Господин важный.
Ведь знаете, у всех нас есть свои докучливые нам, но такие реальные, реальнее нас самих житейские проблемы, с которыми мы так сживаемся, что не то чтобы их не замечаем, но просто не можем без них существовать, и не важно какие последствия несут эти проблемы, ведут ли они к разрушению материальному или духовному, это не важно, ведь мы и есть часть этой проблемы и вовсе не она наша часть. Да. Кто-то грызет ногти, но это скорее вредная привычка, хотя все что имеет в себе вредную цель - проблема, кто-то заболевает алкоголизмом ( интересно, но эта категория людей почти не считает это и вовсе за проблему), некоторые, отчасти дамы - находятся в вечной меланхолии, другой категории людей вечно не хватает денег, еще одним - свободы, а других настолько сильно привлекают женщины, что это и вовсе приводит к порой странным и абсурдным последствиям, которые казалось бы вытекают всего лишь из самого простого интереса мужчины к женщины, но то к чему этот интерес приводит - вот уж точно проблемы, да такого масштаба, что не страх берет, но смех, смех простительный, ибо то есть смех перед абсурдом...
Да что я все говорю о проблемах объективных, будто бы и вовсе не хочу разговаривать. Вам не казалось, что когда люди говорят о вещах объективно, они просто-на-просто не хотят с вами разговаривать, или хотя бы не знают о чем и как говорить, на ту тему, которую вы завели?
Субъективность - вот слово не раздельное от человека, вот слово описывающего как его личность, так и его биологические качества, мысли, душу...
Субъективные же проблемы у всех разные, это априори истина. Возьмем тот же самый алкоголизм. Кто-то пьет от несчастья, мол раны спиртом залить, а кто-то от счастья ( хотя вряд ли это возможно назвать счастьем, говорю со слов тех самых "счастливых алкоголиков"), наоборот, так сказать, довести свое "счастье" - до апогея ( на самом же деле - подлить себе масла в огонь).
Также и причины у всех абсолютно разные. Возьмем несчастных, несчастье все-таки вещь привычная и реальная, оно каждому известно. Например мой друг, сейчас кстати пить бросивший - пил, из-за душераздирающей его меланхолии. Было видно, что он уже перешел, в кстати надуманную депрессию, к которой он привык, и она собственно стала вещественной и уже не надуманной, а самой настоящей. Всегда он звал меня в гости, но только одного, чтобы душу мне излить без посторонних, когда я ему говорил, что приду не один - он запирал дверь и не пускал меня вовсе. Обижался, но проходила неделя и вот, я снова сижу у него на кухне, на кожаном коричневом диванчике, темнота - он вывернул почти все лампочки в дешевой люстре под потолком, лишь две оставил, чтобы совсем потемок не было, тут две кошки трутся ему об ноги, одна рыжая - толстая, другая серая и худенькая такая, маленькая, а он все отталкивает, по глазам видно, не равнодушен к ним, а мне хочет показать, что все его в жизни совсем достало, даже собственная животина. Он очень любил Вагнера, если включит его, это означало, что мы на сорок минут замолкаем, вечно курим, изредка пуская из сигареты колечки от скуки, и под монотонные и величественные звуки - страдаем, или если говорить конкретно про меня, то хотя бы делаем вид. Да, я был неплохим актером, совсем неплохим. Затем мы пили водку, всегда самую дешевую, ту, что жгет горло, а не тело, садились смотреть Датский и Шведский кинематограф, в котором люди страдают, потому яз что сами обрекают себя на это. Но бывает попадется хороший оператор и не можешь налюбоваться, как же красиво там у них, на севере! Зелень сочетается с холодом, соль с небом, девушки все стройные, блондинки, волосы распущенные, груди не большие, не малые - женственные, а сзади фьорды, такие же гордые, как и люди, что заселяют те берега. Мой друг этого не видел, в кино он искал во всем это. экзистенциализм, а я наслаждался фьордами и Шведками. Затем говорили, всю ночь, он душу мне изливал, все говорил о возвышенном, непостижимом, о том, что Бог -умер, и о том, что мы существуем в чьем-то сознание. Я его утешал, а он головой кивал - со мной соглашался, да так и вошло у нас это в привычку. Повесился он, не смог выдержать своей иллюзии, которую сам себе привил, и от которой не смог избавится. На его похоронах я тоже смеялся. Хоть и дЖалко его. Да всех нас жалко...
А другой мой друг... Впрочем, заговариваюсь я. В двух словах - он запил из-за реальных проблем, что конечно его не оправдывает. Жена умерла, оставив двоих детей, хорошо еще мать жены, пришла вовремя на помощь, потому что друг мой подсев на спиртное стал и вовсе дееспособным. Я это все к тому, что причины у всех разные, Субъективные.
А я... А я всегда на похоронах смеюсь - вот в чем моя проблема. Не могу просто удержаться, и не судите меня строго, не думайте обо мне плохо, это вовсе не черный смех, но самый чистый и искренний, добрый и невинный. Когда моих друзей хоронят, теперь уже конечно друзей ушедших - все лицо мое располагается в улыбке, особенно когда лежат они в этих ящиках, строгие такие, сосредоточенные, лица белые, как у покойников, и их все подходят, да в лоб целуют - плачут при этом. А я вспоминаю улыбку, настоящую, как у меня в тот момент, искреннюю, сопоставляю ее с этим серьезным неживым лицом, и мне становится смешно.
"Ну чего же ты придумываешь, не был ты таким серьезным никогда! Помнишь, смеялись над всякой ерундой, когда сидели на последней парте? Конечно же помнишь, было не без пошлости, куда уж там, парни жаждущие взрослой жизни, но иногда шутки наши были настолько глупыми и претенциозными, что именно от этого распирали они нас и смеялись мы, а все поворачивались, ворчали, мол мешаем мы им, это нас еще больше подзадоривало, и мы продолжали, смеялись, друг на друга смотрели... И вот сейчас ты решил всех обмануть? Зачем позволь узнать? Очередная шутка, как те, что отшучивал на последней парте?" - вот что говорю я ему про себя, пока все целует его ледяной лоб, а в очереди стою, жду своей очереди. Священник кадило к небу кидает, а оно как бумеранг, к нему назад возвращается, да еще и запах благовонный округе раздает, аромат, что возвращает в детство.
"Разве не чувствуешь этого запаха? - спрашиваю я его - "Разве не помнишь, как бабка твоя, в храм нас привела, совсем не хотелось туда идти, куда лучше по двору побегать, и все таки, как мы возились у подсвечника, горячий воск в руках мяли - зайцев лепили, ты тогда сам мне сказал: "Чувствуешь запах этот странный? Пахнет как виноград, как хлеб, все сразу... Странный запах". А я кивнул тебе, и мы продолжили зайцев лепить, аромат запуская в легкие и разрешая ему рвать себя изнутри. Неужели не помнишь этот запах? Клубы дыма, что несут его - сейчас врезаются тебе в лицо, знаешь ли это? Сейчас то я уже знаю, что знал, смеялся вместе со мной наверное.
Как я вспомнил про последнюю парту - так сразу же начал смеяться, на душе так странно, вроде бы друга потерял старого - а вроде бы и покой приобрел, ведь как хорошо, что все так кончилось, ушел он туда, далеко, а здесь мы друзьями остались, не испортились наши с ним отношения под конец жизни то! Чудно все это. Я стою и смеюсь, знаю, что неприлично, поэтому голову вниз опустил и смотрю на своих лакированные туфли, а рядом с ними жучок ползет, спешит куда-то...
Люди видят, что я смеюсь, они негодуют, особенно люди в возрасте, последние так вообще шокированы, все считают мой поступок аморальным, если бы не моя при жизни дружба с тем, кто сейчас сыграл в ящик, меня бы и вовсе отсюда выкинули!
-Кто он? Зачем смеется? Нахал! Ему совсем не стыдно. Не заболел ли он? - вот о чем думают окружающие когда я смеюсь на похоронах своих близких.
Но как мне объяснить, что не могу я соотнести того живого, того любящего и мыслящего, стремящегося вверх, к птицам, с румяными щечками, эмоциями, порой как у Чаплина, собственной походкой, индивидуальным смехом, такими пронзающими глазами - с этой куклой, которая только и делает, что притворяется, показывает свою сентенциозность, которая здесь совсем неуместна...
Как рассказать им и стоит ли вообще рассказывать, о том как стояли в поле с закрытыми глазами, руки вытянули, как Христос на кресте и бросали вызов ветру, который в тот момент ломал цветы и маленькие кустарники, издевался над тлей, что держалась за траву, поднимал пыль - заставляя ее сменить дислокацию, вызывал ужас у старожилов... Но нас не возможно было сломать, мы кричали ветру: "Еще, еще! Будь же сильнее, ветер ты или нет?". И ветер уже почти сдувал нас, наши почти распятые при жизни детские тела.
Не верю я, что тот, кто кричал мне: "Ты сопляк!", когда я боялся ходить по карнизу крыши, теперь лежит, скрючил рожу и показывает из себя всего-такого больного. Вспоминаю, как споткнулся он, и чуть не свалился с крыши, упал, прямо на карниз - а внизу десять этажей, ну и перепугался он, в штаны надул, затем пришел в себя, и так начал смеяться, как никто еще не смеялся на всем белом свете. А я стою, сам опешил, из-за эгоизма свою думаю, чтобы было со мной, если бы он упал, что сказал бы матери, моей и его... А с ним бы что? И так мне стало страшно, что потерял над собой контроль на какой-то отрывок времени, слезы из глаз покатились, жгут, а он как начнет смеяться, прямо живот себе разрывает, удар у него... И я вдруг, сам того не осознавая, бегу к нему, обнимаю, радуюсь тому, что он жив остался, подбежал, в щеку его чмокнул, и вместе с ним смеюсь, смеюсь, а солнце светит, жгет.
Вот уже очередь моя подходит, а я еще больше смеюсь, вот и друг мой бывший лежит рядом, мерзнет, а мне так хорошо на душе, как хорошо нам было вместе! И не важно, что не общались с ним на конце пути его, с нашим общим прошлым - связаны только светлые и бледные воспоминания, ностальгия - от которой кожа покрывается мурашками...
И вот я подхожу к нему, он сегодня такой серьезный, отродясь костюм не носил, а тут даже галстук красный нацепил: "Ну и Казанова же ты сегодня!" - так и не терпится сказать ему. В руках свечку держит, а с нее воск капает, сразу зайчиков вспомнил...
-Ну и дурилой ты был! Надеюсь, встретимся еще, господин важный! - сказал я ему при всех, да еще так громко, что толпу прямо передернуло.
Не стал я его в лоб целовать, в щеку чмокнул - как тогда, на крыше, а она такая ледяная, упругая, странная, как пластик прожженный.
Затем крышка, земля, все плачут - а мне хорошо, все по одной горстке кидают вслед, а я все руки запачкаю, все кидаю и кидаю без усталости, все-таки хорошо это, и вот уже мужики лопаты достали, работа быстрее пошла, а я все кидаю и кидаю землю-то, в душе клянусь, что встретимся и посмеемся еще.
На поминки не хожу, где-где, а там моего друга нет, там взамен его духота, салаты мясные, да пьяные речи, а мне вот помолчать после похорон хочется, одному побыть. Сам его дома поминал, вместе с кошкой, она сидит, на меня смотрит, а я коньяк пью за него и все о нем думаю, улыбаюсь, а все-таки грустно. Встретимся ли с ним снова? Конечно встретимся. Ну, а если нет, так я этого не узнаю.
Так и хоронил я друзей, родственников, все смеялся и смеялся, смотрел на лица, которые скрывали свою прежнюю жизнь, прятались зачем-то, от меня что ли? И все домой приходил, думал о них, вспоминал ветер, реки, кабаки, девушек, что любили вместе, какие-то нелепые задумки, конечно же не осуществленные, но все равно существующие, где-то там, в прошлом - в форме мечт и грез, таких пышных и нелепых.
А на многие похороны меня и не звали совсем, знали какой я - аморальный, хоть иконы выноси, смеюсь, когда все плачут, покойников не в лоб, а в щеки целую, на поминки не хожу, и землей в гробы бросаюсь. Чтобы сказали мои друзья своим женам, матерям, когда узнали бы о том, что я не пришел их провожать, только потому что люблю их, и любовь эта - приходится не по душе тем, кто привык драматизировать при каждом удобном случае?
Но вот я сейчас снова на похоронах, стою и улыбаюсь, почти не смеюсь, лишь изредка, теперь я до странности тихий. А все снова плачут, платки не успевают менять, гвоздики алые к гробу несут, кто две, кто больше, некоторые так, на легке... Священник псалмы поет, у него очень статный и красивый, успокаивающий душу голос, хотя бы и бас... Это он мне посвящает панихиду! И правда смешно, никогда не думал, что своей грешной жизни заслужу мне же посвященный молебен. Кадило, хоть и возносится к небу, запаха не издает, гайморит дает о себе знать.
Жалко только мать, старушка, зачем они переживают нас, своих сыновей? Она вся сгорбленная, черный платок на голове, как полагается, да даже если бы и не полагался, я знаю, она бы обязательно надела его, как в тот раз, когда хоронили отца в конце февраля, мне было четырнадцать, и я вовсе не смеялся, он ушел слишком рано, слишком мало воспоминаний мне оставил, но я также клялся ему, что встретимся, помню, гайморит у меня был и тогда.
Опять, опять там в гробу господин важный! Зачем напялили на меня этот галстук, разве не знают, что он мне не идет, разве не догадываются, что никому в такие моменты не идут галстуки? Опять смешно! Какой же у меня большой нос, особенно сейчас стало заметно, что он изогнут, еще в детстве мне сломали его. Глаза мои закрыты. Вот парадокс, именно сейчас я вижу и одновременно глаза мор закрыты! Почему именно сейчас происходят такие удивительные вещи, а не тогда, там, когда я мог об этом всем рассказать? Хорошо было бы ощущать сон, и одновременно, по горчим следам - рассказывать его тем, кому тебя и вправду интересно слушать.
Зачем мне положили в гроб очки и расческу? Я почти лыс, так как стар, да и всю жизнь предпочитал линзы. Руки мои держат свечу, спасибо и за это. Священник, читай псалмы еще громче!
Я обвожу глазами толпу - друзей так мало, да и то, половину из них я уже не помню, а так, почти всех уже схоронил. Зачем плачешь мать? Встретимся, уже почти скоро! Отцу поклялся еще давно, придется выполнить, значит вместе все встретимся, и если там есть чай, будем его пить, как раньше.
Но кому я вру? Стою здесь сейчас, и не понимаю, а дальше то что? Может это есть ад, и мне как писано в Братьях Карамазовых, как говорено там бесом, нужно пройти миллион милей, или больше, не помню... Но это сейчас не важно, об этом после, пока что я здесь, я сыграл в ящик и лежу в нем. Смеюсь, но никто не слышит, мои губы цвета запотевшей черники, они сомкнуты и по моему склеились.
Какой же я все таки важный! Собрал целую толпу, и все стоят, ждут поминок на которых все отведают сливочных блинов с липовым медом, потом жаркое из свинины в глиняных горшочках, дамы будут пить красное вино, мужчины ледяную водку... Священник расскажет о символе, что таит в себе блин, расскажет о вечности... У него большая семья, все остатки со стола отдадут именно ему, чтобы детишки, так сказать, тоже помянули, но священник не скажет, детям откуда еда, зачем детям знать это? На матушкины же вопросы ответит правдой, та вздохнет так тихонечко, а он только обнимет ее и положит свое голову на ее плече, но это после, до этого все застолье будет говорить о судьбе нашей страны, о вечных ворах, вечных праведниках, вспомнят о том как раньше было...
Жалко мать, не могу смотреть на нее, отвернусь лучше.
Кажется панихида подходит к концу, голос священника все тише и тише, он задумался о своем, о вечном, кадило летит в небо...
В толпе оживление, все идут ко мне, сморят на меня, такого смешного и строгого, лоб целуют.
Я не мог сдержать улыбки, вот они, тех кого я люблю и любил когда-то, да о том забыл, они целуют меня - а я этого не чувствую. Как то противно и холодно - именно от этого весело. Что за вечная ирония - смерть! Не могу смотреть на это, жалко их, не знают они ничего, впрочем, почти как я.
Вот стук разразил мою округу, ужасный скрежет - это крышку на гроб надевают, лакированную, красную, бархатную, она так дешево выглядит, впрочем что и заслужил.
Я скрыл от вас, но сквозь свой этот, скорее всего наигранный смех, потому что хоронить себя, не очень то и смешно, сквозь всю эту суету, этот странный осенний день - я искал в толпе глазами ее.
Мне говорили приятели, говорила и мать, что слишком я для нее стар, а она молода и совсем не любит меня, но я не верил в это, зачем вообще верить в то, что априори лишено веры? Вот кажется, я уже и не помню как она выглядит, но знаю, если бы увидел ее в толпе, сразу бы признал, и наверное бы был тронут. Смех в отличие от прочих дней сейчас служит моей защитной реакцией. А ведь я отписал на нее все деньги... Ну и пусть будет счастлива, кто знает, может и у нее что-нибудь екнет, где то там, глубоко внутри. Мать думаю проживет, да и осталось то ей немного, сейчас я сразу это увидел, сейчас я и правда многое увидел, только зачем, почему именно сейчас?
И вот я стою у великой ямы, она кажется мне особо глубокой, намного больше самых глубоких океанских впадин, благо падение туда будет не долгим, уже сейчас меня туда спускают на разодеванных длинных веревках, и уже скоро часть меня навсегда уснет. Какой я должно быть там сейчас испуганный, под этой закрытой крышкой, должно быть пропала вся важность!
Не буду кидать землю, да и не смогу и не хочется. Оставлю это занятие другим, пусть веселятся!
Вот уже Серебряная газель стоит, водитель курит, наверное тройку, ждет - когда венки возложат на мой холмик, и какие пошлые надписи на них будут! Даже не хочется обговаривать. Белым курсивом по черному, разве не жестоко это? После возложения венков - все спешат, сейчас начинается главное мероприятие, поминки! Все приободрились, ждут трапезы, после которой в сладкой истоме навсегда разойдутся по домам. Уж не поехать мне ли с ними? Не займу я места много, не нужно оно мне теперь. Сяду возле стола, послушаю про то, каким я был, ведь я и не знаю каким...
Все-таки нет, не мое это дело - скорбеть, не мое! Пусть едут, дай Бог газелька всех вместит, дай Бог, покушают во мой упокой, выпьют. А я пойду, туда, дальше, времени у меня много, точнее нету его больше, времени этого, поэтому на все хватит! Там впереди, подозрительно темно, страшно, но это так и должно быть. Пусть едут, а меня кажется уже ждут!