Старый Сабас осторожно сыпал разноцветные песчинки в узкое горлышко бледно-бирюзовой бутылки. Ему казалось, что движение ветра Судьбы зависит и от того, какого цвета песчинка упадёт на предыдущие. Нет, не то что бы старик так много о себе понимал. Но каждый раз, пока очередное зёрнышко чистого кварца совершало своё недолгое падение, Сабас слышал эхо этого полёта. Оно возмущало неподвижный воздух его жалкой лачуги и терялось в жёлтых колтунах тростниковой крыши. Песчинки одного цвета держались друг друга, будто смазанные клеем. Разные же цвета отталкивались, прежде чем смириться со своей участью. Звук их взаимного отторжения не нравился Сабасу. И старик шёл на хитрость: он прокладывал между ними тончайший промежуточный слой толщиной всего в одну песчинку. И делал это так ловко, что ни одна из песчинок по обе стороны слоя не оказывала ни малейшего сопротивления.
Старый Сабас осторожно сыпал разноцветные песчинки в узкое горлышко бледно-бирюзовой бутылки. Он не давал себе права создавать нечто, что могло покачнуть даже полёт неродившейся мухи по другую сторону экватора. Поэтому он очень, очень внимательно вслушивался в шелест падающих песчинок. На этот раз у него выходило чьё-то лицо. Ниже, по краям, мягкими волнами струились концы густых русых волос. Одежда получилась довольно свободная, поэтому в целом фигура могла принадлежать как женщине, так и мужчине. Сабасу почему-то хотелось, чтобы эта была женщина. Решив немного передохнуть, он откинулся на крепкую спинку плетёного кресла и прикрыл глаза. В памяти возникло смуглое лицо Сокорро. На левом виске у неё были две маленькие родинки. И ещё одна над левым уголком рта. Да, сейчас он отдохнёт, и эти три родинки взойдут среди кремовых песчинок, как три звезды, которые так хорошо видны на остывающем чугуне ранневечернего августовского неба. Три родинки, которые он так любил, и которые непременно уже истлели под угрюмой кладбищенской плитой.
Старый Сабас осторожно сыпал разноцветные песчинки в узкое горлышко бледно-бирюзовой бутылки. После короткого сна голова немного болела. Песок почему-то не слушался. Окрашенные кристаллики липли к палочке, словно она была сырая. Маленькая родинка над левым уголком рта вышла слишком большой, и все искуснейшие попытки выправить ситуацию привели к тому, что с левой стороны над спокойными розовыми губами заколосились небольшие усы. Сабас, конечно же, мог всё бросить. Но он слышал, как песчинки продолжали сталкиваться между собой, и в этом почти несуществующем гуле сквозило что-то величественное. Сабас понимал, что не увидит Сокорро, и совсем не понимал, что там внутри. Он злился на себя за неаккуратность и в то же время испытывал странное чувство благоговения, словно от него зависело нечто большее, чем далёкое дыхание ветра Судьбы. И старый Сабас продолжал работать. Наугад. Перво-наперво он слегка нарушил целостность русых локонов и прорисовал небольшую мягкую бороду.
Старый Сабас осторожно сыпал разноцветные песчинки в узкое горлышко бледно-бирюзовой бутылки. Он как раз заканчивал макушку. Волосы, разобранные на прямой пробор, открывали высокий умный лоб. Поймавшие едва уловимое движение брови бежали от переносицы к вискам, как упругая волна, встревоженная корабельной кормой. А ниже, как два тихих озера, синели глаза... Старый Сабас продолжал выбирать оливково-коричневые крупинки. Чувство, ранее не испытанное, наполняло его чуткие пальцы. Словно не он, а кто-то другой управлял не только его телом, но и самой его мыслью. Словно кто-то за него безукоризненно точно находил нужные оттенки капризных песчинок. Сабасу казалось, что в этих глазах отражается лицо молодой Сокорро. И три её родинки светятся, как звёзды на остывающем августовском небе. Кроме того, в этих глазах он видел себя, сидящего на коленях у матери и играющего матовыми пуговицами её крепдешиновой блузы. Он видел боль, которую узнал, когда долгожданная беременность Сокорро унесла сразу три жизни. И чувствовал, как остатки той боли тонут в глубине густой синевы. Навсегда. Старый Сабас устал. Но до края бутылки всё ещё далеко.
...Осторожно сыплет песчинки в узкое горлышко бледно-бирюзовой бутылки старый Сабас. Из тонкостенной склянки на него с бесконечной любовью смотрит Христос...