война 1941-45годов. Папе выдали бронь, то есть освобождение от мобилизации на фронт. Инженеры нужны были в тылу.  В начале войны папа привлекался к секретному проектированию. Каждый из инженеров рассчитывал один узел. Работал в отдельной комнате в присутствии работника госбезопасности. Рабочие листы в конце дня сдавались. Инженеры-проектировщики не видели, не знали друг друга. Папа предположил, что он участвовал в проектировании какого-то крупного сверхсекретного бомбоубежища. В конце работы с него взяли расписку о молчании.  Он об этом рассказал, когда мне было уже лет сорок.

     В 1943 году наша семья была эвакуирована на Урал. Сначала выехал папа. Потом, когда он получил жилье, приехали мы с мамой и братом. Ехали в поезде с вещами и корзиной с курицей. Мама вспоминала, как чудо, что курица несла  в дороге яйца, которые мы съедали. На Урале в Нижнем Тагиле папа строил военные заводы, участвовал в расширении НТМК ( Нижнетагильского металлургического комбината),  в частности, в проектировании и строительстве шестой домны НТМК.

     Поселили нас в поселке при Выйской плотине, которая перегородила реку Выя, образовав водохранилище питьевой воды для города Нижнего Тагила.  Поселок был в семи километрах от города, окруженный  еловым и сосновым лесом. На работу в город и с работы  папа  приезжал на лошади, запряженной в бричку ( одноместная коляска ). Кучером у него была женщина. Квартиру дали в двухэтажном  деревянном доме на шестнадцать квартир. Печное отопление, вода, туалет на улице. В этом доме мы прожили шесть лет. В 1949 году мы получили благоустроенную квартиру в  Нижнем Тагиле с отоплением, горячей и холодной водой, туалетом, пищу готовили на электроплитах. Не было только ванны. Мыться всей семьей раз в неделю ходили в общественные бани. Но со временем папа поставил и ванну в нашей квартире. Нам провели телефон. На работу и с работы за папой приезжала легковая машина. В общем, полный комплект быта семьи начальника.
 
     После войны отец переквалифицировался в инженера гражданского строительства. Центр Нижнего Тагила – проспект Ленина, проспект Строителей, Драмтеатр и многое другое  -  построен при его участии. В Нижнем Тагиле у папы был пик карьеры. Во второй половине 50-х годов он занимал должность главного инженера Тагилстроя.
    
     К этому времени я повзрослела,   начала учиться в третьем классе. И  более- менее полный портрет отца у меня сложился именно в то время. Попытаюсь описать этот портрет. Портрет, конечно, будет субъективным. Это видение дочери, влюбленной в своего отца. Он мне всегда казался красивым. Даже в пожилом возрасте  был очень хорош: орлиный нос, грива седых пышных волос, голова всегда несколько откинута назад. Казался мне он также очень умным и эрудированным. У него всегда была наготове какая-нибудь шутка с исторически уклоном. Он всегда так убедительно  импровизировал на темы истории и философии, что ему верилось. И лишь когда я сама занялась философией, я поняла, что это были сплошные импровизации, но какие ! Например, когда мой муж Игорь работал над докторской диссертацией, папа ему  говорил: «Чего ты там все пишешь! У Аристотеля уже все  есть !» И действительно есть, хотя и  не все.

     Человек он был чрезвычайно общительный. Где бы  не был: на улице, в электричке, в автобусе – он моментально находил собеседников и поклонников. Помню: однажды, в электричке, он так очаровал молодого человека лет семнадцати ( а ему самому было за шестьдесят ), что тот  уговаривал  его прийти к ним в училище и выступить перед его сокурсниками. Что уж он ему наговорил, не знаю. Но папа еле отвертелся от его настойчивости. А  однажды, когда  ему уже было за семьдесят, он пришел домой и восторженно рассказал, что  познакомился с очень интересным человеком. Бывшим оперным певцом. Тот пропел ему все теноровые арии классических опер. Мы спрашиваем: « Где же ты нашел такого человека? » А он: « Это грузчик продуктового магазина. Мы с ним распили бутылку водки на ящиках у входа в магазин и вместе пропели весь вердиевский репертуар».

     Я плавно перешла к духовному миру своего отца. Это книги и музыка. Он очень много читал. Делал заметки, кое-что записывал. Увлекался книгами о путешествиях, по истории, поэзией. Однажды с соседом ( тоже инженером и книгочеем) они устроили соревнование, кто из них дольше прочитает наизусть текст «Евгения Онегина». Папа проиграл. Но очень долго не сдавался. Мое первое знакомство с поэзией Маяковского произошло тоже благодаря папе. Помню, как в легком  подпитии , он на всю квартиру декламировал: « Мария, … тело твое буду беречь как солдат, обрубленный войной, бережет единственную ногу…». Это  впечатляло.
 
     Другой его страстью была музыка. У него был хороший слух, он хорошо пел. Еще в молодости увлекался опереттой. Любимые арии: « Красотки, красотки, красотки кабаре. Вы созданы лишь для развлеченья…» или « Заздравную чашу до края нальем и выпьем, друзья, за любовь и т.д.». На Выйской плотине в конце 40-х годов он купил мандалину и хорошо играл на ней. Иногда на сон  пел мне колыбельную « Спи, моя радость , усни. В доме погасли огни. Птички затихли в саду. Рыбки уснули в пруду и т.д.» А в 50-х годах покупал грампластинки. Помню «Пиковую Даму» Чайковского, заключительную арию Германа : «Что наша жизнь ! Борьба…и  т.д.» часто пел сам.

     Именно под влиянием духовной наполненности жизни отца сформировался мой идеал мужчины. Мне всегда нравились мальчики, с которыми было интересно. В Нижнем Тагиле было сложно встретить такого. Это рабочий город. А вот в Свердловске ( ныне Екатеринбург ), когда я училась в художественном училище, я встретила такого – и на всю  жизнь. Это мой муж, Малышев Игорь Викторович, с которым прожила уже больше 50-и лет и до сих пор мне с ним интересно. Повезло  же в жизни.

     Нельзя не отметить любвеобильность моего отца. Присутствие в компании молодой симпатичной женщины превращало его в поэта. Он был не истощим на самые изощренные комплементы. Женщинам это нравилось.Конечно для мамы это было унизительно, но я это поняла значительно позднее. Со временем я сделала для себя неожиданное открытие. Обожая женщин, он одновременно их презирал, считая глупыми, недалекими, ненадежными, корыстными. Может быть наша семья потому и сохранилась, что мама выгодно отличалась от папиного критического портрета женщины. Но об этом я еще напишу.

     Я описала портрет отца на отдыхе. Но основным в его жизни была, конечно, работа. Он ее любил самоотверженно. Рано уходил, поздно приходил с работы. Нередко и ночью ему звонили со стройки: какие-то проблемы требовали его срочного решения. И я помню его ночные крики в телефонную трубку. Но и дома у него было много работы. Особенно во время войны, когда мы жили в поселке Выйская плотина в  деревянном доме. Запасать дрова, пилить и колоть их, растапливать печь, приносить воду. У нас было два больших огорода ( в основном под картошку ) .  И он с мамой копал эти огороды, садил картошку, окучивал ее, а потом выкапывал урожай. Он сделал сарай для козы, для кроликов и яму для хранения урожая. Все это было сделано капитально с учетом суровой уральской зимы. Кроме того он всегда чинил электроплитки, электроутюги, А я рядом наблюдала его работу. И когда, после замужества, у меня начались свои бытовые проблемы,  я все делала, как отец, сама: чинила утюги, плитки, краны, вплоть до книжных полок и вешалок.( Муж у меня по профессии музыкант и философ ничего не умел делать по дому. Но со временем его обязанностью стало мытье посуды,  полов, а также помощь в стирке и др.) Таков портрет моего отца, запечатленный в моей памяти.

         Была еще одна, последняя, глава в трудовой деятельности отца – Казахстан. С 1959 по 1966 год папа жил и работал в г. Экибастузе. Он был командирован на строительство города для работников Экибастузского угольного бассейна. За семь лет в степи вырос красивый город. Его прозвали соцгородом. Но был в Экибастузе и старый город, который в народе называли воргородом. И не без основания. Это были одноэтажные маленькие домики, построенные из ворованного дерева. В Казахстане дерево было большим дефицитом. Папа рассказывал, как на берегу озера близ Экибастуза тщетно пытались несколько раз оборудовать пляж: устанавливали грибочки от солнца, скамейки, лежанки, кабины для переодевания. Все из дерева. Днем сделают, а за ночь все это исчезает.

За свою  работу в Экибастузе папа  имел большое количество почетных грамот от правительства Казахстана. В 1962 году он был внештатным корреспондентом по Экибастузу от «Казахстанской правды». Выйдя на пенсию, он вернулся в Нижний Тагил.

     За свою трудовую жизнь Яков Филиппович Кармазин имел шесть правительственных наград, в том числе, медали за Доблестный труд ( 1945, 1946, 1953 годов ), медаль за победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945 годов, врученную в августе 1946 года, две юбилейные медали (1970, 1975 годов). Кроме того он награжден почетным знаком за активную работу в органах народного контроля СССР в 1972, а в 1977 году получил медаль ветерана труда.
     Умер  мой отец в возрасте 74-х лет в 1980 году, когда жил в Ростове-на-Дону в моей семье.

     Моя мать, Агнесса Ивановна Гаганова, родилась в 1907 году в городе Ташкенте в Средней Азии. О своем детстве, к сожалению, мама рассказывала очень мало.  Может быть это было связано  с ее социальным происхождением: отец дворянин, тетка попадья. Это в советское время, особенно в 20-30-е годы, оценивалось негативно. Но и в конце ее жизненного пути, когда уже все можно было говорить, я сама не расспрашивала о ее детстве. С семнадцати лет я жила отдельно от родителей. У меня была своя бурная жизнь. Устремленная вперед, я не оглядывалась назад. И сейчас очень грустно от того, что о многом я не успела спросить родителей. Поэтому в моей памяти сохранились лишь отдельные фрагменты детства мамы. Например  то, как она ходила в балетную студию и даже выступала на сцене. Она показывала мне отдельные па, когда рассказывала об этом. Все детство делала замечания: держи прямо спину, не сутулься, не выставляй локти, не морщи лоб и т.д. Или, вспоминая свои юные годы, рассказывала о своей тетке  - сестре матери - попадье. (Попадья – это жена попа –православного церковнослужителя.) Эта тетка  иногда брала маму к себе погостить. Попадья под собственный аккомпанемент на фортепьяно любила петь романсы, оперные арии и обучила этому маму. У мамы был очень  хороший слух и красивый голос, меццо сопрано. Мамин дар передался и мне. Мы с ней пели на два голоса, например, романс из « Пиковой дамы « Уж вечер. Облаков померкнули края. Последний луч в дали на башне умирает…» или : « Мой миленький дружок, любезный пастушок. Как по тебе скучаю и т.д.». Видимо, попадья ее учила и духовной музыке. Мама мне немножко напевала ее. Но так как религия в советское время была под запретом, мама меня этой музыке не учила. Вспоминая школу, мама говорила, что в каждой школе в то время ( 20-е гг. ) была форма своего цвета.. И это было мне очень интересно. Так как школьницы в нашей необъятной стране моего детства ( 40-50 –е гг.) одевались все одинаково – коричневые платья с белыми воротничками и обшлагами, черный фартук для будней и белый для праздников. Также ходила в школу и моя дочь. А мои внуки ходили в школу в чем хотели. Вот так все меняется. Правда, в лицее, в котором училась внучка, уже требовался  стандарт: белый верх, темный низ.

     После школы мама поступила, а в 1931 году окончила Сельскохозяйственную академию им. Тимирязева в г. Ташкенте по специальности хлопковод. В 1931 же году она вышла замуж за Кармазина Якова Филипповича. Свою фамилию Гаганова она не поменяла на фамилию мужа. Почему, я не знаю. Это было необычно. Но на мои вопросы об этом она отвечала как-то неопределенно. После окончания академии мама получила распределение на работу в отдаленный аул хлопководом. Выделили ей домик. По ночам к ней ломились любвеобильные узбеки. Она их очень боялась. Раз в неделю к ней на лошади приезжал муж, мой папа. В аулах этих хлопководство велось методами тысячелетней давности. И вот приехала русская девушка со своими современными идеями. Мама рассказывала, что перед началом работ собирался весь аул. Спереди сидели старейшины. Все слушали  русскую агрономшу: как, что нужно делать. Всеобщее долгое молчание – никакой реакции на ее слова. И только, если старейшины наклоняли головы в знак согласия с ней, то делали так, как она говорит. А если не наклоняли головы, то делалось все по старинке, как они привыкли. И никакие доводы их  не могли переубедить. Естественно, ее трудовая деятельность в этом ауле продолжалась недолго. Наверное, к всеобщему удовольствию. Папа увез ее в Ташкент. И в 1932 году у них родился сын Эра. Сохранились прекрасные фотографии моих родителей  этого  времени – конец 20-х – начало 30-х годов.  Папа в это время увлекался фотографией и много снимал маму. В детстве я любовалась этими фотографиями.  Облик мамы был хрупкий, нежный:  миндалевидной формы глаза, приподнятые брови, тонкий нос, маленькие красивой формы губы. Стройная, элегантно одетая, она всегда носила шляпки. А зимой, когда мы жили уже на Урале, она носила вокруг шеи рыжую лису. В сочетании с черным узким пальто это было очень красиво. В ее глазах часто был вопрос, недоумение : как она оказалась  в этом мире и зачем она здесь. Мир для нее был слишком грубый. И здоровья она была  хрупкого. Фея, брошенная в жестокий мир.

     В конце 30-х годов мужа направляют на строительство волжского каскада гидроэлектростанций инженером. Специальность мужа требовала постоянной смены места жительства: Шексна, Рыбинск, Углич. В Угличе в 1940 году родилась я . Мне дали имя Мая.
     В начале Великой Отечественной войны нашу семью эвакуировали на Урал. Папа строил военные заводы, участвовал в проектировании и строительстве шестой домны НТМК  ( Нижнетагильского металлургического комбината). Квартиру нашей семье дали в поселке Выйская плотина под городом Нижний Тагил. Папа был весь день на работе в городе. А мама весь день в домашних делах:  двое детей, два огорода, вода на улице, две печки, дрова, коза, кролики. А летом - грибы, ягоды. Знание сельскохозяйственных культур очень пригодились маме во время войны.  Картошка вырастала на ее огородах самая крупная и самая вкусная в поселке. До сих пор помню гигантские клубни картофеля. Самые крупные она взвешивала и очень гордилась таким урожаем. Первые знания о деревьях, грибах, ягодах, травах, их лекарственных свойствах я тоже получила от мамы. Суп из крапивы я до сих пор варю по ее рецепту: с яйцом, сметаной. Очень вкусно! Благодаря папиной инженерной зарплате и маминым сельскохозяйственным трудам войну наша семья пережила относительно благополучно.

    Мне кажется, что физически мама не очень-то была приспособлена к такой жизни. Ей стало значительно легче, когда в 1949 году мы переехали из поселка в Нижний Тагил в благоустроенную квартиру. Но к этому времени я помню свою маму уже очень болезненной. Ей было всего сорок лет, а от былой красоты не осталось и следа. У нее постоянно болели ноги, почки, сильно опухали глаза, ее мучили головные боли. И это неизбежно кончилось инсультом. В 67 лет в 1974 году ее не стало. Похоронена она в Нижнем Тагиле.

     Мне кажется, не смотря на чрезвычайно тяжелый быт, была в ее жизни отдушина. Это искусство. Я уже писала, что она любила музыку и хорошо пела. Но она и рисовала. Несколько ее акварелей, выполненных на Выйской плотине, запомнились мне на всю жизнь. Она изображала то, что ее окружало. На первой акварели, например, был изображен густой сосновый лес и  дорога вглубь его. . Именно такой лес был вокруг поселка, в котором мы жили. Сосны были очень высокие с прямыми стволами. От лучей  заходящего солнца стволы  горели как золотые. А под соснами было много брусники. Вторая акварель – это коза с козлятами. Коза Лидка у нас была белая и поэтому ее козлята были тоже беленькие. Работа была написана в нежных цветах: богатство оттенков белого, серого, охристого. Наверное, это был шедевр. До сих пор работа стоит перед моими глазами. Когда я пошла в первый класс, то мама для оформления школы написала акварелью копию картины Саврасова « Грачи прилетели ». У нас в доме была открытка этой работы. Эта копия висела над моей партой. Как-то учительница меня спросила: « Это ты написала?» И я утвердительно кивнула головой. До сих пор стыдно за свое вранье. К Новому году мы делали с мамой елочные игрушки : флажки, фонарики, клоунов из пустых яиц, снегурочку и деда мороза из ваты. Это были чудо-елки. Мне кажется, что современные елки с купленными игрушками, лишены теплоты елок нашего детства.

     В 50-е годы мама, живя в городе в  благоустроенной квартире, освободившись от изнурительной домашней работы, увлеклась рукоделием. Она стала ходить в кружки для домохозяек. Сначала это была вышивка. Салфетки, дорожки, даже ковер, вышитые ею, до сих пор являются украшением нашей квартиры. Она даже начала вышивать копию « Березовой рощи» Куинджи. Но не закончила ее. Затем она увлеклась машинной вышивкой – решилье. Салфетки, выполненные ею в этом  стиле, я передала в краеведческий музей Подольска. Они  это с удовольствием взяли. Мама и меня обучила этой технике. В старших классах я уже строчила на машинке узорчатые белые воротнички на школьную форму.
     Мама очень любила кино. Особенно индийское. В 50-е годы наши киноэкраны были заполонены индийскими фильмами. Экзотичные, драматические истории этих фильмов со счастливым концом, с песнями, танцами, красивыми актрисами очень нравились и взрослым и детям нашей страны. Мама на таких фильмах отдыхала, отвлекалась от прозы жизни. Но самым значительным ее делом, связанным с искусством, было  создание домашней библиотеки. Ей стоило это больших усилий. Чтобы подписаться на собрание сочинений какого-нибудь писателя, нужно было  за несколько месяцев до покупки записаться в очередь. Потом регулярно приходить на перекличку. А за день до продажи этих книг  стоять всю ночь под магазином, дежурить, чтобы списки не подменили или фамилию  твою не вычеркнули. Мама собирала библиотеку несколько лет. В результате у нас были собрания сочинений всех ведущих зарубежных и отечественных писателей: Бальзак, Стендаль, Флобер, Чехов, Толстой, Пушкин и др.

Мое увлечение литературой началось именно с чтения книг домашней библиотеки, а также с великолепных уроков по литературе в школе учительницы Татьяны Марковны Гройсер. Часть маминой библиотеки  находится сейчас в моей семье, часть – в семье брата, а часть папа продал, когда остался один.  Уже в который раз перечитываешь Чехова, Пушкина….  и с благодарностью вспоминаешь маму. А сейчас потомки собирателей книг сдают эти собрания сочинений, в лучшем случае, в библиотеку, а в худшем - выбрасывают на мусорки. А я с мусорок приношу их либо домой, либо в библиотеку, если эти книги у меня дома есть. Однажды, разбирая кучу книг у мусорки, я предложила знакомому бомжу Стендаля « Красное и черное».Он так обрадовался !.  Взял книгу и говорит: « Это моя любимая. Я ее раз пятнадцать  читал.» Я давно заметила, что он все время читает. Вот такие у нас встречаются бомжи. Сегодня любое собрание сочинений можно бесплатно взять в библиотеке. Библиотекари не знают, что делать с этим потоком дарений. Часть  книг, если они в плохой сохранности, они сдают в макулатуру. Раньше книги реставрировали, подклеивали А  сейчас работники говорят, что если книга не новая, ребенок ее вообще не возьмет почитать. Вот такие дела в нашем королевстве.

     И все же самым основным делом моей мамы, кроме ведения домашнего хозяйства, было шитье. Это также было большим подспорьем при скудности выбора одежды в магазинах. Она обшивала всю семью: мужа, детей, себя, соседей. Мужу шила брюки, пиджаки, тюбитейки., мне, себе - платья, пальто, шапки, муфты. Образ мамы, склоненной над швейной машинкой, наиболее часто всплывает в моей памяти. Причем, в сороковые годы были большие проблемы не только с продовольствием, но и с тканями. Мне, например, мама все шила из своих старых платьев. Она умудрялась это так искусно делать, что все восхищались моими нарядами. Сохранилась, например, моя фотография в белой кофточке с рукавами-фонариками, вышитыми маленькими розочками. Это мамина работа. Она и меня научила шить на машинке. И это мне в жизни очень пригодилось.

     В заключение, если подвести итог моим воспоминаниям о родителях, то нельзя не отметить их различия. Действительно они были во многом противоположны друг другу. И самое главное - различие их темпераментов. Папа был очень деятельным, общительным ( экстравертом), публичным ( как сейчас бы сказали ), а мама была созерцательным типом личности, замкнутым, скромным, стеснительным – интровертом. Они даже книги по разному читали. Мама «проглатывал» книгу за книгой и ничего не говорила о прочитанном. И только, когда я ее спрашивала: «Что бы почитать?» . Она советовала ту или иную книгу. А папа свою радость от общения с книгой выплескивал наружу, громко читал полюбившиеся места домашним. И я впервые почувствовала магнетизм поэзии Маяковского из его  декламации. Он так выразительно читал стихи поэта, что я до сих пор слышу его голос, пафос, восторг. Так же  он читал и стихи Пушкина. А мудрые мысли великих так и сыпались из его уст. Тем не менее семья наша была классическая, устойчивая. Папа зарабатывал, обеспечивая семью материально. Мама же никогда  не работала, как и другие жены начальников ( так в народе называли инженеров, занимающих руководящие должности ). Мама воспитывала детей, вела домашнее хозяйство. У папы был надежный тыл . И он это ценил. Об этом можно судить по записи, которую он сделал на обороте своей фотографии 1947 года. Привожу запись полностью: « г. Нижний Тагил. 1947 год. 22 октября. Прожил 42 года. На память: жене, маленькой дочке и сыну о совместной дружной жизни в лучшие наши годы, о времени тяжелой борьбы. И ожидания лучшего будущего. Любимым от мужа и отца. Кармазин.» 1947 год. Еще не отменены карточки на продовольствие. Еще семья не получила благоустроенную квартиру. Быт тяжел. Но  - Победа над Германией. Папе 42 года. Он молод, красив. И ожидает лучшего будущего.

               
                Моя  жизнь

  Счастливое детство

Я уже писала, что родилась в 1940 году в городе Угличе, где папа работал инженером на строительстве Волжского гидроузла. В 1943 году папу направили на Урал. Поселяют нас в поселке при Выйской плотине под Нижним Тагилом. А в 1949 году нам дают благоустроенную квартиру в городе. Вот с 1943 по 1949 год и прошла первая половина моего детства. Дом, в котором мы жили – деревянный двухэтажный - был окружен еловым и сосновым лесом в перемешку с полянами, полными цветов, ягод, грибов. Я на всю жизнь влюбилась в эти места. И даже, когда мы уехали из поселка в город,  часто туда возвращалась на велосипеде, а. став взрослой, возила в эти места друзей, потом мужа. Еловый лес был темный, таинственный с гигантскими елями. С ним связаны всякие страшные истории. То волки утащат теленка, то загрызут собаку. То кто-то набредет в чаще на цыганский шалаш. А сосновый лес, окружавший плотину, рос на невысоких горах, был прозрачный, просвечиваемый солнцем. Сосны были очень высокие, стволы прямые как свечи. А внизу плотина и зеркало пруда – это запруженная река Выя. С этого пруда поставлялась питьевая вода в город Н-Тагил. Поэтому там была охрана. Купаться в пруду нельзя было. А малышня, и я в том числе, купались в Вые уже ниже плотины. Это была неширокая и неглубокая речка. В поселке было несколько двухэтажных деревянных домов, таких как наш. Когда заиграешься с друзьями и в темноте бежишь  домой, то обязательно запнешься за корни сосен. И страшно, как будто лес тебя не пускает. Ощущение жути. Были вокруг нашего поселка и кедровые леса. Но малышня до них не доходила.

А вот мой брат Эра, которого все мы звали Герой,  старше меня на семь лет, ходил с мальчишками за кедровыми шишками. Приносил по огромному мешку шишек. Иногда эти мешки у мальчишек отбирал лесник ( стихийный сбор кедровых орехов был запрещен ). Кроме шишек иногда брат приносил и лесные лилии. Так и стоят у меня перед глазами эти чудо-цветы с черными крапинками на оранжевых лепестках. Зимой брат занимался ловлей птиц, чаще снегирей. .Красоты неописуемой эти птички. Если ему удавалось приманить несколько снегирей, он их продавал на рынке в городе. Когда папа приобрел охотничье ружье, он разрешал брату поохотиться. Помню бурундучков, белок, которые брат приносил. Но охотничий сезон у брата был недолог. Однажды на опушке леса он прилег с ружьем отдохнуть и заснул. Проснулся уже без ружья. Кто-то аккуратненько его  забрал.

  Дом, в котором мы жили, был деревянный, двухэтажный. Нам дали квартиру на втором этаже. Квартира состояла из большой комнаты с печкой, большой кухни с печкой и маленькой  кладовки. Большими комната и кухня, может быть, мне казались, так как я была маленькая. В комнате в центре стоял стол и стулья. А по стенам стояли три железные кровати: папина, мамина и моя. Брат спал в кладовке. Стол, стулья, кровати, матрасы, одеяла и даже верхнюю одежду ( меховые тулупы ) папа получал от государства, как и саму квартиру.

Выйская плотина  - это поселок при плотине, в котором жил обслуживающий эту плотину персонал. Но кроме того селили в этом поселке и работников  Нижнего Тагила. Я запомнила несколько семей нашего дома. Это многодетная семья из раскулаченных, с Юга. Глава этой семьи ( бывший  так называемый «кулак» )  был низенький чернявенький мужчина,  печник. У них была корова, сепаратор, на котором они перерабатывали молоко на сметану, масло и продавали .все это на рынке .Семья была многодетная, а жена у него – лежачая ( туберкулез ) Вскоре она умерла. И хозяйство, и дети на нем. Мама называла его трудоголиком. Старшие помогали ему по хозяйству. Он еще умудрялся на Новый год в самой большой комнате ставить елку до потолка. Приглашали всех детей нашего дома. Это была первая коллективная елка в моей жизни. Были ряженые. Кто-то в вывернутом на изнанку тулупе изображал медведя, кто-то нарядился цыганкой, кто-то размалевал свое лицо под разбойника и т.д. Было очень шумно и весело. Я с младшей из его дочерей училась в одном классе, поэтому заходила к ним часто домой. Необычный чужой быт вызывал огромное любопытство. Особенно меня поразили  изображения святых. Это были не иконы, а репродукции икон на бумаге. Висели они в кладовке, там же, где стоял и сепаратор. В общем, подальше от людских глаз. Религия была под запретом. В семьях в поселке не было икон. А у них были. Это озадачивало и завораживало. Но никакой враждебности к этой семье не было. Ни со стороны взрослых, ни со стороны детей.
 
Еще помню наших соседей - молодые врачи, муж и жена. Мне они казались очень красивыми и интеллигентными. Может быть они и на самом деле такими были. Еще одна семья была, с которой мама с папой дружили: вместе отмечали праздники. Глава семьи Окушко Вячеслав Николаевич был инженером. Семья состояла из его  матери, жены и трех  дочерей. Позднее я узнала, что его отец ( тоже инженер ) был репрессирован. С этой семьей сохранились дружеские отношения до последних дней жизни моих родителей.  Была в соседях еще одна женщина, у которой муж был на фронте. С ее дочкой Лидой, моей ровесницей, я дружила. После окончания войны муж вернулся домой и у них еще родился сын.
Поселок находился в семи километрах от города, в лесу. Никаких автобусов не было. Жители поселка ходили в город по хозделам пешком, также и мой брат ходил через лес пешком в городскую школу, так как  в поселке была только начальная школа. Брат с ребятами порой пропускал занятия в школе. Накопают картошки в чужом огороде, испекут ее на костре и кайфуют. Какая школа ?
 
Рабочей силой в сороковые годы были военнопленные. И в самом поселке, и ближе к городу были лагеря военнопленных, окруженные  колючей проволокой , с вышками по углам, лаем огромных овчарок.   Помню колонны  немцев,  когда их вели на работу, в сопровождении охранников с собаками. Я их очень боялась. Уже будучи взрослой, я как-то спросила папу, были ли побеги военнопленных. Он рассказал один случай. Сбежала из лагеря группа солдат во главе с офицером. Все они замерзли в лесу. Они, наверное, даже не могли предположить, в какую даль их завезли.

     Первая мебель для нашей квартиры : шкаф для одежды, письменный стол, этажерка ( полка для книг с тумбочкой внизу), вешалка, детский столик со стульчиком – была сделана военнопленными. Все эти вещи были сделаны очень качественно из хорошего дерева. Прослужили они нам не одно десятилетие. Некоторые вещи ( например, детский столик ) служил даже моей дочери. Первые мои театральные впечатления тоже связаны с военнопленными. В лагере была художественная самодеятельность. И однажды мы всей семьей под Новый год были в лагере на представлении оперетты про цыган. Наверное это была оперетта «Цыганский барон».  Меня поразила яркость костюмов, веселость  представления и поющая и танцующая цыганка, которую играл мужчина ( о чем я не сразу догадалась ).

В конце  40-х годов военнопленных освободили и отправили в Германию. Заборы вокруг бараков разобрали. В одном бараке организовали клуб. Помню танцы молодежи под гармошку. А мы, малышня, глазели на взрослых и подражали им. Остальные бараки заселили  завербованными из татарских   деревень. Стране нужны были рабочие для промышленного.и гражданского строительства. У меня было много подружек из татарочек, мы с ними вместе ходили в школу, играли. Никаких проблем на национальной почве я не помню.

Стоит описать барачный быт. Барак внутри представлял собой коридор во всю длину барака. Справа и слева от коридора были небольшие комнатки, в каждой из которых жила одна семья. Большинство из проживающих в бараке, было женщин, часто с детьми. Их мужья, видимо, воевали. Я к своим подружкам Розе, Зое заходила и с любопытством рассматривала их быт. Он для меня был очень необычен. У моей мамы цветовые предпочтения в домашнем убранстве было:  белое, бежевое, голубое. Нежные цвета. А в барачных комнатках было изобилие ярких в цветочках занавесок: на окнах, на кроватях, занавески отделяющие так называемую кухню, где они готовили еду, прихожую, где была обувь, помойное ведро, кровать, где они спали, от центральной части со столом и стульями, где они кушали, сидели с гостями. И все это в ярких цветных тканях. Мне этот мир нравился: опрятный, уютный, нарядный. Таким я его запомнила.

В 1947 году я пошла в первый класс. В поселке была начальная школа. Учителями была старенькая супружеская пара.  Проучилась я в поселке два года. Сохранились выпускные фотографии. Я единственная в классе имела форму: коричневое платье и черный фартук. Все это мне сшила мама. Она же мне  склеила « портфельчик» из толстого картона с тесемочками для тетрадей. Остальные дети были одеты очень бедно. Некоторые ходили даже в заплатанной одежде. Училась я неважно. Например, контрольную по арифметике за второй класс я переписывала в пустом классе. Видимо не справилась. Учительница дала мне чью-то контрольную с уже готовым решением. И я ее переписала. Не помню ни удивления, ни угрызения совести. Оценки годовые по всем предметам у меня, видимо, были пятерки. И когда мы переехали в город, то меня по моим оценкам записали в третий – лучший - класс, показушный. Наша  учительница Анна Павловна Бородина, ставя мне в дневник очередную тройку, возмущенно спрашивала: «Где твои пятерки ?»  Картину показательного класса я, явно, портила. Кроме того я была очень вертлявая и болтливая на уроках. И учительница меня всегда пересаживала.

И так продолжалось до пятого класса. Учебой я себя не утруждала. Подъезд дома нашей городской квартиры был  заселен многодетными семьями. У наших соседей, например, было шестеро детей. А  двое -трое детей  это вообще норма в то время. И большинство детей  были мальчишки. Это и была моя постоянная компания в беготне по улице, по чердакам. Помню такую сцену. Вся мальчишечья  свора с собакой сидит на полу  нашей квартиры и чем-то шумно занимается . Чем , не помню. Я тоже в этой комнате сижу за папиным письменным столом и пишу изложение по рассказу Тургенева « Муму» . Мальчишки время от времени кричат мне: « Майка, ты скоро ?»  Я тороплюсь. Наконец я кончила. И мы все срываемся на улицу. На следующий день в классе  учительница проанализировала результаты домашнего задания. Особо учительница остановилась на моем изложении, сообщив, что в нем  грамматических ошибок больше, чем слов. Результатом такого моего «усердия» была двойка по русскому языку за год и переэкзаменовка на осень. Все лето я зубрила правила по русскому языку, сдала свою задолженность и перешла в шестой класс. На этом мое счастливое детство закончилось.
 
Что же в нем было счастливого? Прежде всего жизнь на природе, общение с ней. Это на всю жизнь. Далее, свобода. Меня не ограничивали ни в чем. Любила шумные игры, друзей, собак. Собаки, беспризорные конечно, постоянно присутствовали в нашей квартире, чаще на диване. Что очень возмущало маму: грязная собака на диване. Звали ее Альма.Это была охотничья собака, брошенная хозяевами, когда они переезжали на новую квартиру. Альма была любимица всей детворы нашего дома. Потом  взрослые пристроили ее охранять пасеку, где она трагически погибла. Она была на привязи и ее закусали пчелы. Я это очень переживала.
 
Ну и, наконец, мое детство было освещено любовью отца, которого я, в свою очередь, боготворила. Когда я была маленькой, он часто пел мне на сон колыбельную. Он любил сажать меня на колени, обнимать, делать мне подарки. Например, я помню как он мне купил большую куклу, она мне очень нравилась. А в двенадцать лет папа купил мне велосипед и потом целый вечер учил меня на нем кататься. Кончилось это тем, что в первый же день проколола шину и папе пришлось заклеивать ее. В день зарплаты ( как тогда говорили «получки» ) папа всегда привозил  вкусное: конфеты, печенье, зефир. Мама обычно делила эти гостинцы на всех поровну. Но папа свою долю всегда отдавал мне. Преданность и любовь к отцу у меня сохранилась на всю жизнь.

               
                Учиться, учиться и еще раз учиться…

К следующему периоду моей школьной жизни можно дать эпиграфом цитату из Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться». С чем связан такой крутой поворот от моего предыдущего разгильдяйства? Думаю, что тут две причины. Первая - я повзрослела.. А второе – мама.  Она серьезно занялась моим  интеллектуальным образованием. Покупала много всякой занимательной литературы, журналы «Наука и жизнь», «Юный техник» и др. Я увлеклась астрономией, со страстью решала всякие головоломки по геометрии, математике, физике, пыталась изучать математику Лобачевского. Постоянно участвовала во всяческих олимпиадах. И, конечно, очень много читала художественной литературы, увлекалась историей. К седьмому классу я стала лучшей ученицей в классе. А  по окончанию десятого класса меня пригласили в кабинет директора школы и объявили, что мне дают серебряную медаль. Это значит, что в моем аттестате зрелости только одна четверка ( по литературе ), а по всем остальным предметам пятерки. Папа шутил, что на моих похоронах будут нести подушечку с медалью..  Но неожиданно моя четверка по литературе превратилась в тройку. И я медаль не получила. А дали ее другой ученице нашего класса Вале Николаевой, у которой отец был крупным начальником. Он оживил связи в Свердловске (ныне Екатеринбург). В то время медалистов утверждали в областном центре.  Количество медалей было ограничено. Комиссия пересмотрела результаты экзамена  и Вале поставили за сочинение четыре, а мне три. Таким образом я впервые столкнулась с коррупцией. Валя поступила без  экзаменов в институт, а я после экзаменов по специальности - в художественное училище в Свердловске.

Дело в том, что помимо всего прочего, я увлекалась живописью. Одно из моих школьных сочинений на свободную тему было о художнике Сурикове, в котором я написала, что мечтаю стать художником. Кроме того, учась в старших классах, я ходила в изостудию. Поэтому логично, что я поступила в художественное училище. Проучившись в училище три года,  я поступаю  на открывшийся в тагильском пединституте художественно-графический факультет. С первого курса института я увлеклась историей искусства, современными течениями в живописи, теорией художественного творчества. Через пять лет в 1965 году я закончила институт с красным дипломом. И меня оставили в институте на кафедре философии в качестве преподавателя эстетики на  моем родном факультете – худграфе. На последнем курсе института я вышла замуж за Малышева Игоря Викторовича, с которым познакомилась еще в Свердловске. Через год у нас родилась дочь Снежана. Кончился полет духа и началась совсем другая жизнь.

               
                Семья и работа

Работа. Любимая работа. Лекции и семинары по эстетике, интереснейшей из наук. Основная нагрузка на худграфе, студенты которого занимались искусством практически, а я пыталась их заинтересовать теоретическими проблемами художественного творчества. Параллельно я работала над диссертацией. Консультировал меня Лев Наумович Коган – доктор наук, профессор, завсектором конкретной социологии при Уральском филиале Академии наук. Спасибо ему за мудрое руководство. За тему – социологические проблемы восприятия живописи. Первая глава была теоретическая – способ существования эстетической ценности. А вторая  – конкретно-социологическая: восприятие искусства ( на материале живописи ) различными социальными группами промышленного города ( на примере Нижнего Тагила ).  В 1972 году мне дают годичное прикомандирование в сектор Л.Н.Когана для завершения работы. А в 1973 году  диссертация завершена и успешно защищена в Уральском университете. Конечно никаких бы защит не было, если бы не помощь бабушек. Первые  три года моя мама ежедневно приходила на три часа  к нам в общежитие водиться со Снежаной. А следующие два года дочь жила в Ростове на Дону на попечении  второй бабушки – мамы мужа. Свою роль сыграли и советские столовки ( советский общепит ). Это особая легендарная статья советского быта. Их было много и они были очень дешевые. Это освобождало от заготовки продуктов и приготовления еды. На что, к сожалению, сегодня тратится очень много времени. Столовки исчезли, а кафе и рестораны просто не доступны сегодня человеку  со средним достатком. Я уж не говорю о пенсионерах, которыми мы являемся.

Кроме работы мы с мужем и дочерью по воскресеньям выезжали в лес, зимой катались на лыжах, встречались с друзьями, много читали современной литературы. Интересная, активная жизнь.
Но все же я бы охарактеризовала этот период своей жизни как хождение по мукам. Болела дочь, унаследовавшая от деда аллергию и слабые бронхи от бабушки. Началось с аллергии с постепенным расширением круга аллергенов. Затем постоянные простуды, покашливания и, под конец, астматический компонент. Уже сам загрязненный воздух промышленного города становился фактором риска для здоровья Снежаны. Врачи посоветовали сменить климат. Мы решаемся уехать с сурового Урала в южный город  Ростов на Дону с надеждой, что на юге  Снежане станет лучше. На Урале мы оставили двухкомнатную квартиру, которую недавно получили. А ехали мы в квартиру матери Игоря. Его отец к этому времени умер. Нам выделили комнату в трехкомнатной квартире, а в двух других – жила Вера Васильевна, мать Игоря, и его сестра с мужем. Спасибо, что приютили. Началась жизнь в Ростове. Я работала на философском факультете на кафедре логики, этики и эстетики Ростовского университета. Читала эстетику и историю искусств. Это был пик моей преподавательской деятельности.

Летом у Снежаны было неплохое самочувствие. Но как только начиналась ростовская зима со снего-дождем и жуткими ветрами, у Снежаны все обострялось: и аллергия, и простуды. Опять же по рекомендации врачей мы решили увезти дочь в горы, в Приэльбрусье. До этого мы года два ездили летом на турбазы Баксанского ущелья ( Кабардино-Балкария ). У Снежаны все проходило уже на второй день: ни кожной аллергии, ни кашля, ни одышки. Здоровая, активная девочка. Наравне со взрослыми носится с рюкзаком по горам, спит в палатке. Так что были надежды, что горы помогут.

Первым поехал со Снежаной Игорь, на полгода. Почему Игорь и почему на полгода? Дело в том, что в Ростове мы вступили в  жилищный кооператив, внеся первоначальный очень приличный денежный взнос. Денег у нас не было. С трудом дотягивали до зарплаты. Деньги нам прислали друзья. Я написала письма на Урал, в Белоруссию, в Москву с просьбой: подайте кто сколько может на кооператив. Прислали все. Низкий поклон им всем. Как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Полина с Урала прислала 600 рублей. Это по тем временам была очень большая сумма. Бесовы с Белоруссии прислали 400 рублей. Зоя, родственница из Москвы, прислала 100 рублей. Вера Васильевна, мать Игоря дала 600 рублей. И Игорь поехал летом на шабашку в Сибирь, и тоже заработал там 600 рублей. Таким образом, деньги на взнос за будущий кооператив насобирали. Теперь нужно было долги отдавать. Я составила план возвращения долгов. Работала на двух работах. И к моменту, когда мы решили повезти Снежану в горы, у нас оставался один долг в 600 рублей, который мы должны были маме Игоря. Я рассчитала, что через полгода я смогу эти деньги собрать. Вот почему поехал со Снежаной в горы на первые полгода Игорь. Поехал он без увольнения с работы в Ростовском музыкально-педагогическом институте. Оформлено это было как полугодовой отпуск для разработки курса лекций по этике. Устроился Игорь сторожем-дворником на турбазе Терскол. Когда он сидел в своей будке при въезде на турбазу, обложенный книгами и бумагами, редкий турист турбазы выдерживал, чтобы не спросить: «Что это за сторож такой?» Шофера турбазы прозвали его электросторожем. Начальство наградило его грамотой. В общем, целый набор признаний за полгода работы.
 
На смену Игорю поехала я, но на более длительный срок. Мне пришлось уволиться. Устроилась на этой же турбазе художником-оформителем. Самочувствие Снежаны было хорошее, училась в третьем классе терскольской школы, дружила с местными ребятами. Места потрясающие по красоте, что я пыталась отразить в своих акварельных этюдах. Но не менее потрясающие, неординарные люди там жили, работали и отдыхали.

Большинство работающих на турбазе в обслуге были, кроме местных, в основном женщины с проблемами легких. Многие были там из-за детей, как я. Запомнилась мне художник Вера Вульфовна, о которой я даже сделала на турбазе лекцию по ее слайдам. У нее были очень симпатичные туристические натюрморты. Помню еще пожилую супружескую пару. Она работала библиотекарем турбазы и организовывала поэтические вечера с чтением стихов при свечах. Желающих попасть на эти вечера было много. Это было замечательно.  Или, например, на метеостанции в Терсколе работал  окончивший музыкальное училище пианист Ковель. Кроме того он вел уроки пения  в местной школе. И Снежана рассказывала, что это были очень веселые уроки. Вечерами  на танцах на турбазе он играл на  фортепьяно в инструментальном ансамбле, в котором на альте играл и мой муж Игорь.  А главное,  Ковель занимался марафонским бегом.- на свехдлинные дистанции. Тренировался на высокогорье, что давало преимущество в соревнованиях на равнине. Но кроме всего прочего он специализировался на обольщении молоденьких туристочек. Одна из них самым серьезным образом обсуждала со мной, каким способом убить его, так как он ее бросил для новых приключений. Она подробно описывала их ночные свидания. Очаровательный хозяин уютной комнатки, на полу шкура белого барана, кругом свечи, бутылочка вина и нежная музыка. Ну как тут устоять? Она видимо решила, что это на всю жизнь. Поплакав, уехала.

Но, пожалуй, самыми экзотическими были инструкторы турбазы. Некоторые были из местных. Большинство же из приезжих – сбежавшие в романтику горожане. Это были молодые, красивые, сильные, загорелые парни. Девицы от них «дохли». Например, одного инструктора с Украины, Игоря Друкмана, окончившего в свое время пединститут, одна туристка даже увезла в Москву для замужества. Но он сбежал обратно в горы. Однако самым запоминающимся был Павел  Филиппович, или Палфи, как его все звали. Это был инструктор с уникальной биографией. Он ходил в горы еще в тридцатые годы, сопровождая на Памире самого Жданова. В семидесятые годы он уже был пожилым человеком, пользующимся неизменным уважением у молодых, как инструкторов, так и туристов. Он был нашим соседом по общежитию. Очень доброжелательный, спокойный. У него жила  маленькая дворняжка по имени Кукла. Снежана ее очень любила и до сих пор помнит. Палфи любил Снежану. Подарил ей книжечку стихов Есенина. Снежана считает, что это был символический подарок. Сейчас ей уже пятьдесят лет и она издала уже три книжки своих стихов.

Летом, зимой, весной самочувствие у Снежаны было прекрасное. Но поздней осенью, когда на горы опускался густой туман, возникали проблемы с дыханием. Я много общалась с астматиками. Одна женщина  рассказала мне о санатории в Средней Азии под Душанбе. Все лечение в этом санатории – это климатотерапия. Меня это заинтересовало. Дело в том, что специалист по астме, врач из Нальчика, объяснил наши перспективы со Снежаной.  Нам нужно до переломного ( подросткового ) возраста разорвать цепочку в мозгу: аллергия, простуда – астматический приступ. То есть свести на нет аллергии и простуды. На Кавказе у Снежаны аллергия прошла, но простуды (покашливания) время от времени случались. Я решила ехать со Снежаной в Среднюю Азию.

Предварительно списалась с директором санатория, о котором мне говорила женщина. Получила ответ, что могу приехать: работа, комната мне гарантированы. И мы поехали. Вернее, полетели самолетом из Нальчика ( столицы Кабардино-Балкарии ) до Ташкента ( столицы Узбекистана ). От Ташкента – на местном небольшом самолете до Душанбе ( столицы Таджикистана ). Прямого самолета до Душанбе не было. От Душанбе уже автобусом - до Ордженикидзеабада.  Этот районный центр поразил местным колоритом. Обилие мужчин в тюбитейках и ватных халатах на осликах. А женщины с огромными узлами, в ярких длинных  платьях и  шароварах, с грязными мужниными рубашками на головах, видимо, как символ покорности мужу. Русских я там не видела, но на все наши вопросы отвечали очень доброжелательно. ( Интересно, что в 90-е гг. после распада Советского Союза этот город был центром гражданской войны в Таджикистане). До санатория добрались на местном маленьком автобусе. Приехали вечером. Солнце уже садилось. Нам показали вдали на невысокой горе  санаторий и мы пошли вверх. Шли медленно, так как обе были нагружены рюкзаками. Когда мы приблизились к санаторию, то обратили внимание на большую группу мужчин, которые по восточному сидели на ковре вокруг огромного казана с пловом. Во главе этой компании восседал полный, смуглый, черноволосый мужчина. Это и был директор санатория. По его распоряжению нас впустили на территорию санатория и устроили на ночь. Началась новая полоса в наших приключениях – азиатская.
 
Снежану определили в среднюю группу, со мной ей жить не разрешили. Мне дали комнату с земляным полом. Как потом выяснилось, это оптимальный вариант в жарком климате. Температура летом там иногда доходила до 60 градусов на солнце. Работала я воспитателем в младшей группе. Уставала очень, хотя в целом справлялась. После пяти вечера группу принимала санитарка. Она  руководила вечерними процедурами и укладывала детей спать. А утром я опять принимала группу. В санатории дисциплина была очень строгая, я была все время в напряжении, с дочерью почти не виделась. Младший технический, а также медицинский, персонал был из местных. Исключение составляла главный врач санатория – кокетливая, стареющая красотка, добрая женщина, как выяснилось потом. Воспитателями были сплошь русские, с различными причудливыми биографиями. Одна, например, в свободное время носилась по горным дорогам на собственном мотоцикле, поражая здоровьем и спортивностью облика. И при этом утверждала, что в детстве была очень хилой и никто не верил, что она выживет. Средняя Азия ее спасла. Рассказали мне и трогательную историю про женщину – главного врача. Во время войны она была медсестрой и вынесла с поля боя тяжело раненного таджика. Спасла его. После войны она окончила медицинский институт, работала врачом. И вдруг получает от него письмо с приглашением работать в Таджикистане. После войны он стал большим начальником. Так она стала главным врачом санатория.
 
Директор санатория был всесильным шейхом. Имел кучу любовниц. Держал всех в страхе. Порядок у него действительно был. Когда Игорь приехал к нам на лето и стал работать воспитателем, то прочувствовал всевластие директора на себе. Следя за порядком, Игорь выдворил из палаты одну родительницу, не зная, что она любовница директора. Игорь был абсолютно прав, так как у нас строго запрещалось входить в детские палаты приезжающим родителям. Для свидания с родителями были специальные комнаты. И тем ни менее через неделю Игорь был уволен без объяснения причин.
 
Прожили мы со Снежаной в этом санатории три месяца. Климат жаркий, сухой. Дела у Снежаны шли хорошо: ни аллергии, ни одышки. Но опять случилось непредвиденное. Одна из медсестер, переболев желтухой, вышла на работу, не долечившись. И заразила несколько детей, в том числе Снежану. Снежану срочно увезли в инфекционную районную больницу. Когда на следующий день я приехала в эту больницу, то была в ужасе от увиденного: палата, заполненная толстыми, галдящими женщинами в ярких одеждах, поедающих огромные арбузы. А в уголке этой палаты – русская бледненькая девочка, которой медперсонал даже воду не дает, хотя при желтухе надо много пить.  Там все лечение было – арбузы, а арбузы этим женщинам приносили в огромном количестве родственники.
 
Я возвращаюсь в санаторий и у главврача санатория прошу совета: как  действовать в такой ситуации. Она дала блестящий совет, который я и реализовала. На такси приезжаю в инфекционную больницу ( шоферу говорю, что дочь выписали  из больницы ), выкрадываю дочь, едем  в столицу - Душанбе, в детскую инфекционную больницу, там предъявляю  записку к главному врачу этой больницы, написанную главным врачом санатория ( они были между собой знакомы ). И Снежану кладут в эту больницу, условия в которой были идеальные: каждый ребенок находился в изолированном боксе. Низкий поклон этой бывшей военной медсестре, бывшей красавице и настоящему человеку. Как жаль, что  не помню ни имени-отчества, ни фамилии ее.

Я увольняюсь из санатория, начинаю  искать работу в Душанбе. Через день  приходила в больницу к Снежане, приносила ей соки, кефир, творог, водичку. Видеться нам не разрешали, только через оконное стекло. Через месяц Снежану выписали. И первого сентября она пошла в четвертый класс душанбинской школы. Жили мы в частном доме. Хозяйка дома работала воспитателем в санатории и сама предложила мне этот дом, совершенно бесплатно.  Это Антонида Викторовна Козикова . Когда мы вернулись в Ростов, мы с ней переписывались. Низкий поклон и ей. Сколько же я хороших людей в Средней Азии встретила. И не только русских. С работой в Душанбе мне помогла Зухра, узбечка.
 
Поиск работы в Душанбе я начала с хождения по институтам. Думала, что кандидат наук, с приличным педагогическим стажем, с последним местом работы – философский факультет Ростовского университета, будет вполне приемлемой кандидатурой. Но не тут-то было. Мне отказывали. И тут же принимали преподавателем философии физкультурника, но своего. Когда я поняла, что в институтах мне ничего не светит, я  зашла в общество «Знание». Это в советское время была пропагандистская и просветительская организация при горкомах партии. Зашла, особо ни  на что не надеясь, хотя опыт чтения популярных лекций у меня был. Застала я там двух молодых женщин. Не устану до конца жизни их благодарить за помощь.  Я  рассказала им свою историю и предложила две  лекции: «о прекрасном» и «критика современной буржуазной культуры».  Начальница, ее звали Зухра, рискнула, хотя потом сознавалась, что не очень надеялась на успех. Лекции мои  сопровождались слайдами выдающихся произведений мирового искусства. Аппарат и слайды я привезла с собой. Лекции слушателям нравились, а Зухра со своей секретаршей умело их рекламировали. Поэтому я очень прилично зарабатывала. За год работы  купила даже большой холодильник и швейную ручную машину «Подольск». Холодильник и спустя сорок лет прекрасно работает. А швейную машинку дочь получила в качестве свадебного подарка, когда выходила замуж.

Со своими работодателями, узбечкой Зухрой и ее русской секретаршей я впоследствии подружилась. С Зухрой мы даже ходили в гости друг к другу. Я узнала удивительную судьбу этой восточной женщины. Прежде всего, очень оригинальная у нее была внешность. Восточная красавица, сошедшая с персидских миниатюр. Головка с копной черных волос, улыбчивое личико, аккуратненькое тело, маленькая ножка и удивительной красоты кисти рук с тонкими пальчиками. Родителей своих она не знала, воспитывала ее дальняя родственница. Она ее звала мамой, очень много хорошего о ней рассказывала. После школы Зухра поступила в Харьковский университет на Украине. Училась в нем целая группа из Таджикистана. Вспоминала студенчество как прекрасные годы. Там же полюбила и вышла замуж за одного из своих. Родила дочку. Но когда вернулась на родину в Таджикистан – развелась. Вспоминала, что ее симпатичный муж превратился на родине из джентльмена в восточного деспота. Она мне показывала своего бывшего мужа. Он приходил видеться с дочкой и с надеждой воссоединиться с Зухрой. Но она была неприступна. Впоследствии Зухра стала любовницей женатого мужчины – красавчика, сына академика, с большими связями. Я спрашивала, не смущает ли ее то, что у него уже есть семья. Она отвечала, что в Таджикистане полигамия – норма, вполне легальная. Она - вторая любимая жена. И никаких проблем. Зухра родила ему  сына. Это я узнала из ее письма, когда мы уже были в Ростове. А секретарша Зухры,  после того как распался Советский Союз, как и многие русские, уехала в Россию. Также и Антонида Викторовна, которая мне предоставила жилье в Душанбе, со всем своим многочисленным семейством ( сестрой, двумя дочками с семьями ) оказалась в Подмосковье , продав свои душанбинские квартиры за бесценок.

Прожили мы со Снежаной в Душанбе год. Со здоровьем никаких проблем. Училась хорошо. Ее сочинение на свободную тему учительница даже попросила оставить в школьном музее. Снежана  написала о приключениях солнечных зайчиков в нашей квартире. Как они утром проникают через окно, что они видят у нас и как вечером прощаются с нами. Мне самой это сочинение очень понравилось. В выходные дни читали книги, занимались живописью. Помню как Снежана сделала целую серию портретов поморов, под впечатлением  от книги о них. Портреты были очень выразительные. Погрудные изображения мощных бородатых покорителей севера. Меня удивляли не только рисунок, но цветовое решение этих изображений. Краски были серые, перламутровые, голубые, охристые. Очень нежные. И передавали атмосферу сурового севера. Очень жаль, что эти портреты не сохранились. Зато сохранился  портрет девушки, очень яркий по цвету. Образ жизнеутверждающей молодости. Он у меня висит в комнате. Я его очень люблю. И удивительно, что создан этот портрет десятилетней девочкой.

По воскресеньям были у нас походы в кино, театр. Фильмы смотрели в основном индийские. В России мода на них уже прошла, а таджики их обожали. Помню, на фильме «Зита и Гита» Снежана так сопереживала трагическим коллизиям сюжета, что в голос заплакала. Мы даже вынуждены были уйти с сеанса. Такая впечатлительная девочка. Из театральных походов запомнила балетный спектакль на музыку Равеля «Болеро». Очень люблю эту музыку. Поэтому спектакль смотрела с удовольствием, хотя либретто сочинили очень банальное. ( Не пойму, почему у нас нет постановок на эту музыку. ) Была у нас со Снежаной экзотическая поездка на родину папы в Самарканд, о котором я очень много слышала от родителей. Это один из самых известных городов Узбекистана. Город поразил восточной экзотикой.  Медресе Тилля-Кари, обсерватория Улугбека, ансамбль захоронений Абди Дарун и др. Большинство исторических построек относится к 15-17векам, когда Самарканд становится столицей державы Тамерлана. Впечатление огромное. Не только от красоты, но и от духа древности. А зимой, когда приезжал к нам Игорь, мы втроем съездили в Варзобское ущелье под Душанбе. В городе тепло , а в горах пушистый снег и огромное количество людей, катающихся с гор на лыжах и санках.

Итак, климат Средней Азии нам помог. За год: ни аллергии, ни простуды, ни приступов одышки. Налажено диетпитание. Спасибо благодатному краю и людям: всем, всем, всем. Мы возвращались в Ростов на Дону в свою 3-х комнатную кооперативную квартиру. Через год мы привезли с Урала папу. Мама к тому времени умерла. Похоронена она в Нижнем Тагиле в 1974 году. Папа прожил у нас три года. Похоронен в 1980 году на ростовском кладбище.

Я устроилась работать на кафедру философии ростовского пединститута. Снежана пошла в пятый класс той же школы и того же  класса, в котором  начинала учиться. Для профилактики аллергии зимой мы со Снежаной ездили в санатории. Особенно ей помогали родоновые ванны. Летом ходили в турпоходы. Следили за диетпитанием. В общем справлялись. Училась Снежана хорошо. Одновременно рисовала, лепила, писала акварелью. В старших классах стала много читать. Иногда я ее обнаруживала под одеялом с фонариком за чтением книг. Потом очередное увлечение – мастерила из бумаги, тряпок изумительных кукол: цыганку, даму с собачкой, испанок Гойи и др. Потому и решили, что она поедет учиться в Загорск ( ныне это Сергиев Посад ) в техникум игрушки. В 1987 году она успешно окончила этот техникум по специальности проектирование и художественное оформление игрушки. В этом же году она вышла замуж за Александра Филипповича Блюса и стала жить в Киеве.

Сейчас в 2016 году Снежане исполнилось 50 лет. У нее двое детей: сын Яков (1988 г.р.) и дочь Алиса (1990 г.р.) Она художник, поэт, дизайнер, фотохудожник, преподаватель студии по изобразительному искусству. И трудно выделить из этого набора главную деятельность. В каждой из них она преуспела. Как поэт опубликовала уже три книги. Как художник неоднократно участвовала в коллективных и персональных выставках. Как фотохудожник не раз выставлялась и получала дипломы. Деятельность ее как преподавателя неоднократно отмечалась грамотами, а ее ученики получали дипломы на городских выставках. Причем она постоянно расширяет свои интересы: поэт, но и пишет прекрасные рассказы и эссе, живописец, но и чудесный график.
 
Надеюсь, что подробнее о своей жизни Снежана напишет со временем сама.
             
               
                Последняя глава

С отъездом дочери в Загорск и мы задумали перебраться куда-нибудь севернее. В Ростове ни климат, ни природа нам не нравились. Да и к нраву жителей «Ростова-папы» мы не привыкли. Мы же выросли на Урале и уральцами так и остались. Было несколько вариантов переезда. И вот в 1985 году мы трехкомнатную квартиру в Ростове поменяли на двухкомнатную квартиру в Подмосковье в городе Подольске. Где живем и по сей день. Именно в эту квартиру мы взяли Веру Васильевну, маму мужа, когда она стала слабеть. Прожила она у нас два года, умерла в 1997 году. С дочерью видимся раз в год, когда она приезжает к нам из Киева, а раз  в неделю общаемся с ней по скайпу.

Муж Игорь стал работать в Гнесинском музыкальном институте ( теперь Академия ) на кафедре общественных наук, при которой оканчивал аспирантуру. Музыкант по первичному образованию преподает эстетику студентам музыкантам. Идеальный вариант. Ему 72 года и до сих пор « горит»  на работе. А некоторые умненькие студенты (тки) пишут ему комплименты, как этот, например: « Спасибо Вам большое за такие интересные лекции и темы. Вы заставляете нас думать, сравнивать, искать, читать. Последнее время я редко сталкиваюсь с таким интересным и увлеченным своим предметом преподавателем!  Спасибо!» ( из контрольной по эстетике студентки Касаткиной Т. 4 курса ФНИ Академии  им Гнесиных. 2014 год).

Я же, поменяв несколько мест работ в Москве и Подмосковье, вышла на пенсию. Уже будучи на пенсии  восемь лет работала преподавателем истории искусств в подольском лицее-колледже « Парус ». Одновременно я активно занималась акварелью. У меня было пять персональных выставок. Одна - в подольском краеведческом музее на тему « Подольск. Прошлое в настоящем ». По этой выставке я издала альбом и все работы подарила городу. Многие из них музей использовал уже в своих тематических выставках. Остальные выставки были в подольском выставочном зале: по нашим путешествиям по вологотчине и калужской земле. Особенно много я писала этюдов в Тарусе, в которой мы двадцать лет снимали дачу. У меня в основном лирические пейзажи. Людям нравятся. Вот, например, некоторые отзывы: с выставки « Пейзажи России»: «…Я увидела работы тонкого живописца, чувствующего состояние природы, цвет, освещение, атмосферу разных времен года. Вам очень удается самое трудное для художника – состояние неба…» Художник Е.В.Колат-Михайлова.Январь 1993 года. Или с выставки «Тарусские мотивы»: «   Чарует легкость вашей кисти, задумчивая грусть и нежность ваших работ. Спасибо за ваш талант, за умение тонко чувствовать Красоту!...» Анна. 4 мая 2015 года. Получается двойной успех: и себя порадовала творчеством, и людям доставила радость. Больше у меня выставок не будет. Мне 76 лет. Уже сил нет на такой подъем.
Вот пишу родословную. Возвращаю долги предкам, родителям. А потом буду книги читать и слушать музыку. Тоже хорошо. Аминь.


                Воспоминания Игоря Викторовича Малышева

                Родители и прародители

Необычность моей биографии и родословной в том, что родился я в 1943
году в Китае в городе Шанхае. В Китае же, в 1917 году, в городе Харбине родились и мои родители: Виктор Васильевич Малышев и Вера Васильевна Малышева (урожденная Фокина).

Север Китая, где расположен Харбин, в начале ХХ века был, по сути, колонией России. Харбин был центром КВЖД – Китайско-Восточной железной дороги, принадлежащей Российской империи. Дед по линии моей мамы, как раз, служил в архиве управления КВЖД, а дед по линии папы – в магазине русского купца Чурина. Когда и как они перебрались в Китай, мне не известно. Знаю только, что Василий Малышев родом из Московской губернии, а Василий Фокин – из Нижегородской. Бабушка Сусанна Семеновна Фокина– сибирячка (не то омская, не то алтайская), а бабушка Стефания Францевна Малышева – петербургская полька.

Семьи в то время были большие. У Василия и Стефании Малышевых было четверо детей: Виктор (мой папа), его младший брат Геннадий, старшая сестра Галина и младшая – Нина. Дед Василий Малышев рано умер (по смутным «проговоркам» моих родителей – повесился). Зато бабка Стефания – красивая, властная полька – была, видимо, кремень и еще дважды выходила замуж. Последнего ее мужа я застал. Это был очень скромный интеллигентный старичок, любитель садоводства и музыки, находящийся в полном подчинении у своей властной жены («Стефки», как о ней отзывалась моя мама). Эта властность распространялась и на детей, которые, уже будучи взрослыми, должны были по воскресеньям наносить  ей визит, прикладываясь к ручке. Польская кровь явно сказалась на внешности ее детей, особенно благоприятно на Викторе и Нине (Геннадий был мелковат, а Галина суховата). Нина же была красавица, роскошная женщина, с огромными выразительными глазами, еще и художественно одаренная. Она на память знала много стихов, цитировала большие куски из «Евгения Онегина», дружила с Олегом Лундстремом еще в начале его джазовой карьеры в Шанхае.

Папа же мой – очень высокий, худой, с правильными чертами удлиненного по форме лица, темными, гладко зачесанными назад волосами, не очень-то походил на русского, особенно в молодости. По типу – Грегори Пек времен «Римских каникул» или «жиголо», как его по молодости обзывала мама (имея ввиду тип красавчиков – партнеров состоятельных дам в дансингах). В отличие от Нины, художественных наклонностей у него не наблюдалось. Его сильное качество – незаурядный ум. Сочетание стильной внешности, ума и приобретенного цивилизованного лоска в манерах сильно отличало его от типажа рабочего, коим он стал позже в Советском Союзе. Его нередко принимали за высококвалифицированного инженера, но, к сожалению, высшего образования он не получил. Скудный семейный бюджет вынудил его зарабатывать себе на жизнь сразу после школы. Так что незаурядный интеллектуальный потенциал его не был реализован. (Проклятый капитализм. Поэтому при всех идиотизмах советской системы он отдавал должное ее преимуществам – общедоступности бесплатного образования).

У Василия и Сусанны Фокиных было семеро детей: Вера (моя мама), ее сестры Валя (старшая, рано умерла), Надя и братья Толя, Коля, Витя, Женя. Когда Сусанне Семеновне надо было окликнуть кого-нибудь из своих сыновей, то выглядело это так: «Толя, Коля, Женя, тьфу,- Витя!» - запутывалась бабка в обилии своих потомков. Содержал эту большую семью дед Василий. По воспоминаниям моей мамы, - книгочей и картежник, любивший проводить время за вином и картами в клубе управления КВЖД. Это его и подвело. Когда КВЖД в начале тридцатых годов было продано китайскому правительству, увольняемым работникам выплатили большие деньги  в качестве выходного пособия. Их-то дед Василий и проиграл.

Со стороны бабки ответ был решительный. Она выгнала своего мужа, следы которого затем затерялись. Осталась же одна с шестью (по воспоминаниям; видимо, старшая – Валя уже жила самостоятельно) малыми детьми на руках. Суровая сибирячка ! Я ее помню уже на Урале. С детства запечатлелась «картинка»: мы (мне года 4 – 5) идем с ней в Верней Пышме (в районе так называемого «Беленького» магазина) и навстречу несется запряженная лошадь. Видимо, «понесла». И бабка (а лет ей было под шестьдесят) бросается лошади наперерез, хватает под узцы и останавливает.

Оставшись одна, Сусанна Семеновна отдала двоих сыновей в детский приют, а остальных растила сама, подрабатывая прачкой. В середине тридцатых годов подросшие Толя, Коля и Виктор отправились в СССР. Видимо, силен был в семье советский патриотизм, что сказалось и позже, когда в конце сороковых и все остальные «вернулись» в Советскую Россию. Толя стал военным летчиком и погиб во время Войны. Коля тоже воевал как артиллерист (окончив военное училище в Подольске), но выжил. Виктор окончил институт, стал инженером, попал под репрессии, но обошлось недолгим сроком. И я его помню в 1957 году вполне преуспевающим человеком, главным инженером какого-то крупного завода в Куйбышеве.

Мама моя была младшая в семье. Она была миловидна неброской русской красотой. В отличие от своего будущего мужа (моего отца) особенным умом не отличалась, но зато обладала художественными задатками: отличным слухом и голосом, хорошо пела, училась игре на скрипке и даже (в Шанхае) играла в женском симфоджазовом оркестре. Правда, семья и дети не способствовали  реализации ее художественных способностей. Она стала, как мне представляется, образцовой матерью, домашней хозяйкой и вплоть до семидесяти лет работала медицинской сестрой. Но при этом сохраняла правила хорошего тона, приобретенные в среде русской эмиграции, и мусорное ведро выносила только подкрасив губы. А в память своей молодости отдала своего сына (т.е. меня) на скрипку.

После продажи КВЖД многие русские переместились из Харбина в Шанхай. Шанхай в то время был разделен на «сектора», сданные китайским правительством в концессию различным западноевропейским государствам. Каждый сектор имел свое автономное управление, свою полицию, свою финансовую и социальную инфраструктуру: банки, биржи, больницы, учебные заведения. Китайцы же по преимуществу были мелкими торговцами , рабочими и обслуживающим персоналом (рикшами, домработницами). Короче, колониализм в чистом виде.

Мама в Шанхае окончила курсы медсестер, какое-то время работала во французском госпитале. На фотографиях той поры она со скрипкой, играет в большой теннис, катается на лошади в парке. Отец, в попытках заработать, чем только не занимался. Был рабочим на мебельной фабрике; служил в полиции французского сектора (патрулировал район, разъезжая на велосипеде); владел пунктом проката и ремонта велосипедов (видимо, популярный был вид транспорта); на паях владел «бистро» - забегаловкой и даже играл на бирже. На жизнь хватало, но не больше. Хотя, когда он ухаживал за мамой, то делал вид, что при деньгах. Расплачиваясь в ресторане, он вынимал из кошелька кипу денег, где сверху лежали крупные, а внутри мелкие купюры. «Хитрый пшек» - говорила мама, имея ввиду его польскую кровь.

До их знакомства у мамы был роман с одним французом – морским офицером, который уехал в Индокитай и был там убит. Замуж за моего отца она вышла году в сорок первом. Естественно, венчались в церкви, и на свадебном застолье присутствовал батюшка. Хотя отношение к церкви у них было скорее ритуальным. В 1943 году родился я, в 1946 – моя сестра Наташа. Жили на съемной (двух или трехкомнатной) квартире со всеми удобствами. В качестве помощницы по хозяйству и няни приходила китаянка, которая гуляла со мной по набережной реки Вампу. То есть была более-менее благополучная жизнь русских эмигрантов в Китае.

Но с середины сороковых годов ситуация изменилась. Начался массовый исход русских. Видимо, после поражения во Второй мировой войне японцев (которые во время войны оккупировали часть Китая, включая Шанхай), начался процесс деколонизации, сопряженный с ростом китайского национализма. Это с одной стороны. С другой же – Советский Союз развернул иммиграционную программу возвращения русских на свою первую родину..В этой ситуации многие эмигрировали в Австралию, некоторые в Бразилию (в том числе мамина ближайшая подруга Аустра), а все наши родственники (и с маминой, и с папиной стороны) – в Советский Союз.

Кроме естественного российского патриотизма сказалось и влияние советской пропаганды. Многие русские посещали «советский клуб» (видимо, при советском консульстве), где смотрели сталинские рекламно-оптимистические фильмы, типа «Волга-Волга», «Свинарка и пастух» и тому подобное. Кроме того, три маминых брата уехали в СССР еще до Войны.

Короче, в 1947 году вместе с другими советскими патриотами наша семья на специально выделенном для этих целей советским правительством пароходе отплыла в СССР. И прибыла в порт Находка под Владивостоком.

А в Находке в то время находились пересыльные лагеря. Из этих лагерей заключенных садили на пароходы и отправляли морем на север, в Магадан. Из моих смутных впечатлений от Находки – колючая проволока и общий серо-коричневый колорит. С отцом же, когда он понял, куда привез свою семью, случился нервный срыв, настолько сильный, что он попал в госпиталь. Одновременно воспалением легких заболела моя годовалая сестра Наташа, и мама с ней также оказалась в больнице. В результате, какое-то время я оказался на попечении и родственников. Таково было начало нашего знакомства с родиной.

Далее была «теплушка». Теплушка – это утепленный грузовой железнодорожный вагон, приспособленный для перевозки людей. Приспособление это выражалось в железной печке в середине вагона и в деревянных  двухэтажных нарах. В таких теплушках осенью 1947 года, снабдив продовольственными пайками, нас повезли через всю Сибирь на Урал. Из моих воспоминаний об этой поездке осталась одна «картинка», увиденная через открытую (раздвижную) дверь вагона: на белом снегу черные фигуры и красные флаги. Видимо, это было 7 ноября, то есть праздничная демонстрация в годовщину Октябрьской революции. Понятно яркое впечатление от этой «картинки». Ни снега я никогда не видел, ни красных флагов. И еще впечатление, что на верхних нарах было довольно уютно.

Что же чувствовали в этой поездке мои родители, можно только предполагать. Так как критических разговоров в адрес советской действительности при детях не велось. Лишь много позже, уже в брежневский период, когда страх перед сталинскими репрессиями отступил, мама рассказала, что ее поразили нищенски одетые люди, которые на остановках подходили к поезду, нередко прося милостыню, или, наоборот, обменивая продукты питания на вещи пассажиров. На этих же остановках в вагоны заходили некие «товарищи» и уводили с собой кого-то из репатриантов. К счастью, мою семью и моих родственников это не коснулось.

По прибытию на Урал моих родственников расселили в Свердловске (ныне Екатеринбург) и Свердловской области. Мы оказались в Верхней Пышме, небольшом городке вблизи Свердловска. Сначала нас вместе с другими «шанхайцами» поселили в большом бараке, затем дали комнату в коммунальной (на три семьи) квартире деревянного двухэтажного дома. Во дворе этого дома находились сараи, в одном из которых находилась наша коза Зорька, обеспечивающая молоком меня и сестру. Вообще без подсобного хозяйства выжить в ту пору было невозможно. Поэтому, кроме козы, у нас были огороды под картошку, которые, вскрывая дерн, папа выкапывал в пригородном лесу. Даже покупка хлеба было проблемой. Рано утром, затемно мама шла в очередь к хлебному магазину, иначе хлеба могло и не хватить. Поскольку папа был на работе, то я (а мне было четыре года) оставался один с годовалой сестрой. Как-то раз мама, вернувшись, застала ревущих благим матом своих детей, причем Наташу она обнаружила на полу у стены за кроватью, с которой она скатилась.

Несмотря на то, что папа устроился на работу слесарем на медноэлектролитный завод и подсобное хозяйство, денег на жизнь не хватало. Поэтому почти каждое воскресенье папа, как и другие шанхайцы, отправлялся в Свердловск на барахолку, где продавал вещи, привезенные из Китая. А вещей было немало, в частности у мамы было две или три шубы (у нас долгое время сохранялись два очень больших сундука, обитых тонким цветным металлом, предназначенных для перевозки вещей). Благодаря этому семья как-то пережила период «адаптации» к новой реальности.

В качестве примера такой «адаптации», о котором с юмором рассказывала мама, можно упомянуть встречу первого Нового (1948) года. Собрались у нас шанхайцы, поселившиеся в Верхней Пышме, люди молодые (моим родителям по 30 лет), ели, пили, пели, веселились. Пели русские народные (помню мамино сопрано в песне про «бубенчики» и «удаль молодецкую») и советские песни: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». А пили брагу, изготовлению которой их научили местные жители. Но, видимо, не предупредили о коварстве этого напитка. С непривычки не рассчитали и перебрали. Наутро дамы бегали на помойку, где ночью «освобождали желудок», в поисках потерянных там (нередко дорогих) сережек.

Но праздник праздником, а будни были тяжелыми. От тяжелой физической (непривычной для него) работы на заводе, от бытовой неустроенности и переживаний отец осунулся, цвет лица у него приобрел землистый оттенок. В какой-то момент он начал пить. Только мамины скандалы, угрозы развода и отъезда с детьми в Куйбышев к брату, остановили его пьянство. Но не решили бытовых проблем. Зарплата была скудная, ограниченная тарифом рабочего разряда (по поводу чего папа недоумевал: почему нельзя заработать больше, если человек хочет и может). Одна комната на четверых и общие с соседями кухня и туалет; ни ванны, ни душа.. И никаких перспектив на улучшение жилищных условий. В то время так жили многие. Но после относительного комфорта жизни в Китае это переносилось тяжело. И папа решил построить свой дом.

Из-за ограниченности средств многое ему пришлось делать своими руками. Начиная с того, что он, сугубо городской человек, вдвоем с напарником  зимой в морозы, в снегах валил и заготавливал лес на отведенной делянке в уральской тайге. (Зимой, потому что зимняя древесина меньше подвержена гниению). Ставили сруб, конечно, профессиональные плотники. Но заливка фундамента, внутренняя отделка и многое другое – все своими руками. И дом получился на славу: на высоком фундаменте, очень разумная планировка трех комнат и кухни, высокие потолки, большие окна. Правда, отопление печное и вода из колонки. Но для самого начала пятидесятых  годов это было решение проблемы. К тому же дети подросли, пошли в школу, и мама начала работать медсестрой в детских яслях. То есть все более-менее устроилось.

Пышма в то время – маленький горнозаводской городок, состоящий из нескольких районов – «поселков», разделенных пустырями. Они формировались вокруг шахт, в которых когда-то добывали медную руду. В одном из таких поселков – Горновском и находилась наша первая в Пышме «квартира». Да и наш собственный дом также находился на отшибе. И чтобы нам с сестрой добраться до школы, приходилось преодолевать километра полтора по пустырю. А зимой – это значит в темноте, по еле протоптанной в снегу тропинке, по которой я, подталкивая, подгонял идущую впереди сестру.

В сороковых годах единственным (кроме школы) источником культуры было радио в виде «тарелок» репродукторов. Поэтому когда в 1948 году открылась музыкальная школа, то мои сверстники поначалу не знали, как выглядит скрипка, принимая ее чехол за гитарный. Экзотичность для них этого инструмента как-то сослужила мне хорошую службу, а именно, сохранила мне коньки. Тут надо пояснить, что коньки крепились к валенкам веревками. И распространенное развлечение местной малолетней шпаны было «срезать коньки». Так вот, однажды, когда я катался на коньках, и меня завалили в сугроб с этой целью, то спасло меня то, что один из нападавших  воскликнул: «А, да это скрипач!» И от меня отвязались.

В таком городке и жили мы с конца сороковых годов. В пятидесятых, конечно, «жить стало лучше, жить стало веселей». В 1957 году я поступил в музыкальное училище в Свердловске, играл в симфоджазовых оркестрах, а на каникулах ночами на веранде нашего дома слушал «Время джаза» по Голосу Америки. Папа работал на заводе бригадиром монтажников технологического оборудования, пользовался авторитетом, благодаря чему регулярно получал профсоюзные путевки в санатории для своей «Векочки». Хотя сам часто вообще не брал оплачиваемый отпуск (то есть получал положенные отпускные, но продолжал работать). Как справедливо замечала моя сестра, мама жила за папой «как за каменной стеной». Отправляя жену в санаторий и зная санаторные нравы (тем более, что мама была довольно симпатичной женщиной), «хитрый пшек» появлялся в этом санатории уже через пару дней и демонстрировал ее семейное положение, прогуливаясь с ней  под ручку.

Так прожили мы до начала шестидесятых годов. К этому времени некоторые знакомы шанхайцы перебрались с сурового Урала  на благодатный юг, в Ростов на Дону и стали звать нас. Это с одной стороны. С другой же – у моей сестры Наташи начались проблемы со здоровьем (что-то с печенью), и врачи рекомендовали больше фруктов. В результате, в сорок четыре года папа решается на очередной переезд. Дом наш был продан. А деньги от продажи пошли на вступительный взнос за кооперативную трехкомнатную квартиру в Ростове. Надо отметить, что в начале шестидесятых кооперативное жилстроительство только начиналось. Большинство предпочитало ждать получение государственной квартиры, что растягивалось на долгие годы. И вот здесь сказалась сообразительность и мобильность моего отца. Пока большинство раздумывало, он вступил в кооператив. Еще чуть позже и вступление в кооператив стало проблемой.

Семья переехала в Ростов на Дону, но без меня. К тому времени я поступил в консерваторию в Свердловске, в Ростове же консерватории тогда еще не было. Первое время, пока строился кооператив, семья жила на съемной квартире в частном доме. Наконец, года через два, вселились в собственную, и все, вроде, опять наладилось. Наташа выучилась на медсестру, вышла замуж и родила родителям внука Виталика. Я после консерватории поступил в аспирантуру в Москве, чем папа очень гордился. Мама работала в ЦГБ – Центральной городской больнице Ростова, папа – в строительно-монтажном управлении. После скудного продовольствием Урала – роскошь и дешевизна южных овощей и фруктов, да и вообще со снабжением в шестидесятых годах в Ростове было неплохо. Да еще и близость Черного моря, куда ростовчане, преимущественно в Лазаревскую, ездили отдыхать каждое лето. Папа, наконец-то позволил себе расслабиться. С новыми друзьями стал ездить на море, где попивал винцо, купался, загорал. Все было хорошо. Но не долго.
В пятьдесят один год папа заболел раком. По-видимому, сказался черноморский загар в сочетании с повышенным радиационным фоном на Урале. В конце пятидесятых был атомный взрыв в атмосфере на Новой земле, была авария с радиоактивным выбросом в Челябинской области и, видимо, многое другое, о чем мы не знали. Но главное, что нам ничего не было известно о повышенной радиации, и никаких предостережений о нежелательности интенсивного солнечного загара не было. Папа продолжал работать, пытался лечиться в Ростове и на Каширке в Москве. До последних дней держался и даже галантно подавал пальто медсестре, которая приходила домой делать обезболивающие уколы. Но в 1971 году, в пятьдесят четыре года он умер. Столько усилий на преодоление чрезвычайных ситуаций, выпавших на долю нашей семьи, на обустройство ее жизни, и тогда, когда все, наконец, наладилось, смерть   . Трагическая судьба.

Экологическое неблагополучие Урала сказалось и на жизни моей семьи. После окончания Уральской консерватории я переехал в Нижний Тагил, где жила моя жена Мая Яковлевна (урожденная Кармазина), а в 1966 году у нас родилась дочь Снежана. Нижний Тагил был перенасыщен тяжелой промышленностью. Особо отравляли жизненную среду гигантский металлургический и химический комбинаты. Над городом висел черно-коричневый смог, а протекающие через него две маленькие речки в народе имели показательные названия – «Горячка» и «Вонючка». В результате, Снежана начала тяжело болеть бронхитом с начинающейся астмой, что вынудило нас бросить квартиру (продать ее в то время было нельзя) и в 1973 году переехать в Ростов как экологически более благополучный город. Отчасти это помогло (хотя были еще и длительные отъезды Маи с дочерью с лечебной целью в Приэльбрусье и Таджикистан). И после окончания школы Снежана могла уже поступить в техникум игрушки в подмосковном Загорске и самостоятельно там жить и учиться.

Мы же, особенно Мая, к ростовскому климату не приспособились. И когда дочь уехала учиться, в 1985 году поменяли квартиру в Ростове на подмосковный Подольск. И к дочери ближе, и климат для нас подходящий. Мама осталась в Ростове, где также жила и Наташа. Мама продолжала работать в ЦГБ, только в 70 лет она вышла на пенсию. Раз в год я приезжал к ней в гости.  И после семидесяти она оставалась дамой, образцово вела свое домашнее хозяйство, кормила меня, как в юности, вкусными пирожками. Никогда не жаловалась на здоровье. На вопросы о самочувствии всегда отвечала: «по возрасту». Но ближе к восьмидесяти у нее начал прогрессировать склероз (или болезнь Альцгеймера). Оставлять ее жить одной стало опасно. Поэтому я забрал ее к себе в Подольск, где она и умерла в возрасте восьмидесяти лет.

Такова краткая история моих родителей и прародителей.

В душе же осталось ощущение теплоты и уюта, исходящего от мамы, и преклонение перед интеллектом отца. И, конечно, благодарность. Они не только родили и вырастили, но и определили мою профессиональную судьбу. Мама – тем, что отдала меня на скрипку, и я получил высшее музыкальное образование. Интеллектуальный же авторитет папы сыграл свою роль в моем решении заняться наукой в сфере эстетики, в том числе, музыкальной.
                2013 год

                Эстетика как авантюра

                Авантюра    (фр.aventure–приключение)-
                рискованное и сомнительное дело,
                предпринятое в надежде на случайный
                успех.             Словарь Ожегова

Эстетиком я решил стать в армии. До этого я был музыкантом. И в армию меня забрали с четвертого курса Уральской консерватории. Конечно, и в консерватории была эстетика в качестве учебной дисциплины. Но она игнорировалась, как и все другие общеобразовательные предметы. Ибо все было сосредоточено на специальности и на работе в симфоническом оркестре Свердловской филармонии. Это с одной стороны. С другой же – преподаваемая марксистская эстетика в то время – в середине шестидесятых годов – находилась  еще в зачаточном состоянии. Ее только-только ввели в качестве учебной дисциплины. И бедный преподаватель, терзаемый ехидными вопросами студентов, особенно связанными со спецификой музыки, просто не имел возможности найти убедительные ответы. При том, что сам преподаватель вызывал у нас чувство симпатии. Это был молодой выпускник философского факультета МГУ Геннадий Иванович Солодовников – человеке демократичный и интеллигентный, который отнюдь не давил на наше сознание идеологическими штампами. Много позже я случайно встретил его во время летнего отдыха в Тарусе и искренне высказал свою симпатию за кружкой пива.
Но оказавшись  в армии, я взглянул на себя «со стороны». Благо, для этого появилась возможность. До этого, с шести лет, когда мама отдала меня «на скрипку», все было предопределено: музыкальная школа, училище, консерватория; «технический» (экзамен), «академический» (концерт), семестровый и годовой экзамены. А тут, в уральских лесах, в дивизии ракет стратегического назначения, в дивизионном духовом оркестре, в котором я играл на большом барабане, появилась возможность осознать себя.
В результате я пришел к выводу, что, условно говоря, каждый пятый встречный способней меня музыкально, но не каждый пятый – умнее. Да и опыт работы в симфоническом оркестре подтверждал такой вывод. Пока я осваивал репертуар, было интересно. Но когда освоил, стал играть механически. В то время как рядом сидели опытные музыканты, которые «в сотый раз» исполняли, допустим, Пятую симфонию Чайковского с полной эмоциональной отдачей. К тому же, моя жена (а женился я на Мае Кармазиной еще до армии) по окончании худграфа Нижнетагильского педагогического института была оставлена в институте в качестве преподавателя курса эстетики. Это придало моим размышлениям о будущем конкретную направленность: не попробовать ли себя в науке, занявшись эстетикой. Коль в музыке я, похоже, приблизился к потолку своих возможностей. Поэтому, демобилизовавшись в 1967 году из армии и начав работать преподавателем в Н-Тагильском музыкальном училище, я стал готовиться к поступлению в аспирантуру по эстетике.

Формой такой подготовки и одновременно способом профессиональной переориентации я выбрал экзамены кандидатского минимума. В пединституте поступил на курсы иностранного языка, в Свердловске в университете взял списки вопросов и литературы по философии и эстетике. И засел в библиотеках. А библиотеки в Тагиле были хорошие. Особенно так называемая «педагогическая». В ней царствовал сурового нрава и такого же вида черноволосый, с нестриженой большой бородой мужик (именно так, не скажешь же – «мужчина»), наверное, старообрядец. Книжные фонды он собрал великолепные, особенно по философии и психологии. Ту же литературу, которая отсутствовала в тагильских библиотеках, я выписывал из Ленинки по межбиблиотечному абонементу.

Но для «прикрепления» для сдачи кандидатских экзаменов и для экзамена по эстетике нужен был еще и реферат с заявкой на тему исследования. В качестве таковой, естественно, стала та, что была мне ближе. Что-то вроде «Диалектика объективного и субъективного в творчестве музыканта-исполнителя». Кое-что по теме начитал, кое-что сам надумал и отвез свой труд в Свердловск на рецензию доценту университетской кафедры эстетики В.Лукьянину. Через какое-то время, явившись за результатами, услышал: «теоретически никуда не годится, единственно, что стиль неплохой». Это был удар, точнее, даже двойной удар. Так как стиль моего труда правила жена, поскольку у самого меня получалось коряво и нечитабельно.

Пережив это поражение, я учел замечания, получил, наконец, положительную рецензию и был допущен к экзаменам. Которые сдал весьма посредственно. Что не удивительно. За год-полтора переквалифицироваться из альтиста в философа со знанием иностранного языка, естественно, невозможно. Но я относился к экзаменам как к чисто техническим препятствиям, которые следует преодолеть. И потому, когда на экзамене по марксистско-ленинской философии профессор Л.Архангельский с сожалением спросил меня: «ставить тройку?». Я, не моргнув, согласился. Еще более авантюрной была сдача экзамена по немецкому языку. По условиям экзамена нужно было продемонстрировать перевод без словаря текста по избранной специальности. Поскольку сдавали экзамен представители самых разных специальностей: от физиков до философов, то экзаменаторы вынуждены были разрешить принести эти тексты нам самим. У меня была толстенная монография на немецком Зофьи Лиссы «Эстетика киномузыки», что было вполне солидно и подходило к требованиям. Секрет же состоял в том, что я так ее перегнул, что она неизбежно открывалась на тех страницах, которые я предварительно, естественно, со словарем, перевел.

Короче, экзамены были сданы. Но с моей проблематикой  в аспирантуру Уральского университета меня взять не могли. Ведущие специалисты кафедры эстетики и А.Еремеев, и В.Лукьянин были по основному образованию филологами и лишь недавно (кафедра образовалась в 1964 году) начали осваивать новую для них специальность. Они не захотели связываться со столь специфической темой как деятельность музыканта-исполнителя.

Естественно было обратиться к музыкальным вузам. В свердловской Уральской консерватории аспирантуры по эстетике не было. Не помню как, но я связался с профессором Ленинградской консерватории, известным специалистом по теории исполнительства Л.Раабеном и переслал ему свой реферат. Через какое-то время, после ряда моих звонков, он, дав в целом положительный отзыв, сказал, что передаст реферат профессору А.Сохору как специалисту по музыкальной эстетике. Затем начался довольно длительный период звонков Сохору: «нет, еще не прочитал», «извините, был очень занят». А дело подходило к сентябрю, к дате вступительных экзаменов в аспирантуру. И потому, когда Мая (моя жена) поехала в Москву, я попросил ее передать мой реферат профессору Московской консерватории Раппопорту. Семен Хаскевич Раппопорт не был специалистом по музыкальной эстетике. Его работы были посвящены фундаментальным проблемам специфики художественного мышления, которые он исследовал, опираясь на данные психологии и физиологии высшей нервной деятельности. На меня произвела впечатление его, изданная в то время, монография «Искусство и эмоции», открывавшая новые возможности познания природы музыки.  Теперь начались звонки уже в Москву и, наконец, приглашение для встречи.

   Встретились мы на Тверском бульваре. В одном из домов, выходящих на бульвар, Семен Хаскевич снимал комнату, как он говорил, в качестве кабинета для занятия наукой (хотя, как я предполагаю, зная его любвеобильность, не только для этого). Сели на одну из скамеек и я услышал резюме по поводу реферата: «Это никуда не годится… Но есть полет» (видимо, мысли). И потому он согласен взять меня в аспирантуру в Гнесинке (ГМПИ им.Гнесиных), где он подрабатывал на полставки. А через несколько дней я получил открытку от А.Сохора, в которой он сообщал, что мой реферат он, наконец, прочитал и готов взять меня к себе в аспиранты. Пришлось звонить и извиняться. Так закончилась авантюра моего превращения из альтиста в эстетика. Конечно, превращения только формального. Так как по существу я находился только в самом начале овладения этой замечательной наукой.

    К тому времени под влиянием феноменологической эстетики, особенно работы Романа Ингардена «Музыкальное произведение и вопрос его идентичности», я увлекся проблемой способа существования произведения искусства, что и стало темой моей диссертации. Не все у феноменологов меня устраивало. Точнее, была блестящая постановка проблемы, был плодотворнейший метод «расслоения» при анализе строения произведения. Но конечный вывод Ингардена о бытии музыкального произведения как интеционального предмета, существующего независимо от его  исполнения и восприятия, не убеждал.. Я попытался дополнить феноменологическую методику семиотическим подходом к анализу строения и способа существования художественного произведения. Что было следствием и непосредственных контактов с Раппопортом как научным руководителем, так и общего увлечения наиболее «продвинутых» эстетиков того времени семиотикой.
 
    В результате интенсивной работы (по восемь часов ежедневно в 3-ем научном зале Ленинки) через два с половиной года, к осени семьдесят второго диссертация была готова. И отдана в ГИТИС, где был Совет по защитам. Все, вроде, шло блестяще.
 
Но тут началось.

    На предзащите на кафедре марксизма-ленинизма диссертация была обвинена в субъективизме, махизме и прочих грехах отступления от марксизма. И не была допущена к защите. Вне протокола зав. кафедрой Гусев сказал Раппопорту: «талантливо, но тем хуже». Раппопорт тихонько, не споря, чтобы не обострять, забрал диссертацию. Но Гусев на этом не успокоился. Он возглавлял какую-то комиссию при Министерстве культуры России, ведавшей преподаванием общественных дисциплин в профильных вузах. И на всероссийском совещании заведующих кафедр придал этому факту официально-идеологическое значение. Мы с женой узнали об этом, будучи в гостях у наших московских знакомых. Которые и рассказали нам, что останавливавшаяся у них зав. кафедрой Новосибирской консерватории после этого совещания с ужасом говорила, что «в Гнесинке, Малышев, субъективизм, махизм!».

    Сейчас смешно. Но тогда министерство запретило распространение гнесинского сборника с моей статьей. А Раппопорт с зав. кафедрой Гнесинки вынуждены были идти в министерство, доказывать, что никаких отступлений от марксизма в моей диссертации нет, и требовать направить мою статью на более квалифицированную экспертизу в МГУ. И действительно, диссертация была вполне марксистской, просто не укладывалась в существующие стандарты, более всего применением методов семиотики, которая тогда была под большим идеологическим сомнением. Конечно, суть заключалась в выводах, вытекающих из семиотического подхода, а именно о зависимости существования произведения от его индивидуальных интерпретаций в соответствии с интерсубъективными нормами художественного языка. Что противоречило бытующим тогда положениям об объективности бытия произведения, которые базировались на следовании догматически интерпретируемой ленинской теории отражения. Кстати, в это же время и на том же основании в Академии художеств была подвергнута идеологическому осуждению монография М.Кагана «Морфология искусства». То есть я попал под кампанию борьбы за чистоту марксизма-ленинизма. А как тогда говорили, легче попасть под трактор, чем под кампанию.

    Результатом было то, что я «беззащитным» уехал в Ростов на Дону, куда перебралась моя семья, и в этом качестве проработал там в музыкально-педагогическом институте целых семь лет. Дело в том, что вскоре, в году в 1974 началась реорганизация ВАКа. Три года диссертационные советы не работали. За это время выросли  большие очереди на защиту. И лишь в 1979 году по сути тот же текст диссертации был благополучно мной защищен в Московском государственном университете.

    Начав преподавательскую работу, читая курс эстетики, я оказался, как и все преподаватели общественных наук, под плотным контролем КГБ. У каждого вуза был свой «куратор» от этой организации. Поскольку электроника была еще не развита, то в каждом лекционном потоке был студент-стукач. Я даже «вычислял» таких и пару раз  на экзаменах был объектом шантажа с их стороны. Типа: «У вас не все в порядке с идеологией», что подразумевало: ставьте тройку, а не двойку. Хотя, конечно, времена уже были «вегетарианские». Дозволялось слегка левачить, работать «на грани фола». Чем я и занимался. Наиболее подозрительные  с точки зрения официоза положения лекции  прикрывались цитатами из классиков марксизма-ленинизма. А они – классики – были поумней идеологов КПСС. К примеру, критический заход в адрес идеологической иллюстративности произведений соц.реализма подкреплялся цитатой из Энгельса о «дурной тенденциозности». Объективный анализ различных течений в современной Западной эстетике сопровождался цитатой из Ленина о том, что «идеализм есть ничто лишь с точки зрения материализма грубого, вульгарного». Особое внимание к эстетике Плеханова (который был под подозрением из-за его «меньшевизма») опиралось опять же на Ленина, который когда-то сказал, что каждый коммунист должен знать все, что Плеханов написал по проблемам философии. И т.д.  Сейчас это может выглядеть как остроумная казуистика. Но тогда от этого было противно.

    Тем более, что многое, что хотелось сказать, не говорилось. Дело в том, что я, как и значительная часть интеллигенции 70-х годов, сформировался под воздействием общественной атмосферы хрущевской оттепели. У нас, «шестидесятников» официальная критика сталинизма породила надежду, что социализм может быть демократичным, гуманным обществом. Отсюда критичное отношение к сохраняющему свои основы тоталитарному господству партийной бюрократии. Тем более – к частичной ресталинизации общественных отношений в послехрущевский период. К середине семидесятых я вообще прошел к выводу, что общество, в котором живу, социалистическим не является. Ибо, кратко говоря, без демократии социализм не возможен. И даже написал трактат в обоснование этого тезиса. Но пустить его в «самиздат», в нелегальное распространение не решился. Не решился сесть в тюрьму. Чем неизбежно кончилось бы это предприятие.

    Поэтому осталось лишь следовать компромиссному принципу: «не можешь говорить, что думаешь, не говори, что не думаешь». В эстетике, так же как в философии, это значило уйти в предельно абстрактно-теоретическую проблематику. Не осознавая этих действительных мотивов, я заинтересовался проблемой сущности эстетического и решил ее сделать темой своей докторской (при том, что кандидатская еще лежала у меня в столе, не будучи защищенной). Когда об этом я сообщил С.Х.Раппопорту, он сказал, что тема безнадежная и бесперспективная. Так как уже лет пятнадцать она является предметом бурной научной дискуссии, которая так ни к чему и не привела. Тем не менее, я решил заняться этим «рискованным и сомнительным делом».

    В ходе упомянутой дискуссии сложились три концепции сущности эстетического: так называемая «природническая», можно сказать онтологическая, и две аксиологические версии ее интерпретации. Я решил развить аксиологический подход к проблеме, в связи с чем углубился в проблематику генезиса системы человеческих потребностей и ценностей. Сформировав представление об общей системе ценностей, затем вписал в нее специфику ценности эстетической. При этом выяснилось, что онтологические свойства эстетического не «снимаются» ценностными, а представляют собой их диалектическую противоположность в единой сущности. Диалектически синтезирующая концепция сущности эстетического позволила затем сформулировать оригинальную диалектическую систему основных категорий эстетики. На эту работу ушло почти десять лет интенсивных занятий (в перерыв которых была защищена кандидатская). Наконец настал момент необходимости издания монографии, а значит выхода из уединения за рабочим столом в социум.

    А философский социум в Ростове на Дону представлял собой довольно жестко иерархизированную систему. Для того, чтобы опубликоваться в местном университетском издательстве, нужно было быть человеком системы. Как на грех, по молодости (то есть, принципиальности) я дал отрицательную рецензию на статью аспирантки профессора, возглавлявшего местную философскую пирамиду. Вследствие этого уже включение в план издательства стало проблемой. А когда в результате моих контрманевров монография все-таки была включена в предварительный проект плана, то она была послана на дополнительную рецензию в Ленинград М.С.Кагану. Явный расчет состоял в том, что рецензия будет отрицательной, так как в своей работе я критиковал концепцию Кагана за ее односторонность. Отягчающим обстоятельством было еще и то, что до окончательного утверждения плана издательства оставалось две недели. То есть все было продумано.
 
    Но не тут-то было. Я позвонил Раппопорту, Раппопорт позвонил Кагану. Я написал «рыбу» рецензии в полном соответствии со стилем и возможными замечаниями Кагана, но, естественно, с положительным итогом. Взял с собой пишущую машинку, сел в самолет, и, когда утром профессор Каган вышел из дома, чтобы идти на работу , встретил его у подъезда. Попытки его отговориться недостатком времени были пресечены.Против стиля и замечаний рецензии у него возражений не было. А если бы и были, то имея машинку, перепечатать ее можно было бы быстро. Короче, рецензия была заверена в Ленинградском университете, а на следующий день она была представлена (к изумлению принимающего) в редакционно-издательский отдел Ростовского университета. Так монография была включена в план.

    Моя история проявила общую ситуацию, свойственную философским и гуманитарным наукам, в которых в наибольшей степени сказываются социальные и экзистенциальные детерминанты познания. И в наименьшей степени действует принцип верификации его результатов. А в эстетике усугубляется еще и личным эстетическим и художественным опытом исследователя. Все это влияет на отношения в научном сообществе. Которое представляет собой сосуществование нескольких групп ученых, объединенных не только общностью теоретических воззрений, но и неформальными (дружескими, земляческими, национальными) связями. Каждая группа поддерживает своих (цитирует, положительно рецензирует, оппонирует на защитах) и тормозит научную карьеру, критикует или полностью игнорирует чужих. Такие группы образуются и на региональном, и на общегосударственном уровне. По сути, я смог выйти из под контроля региональной группировки только потому, что задействовал общероссийскую. Противоположный пример: мой коллега-эстетик А.Синицкий, будучи деканом философского факультета Ростовского университета, дал отрицательный отзыв на докторскую диссертацию представителя общероссийского клана. В результате, когда он сам вышел на докторскую, то на уровне ВАКа был завален. (Я могу об этом судить, так как читал его диссертацию, которая была не хуже, а многих и лучше, из тех, что были утверждены ВАКом). Так что научная карьера в философских и гуманитарных науках (об естественных судить не могу) зависит, к сожалению, не только от научной значимости работы ученого.

    Подтверждает этот вывод и дальнейшая судьба моей монографии. В советские времена монографии  по общественно-политической тематике, планируемые к изданию в провинции, посылались в Москву к так называемым «черным», то есть анонимным рецензентам. Может быть не все, но мою послали. И я получил отрицательный отзыв. Замечания были идиотские, не по существу, вплоть до: «автор мало использует работы Леонида Ильича Брежнева». Это к теме «Эстетическое в системе ценностей»! Я был взбешен. А жена сказала: хорошо, что идиотские и не по делу. Успокоившись, я просто выбросил строчки, не понравившиеся цензору, вставил цитату из Брежнева и написал в ответе, что благодарен за мудрые замечания уважаемого оппонента, которые позволили улучшить содержание моей монографии. Благодаря такой беззастенчивой лжи и лицемерию книга  была допущена к изданию. Но тут умер Брежнев… И редактор выбросил все цитаты из Брежнева из окончательного текста.Так закончился очередной этап моих приключений.

    Теперь нужно было защищаться. Но где? В Ростове докторских защит по эстетике не было. В МГУ тогда отрицали аксиологическую интерпретацию эстетического. С Киевом не сложилось, почему-то отпал Ленинград. Пришлось ехать в Тбилиси. И недалеко от Ростова, и разработка проблем аксиологии имела в Тбилисском университете солидную традицию.

    Встретили меня гостеприимно. В ответ я произнес тост, то есть выступил на обсуждении книги зав. кафедрой эстетики Н.З.Чавчавадзе (книги, впрочем, очень неплохой). Но дожидаться, когда кафедра назначит обсуждение диссертации, пришлось довольно долго. Вообще, как я заметил, жизнь в Грузии тогда была неторопливой и комфортной. В Тбилиси множество уютных кафе и ресторанчиков с прекрасной кухней и винами. Очень хорошо и нарядно одетая публика. По контрасту некоторые профессора университета  «хипповали» подчеркнуто простой и немодной одеждой. На кафедре эстетики – человека четыре не то лаборанта, не то еще кого-то, короче, бездельники. Никто и никуда не спешил. Мне же это стоило нескольких месяцев телефонных звонков, которые теперь (в отличие от ранней молодости) уже действовали на меня унижающе: соискатель как заискиватель. Наконец, диссертацию прочитали, я приехал на обсуждение и получил рекомендацию к защите. Все хорошо.

    Но в назначенный срок защита не состоялась. Из-за отсутствия кворума, причем, именно специалистов по эстетике, в том числе и Н.Чавчавадзе. И это при том, что я приехал из Ростова, а один из моих оппонентов Аркадий Федорович Еремеев – с Урала! Единственно, что спасло меня тогда от инфаркта, было то, что Анзор Ткемаладзе повел нас с Аркадием Федоровичем в один симпатичный ресторанчик, и к вечеру я был мертвецки пьян. Чем начисто снял стресс.

    Защиту перенесли на неделю. Но если бы и во второй раз она не состоялась, то пришлось бы заново печатать и рассылать автореферат с указанием новой даты защиты. Чтобы обеспечить кворум эстетиков, я отправился в Боржоми, где на курорте отдыхал Чавчавадзе. У него уже заканчивался срок путевки, и я, описав ситуацию, просил его приехать на защиту. Он обещал, угостил меня кофе в местной кофейне… И не приехал. Но почему-то другой член Совета, на которого я совсем не рассчитывал, на защиту явился. И все обошлось, закончившись тем же рестораном. Хотя банкеты в то время, в период ожесточенной борьбы с пьянством, были запрещены.

    В 1985 году, еще до защиты диссертации, я переехал в Подмосковье и устроился на работу в Гнесинку, на ту же кафедру, на которой был в аспирантуре. Из тактических соображений я скрыл, что у меня есть монография и готовая диссертация. И, как выяснилось, не зря. Месяца три я спокойно работал «по приказу». Когда же дело дошло до конкурсного избрания на должность, и я выложил свои «козыри», случился скандал. На кафедре тогда был только один доктор наук, профессор. И преподавал он как раз эстетику. Заглянув в мою монографию, он заявил, что-то вроде того, что студентам это не нужно, студенты это не поймут. И даже пошел с этим к ректору, чтобы меня не провели по конкурсу.

    Хорошо, что тогда у меня была хорошая реакция. Я тоже пошел к ректору и пригласил его на свою лекцию. Ректором Гнесинки был Сергей Михайлович Колобков, крупный музыкант, мудрый и демократичный руководитель. Он пришел, быстро просчитал ситуацию и…задремал, слушая про дискуссию среди эстетиков о природе прекрасного. Короче, меня провели на должность доцента. Но профессор не успокоился. И после моей защиты направил в ВАК донос, что где-то, кажется, по проблеме трагического, я расхожусь с точкой зрения Маркса. Пришлось мне «перезащищаться» на заседании комиссии в ВАКе. Но поскольку 87-й – это не 72-й, когда была моя история с кандидатской, то все кончилось благополучно. Все-таки «перестройка», «демократизация»…

    Которые, как известно, кончились буржуазной контрреволюцией и расстрелом парламента. В 91 или в 92 году (точно не помню) на волне антикоммунистической истерии, следуя своим старшим товарищам «демократам», один студент решил очистить Гнесинку от скверны прошлого, так сказать, «раздавить гадину». Олицетворением чего был с его точки зрения профессор Малышев, которого следовало изгнать из института. (Понятно, что Малышев, так как другие члены кафедры общественных наук уже успели поменять свое мировоззрение). Он собрал подписи студентов под письмом с этим требованием и послал его в Министерство культуры, в газету и в прокуратуру. По обычной практике письмо вернулось в ректорат с резолюцией «разобраться». Было созвано собрание студентов и администрации, на котором с пламенной речью выступил организатор письма. Его основной аргумент, цитирую: «Малышев, хоть и меньшевик, но марксист».

    То у меня были неприятности, поскольку де отступал от марксизма, а теперь – требование уволить с работы за то, что марксист. В атмосфере тех лет угроза увольнения была реальной, ситуация была напряженной. Но выступил другой студент и сказал, что Малышев один из лучших преподавателей. А главное, что ректором был С.М.Колобков. Другой бы не решился проявить нелояльность к новой власти. А он все спустил «на тормозах». Старая Гнесинка вообще отличалась тем, что любые, что коммунистические, что антикоммунистические, кампании тонули в ней как в болоте.  Люди занимались в ней музыкой, атмосфера была патриархальная, семейная, может быть, идущая от основательницы вуза – Елены Фабиановны. В общем, все обошлось и на этот раз. И я продолжил работать по-прежнему, не скрывая своих марксистских убеждений.

    К началу двухтысячных контрреволюция закончилась. Общество стабилизировалось на новых, капиталистических основаниях, и «охота на ведьм» коммунизма поутихла. Став профессором, я исчерпал возможности академической карьеры. Административная же меня никогда не привлекала. Издание книжек стало возможным за свой счет. Интернет  вообще снял какие-либо препоны для публикаций. К тому же -  постмодерн, мировоззренческий и гносеологический плюрализм. То есть я освободился от всех форм зависимости от социума, которые раньше порождали авантюрные сюжеты по их преодолению. Пиши и публикуйся ( что я и делаю). И никто не обратит на тебя внимание. У каждого своя истина, своя эстетика и своя компания.

    Скучно, господа-товарищи !

                Утраченные иллюзии

                Чудовище обло, озорно,огромно,
                стозевно и лаяй. А.И.Радищев
               
В нашей с Маей духовной жизни проблемы мировоззрения, отношения к Власти всегда были центральными, остро переживаемыми. Этому аспекту нашей биографии и посвящена данная глава нашей семейной хроники.

Мы марксисты. Это значит, что мы материалисты и диалектики, как в понимании природы, так и общества. Вслед за К.Марксом и В.И.Лениным мы считаем, что капитализм – это закономерно возникшее, но столь же закономерно исторически преходящее общество. И что следующей общественной формацией будет коммунизм, первой фазой которого будет социализм, то есть общество, для которого свойственна общественная собственность на средства производства и народовластие.

Весь вопрос – «когда»? По Марксу – тогда, когда капитализм исчерпает свои возможности стимулировать развитие экономики.

Соглашаясь с Марксом, мы считаем, что Октябрьская революция 1917 года в России была преждевременной. То есть она произошла в обществе, в котором только зарождались капиталистические отношения, и которое было совершенно не готово к социалистическим преобразованиям. Это признал и В.И.Ленин, введя так называемый НЭП, так называемую «Новую экономическую политику», сочетающую элементы социализма и капитализма при политической диктатуре партии большевиков.

В условиях угрозы войны со стороны Запада Сталин провел ускоренную модернизацию экономики путем отмены НЭПа, огосударствления экономики и установления тоталитарного, репрессивного режима личной власти. Война была выиграна. Фашизм побежден. Советский Союз превратился в крупнейшую мировую державу. Как говорил У.Черчилль: «Сталин взял Россию с сохой, а оставил – с атомной бомбой». (Вопрос, остающийся без ответа: возможно ли было всего этого достичь иными, не столь жестокими и бесчеловечными мерами?).

Мы включились в реальные социальные отношения в середине 50-х годов уже после смерти Сталина, в период «хрущевской оттепели». Когда сталинские массовые репрессии были осуждены, освобождены политзаключенные, «раскрепощены» крестьяне, началось массовое жилищное строительство. То есть «жить стало лучше, жить стало веселее». Да и в искусстве происходило освобождение от жестких канонов «социалистического реализма», обращение к традициям послереволюционного авангарда 20-х годов. Энтузиазм обновления проявился и в открытии новых театров («Современник» Ефремова, позже – «Таганка» Любимова) и в неформальных поэтических вечерах, которые выдвинули целую плеяду молодых поэтов (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина); и в рождении нового жанра «авторской песни» (Окуджава, позже Высоцкий), и нового кино (Хуциев, Ромм, Калатозов), и новой эстрады с реабилитацией джаза (Лундстрем), и новой живописи «сурового стиля» (Мосин, Брусиловский, Смолины).

Это творчество выражало дух свободы, раскрепощения и достоинства личности социалистического общества. В сочетании же с либерализацией политической жизни рождало надежду, что социализм может быть гуманным и демократическим. В сфере философии мы находили подкрепление этим надеждам в гипотезе Маркса о двух стадиях формирования новой формации: первоначально «казарменного», а затем – «демократического коммунизма». Данную гипотезу Маркс высказал в «Экономически-философских рукописях 1844 года», которые как раз тогда – в 1956 году были впервые опубликованы в переводе на русский язык.

Однако « недолго музыка играла». Уже очень скоро стало ясно, что основа политического режима – диктатура партийно-государственной бюрократии КПСС – вполне сохранилась. Более того, с начала 60-х годов, еще при Хрущеве, начинается «закручивание гаек»: была расстреляна демонстрация рабочих в Новочеркасске, идеологическому осуждению были подвергнуты авангардистские тенденции в изобразительном искусстве.

После Хрущева, с середины 60-х  возрождаются политические процессы над диссидентами, под запрет попадает даже публичное осуждение сталинских репрессий. Идеологическое и стилистическое инакомыслие уходит в андеграунд, в полуподпольное существование: в дискуссии на кухнях, в «квартирные» выставки, в «сам» и «тамиздат», когда машинописные копии литературных произведений нелегально распространялись среди единомышленников или вывозились на Запад, где и издавались. (Правда, по справедливости следует отметить, что при Сталине и такая – андеграундная – форма существования оппозиционной культуры была не возможна).

Последний всплеск надежды на демократический социализм был связан с «Пражской весной». Когда в конце 60-х компартия Чехословакии под руководством Дубчека провозгласила курс на гуманный, демократический социализм. Но вторжение в Чехословакию войск Варшавского договора, осуществленное под руководством Советского Союза, уничтожило и эту надежду.

В такой исторической ситуации, движимые мотивами познания искусства, мы решили заняться эстетикой. Естественно для нас – с методологических позиций марксистской философии. Само по себе познание искусства и даже преподавание курса эстетики позволяло избегать обслуживание неприемлемой для нас политики КПСС. Для этого было достаточно сосредоточиться на наиболее общих философско-эстетических проблемах, типа сущности эстетического отношения человека, природы прекрасного, художественного образа. Или, наоборот, углубиться в узко-специальную проблематику, вроде способа существования музыкального произведения, специфики восприятия произведений живописи и т.п.

Но для практической реализации нашего интереса к искусству был необходим официальный статус преподавателя вуза. А для того, чтобы ему соответствовать – аспирантура и защита кандидатской диссертации. И вот тут мы оказывались в полной зависимости от условий, диктуемых властью.

Первой это почувствовала на себе Мая. Учась на худграфе Нижнетагильского пед. института, она увлеклась историей изобразительного искусства и выбрала в качестве дипломной работы не практическую – живописную (что было обычно), а теоретическую тему, посвященную искусству импрессионистов.  Что в середине 60-х годов тоже было не стандартно, так как в официальной культуре, ориентированной на реализм, импрессионизм еще оставался под идеологическим сомнением. В то время курс эстетики только-только ввели в вузах, подготовленных специалистов еще не было, и, оценив маины теоретические способности, ее оставили в институте преподавать этот курс.

Мая увлеченно и с успехом читала лекции студентам-художникам, что соответствовало и ее любви к искусству, и ее теоретическим наклонностям. Но направляемые от института в Министерство просвещения запросы о предоставления целевого места в аспирантуру по эстетике были дважды отклонены без объяснения причин. В ответ на маино недоумение знающие и сочувствующие ей люди разъяснили: действительная причина отказов – беспартийность.

Ситуация возникла очень острая. Не имеющий базового философского образования человек имел право работать преподавателем курса эстетки только после окончания аспирантуры по этой специальности.  Значит: или отказываться от своего призвания, от любимой профессии и работы, или становиться членом правящей партии. Мая пошла на компромисс (что до сих пор переживает), вступила в партию и ей сразу дали годичное прикомандирование в Уральский филиал Академии Наук. Она завершила диссертацию по социологии восприятия живописи, успешно защитилась и стала доцентом.
 
Но позже, уже в Ростове, когда в пед. институте, кроме эстетики, ей стали навязывать курс исторического материализма, непосредственно соприкасающийся с идеологией КПСС, и, более того, стали прочить должность секретаря партийной организации факультета, она уволилась. И какое-то время работала художником-прикладником, расписывая продукцию галантерейной фабрики. Пока ее – известного уже в Ростове специалиста – не пригласили читать курс эстетики на философском факультете Ростовского университета.

Еще позже, когда мы уже жили в Подольске, и ее «достала» казарменно-бюрократическая обстановка на кафедре философии Московского института геодезии и картографии, Мая так же тихо, без скандала уволилась, и стала работать смотрителем в Пушкинском музее, детально изучая его собрание . А после оформления пенсии окончательно ушла от социума в Природу, занявшись пейзажной живописью.

Таким образом, компромисс сосуществования с Властью оказался неустойчивым , конфликт же – постоянным фактором жизни. Но разрешался он Маей тихо, путем ухода. Ухода из сферы идеологии в сферу искусства.

Я такой же человек компромисса, только более конфликтный. После нескольких лет отлынивания и отговорок, после того, как предельно терпимый к этому зав. кафедрой марксизма-ленинизма Ростовского музпеда сказал мне, что я для кафедры «как бельмо на глазу», я сдался и вступил в КПСС. Компромисс был и в преподавании эстетики «на грани фола», то есть нарушения идеологических табу. И в проблематике двух моих диссертаций, максимально удаленных от реальных проблем так называемого «социалистического» общества. В первой из них я анализировал способ существования произведения искусства, во второй – сущность эстетического.

И тем не менее неприятности от конфликтов с Государством возникали с неизбежностью. Ибо оно, как сказано, «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». То ростовское КГБ было недовольно докладом моих студентов об рок-опере Уэббера «Иисус Христос – суперстар», который они с иллюстрациями прочли в соседнем вузе. То возникло обвинение в «антисоветской пропаганде»  после конфликта с кгбешником вообще на бытовой почве.

Я и двое моих коллег по кафедре марксизма-ленинизма ростовского музпеда сидели в буфете гостиницы и пили коньяк. Коллега Минасян пригласил нас помянуть своего умершего тогда дядьку (а у армян родственные связи очень тесные). И рассказывал о его судьбе, в том числе и о том, что он был невинной жертвой сталинских репрессий. Вдруг к нам подходит какой-то незнакомец и говорит, что мы не правы, что «значит было за что». Выпитый коньяк и армянский темперамент сделали свое дело. И несмотря на предъявленное служебное удостоверение сотрудника КГБ, мы его «послали». В результате, дня через два нас по одному пригласили в кабинет ректора, где кгбешник – «куратор» нашего института напомнил нам, что статья уголовного кодекса 58.10 – «антисоветская пропаганда и агитация» - до сих пор не отменена. Я отделался фразой, что и «решения ХХ съезда КПСС» тоже не отменены (это съезд КПСС, на котором Хрущев осудил сталинские репрессии). Тем не менее, через полгода Минасян был уволен из института и не мог найти другую работу в Ростове. А второй коллега «сломался» и, по моим наблюдениям, стал стукачем.

Еще один «контакт» с этой организацией возник, когда я уже работал в Москве, в Гнесинке. После того, как мой коллега профессор Куницын написал в ВАК, что моя докторская диссертация противоречит идеям Маркса (а это грозило тем, что диссертация не будет утверждена); после этого меня вызвали в КГБ и предложили стучать на этого профессора. Вот такая подлянка: с одной стороны, учитывалось, что я зол на него, с другой – что диссертация еще не утверждена ВАКом, а значит может быть «зарублена» как немарксистская. Но был уже 87 год, начало «перестройки» и потому мой отказ («не могу и не хочу быть шпионом») не имел никаких последствий. Но все равно и сейчас противно вспоминать.

А если к таким «эпизодам» добавить выборы (??) при однопартийной политической системе, старцев-маразматиков во главе государства (Брежнев, Андропов, Черненко) и прочее, и прочее…, то вполне понятно, что перестроечный лозунг Горбачева: «больше демократии, больше социализма» вызвал у нас с Маей прилив надежды и энтузиазма.

Мы стали ходить на массовые митинги «демократов» в поддержку (стыдно вспомнить) Ельцына. Правда, довольно быстро сообразили, что это не наша компания. И когда в сентябре 1993 года подзуживаемый «демократами» (в том числе Лихачевым, Окуджавой, Ахмадулиной и др.) Ельцын издал  антиконституционный указ о разгоне впервые демократически избранного Верховного Совета РСФСР, я оказался среди защитников «Белого дома», то есть здания Верховного Совета. Правда, автомат мне не дали – не было паспорта. Да если бы и дали, то я бы не знал, что с ним делать. И вообще, вечером 3 октября я покинул площадь перед Белым домом и уехал домой в Подольск (так как на следующий день нужно было на работу).

А утром 4 октября 1993 года здание парламента было расстреляно из танков, во время его штурма, а также под телецентром Останкино погибло много людей (по разным данным от 150 до 1000 человек). Верховный Совет и его уцелевшие защитники были арестованы.

    Так закончилась очередная (после «Чехословацкой весны» 1968 года) попытка построения демократического социализма. Закончилась она буржуазной контрреволюцией. Насчет же капитализма никаких иллюзий у нас не было. Что вскоре и подтвердилось. То есть мы поменяли одно дерьмо на другое.

Общий итог. Наши надежды на то, что мы сможем жить в обществе демократического социализма оказались иллюзорными. Осуществить этот проект предстоит будущим поколениям.
               
                Искусство в нашей жизни

                Алексей Константинов: судьба художника

    Сейчас, через пятнадцать лет после смерти, Алексей Семенович Константинов – известный на Урале художник, чьи картины составляют гордость коллекции Нижнетагильского художественного музея (см. сайт «Коллекция. Некоммерческая организация Фонд поддержки и развития искусства» http://ural-collection.ru/index.php?bl=gallery_b&id_a=35). Для нас же он Леша, друг, сопереживание творческой судьбе которого составило важнейшую часть нашей жизни. С 1968 года, когда мы с ним познакомились, до 1998, когда его не стало. Поэтому эти воспоминания и наш долг перед ним, и попытка дополнить, а в чем-то и скорректировать, уже существующую (см. там же) его творческую биографию.

    В 1968 году это был сорокалетний красавец: высокий, стройный, с черной смоляной шевелюрой, «мефистотельской» бородкой, на голове берет: короче, являл собой образ художественной богемы. Что явно выделяло его на фоне стандартизированной внешности жителей сурового, промышленного Нижнего Тагила. Так же выделялась и его живописная серия пейзажей «Конжаковский камень», которую мы увидели на городской выставке в Художественном музее. На фоне добротных реалистических картин – экспрессивные и в цветовом, и в пластическом решении , по сути, полуабстрактные работы, в которых исходный природный мотив подчинялся самоценной целостности композиции.

    Мы были молоды, активны и, пораженные работами художника, напросились в его мастерскую. Насчет «мастерской» -это явное преувеличение, так как располагалась она в каком-то полуразрушенном здании неподалеку от Художественного музея. Но зато внутри – пир цвета и свободы духа.  По нашей наивности (и наглости) мы, помня советы Гертруды Стайн молодому Хемингуэю, что надо покупать картины у молодых и непризнанных, спросили: «можно ли купить одну из ваших работ?». При том, что в кармане были, по сути, гроши. Леша согласился.  А вот дальше точно не помню. Не то он спросил, а сколько у нас денег (что скорее всего), не то сам назначил цену, короче, мы купили его пейзаж (который до сих пор украшает нашу квартиру) за совершенное смехотворную сумму, которая тогда же была истрачена Лешей на покупку водки и закуски. Чем мы и отметили «удачную сделку».  Так началась наша дружба.

    Леша приехал в Нижний Тагил в 1964 году после окончания Суриковского института. Столичная идейная и художественная жизнь периода «оттепели» рождала надежду на возможность социализма как свободного и человечного общества. В творчестве – стимулировала освобождение от догматов сталинского «соц.реализма».. Сам художник говорил, что во время учебы пропадал в Пушкинском музее в залах живописи ХХ века. С этим «запалом» он и приехал на Урал, в Нижний Тагил. Он был молод, полон творческого энтузиазма. Женился по любви на официантке ресторана «Северный Урал» - очень симпатичной пухленькой блондинке. Лида, его жена, стала верной подругой, верящей в его большое будущее как художника, чем поддерживала Лешу в трудные времена, которые ему еще предстояли.

    Но в конце 60-х «застой» еще не наступил, еще сохранялась вера в социалистические идеалы, хотя и чувствовались уже симптомы «заморозков» ресталинизации. Что выразилось в гимнических по эмоциональному тону его монументальных росписях (см. на сайте «Коллекция» под №59), с одной стороны. С другой же – в драматическом характере образности станковых работ «Золотая осень (№ 12,13), «Семья. Северное сиянье»(№40), «Бухевальдский набат» (№66), «Весь мир насилья мы разрушим» (№3) и др.

    Здесь необходим небольшой комментарий. Расположение репродукций картин А.С.Константинова на сайте «Коллекция» соответствует стилистическим и идеологическим симпатиям постсоветского времени. Но не соответствует идейной и художественной эволюции самого художника. Поэтому мы вынуждены упоминать его работы под номерами в этой «Коллекции». Более того, в угоду нынешней идеологии изменено название его работы:  с «Весь мир насиЛЬЯ мы разрушим» на «Весь мир НАСИЛЬНО мы разрушим». Что не соответствует и первоначальному названию, и художественной образности данной работы.

    В первой половине 70-х годов образный строй картин А.С.Константинова приобретает пронзительно трагический характер, выражая крах надежд на осуществление «оттепельных» идеалов его молодости. Смирительная рубашка на Черной женщине и вопль отчаянного протеста мужской фигуры на ее фоне («Родина моя»); оковы на руках Титана и змея, опутавшая его тело («Скованный Прометей»); монстр насилия    над    городом   и   семьей   («Семья»)  –  все   это     говорит о глубоком мировоззренческом кризисе, который пережил художник в данный период. (К сожалению, эти роботы в «Коллекции» не представлены. Репродукцию. чрезвычайно сильной и принципиально важной картины «Родина моя» я поместил в своей книге «Х эссе о ХХ веке» в статье, посвященной творчеству художника).

    Выход из кризиса к концу 70-х годов внешне выразился в отказе Алексея Константинова от жанра идейно-тематической картины, от выражения конкретного социально-актуального содержания, в создании только абстрактных композиций. О том, что это был именно «выход», говорит эмоциональная тональность его картин, становящаяся все более светлой, просветленной. В чем же вновь увидел художник опору и надежду? Скорее всего, в сыне. Об этом свидетельствует последний цикл композиций, названный им «Для Дениса». Можно сказать, что как художник, Алексей Константинов в своем творчестве выразил духовную драму своего поколения – поколения «шестидесятников».

    Эта духовная эволюция получила свое воплощение в эволюции стилистической. Начинал А. Константинов скорее как реалист «сурового стиля» («Горные вершины» (№7), «Клятва» (№53) «Домна» №67), в чем его творчество отчасти перекликается с работами Андронова, Никонова, Смолиных того же периода. Отличие же в наибольшей степени проявилось в пейзажной серии «Конжаковский камень», где драматизм мироощущения получил воплощение в интенсивной экспрессии цвета, подчиняющей себе реальные формы конкретного пейзажа.
Трагизм  мироощущения  начала  70-х потребовал от художника еще более динамичной формы. Уже не только цвет, но и рисунок и композиция уходят от жизнеподобия. Художник деформирует пропорции изображенных фигур, композиция представляет собой уже не какую-то реальную сцену, а интенсивно заполненное пространство, подчиненное эмоционально-смысловой идее. То есть, фактически, на этом этапе А. Константинов стилистически эволюционирует в сторону экспрессионизма . К середине же 70-х годов он создает работы, близкие к абстрактному экспрессионизму (Автопортрет со знаменем (№1), «Шагающая» (№51).

    Наконец, с начала 80-х годов устанавливается стилистика абстрактного геометризма, близкая стилистике  советского авангарда начала 20х годов. На первый взгляд работы этого периода производят впечатление сугубо формальных, реализующих сугубо декоративно-эстетические задачи. И действительно, ритмизированная геометрия цветовых «кристаллов» завораживает сама по себе. Однако она не самодовлеюща, а одновременно служит эмоционально-содержательной сути картин. В работах 80-х годов – это эмоции драматического мировосприятия, еще связанные, хотя и предельно обобщенно, с конкретными образами и коллизиями жизни («Мститель» №30). В 90-х же работы Алексея Константинова представляют собой чистые абстракции, неизобразительные композиции геометрических форм. Но и они чаще всего содержательны, выражая светлую гармонию любви (серия «Для Дениса», «Лошадь» (№16) или обобщая пройденный жизненный путь в абстрактных композициях «Путь с крестом» (№37,45). В этом смысле последний период творчества А. Константинова представляет собой очень интересный в художественном отношении синтез двух направлений в живописи XX века: «абстрактного геометризма» и «абстрактного экспрессионизма» .

    И все это богатство, плод 30 с лишним лет напряженной творческой жизни, по сути, не выходило за стены мастерской. Станковые работы А.С.Константинова критиковались за отступления от канонов реализма, отвергались выставкомами. Ни одна из его работ не прошла даже на областные выставки. И он – выпускник Суриковского – не стал даже членом Союза художников. Но, не обращая внимание на конъюнктуру, продолжал органично развиваться духовно и творчески. Следуя автономной логике развития художественного мышления он проделал путь от реализма через экспрессионизм к абстракционизму. И стал одним из значительных представителей художественного андеграунда позднего советского периода.

    Не было ни официального признания, ни покупателей. Лишь очень узкий круг друзей (кроме нас, Валентина и Иван Барановы, художник Тимофей Коваленко), которые ценили его работы, сопереживали его творческой судьбе, для которых Алексей Константинов был примером настоящего Художника. Наверное, это как-то поддерживало его, но главное – он сам был неколебимо уверен в художественной правде своего творческого пути.
Зарабатывал же на жизнь Леша монументально-оформительской работой, выкладывал мозаичные панно на стенах и фасадах зданий, дворцов культуры. Работа трудоемкая, физически тяжелая, в чем помогала ему его жена Лида. Но в 90-е годы и этих заказов не стало. И Алексею Семеновичу приходилось соглашаться на самую неквалифицированную работу, вплоть до ремонта и раскраски детских игровых площадок.

     Правда, в 90-х же появились и первые симптомы признания. Молодые сотрудники Н-Тагильского музея изобразительного искусства заинтересовались его творчеством, купили для музея две его картины и, несмотря на сопротивление автора (ожесточившегося за десятилетия изоляции), уговорили его устроить персональную выставку.

    Выставка состоялась – первая персональная выставка художника Алексея Константинова – в январе 2000 года. И прошла с большим успехом. Но… после смерти автора, который скончался в 1998 году на 72 году жизни. Известно, что «в России надо жить долго», но, видимо, «очень долго», чтобы настоящий Художник – такой  как  Алексей  Константинов,   мог   дожить  до   общественного признания своего творчества.

                Живописец Сергей Пономарев

    В 1985 году мы переехали в Подольск где познакомились с Сергеем Сергеевич Пономаревым. С тех пор дружим и переживаем за его творческую судьбу.

    На творчество Сергея Пономарева решающее воздействие оказала Перестройка. Десятилетие после окончания Суриковского института он, как член мастерских Подольского художественного фонда, делал «производственные» работы, участвовал в выставках добротными реалистическими работами , в 1987 году стал членом Союза художников РСФСР . Стандартная судьба художника застойного периода. Перестройка подала надежду. Надежду на свободу и в жизни, и в искусстве. Художник отходит от стандартов художественного мышления, начиная трудный путь собственного, индивидуально-личностного осмысления мира.

    Первое время – на рубеже 80-х и 90-х годов – его творческие поиски находят отклик. На волне интереса к новой России ряд его работ «уходит» за границу на Кипр, во Францию, в США. Но, как говорится, «не долго музыка играла». «Волна» схлынула, и оказалось, что больше никому он, его искусство не нужны: ни государству,   ни   «новым   русским».   Пришлось переквалифицироваться в сторожа. То на овощебазе, то на заводе. И на это жить. Сутки сторожит, трое свободен, то есть - в мастерской, продолжая свой путь в искусстве. Без какой-либо определенной перспективы на общественное признание и материальное вознаграждение. Так Сергей Пономарев стал представителем нового андеграунда искусства России.

    Дело в том, что творчество С. Пономарева не вписалось в «мейнстрим» – основное течение живописи постперестроечной России, определяемое вкусами нового заказчика. Народившейся буржуазии живопись нужна, чтобы украсить свой коттедж или офис. Поэтому  основное требование:    «сделайте   мне   красиво». ( Правда,   со   стороны   западных   фондов,   типа  фонда Сороса, есть спрос и на концептуальные артефакты, но это к живописи не относится, да и к искусству зачастую тоже.) В зависимости от степени «продвинутости» нуворишей этому требованию соответствует или лирический реалистический пейзаж природы, или некий формально-эстетический изыск. Но в любом случае: «никаких проблем». В результате, отличительной чертой мейнстрима в живописи стал эскапизм – уход, бегство от проблем жизни человека, отказ от их осмысления. А Пономарев – «не в ногу». Ибо он – живописец.

    Живопись, кратко говоря, – это единство цвета (точнее, конечно, цветопластики) и мысли. Что отличает ее от «выжописи», где есть цвет, но нет мысли, и тем более – от «вж…писи», где нет, по большому счету, ни того, ни другого. Последний разряд искусства красок процветал в советский период. Когда поощрялась стандартная цветопластическая форма, воплощающая столь же стандартную мысль. Точнее, не «мысль», а официальное идеологическое клише. В новорусском же творчестве на первый план вышла «выжопись».

    А у Пономарева? У Пономарева – субъективно-личностно пережитая, выстраданная мысль, выраженная в столь же индивидуализированной цветопластической форме. Мысль о человеке, его земной судьбе. Причем, мысль сложная,  диалектическая. То есть схватывающая взаимоисключающие и, в то же время, нерасторжимые противоположности человеческого существования – его экзистенции. Жизнь и Смерть, Мужчина и Женщина, Отчаяние и Надежда – вот круг основных проблем, живописное решение которых предстает на холстах художника.

    «Вечная любовь»: на фоне фантастического, пустынного «лунного» ночного пейзажа навстречу скелету в белом хитоне движется на тонких ножках оплывшая, обрюзгшая обнаженная женская фигура, кокетливо спрятавшая свое лицо под маской юной красавицы. Мрачность символики этого «дуэта» жизни и смерти усиливается колористическим сочетанием багрового цвета земли и темнозеленого, переходящего в черноту с багровыми всполохами неба.

    «Нора»: на фоне груды домов, оплывшие, деформированные очертания которых рождают образ пожарища, почти безжизненная обнаженная фигура молодой женщины, как бы погребенной под развалинами.  И ребенок, как зернышко, прорастающее к небу из этой могилы. А в небе «ангел» с венком. Но и небо тревожно-багрово, да и «ангел» не то жизни, не то смерти. Словесно трагическую концепцию этой картины можно выразить лишь процитировав Гераклита: «одно и то же – живое и мертвое, молодое и старое, ибо первое превращается во второе, а второе в первое».

    Нерасторжимы, но противоположны и две половины рода человеческого. Они влекомы друг к другу: в картине «Гнездо» расширяющаяся к верху городская высотка образует что-то подобное вороньему гнезду, в котором возлежит обнаженная молодуха, а над ней парит влюбленный парнишка с цветочками в руках. Как говорится в народе: «любовь до гроба – дураки оба». Но соединившись в семье, они же – противоположности: в картине «Клетка» над пылающим в закатном солнце городом парит клетка семьи, возносимая вверх воздушной фигурой женщины. Но рвется из нее вниз, в костер города динамически-угловатая фигура мужчины. (Аналогично по смыслу и решение серии картин «Адам и Ева»).

    Разрешение этой противоположности – ребенок, рождение новой жизни. Но светлый, уютный мир детской кроватки соседствует     с     темным    окном,    за  которым  тревога  будущего («Окно»). Что ждет маленького человечка, когда он шагнет во взрослую жизнь?

    Ответ на этот вопрос Сергея Пономарева неоднозначен и, по преимуществу, мрачен. Пессимизмом вечной трагедии жизни человеческой полно его «Распятие». Где вытянуто-деформированная фигура распятого Христа служит как бы фоном для ритмически повторяющей ее фигурки истекающего кровью ребенка. Безнадежен «Пожар», завораживающий красотой пламени, пожирающего русскую деревеньку. (Кстати, картина закончена в сентябре 1993 года, за месяц до расстрела российского парламента). Символом трагического фарса жизни становится «,Арена». «Аукцион» же – метафора судьбы искусства в современном мире. Где Красота приговорена (гвоздь, вколоченный в голову античной скульптуры) и процветает проституированная попса (обнаженная женская грудь, «вываливается» из сценической рампы). Как говорил классик: «Все мерзостно, что вижу я вокруг. Но…».

    «Но»  есть  и  у  Пономарева.  Все-таки есть надежда. Она робко проглядывает   в   его   «Счастливых»  и  «Мечтателях».  Где   русские мужички, неказистые и явно под хмельком, мечтают о «манне небесной» и счастливы «несмотря и вопреки». С надеждой молятся русские женщины св. Николаю-Угоднику («Никола»). И небесными гарантами этой надежды выглядят митрополит Петр и Иван Калита, осеняющие собой Храм и ребенка, символизирующих молодую Россию («Хранители»). Существенно и цветовое решение этих картин. В отличие от мрачно-багрового колорита более ранних трагических произведений цвет здесь высветляется. В «Николе» и «Хранителях» определяющим оказывается золотисто-желтый – цвет добра и надежды.

    Таково «мировоззрение в красках» художника Пономарева. Отнести его творчество к какому-то определенному художественному направлению довольно сложно. Наиболее характерны для его творческого лица концептуальные композиции, которые и помещены в данном альбоме. В них он отходит от внешнего жизнеподобия. Интенсивный, сложный, насыщенный цвет всецело подчинен концепции произведения. Так же как условный, нередко деформирующий   реальные   пропорции   рисунок   и     композиция, свободно сочетающая на плоскости холста в реальности несоединимое. Каждое произведение – цветопластическая формула предельно обобщенного смысла. Что позволяет определить его творческий метод как «неосимволизм».

    В отличие от символизма «серебряного века» символизм С. Пономарева аккумулировал в себе творческие достижения живописи XX века, как периода модернизма (более всего экспрессионизма и сюрреализма), так и постмодерна. Черты последнего – в актуализированной интерпретации художественных стилей минувших эпох (русской иконы, западной готики и Возрождения). Но главное отличие в том, что символизм мышления С. Пономарева направлен не на мир «горний», а на мир «дольний» нашей грешной жизни. Его картины – философско-живописное осмысление трагической диалектики человеческого существования, «здесь-бытия», говоря словами М. Хайдеггера.

В 2003 году, в год своего шестидесятилетия Сергей Сергеевич устроил свою персональную выставку в Подольском выставочном зале, на которой представил наработанные к тому времени (в том числе перечисленные выше) работы. Но мало кто понял и  оценил действительный масштаб и уровень творчества Сергей Пономарева. Ценителей нет, покупателей тоже. Робкие попытки Сергея Сергеевича предложить свои работы коммерческим галереям не имели успеха: «не формат». Мы надеялись, что в Подольске будет организована художественная галерея, куда мы могли бы подарить несколько, купленных у него, работ. Но пока галереи нет, и будет ли – не известно. А художник уже не молод…

   Остается только пожелать ему долгих, причем, очень долгих, лет жизни, чтобы дожить до признания своего творчества. А когда-то оно, мы уверены, все равно наступит.

          
                Послесловие

Закончилось повествование о нашей жизни, о наших родителях и прародителях, адресованное дочери Снежане, зятю Саше и внукам Алисе и Яше. Мы надеемся, что в свое время, то есть когда они тоже, как мы, постареют, то они продолжат эту семейную хронику.

                « Я пришел из другого века
                И теперь, как последний мамонт,
                Печально смотрю на звезды,
                Зову, но меня не слышат,
                И снежинки на мне не тают.»
               
                Сергей Ян

                Май 2016 года