Пятнадцать минут с мэтром

               

                Марии Купчиновой с глубочайшей благодарностью               

     Есть фильмы, которые готов смотреть столько раз, сколько их покажут по телевизору. Сейчас с этим еще проще стало: купил кассету или диск и смотри когда хочешь. Но пока я до этого не дошел. А вот с книгами другое дело: есть у меня три такие, которые называют настольными: каждую из них я могу открыть на любой странице и читать, пока не сморит сон или что-то (или кто-то) не отвлечет.

     Одна из них – «Повесть о жизни» Паустовского. Книга состоит из двух томов и включает в себя шесть частей: «Далекие годы», «Беспокойная юность», «Начало неведомого века», «Время больших ожиданий», «Бросок на юг» и «Книга скитаний». А будучи включенной в его полное собрание сочинений, восьмитомное, тоже занимает два полновесных тома: четвертый и пятый.

     Название самой книги вроде бы непривлекательное, но то, о чем Паустовский в ней пишет, читаю и перечитываю. И не могу оторваться.

     И вот иду как-то по Тверскому бульвару от Никитских Ворот к Пушкинской площади. Уточню: иду по левой (для меня) стороне. Это важно. На улице весна и на душе у меня тоже. Я только что впервые побывал в гостях у девушки, которая мне очень нравится. Она даже познакомила меня со своими родителями, которые мне тоже понравились. Вроде бы и я им «показался» (так, во всяком случае, я думаю). Поэтому так и одухотворен, и именно это сподвигнуло меня на отчаянный шаг.

     Вдруг вижу сидящего на лавочке … автора моей любимой книги. Самого Паустовского! Он курит в полном одиночестве напротив Литературного института, где ведет, как я потом узнал, один из семинаров.

     Вот иди я тогда по правой стороне или даже по центральной аллее, вряд ли бы вообще его заметил. А тут меня вынесло прямо на него. И на мое счастье никого с ним рядом нет – ни коллег-преподавателей, ни студентов. Сидит, повторюсь, в полном одиночестве.

     Для начала я опешил. Ведь передо мной живой мэтр литературы! Их к тому времени оставалось только двое: он и Эренбург. Ну и еще был Валентин Катаев, но этот проявил себя как мэтр лишь на  склоне своей жизни, когда стал писать в стиле, который сам называл «мовизм» (от французского «мовэ», что означает душа.)

     Раздумывать я долго не стал, а очертя голову – нет, не бросился, а всего лишь подошел, да и то на подкашивающихся ногах. Потом я попытался «проанализировать», что же мной тогда двигало. Но так и не сообразил. Сейчас я вряд ли решился бы на такой поступок, но тогда мне еще и двадцати не было.

     -Константин Георгиевич, простите великодушно! Я читаю и перечитываю Вашу «Повесть о жизни». Позвольте задать Вам несколько вопросов?
 
    -Извольте.

     Именно так – хотя и сухо, но не раздраженно. Ведь не сказал «я занят» или еще что-то в этом роде. Очевидно, направленность моего вопроса именно об этой его книге чем-то привлекла Паустовского.

     Хорошо, что я помнил его отчество. Ведь обратиться «товарищ Паустовский» - себя не уважать, не говоря уже о нем. Обычно по отчествам мы знаем разве что классиков: Лев Николаевич, Александр Сергеевич и прочие. Некоторые еще вспомнят Михаила Юрьевича или Николая Васильевича. А вот у современных нам писателей вряд ли кто-то знает отчества Аксенова, Некрасова или Довлатова.

     Я присел к нему на лавочку и для начала спросил, поддерживает ли он связи с кем-нибудь из гимназических товарищей. Вспомнил несколько упоминаемых им фамилий: Фицовского, Станишевского и Эмму Шмуклера. Эх, если бы я был как-то подготовлен к этой встрече, то составил бы целый вопросник, а здесь приходится на ходу выкапывать что-то из памяти. Но назвался груздем – полезай в кузов.

     - Первое время после окончания гимназии мы еще пересекались. Но ведь я, если вспомните, довольно скоро покинул Киев, а потом куда меня только не заносило. И сейчас, к сожалению, ни о ком не знаю. Даже не знаю, живы ли они. Ведь столько времени прошло. Сожалею, очень сожалею.

     Потом я спросил о Булгакове, из его же книги вычитал, что они учились в одной гимназии.

     - В гимназии мы с ним не знались. Он был старше меня, и хотя всего на год, но гимназическая иерархия у нас строго соблюдалась. Лишь в двадцать четвертом году нас с ним кто-то познакомил. Конечно, вспомнили наши гимназические годы, преподавателей и прочее. Но близких отношений между нами так и не завязалось. А в гимназии он был у нас одним из первых драчунов. Помните, я рассказывал о ежегодных традиционных драках между первым и вторым отделениями, были такие в каждом классе. Он носился тогда как вихрь и врезался в самые опасные места.

     Потом разговор как-то свернул на его одесские годы. Я вспомнил часто упоминаемую им тогдашнюю приятельницу по фамилии Синявская. Фамилию помнил, а имя почему-то нет, в чем честно признался. Только помнил, что оно непростое.

     - Люсьена ее звали.

     - А о ней что-нибудь известно?

     Тут он неожиданно оживился. Оказалось, что она сейчас тоже живет в Москве, у нее семья (позже я познакомился с ее сыном) и они попрежнему приятельствуют. Вот только от своих одесских повадок и словечек так и не избавилась. И так же остра на язык, порой он и сам ее едва ли не побаивается.

     И тут неожиданно сказал: - Советую Вам, молодой человек, за два квартала обходить умных женщин. И улыбнулся, отчего его лицо, как бы постоянно нахмуренное, сразу посветлело.

     Кстати, об умных женщинах. Как я ни старался следовать его совету, это не удавалось. Ибо они попадаются едва ли не на каждом шагу. Вот одна из них как раз наша «прозарушная» коллега Мария Купчинова, которой и посвящаю этот опус. Обходить ее мне и нужды нет, а если бы я даже захотел, не получится. Потому что мы живем даже не в разных городах, а в разных странах и общаемся лишь виртуально. А если бы и жили в одном городе, все равно обходить не стал бы. И хочу, чтобы она это знала: авось прочитает эти строки.

     Он спросил, какая из частей мне больше нравится. Я пытался честно сообразить, какая же именно. Но какую-то одну так и не выбрал, в чем честно признался. Не знаю, устроил ли мэтра такой ответ.

     Незадолго перед этой встречей мне довелось как раз побывать в Киеве и в один из дней я специально отправился разыскивать бывшую Александровскую гимназию, так красочно описанную в этой книге. При этом руководствовался лишь теми ориентирами, которые приведены самим автором, а у прохожих киевлян «принципиально» решил дорогу не спрашивать. И как мне казалось, нашел-таки ее: явно старинное двух- (или трех?)этажное здание капитальной постройки, и даже обширный гимназический сад за ним был в полной цельности и сохранности. Только тогда в нем располагалась библиотека. Решил спросить, правильно ли я сориентировался, мне это было почему-то важно. Оказалось, что не ошибся, чему был несказанно рад.

     Еще он сказал, что в книге кое-что все же авторизовано. Хотя зачем он со мной так пооткровенничал, до сих пор недоумеваю. Так, например, выяснилось, что заразившаяся сыпным тифом и умершая где-то под Барановичами во время Первой мировой войны его коллега по санитарному поезду и едва ли не первая любовь по имени Лёля, смерть которой описана так пронзительно, на самом деле выкарабкалась и осталась жива. А там, где на одной из станций, мимо которой проносятся отступающие составы батьки Махно и батька самолично просто от нечего делать  навскидку застрелил вытянувшегося в струнку начальника станции ( Паустовский был этому свидетелем) в реальности это сделал не сам Махно, а кто-то из его свиты. Но этот эпизод настолько запоминается, что мне совсем не важно, кто это был.

     В свою очередь Константин Георгиевич поинтересовался, кто есть я сам. Я ответил, что студент.

     - А позвольте узнать, по какому профилю, гуманитарий или технарь.

     - Технарь, в МЭИ учусь на втором курсе. Правда, на вечернем, так что еще и работаю в одном из оборонных НИИ в должности старшего техника.

     - Похвально.

     Вот не спросил я его тогда, что он при этом имел в виду. И до сих пор теряюсь в догадках, когда об этом вспоминаю.

     Тут его кто-то окликнул от ворот института: - Константин Георгиевич, все собрались.

     - Сейчас иду.

     Извинился передо мной (во как!) за то, что вынужден прервать «нашу интересную беседу». И ушел.

     А я остался сидеть на лавочке. Закурил (при нем это сделать не решился) и стал прикидывать, сколько же времени мы с ним так проговорили. На часы, конечно, не смотрел, но по всему выходило, что никак не меньше пятнадцати минут. А то и побольше. И мне этих пятнадцати минут хватило на всю оставшуюся жизнь.

     Никому не навязываю своего мнения, но тем, которые сейчас и не знают о таком писателе, могу только посочувствовать.