Ветвей тоскующие тени

               
               

Везде ощущалась тишина - темная, непробиваемая, точно сгусток твердого грунта. Не было ни покоя, ни беспокойства...
Старый человек смотрел на разрисованное снегом узорчатое окно. Смерть давно напоминала о себе тяжелыми ударами сердца, и он знал наперед - скоро наступит конец. Старик не боялся его. Миновали дни, когда при мысли о могильном холоде на лбу его выступали капельки пота.
Было это давно... Тогда впервые человеческая слабость так настойчиво заявила о себе... Он отводил семилетнего сына в художественную школу. Мальчик мог пропадать там целыми днями; притихнув в углу, выводил серьезными пальцами правильные линии. У мастерской отец резко вскинул руку к двери и... упал на колени от пронзительной боли в сердце. Сын повалился следом за ним - бледный, растерянный от бессилия. Именно в то мгновение отец увидел его беспомощные, широко раскрытые глаза и понял, что еще не имеет права на смерть. Еще нужно увидеть любимого мальчика взрослым, чтобы гордиться его новым словом в живописи.
Старик был помешан на всем новом: оно манило, тревожило его буйное воображение, но смерть, убивающая все, даже надежды - это уже слишком... Такое падение повторялось несколько раз, и мужчина вновь пугался и вновь понимал - рано, не нужно, нельзя...
        И вот теперь была зима, была чудесная ночь с мохнатыми снежными лапами на стеклах, да обугленная страданиями чернота, которая не наводила страх. Все это называлось концом, и приходил он в желанную для старика минуту...
Ночь эта считалась у живых людей необыкновенной. Старый человек лежал на новой полированной кровати, телом ощущая необыкновенность происходящего вокруг него, и терпеливо ожидал встречи со своим последним новым годом. Где-то, как всегда, гремела музыка, сыпались на головы фейерверки, серебристые дождики, кувыркались в надушенном воздухе радость и смех - был праздник. Но старик не слышал вот уже два года. Даже бой курантов по радио ему предстояло лишь почувствовать...
Все, что он ждал раньше, оказалось бессмысленным, и теперь вся надежда возлагалась на конец. Старик умел ждать: в эти мучительные минуты ему думалось только о хорошем. У постели умирающего, совсем безнадежного отца он видел, как тот улыбается и говорит глазами: «Ничего, сынок, войну одолели, неужто себя не одолеем?» Заглядывая в окна родильного дома, он ждал измученную, но счастливую жену с двойней на руках. А из дверей вышла растерянная медсестра с одним уцелевшим ребенком. Потом он ждал взросления сына, выставку его смелых, живых полотен с мудрым, чуть не святым мефистофелем, с хором дерзких и восторженных монашек; ждал хорошей книги о современности, от которой трудно оторваться, если даже убийственно тянет ко сну... Ждал непохожего, колючего, вызывающего... Но дни уходили в заботах о необходимом, и он уходил вместе с ними, так ничего и не получая взамен.
Больше всего старик работал дворником и любил свое пыльное, а по зимам снежное занятие. В одно время немного слесарничал, даже строил кирпичные дома. Ему нравилось все. Везде он ждал хорошего, которого пока не было, но которое должно было придти обязательно.
Лишь недавно ему надоело. Сын забывался теперь не за холстом, а за бутылкой горькой, считая это одним и тем же. Из талантливого художника получался регулярный выпивоха, и старик знал - почему. Слишком много появилось у него меценатов, и наивно поверив в их помощь однажды, мальчик упрямо отказывался пробивать себе дорогу самостоятельно.
После тщетных попыток его образумить, старик слег в постель, в то время как сын его находился в бесчувственном состоянии - а в этом старик больше не сомневался - отец умирал в тоске, но не жалел о потерянном. Он и здесь остался верен себе: в отчаянные минуты ожидания конца не видел ни отчаяния, ни жалости, а просто, с достоинством принимал неизбежность.
Лишь одно желание смущало стариковский покой: ему не хватало напоследок света, пусть ночного, от таинственной скрытной луны - до солнца, он знал, уже не дотянуть. Старику мерещилось, как желтый луч брызнет в глаза густым горячим соком, зальет, выжжет, ослепит их чудом и угаснет навсегда... Он охотно позволял себе желать этого, потому что не верил - как вся жизнь может пройти в ожидании лучшего и кончиться им же, несбывшимся ожиданием?
Многое помнил он на своем веку: надрывный звук тяжело падающих российских колоколов; гул пушечных орудий и бесконечные похоронки, и при всем этом вечный, почти богобоязненный страх от неосторожного слова, взгляда; страх, укоренившийся в подсознании на многие годы вперед - даже тогда, когда засияли в стране первые лучи просветления - почему-то избегающие мрак таинственного людского исчезновения. Он помнил все это с горечью, болью, а от того еще более отчетливо. Постоянное искажение прочно врезалось в его память. А вот в красоте так и не успел пожить, обошла она его стороной...
«А может, выдумывают все про нее? - не раз думал он, пытаясь оправдать свое существование. - Наговорили кучу прекрасных, добрых слов - вот, дескать, так и так живут там люди, там у них то-то и то-то есть. Очередей нет, каждый день сияющее солнце озаряет ту жизнь ласковой улыбкой... Что же у нас-то? Все больше темноты да холода, да таких вот протяжно-тоскливых зимних ночей?.. И окна домов все в теневой стороне, зато бойко дымящие заводы на солнечном виду. Разве это можно назвать красотой?
Старика бросило в жар, он досадливо скинул одеяло на пол. Пусть перед самым концом, но вспыхнет долгожданный свет радости - он стерпит боль и умрет в хорошем - успокоенный, покинутый смятением и суетой...
Как хотелось человеку чуда! Дотянуться до окна, прижать жаркую ладонь к бархатистой корочке льда и ждать, когда потекут подсоленные потом капельки воды! А потом заглянуть в маленькое оконце от ладони и обжечься всплеском лунной желтизны...
Старик пошевелился. Силы не подтолкнули его. Но вдруг сердце забилось легко и быстро, он без труда скинул ноги с кровати и, тяжело опираясь на стул, поднялся во весь рост.
Два шага... Каких-то ничтожных два шага до окна!
Медленно, не отрывая ступней от пола, он проскользил до пыльного подоконника и всей тяжестью навалился на него. Радость-то какая! Сейчас открыть внутреннюю раму... Господи, помоги ему, не оставь и на этот раз!..
Нехотя, с тягучим скрипом поддалась рама. Он плакал от счастья. Вот желанное прикосновение разборозденной трещинами ладони, первые капли, стекающие в рукав шерстяной рубахи...
Волнуясь, старик ткнулся в освобожденное от снега стекло, и - ничего... По-прежнему безответная тьма, окропленная едва заметными звездами.
- Верно, луна светит уже не сюда, а немного левее, - подумал он громко и принялся отогревать двумя ладонями соседнее место слева. Но в туманных оконцах-глазах луна снова не появилась. Заныло от боли сердце: света, сокровенно-желтого, согревающего - хоть напоследок...
Старик подтянул к себе шаткий стул, опустился на него коленом, другим и, повалившись на стылый подоконник, прижался правым боком к шершавым ледяным узорам.
Ветер выл в уши сквозь оконные щели пронзительно и тонко, шевеля редкие сединки человека. «Скорее бы оттаяло стекло, да высветилась луна - тогда пусть замерзну».
Ему захотелось увидеть портрет жены над кроватью, но глаза застлались слезным туманом, и она появилась в мыслях живая, с неизменной озорной улыбкой. Рядом с ней он увидел себя, тоже молодого, с роскошными, лихо закрученными вверх гусарскими усами... Сейчас на них, поседевших и обвислых, выступил иней, и старик даже не мог смахнуть его обессиленной дряблой рукой.
Вспомнил сына, но лишь надрывно вздохнул, желая ему исцеления и плотнее прижался ко льду.
Талое пятно увеличивалось. Человек приподнял немыслящую голову с жадными глазами: пустое темное пространство возникло перед ним. Даже звезды уже не мерцали. О луне не могло быть и речи.
И когда тело человека переняло холод оттаявшего стекла, а одежда, насытившись влагой, оледенела, дыхание его остановилось. В верхнем левом углу окна оставалось единственное заснеженное пятно, до которого не дотянулись руки. Пятно величиной с ладонь.
В неподвижных глазах старика застыла тоска по умершей вместе с ними надежде: может, она скрывалась в нетронутом клочке узорчатого льда? Или в неизвестном старику завтрашнем дне?..
За окном, на искрящемся бледном снегу маячили в ожидании тепла тонкие, тоскующие тени ветвей.