Я даже не помню, как попал ко мне этот бумажный листок. Может, дали на выходе из метро, а я сунул в карман, может, поднял с асфальта, уцепившись за слова «час с самим с собой», может, ангел принес, не важно… А важно то, что, когда я случайно вытянул эту мятую бумажку из кармана, я был готов ухватиться за что угодно, лишь бы вытащить себя из болота, в которое превращалась моя тогдашняя жизнь.
Я расправил листок и прочел: «Час с самим собой. Театр души», а под этим - никаких уточнений, только телефонный номер и все. Я позвонил. Ответил мужской голос, внушающий доверие. Он объяснил, что это будет что-то навроде спектакля, единственным зрителем которого стану я сам. Потом, как бы извиняясь, назвал цену, сказав, что театр души - не бизнес, а гуманитарный проект, но, тем не менее, он должен что-то платить актерам. Я согласился, он попросил электронный адрес. На следующий день мне на почту пришла анкета, включавшая 67 вопросов о жизни, что-то вроде: Кем вы хотели стать в детстве? Когда и как вы впервые влюбились? Какую погоду вы любите? Какая ваша любимая песня? Когда вы чувствуете себя счастливым? На каждый из вопросов предлагалось отвечать первое, что приходило в голову, не раздумывая. «Встречу с собой» назначили через 2 недели.
Это был довольно мутный период в моей жизни, который к тому же пришелся на душное и давящее московское лето. Я не понимал, кто я, и что мне делать. Я пристально смотрел на свою жизнь и не видел в ней самого себя. Я привык думать о себе тем или иным образом, готовить себя к будущему, анализировать прошлое, хотеть быть похожим на кого-то. Но к 37 годам все это, кажется потеряло смысл, а я стал сам себе неинтересен. Я понимал, что все мои намерения - лишь суета под пыльным ковром, способ выхватить кусок из общей миски. Я ненавидел себя за то, что стоял перед миром навытяжку, как испуганный ученик с дневником перед директором школы.
Я бестолково слонялся по жизненным обстоятельствам, сбивая с полок хрупкие предметы и наступая на ноги. Я исполнял трюки, ржал над шутками, мычал тосты, мотался по командировкам. Мне казалось, я был вне себя, вне своей жизни, просто скользил по серому льду.
Каждое утро я вставал, гладил рубашку, завязывал галстук, шел на работу. Там никто не догадывался, как разрывает изнутри, какой яд недоверия к жизни пропитывает меня, как бывает мучительно изображать благополучие. Чтобы дистанцироваться от этой муки я пытался писать. Хотелось собраться на большую работу, казалось еще чуть-чуть и возникнет замысел романа или поэмы. Я упорно сидел по ночам, набрасывал какие-то отрывки или просто записывал рифмы. Но это ни к чему не приводило.
Я знал, надо что-то изменить, возможно, работу. Один раз мне даже сделали совершенно конкретное предложение, и я, промучавшись неделю, отказался - побоялся риска. У меня не было сил входить во новые предлагаемые обстоятельства. Кстати, я оказался прав, та контора вскоре закрылась.
Иногда страшно не хотелось выходить из дома. Я звонил шефу и врал, что заболел, а сам просто лежал под одеялом, слушал музыку, смотрел кино.
Иногда я пытался «бороться за себя», войти в конфликт с теми, кто, как мне казалось, хотел меня использовать. Старался заявить свою позицию. Наверное, выходило смешно. Однажды я чуть не написал заявление об уходе. Впрочем, меня отговорили.
Я пытался взять в себя в руки, накупал книжки про самоорганизацию, даже встретился с лайф-коучем, попробовал выстроить линию развитию. Мне казалось можно взяться за дело, поднять голову. Я чертил графики, таблицы с планами и целями, я обновлял гардероб, выдраивал квартиру, но инерция жизни, засасывала обратно если не через день, то через неделю. В общем, все было зря…
В тот день мы встретились с моим провожатым и сели в его машину. Он объяснял: «Это будет что-то вроде экскурсии внутрь самого себя. Вы будете заходить в комнаты, где увидите действующих лиц, каждое из которых является метафорой вашей жизни. Это не вы в прямом смысле слова, а вы как символ. Время от времени будет звенеть звонок, это будет означать, что вам нужно перейти в следующую комнату. Для достижения эффекта покидать здание во время сеанса не рекомендуется. Спросите, что вам делать? - Ничего. Просто присутствуйте и наблюдайте, помните, что вы в театре, но в таком театре от, которого, в некотором смысле, зависит ваша жизнь. А вот это, - он достал из кармана конверт, - вы прочтете, когда все закончится».
Машина остановилась возле дома, стоявшего посреди уже снесенного квартала. Не ясно, зачем оставили здесь это строение. Мы зашли внутрь. На полутемной лестнице я увидел человека в костюме нищего. Он лежал, положив голову на одну из ступенек. «Вам помочь?» - спросил я. «О, нет, - отвечал он, - мы собрались здесь для того, чтобы помочь Вам. Идите своей дорогой, помните себя и не бойтесь, не то однажды на подобной лестнице будете лежать Вы». Мы поднялись на второй этаж и остановились перед закрытой дверью.
Мой провожатый напомнил: «Итак, каждый раз, когда придет время сменить комнату, будет звонок. Сеанс продлится около часа, постарайтесь быть внимательным к своим мыслям и ощущениям. Хорошей встречи!». Я толкнул дверь и вошел.
В небольшой комнате с выбитыми окнами, ободранными обоями и осыпавшейся на пол штукатуркой я увидел мужчину, который, вывернув ноги коленями внутрь, медленно передвигался от стены к стене. Он был одет в пиджак и брюки, бывшие ему на несколько размеров малы. Казалось, его тело стремится упасть от изнеможения, но какой-то вынужденный внутренний стержень поддерживает его в вертикальном положении. Скрюченные руки далеко вылезали из коротких рукавов, пальцы будто печатали по невидимой клавиатуре. Тело пыталось вырваться из пут одежды. По лицу текли то ли пот, то ли слезы. Я будто бы оказался в пыльной клетке с растрепанным зверем, пропитанным насквозь яростной, тревогой и спрятанным в офисном служащем. Вдруг он с утробным ревом бросился наземь, стал барахтаться в мусоре и горстями бросать его, поднимая в воздухе облака серой пыли. Я чувствовал, как хочется ему растаять, и потечь в сторону мирового океана, обретая освобождение. Раздался звонок…
Я зашел в следующую комнату и увидел улыбающегося человека с открытым лицом. Он стоял перед ослепительно белым листом бумаги с ярко зеленым фломастером в руках. Я узнал в нем своего провожатого, но он будто бы видел меня впервые. Теперь он был одет в очень белый свитер и очень синие джинсы. Если несколько минут назад это был незаметный и сутулый человек в плаще, то теперь во всем его облике появилась птичья подтянутость, собранность, легкость и искристость. Не человек, а бутылка шампанского. Он начал свой звонкий монолог: «Каждый из нас чего-то хочет, не так ли? Все бегут, но не все помнят о том, куда. Тот, кто называет цель, уже приблизился к ней, тот, кто придумывает своё будущее, уже оказывается в нем. Чего хотите вы? На самом деле? Кем хотите быть? Чего достичь? Смотрите, - он провел ярко зеленую горизонтальную черту. Это линия вашей жизни, а теперь я рисую еще одну черту, - и он провел диагональ, направленную вперед и вверх, - Это вектор, в направлении которого ваша жизнь может изменяться. Кем я был еще два года назад? Потерянным человеком с потухшим взглядом. Я маялся без дела и цели, но однажды на меня снизошло: я понял, что то, что я могу и по-настоящему хочу делать, должно быть сделано прямо сейчас. Я засучил рукава и принялся за работу! С тех пор я взял себе за правило планировать время и проектировать жизнь. Это стало для меня бездонным источником драйва, позитивной мотивации и эффективности. Смотрите на этот ясный свет из окна. Это свет новых перспектив, это свет мира, который ждет ваших достижений. Посмотрите на новый день своей жизни и скажите ему: «Да!». На протяжении всего этого монолога происходило что-то странное: он произносил свою пламенную речь, но при этом его тело будто бы говорило о чем-то обратном по смыслу: руки срывались на мелкую дрожь, глаза вдруг закрывались от желания уснуть, голос срывался. Всего этого можно было бы не заметить, но он как будто специально делал все для того, чтобы я это заметил. Это было что-то вроде бессилия победителя. Прозвенел звонок.
В следующей комнате, пол которой был театрально покрыт книгами с содранными обложками, битыми мониторами и бутылками, стоял человек в долгом плаще. В руках он держал бутафорский меч, а на лицо его был надвинут картонный рыцарский шлем, выкрашенный черным. Он сказал мне: «Главный бой – это битва за самого себя, за собственную целостность, за то, чтобы принадлежать себе, а не тому, что рвёт нас клочья и крадет у нас время нашей жизни. Хватит ли нам решимости собраться, вглядеться в собственную глубину и бросить вызов разбушевавшемуся хаосу? Не так уж важно кто прав, кто нет. Важнее другое – кто, действительно, собрался на то, чтобы что-то сделать и стать собой!» Он начал размашисто выбрасывать в воздух меч, будто пытался пронзить им невидимого дракона, летающего под потолком. Он принимал патетические позы и что-то пел. В какой-то момент стало даже смешно: так старательно он вытягивал шею, совершал большие замахи копьем, выставлял обтянутую в белый чулок ногу и пристально глядел в даль из –под козырька прислоненной к глазам ладони. Прозвенел звонок.
В следующей комнате на старой раскладушке лежал человек, укрывшись с головой клетчатым пледом. Он не спал, а по тому, как он натянул на себя одеяло было видно, что это жест отчаяния и страха. Я стоял и смотрел в тишине на это тело с его неслышимым плачем. Передо мной было само отчаяние. Я глядел на движение ткани, слушал порывистые вдохи, всхлипывания, кашель. Мне хотелось подойти, положить руку ему на спину, успокоить. А тело дышало все громче, содрогалось и рыдало всё сильнее. Казалось оно было под высоким напряжением. Раздался звонок.
Я зашел в следующую комнату и увидел человека, сосредоточенно сидевшего за письменным столом. Я узнал нищего из первой сцены. Он писал, как бы, не замечая ничего вокруг. Он писал, с усилием вдавливая грифель карандаша в лист бумаги. Потом закрыл глаза, упер локти в стол и обхватил голову руками. Ударил кулаком по столу, резко встал, шагнул к окну, прижался лбом к стеклу. Потом произнес: «Работа, требует всего, на что я способен. Тотально и безоговорочно. Работа – это моя жизнь. Задача кажется невозможной, но необходимой: выговорить не выговариваемое, дать голос пространству, озвучить время. Как впустить на плоскость белого листа эти дымные города, медленную реку, овощной ларек на углу, улыбку потрескавшихся губ, руку в твоей руке, голову спящего ребенка на твоем плече? Я не знаю, как, но я должен. Если не я, то кто выскажет все, что неминуемо должно быть высказано? Я не хотел этого, отказывался, прятался, но чья-то воля вновь и вновь усаживала меня за этот проклятый стол, за этот мучительный в своей пустоте лист». Он вернулся к столу и продолжил писать. Прозвенел звонок.
Cледующая комната была разделена белой чертой, у которой стоял человек и громко говорил, как бы убеждая сам себя: «Я должен сделать выбор. Если сейчас не сделаю шаг, упущу возможность оказаться с другой стороны черты, то навсегда останусь здесь. Но как же страшно сделать этот единственный шаг! Ведь именно сейчас я так устал, так не готов идти в неизведанность новой жизни. Но ведь и старая жизнь выжимает из меня всё, разрушает меня. Итак, я должен принять решение. Но что меня ждет там? А что предстоит здесь? С этой стороны? Все-таки, здесь некоторая определенность. Но определенность чего? Определенность безысходности? А там? Риск, напряжение и неуверенность? А здесь? То же, что было? А там? Неизвестно что?» Прозвенел звонок.
В следующей комнате на стене висело большое зеркало, перед которым стоял человек в трусах. Он говорил: «Вот я, такой, какой есть. Вот моя голова, мои волосы, мои руки. Мне 37 лет. Моя взрослая жизнь уже давным-давно началась. А я все еще не понял, кто я, зачем я здесь, что нужно мне, и зачем нужен я? Неужели так будет всегда?» Он глядел на свое отражение пристально и тревожно. Прозвенел звонок.
В следующей комнате шла репетиция важного разговора. Человек ритмично вышагивал по комнате и чеканил слова, старательно жестикулируя: «Я прошу вас выбирать выражения и не разговаривать со мной подобным тоном. Я не первый год в этом деле. Я ясно представляю себе, что значит делать дело, а что значит имитировать дело. Я не собираюсь понижать планку качества из-за Вашего непрофессионализма». Потом он говорил уже сам себе: «Здесь я должен быть убедительным, независимым, сильным. Невозможно дать слабину, показать неготовность. Нужны стать, спокойствие, уверенность. А у меня дрожит голос, безвольно висят руки, горбится спина, так мне никто никогда не поверит, и он снова и снова повторял: «Я настаиваю. Я против. Выбирайте выражения». Прозвенел звонок.
В следующей просторной и светлой комнате шла генеральная уборка. Человек усердно мыл пол. Все сияло и пахло влажной свежестью, хотелось остаться, и в то же время хотелось поскорее уйти, лишь бы не нарушать своим присутствием эту чистоту и ясность. Было тихо и просто, я понял, что это финал спектакля. Раздался звонок, я вышел в коридор, услышал, как захлопали двери, и увидел, как из комнат начали торопливо выходить люди. Откуда-то раздалось прекрасное женское пение одновременно с которым заговорил сильный мужской голос:
«Что мы знаем о собственной жизни? О самих себе? Почему нам так хочется вцепиться жизни в горло и держать ее, не расцепляя пальцы. Почему мы так хотим владеть своей жизнью, контролировать каждый ее изгиб и получать доход от каждого ее дня? Мы не принимали решения родиться, это не наша заслуга, так отчего же мы воспринимаем свою жизнь как свою собственность? Почему мы бесконечно ищем и определяем себя вместо того, чтобы наконец довериться, разжать ладонь и просто жить?»
Я смотрел из окна на то, как актеры разбредаются в разные стороны. Начался дождь. Я сунул руку в карман и вытащил оттуда конверт. В нем лежал сложенный вчетверо листок, где было написано «Театр души существует, благодаря людям, которые готовы ему доверять, спасибо Вам, доверяйте самому себе и собственной жизни ».
Дождь кончился. Я шел по коридору, заглядывая в комнаты. Почему-то пахло яблоками. Никто не торопил меня. Казалось, сегодняшний спектакль – это последнее, что случилось здесь, и завтра здание будет снесено. Я снова вспоминал этот странный спектакль, напомнивший мне мою жизнь. Наверное, главным, что я чувствовал было сострадание к этим людям, а через них - к самому себе. И еще - выбравшись из этого нагромождения слов, движений, жестов я, кажется, впервые за долгое время услышал тишину и увидел свет.
Я посмотрел в окно и увидел, что на другом краю холодного и ветреного пустыря загорелся костер. Я вышел из дома и пошел по направлению к огню. Становилось холодно и темно. Я перешел пустырь. Несколько человек и большая собака сидели у костра. Меня не пригласили, но я сел рядом, кажется, они были не против. Хотелось согреться. Люди у костра о чем-то переговаривались друг с другом, но я не улавливал смысл слов. Передо мной был большой мир с серым небом, уже темнеющей предосенней травой, холодным ветром и запахом дыма. Я закрыл глаза и почувствовал, что с моей спины будто сползает тяжеленный груз. Казалось, что я сейчас заплачу...
Потом жизнь продолжалась. Не могу сказать, что она стала легче, но что-то сдвинулось, будто внутри раздернулись шторы и открылись окна, сквозь которые в мою душу стали попадать воздух, и запах дождя. Внутри возникли пространство и тишина, которых хватало для того, чтобы принимать все, что приходилось испытывать, в том числе и тревогу, растерянность, усталость. Насколько повлиял на все это «Театр души»? Не знаю. Самым важным стало ощущение того, что на свете есть тот, кто искренне пытается меня услышать и мне помочь. Актеры, отчаянно и старательно игравшие мои мысли и чувства в доме, который не сегодня-завтра будет пущен под снос… Будто кто-то среди вечного льда читает стихи о весне или стоит посреди кромешной тьмы и пытается высечь искру из самого себя или строит дом в эпицентре землетрясения. Безнадежность и странность этой ситуации дала мне надежду. Сложно объяснить, что именно произошло, но мне точно хотели помочь и, кажется, помогли.
Я долго искал информацию о «Театре души», но все было безуспешно. Лишь несколько лет спустя, я узнал историю о театральном режиссере, который, достигнув признания и высоких регалий, разочаровался в себе и в своем искусстве. Он бросил театр, где работал, объявив, что это путь в никуда или, как он выражался, бесконечное скольжение по поверхности. Некоторое время он провел в странствиях, а потом снова вернулся в Москву и начал двигаться совсем в другом направлении. Основной задачей сценического искусства он теперь называл взаимное утешение человека-зрителя и человека-актера. Он писал о театре как о способе «утереть слезы мира». Он собрал вокруг себя небольшую труппу фанатично преданных своему делу актеров, которые ему поверили. Их творческой целью стало исцеление людей. Режиссер говорил, что один утешенный человек дороже любых оваций. Они не искали славы и признания. У этого театра не было сайта и афиши, о нем не писали критики. Они несколько лет жили коммуной в выселенном доме, без конца репетировали и играли чужие жизни, также как они сыграли мою. Потом дом снесли, а с ним исчезли и его обитатели. Что с ними стало потом, и куда исчез этот странный театр неизвестно.
Этот рассказ посвящается памяти Ежи Гротовского -
великого режиссера и учителя