Кроме меня (и изредка бывшего одноклассника Вани Холина), во всей деревне был еще лишь один «рыбак» – Афанасий Мартынов, старик лет семидесяти, живший через два дома от нас. Он был болен туберкулезом, и рыбалка облегчала его душевное состояние. Изредка мы ходили на рыбалку вместе. Потихоньку мы сдружились. И тут я узнал, что Афанасий – поэт! Это в дярёвне-то?! Я так и сел! А он стал читать мне свои стихи...
Выяснить причину этого его увлечения я не удосужился, но в отсталом в литературном (да и политическом) отношении деревенском обществе стихи он читал, похоже, только мне. Никакого впечатления они на меня, правда, не произвели, но сам дед Афанасий, с новгородским профилем, был мне весьма симпатичен. Писал он в основном высокопарные оды, посвященные деятелям хрущевской оттепели (Ворошилову и Буденному), о которой тогда я не имел ни малейшего представления. Много позже, после довольно скорой смерти Афанасия, я стал подозревать, что он сидел в сталинских лагерях, но выяснить это было уже не у кого...
Иногда мы с Афанасием Яковлевичем случайно оказывались на одном бочаге, но, порыбачив с часок рядом, расходились, не успев друг другу надоесть. В доме у Мартыновых была исключительная чистота, хотя пол был земляной. Полотенце, висевшее возле печи, было вышито древнерусским орнаментом. (Афанасий Яковлевич умер на друго год от туберкулеза легких. И вряд ли у кого еще, кроме меня, он остался в памяти. Толстая тетрадь его стихов скорее всего пошла на растопку русской печи.)
Малынская тропа к верховьям речки – статья особая. Четыре километра по прямой, пять – по кривой, тропа эта шла по западному берегу по основанию множества известняковых осыпей разделенных длинными и глубокими ягодными оврагами. Тропа была как бы моей собственностью: за два лета я встретил на ней человека (не считая Афанасия) лишь однажды. И всё! А остальное, как у Окуджавы: «Лишь земля и небо, лишь земля и небо!» До чего же это потрясающая штука – земля и небо без плохих людей! Несколько раз я острожно подползал к берегу и заглядывал вглубь какого-нибудь прозрачного бочага, где, как в аквариуме, плавали рыбы...
***
В деревню я прибыл в самое ягодное время. Ягодами в деревне называли луговую землянику. По ягоды мы отправлялись обычно ватагой человек по шесть-восемь. Придя на ягодный бугор, склон большого холма, все рассыпались в разные стороны. Сухое разнотравье рябило красно-зелеными ягодами. Мой нос, в то время еще не отравленный никотином, улавливал легкий мандариновый запах луговой земляники. Но сильнее запаха одурманивало абсолютное миролюбие окружавших меня людей. В таких условиях и при безграничном духе оптимизма жизнь представлялась сплошной сказкой…
Но вот прошло полвека, а мне не удается припомнить одну деталь ягодной эпопеи. Дома из ягод делалось простое блюдо: ягоды с молоком (и до чего же это было вкусно!). Да вот вопрос: очищались ли ягоды от цветолож или на них просто не обращали внимания?..
Помимо ягод, мы ходили также в березовую лесополосу за свинушками. Урожай крепких, закрученных свинушек был огромен: за час каждый собирал по двухведерной кошелке грибов. Километровой полосы берез в шесть рядов с лихвой хватало для обеспечения грибами всей деревни – и для жаренья, и для засолки!
А вот во Франции свинушки считаются грибами ядовитыми, разрушающими печень! И, наоборот, шампиньоны – самые типичные во Франции съедобные грибы в нашей деревне считались поганками.
***
По воскресным вечерам на лугу под Азаровкой (средней частью деревни) молодежь танцевала. Впрочем, танцевали одни лишь девушки. Но одного не могу понять, как танцы проходили без освещения?! Ну да зори были долгими... Впрочем, у многих были фонарики. А кому-то из ребят служивший в ГДР родственник прислал обалденный фонарь: он бил аж на полкилометра, высвечивая далеко за рекой руины барского дома!..
Однажды, после танцев мы, трое или четверо ребят, пошли домой низом, вдоль речки. Возле Афонинских лозин, напротив колхозного амбара, мы увидели в воде большой короб, сбитый из редких досок, с крышкой под замок. Там стояли бидоны с вечерним молоком, ждавшие отправки в райцентр. И захотелось нам молочка попить. Лень не помешала нам сходить на гору домой и принести кружку. Через щель в ящике мы открыли один из бидонов и... гуляй, рванина! Таких сливок я отродясь не пил! Наверное, я впервые в жизни утолил голод сполна да еще таким деликатесом! Замечу, что ни у кого из нас ни малейшего угрызения совести не возникло: государственное – значит ничье!.. Однако прийти попить молочка еще раз желание почему-то не появилось...
Петров день, 12 июля, деревенская молодежь встречала так же, как французы встречают День взятия Бастилии. Сам я участия в жестоких хохмах не принимал по причине полного отсутствия к ним интереса, а потому уже к часу ночи я был у себя в сарае. А утром по всей деревне пересказывали, кому и как насолили. Больше всего мне было жалко двух старушек, которым здоровые парни заложили их же дровами входные двери. Для осуществления своего коварного замысла они не поленились перетаскать из сарая полмашины дров! И весь праздничный день женщины носили дрова обратно в сарай… С тех пор у меня к розыгрышам осталось неистребимое отвращение…
***
Штудирование книг по рыбалке не прошло для меня совсем уж бесполезно: поскольку по существу единственной насадкой считался в деревне червяк, я сразу же оказался в монопольном положении, используя в качестве насадки... ручейника, который в несметных количествах водился в речке прямо под домом. Воду для питья брали из речки, но в этой же самой речке стирали белье и мыли овощи. И ручейники, можно сказать, выполняли роль санитаров. Кроме того, они служили основной пищей для замечательной рыбешки, называемой в деревне боявкой, прятавшейся под уходящим в воду ветвями лозы. Корзиной – кто-то один ее держит, а другой, бултыхая ногами, гонит в нее рыбу, – за пять минут можно было наловить на сковороду. Но эту рыбу, размером с хамсу, в деревне в пищу не употребляли. А котов не баловали – чтобы лучше мышей ловили.
Ради забавы я решил половить боявку на удочку и за полчаса наловил... трехлитровый бидон. Не чистя рыбешку, тетя Шура пожарила ее в собственном жиру, и получились великолепные шпроты, хотя и без копчения!...
Иногда я уходил рыбачить под бывшую деревню Чероково, в четырех-пяти километрах от дома. Для меня это было самое грустное место в округе. Между тем, именно в этой деревне две моих тети нашли своих мужей. Смутно помню (шел 1947-й год, мне было шесть лет), как вместе со взрослыми мы ездили на телеге в Чероково сватать кого-то из теть. Запомнилось маленькое окошко справа от двери, где обычно хранился ключ от большого навесного замка, которым закрывали дверь. Еще поразили меня хитроумные старинные бронзовые щеколды. Сами-то щеколды запомнились схематично, а вот чувство удивления и загадочности, вызванное ими, зафиксировалось прочно.
Природа наделила меня одним странным и острым чувством: чувством старины. Странно, ведь вокруг меня не было ни рассказчиков старины, ни исторических книг, но чувства, которые вызывали во мне старинные (а откуда мне было знать, что они старинные?) кладки домов, сараев и церквей, старинные орнаменты на одежде и полотенцах чуть ли не реально переносили меня в семнадцатый, а то и в четырнадцатый век.
Наш деревенский дом тоже был кирпичный, но в любую погоду он вызывал чувство светлой радости – может, оттого, что главным углом смотрел на юго-восток. Чероковские дома тоже смотрели на юг, но они почему-то производили впечатление мрачных средневековых крепостей. (Через полвека я увидел похожий дом во Франции, и... сердце екнуло: где-то я это уже видел!..)
Продолжение следует.
====================
На фото: В первом ряду: я (в клетчатой рубашке), моя двоюродная сестра Зинаида (Алексеевна), бывший одноклассник Толик Мухин; второй ряд: Люба Мертынова, сестра Нина, брат Витя, ?, брат Толика, тетя Оля Мухина; третий ряд: брат Толика Николай, одноклассник Витя Носков (?), одноклассник Витя Соколов (по прозвищу Шестик – на одной руке у него было шесть пальцев, но позже отрезали). Малынь, 1956.