Свящ. А. Воскресенский. В школе С. А. Рачинского

Священник Александр Воскресенский

ИЗ ДНЕВНИКА УЧИТЕЛЯ ТАТЕВСКОЙ ШКОЛЫ
(Воспоминания о С. А. Рачинском)

(журнал "Народное Образование", март-июнь 1911 г.)


Предисловие

Прошло восемнадцать лет, как я оставил Татевскую школу, но и теперь она жива в душе моей. Много счастливых годов провёл я в любезном и милом сердцу моему Гремячеве, но и в Татеве не прерывались эти счастливые годы моего учительства. Чудесно попал я туда. Хотелось бы мне, помимо воспоминаний о С.А. Рачинском, немного сказать о самом себе, не в восхваление (теперь всё это давнопрошедшее), а на пользу молодым учителям. Я уверен и по своему опыту знаю, что многие из них по молодости долго не могут найти своей дороги; многие не так счастливы, как был счастлив я, и каковыми они сами могли бы быть; и почти никто из них не избегает волнений и шатаний из стороны в сторону в период перелома или перехода от юношества к возмужалости, когда пробуждается своя мысль. Сколько тогда падает чистых, хороших, с добрыми порывами и чувствами молодых людей потому только, что нет вовремя руководителя, книги, помощи, доброго слова! «Чему научил? Что сделал? Что знают дети? Могу ли я, расслабленный и худший их, учить их? Что я делаю? Имею ли право нравственное учить их? Как они на меня смотрят? И как узнать, как они на меня смотрят? Какими они вырастут, будут? Что я сам знаю?» и т.д. и т.д. Вот начало вереницы вопросов, которые под конец или подавляют учителя или поднимают его выше (чаще подавляют). А тут еще восстают более грозные вопросы: «Како веруеши?». С левой стороны попадают в руки «Мир до сотворения человека» Циммермана и соблазняет, но с правой стороны попадает «Бог в природе» Фламмариона и ведёт в церковь: но потом опять слева Ляйэль, и опять справа Шафф; слева Шопенгауэр, справа Владимир Соловьёв!.. Блажен, кто остановится на этом ясном человеке и на его проникнутых чистотою и святостью книгах!..
Не испытал бы и я многолетней борьбы и муки, если бы вовремя попались мне сочинения чистого Владимира Соловьёва! Сколько мытарств перенёс бы я, если бы не попал в Татево!..
Но я был всегда счастлив, я как-то вовремя умел сам находить точку опоры для себя!..
Как на одну из слагающих этого моего счастья, могу указать, что я всегда боялся допустить в своё я «большого», «взрослого» и всегда оставался «маленьким».
Другая слагающая моего счастья была откровенность, эта великая сила, отверзающая везде двери долга и сердца.
Третья слагающая - это, конечно, - любовь, искренняя любовь к тому, что предстояло делать. Вот примеры. Ещё до учительства, будучи отроком, я сильно любил звёзды. Делал из очковых стёкол зрительные трубочки и проводил с ними всю ночь, глядя на небо... и эта любовь привела меня в Пулковскую обсерваторию, где я увидел звёзды уже в настоящие трубы и где получил душевное наслаждение, а потом и трубу для наблюдений.
Благодаря любви к «камням», т.е. окаменелостям, которые я собирал по ручьям и оврагам, я попал в С.-Петербургский университет, где провёл целый месяц в Геологическом кабинете у А.А. Иностранцева.
Будучи учителем, я в летнее время занимался раскопками курганов, ботаникой, нивелировкою между метеорологическими станциями в Калужской губ., и эти занятия дали мне возможность познакомиться с учёными людьми.
Внутренние мои мучения привели меня к знакомству с Л. Толстым (1886-87 г.), а мучения в школе к знакомству с С.А. Рачинским.
«...В 1890 г. после окончания учебного года я отправился в Петербург. Мне захотелось и освежиться и повидаться с лучшими людьми, учёными, профессорами. Кроме того, в этом году, осенью, кончалась моя шестилетняя официальная служба учительская вместо трёхлетней военной. Я хотя и думал и знал даже, что и далее, в будущем, буду учителем, а всё-таки хотелось узнать, что я буду думать, если отойду подальше в сторону, при другом освещении... «Не найду ли что-либо другое, не останусь ли в Обсерватории, да и не пора ли стать «большим», не пора ли иметь уже кое-что своё (угол, «обстановку»)»... Такие тайные мысли бродили в голове моей в последний год. Покрывала же их одна мысль: «Нет, останусь в Гремячеве!..» А всё-таки поеду в Петербург, повидаюся с хорошими людьми, посмотрю любимый мною Петербург: быть может, здесь скажут мне что-нибудь посильнее моих дум и мыслей...
И вот, я в Петербурге.
- Ну, скажите тайную мысль вашего приезда?
Я высказал всё.
- Но я знаю, вы хотите переменить свою службу!
- Нет, я приехал только посмотреть, кто возьмёт верх, Петербург или Гремячево; и вот, теперь, чрез шесть часов, я вижу, что Гремячево побороло!
Вместо того, чтобы пожить в Петербурге около месяца, я уже чрез четыре дня писал у себя в дневнике: ...«Видно до поры до времени надо жить в Гремячеве. Там душа болит, а это моя жизнь. Не будет болеть душа, не буду и жить. Это я теперь знаю. В Зоологическом саду был, - жалел несчастных зверей и птиц, заключённых в кубические сажени для потехи праздной толпы. В Ботаническом саду был, - жалел пальмы. Эти дети солнца и простора стоят в мёрзлой земле в бане и поневоле тянутся к верху. Всё это наводит на грустные думы. Остаться здесь, - заскучаю о детях; служить науке, считать целыми годами средние температуры в Обсерватории - это не дело. В Гремячеве дело, там нуждаются, просят, требуют! Поживу в Гремячеве, поживу пока, и тогда видно будет что-нибудь дальше!..»
На мои брожения и сомнения относительно школы мне заметили: «Это переходное время, мы его пережили, и вы переживёте!» Я втайне возмутился, но пораздумал и согласился: ведь я пережил уже период мучений в духовной сфере в 1883-87 г., и здесь не то же ли? Но что же после? Настоящий учитель буду, или школьного дела мастер? Вот вопросы! Ведь доходило до того, что бросал всему учить и читал с детьми одно Евангелие, доходило до того, что оставлял у детей одни Свящ. Истории и отбирал все остальные книги! А что теперь? Кого учить? Чему учить? Могу ли учить? Одна надежда на время, оно скажет. Вот что-то принесёт осень?
Так мучился я в Гремячеве, так мучился и в Петербурге и вместо месяца, как я думал, пробыл здесь только две недели и то с трудом! «Что-то моё Гремячево, что-то мои дети; а больные, несчастные?.. Нет, не могу здесь остаться. Как же я буду здесь жить без моего милого Ванюши, без моих милых пионерок ученья - девочек, Параши и Маринушки?!.. Скорее, скорее в Гремячево!..»
Один из моих знакомых просил меня на пути в Калугу заехать в Ржев, а оттуда в сторону около 60 верст в с. Иванцево, Канашкино тож, к его бывшему денщику - передать гостинцев и узнать, как он живёт. Я согласился.
И вот я уже в пути. Прощай, Петербург... Чрез сутки я был в Ржеве. На другой день в 5 час. утра я пошел пешком в с. Канашкино с картою в руках и к вечеру прошёл около 40 вёрст.
«5 час. вечера лежу где-то в кустах на берегу речки, которую я перешёл вброд, чтобы сократить путь. Женщина вблизи жнёт овёс. Около неё девочка лет пяти играет в горохе. Я расспросил у женщины дорогу.
- Ты иды церез руцей, а там прамо, прамо на Божий храм!
Я удивился этому говору, дал девочке картинку, она её поцеловала (голубок была картинка), а я её поцеловал и пошёл дальше. Тишина; где-то возят сено. Всё, как у нас в Гремячеве, только речь другая. «На другой день я пришел в с. Иванцево, исполнил поручение и хотел на следующий день отправиться обратно. Вечером я разговорился с хозяевами. Узнав, что я учитель, они стали рассказывать мне про Татевского барина, который «тоже учит детей». Я спросил фамилию этого барина.
- Рачинский, Сергей Александрович!
Я обрадовался. Это, вероятно тот Рачинский, заметки которого я читал где-то, когда-то в газетах, и про которого что-то писали. Хотя слабо знакомо мне было это имя, но во мне загоралось желание сходить к нему и поговорить с ним о моих муках. Всё же он знает более меня!
Я начал расспрашивать о нём. Оказывается, он живёт всего в трёх верстах отсюда, в селе Троицком, оно же и Татево, там у него школа, и он учит круглый год. Дальше пошли рассказы о нём, вроде анекдотов.
На другой день, 3-го августа утром, я отправился к Рачинскому. Первые впечатления всегда ярче, и потому предоставлю дневнику говорить теперь. Да в дневнике яснее виден и измученный учитель, и Татево с его учителем-профессором.
«7 час. утра. Перешёл Тверскую губ. и вступил в Смоленскую. Границей служить маленькая речка Берёза. Сижу в лесу. Хорошо, покойно; в тени на траве шарики росы дрожат и медлят испаряться, - это уже осень. А кругом благодатная тишь! А в душе у меня:
Гордую волю погнули напасти;
И про убитую силу мою
Я похоронные песни пою!..
Но природа, хотя и «равнодушная», примиряет меня с напастями и даже умиляет. Сижу под соснами, а они ... вершинами машут приветливо:
Путник усталый, бросайся скорей
В наши объятья! Мы добры и рады
Дать тебе сколько ты хочешь прохлады!

- Девочка, как зовут вашего барина?
- Сергей Александрович!
- А тебя?
- Анютою.
- Скажи мне, Анюта, дома барин?
- А не знаю, спроси у тётки, она тамотка жнёт.
- Что же ты тут делаешь?
- А бегаю!

И сохраняется дольше в глуши Первоначальная ясность души!..

- Ты иди, иди, там ребята гуляют, они тебя проводят.
Было около 11 час. утра, когда я подошёл к большой, красивой школе против церкви. Меня поразила она своею роскошью, простором, а главное большим крыльцом-балконом с ящиками цветов при входе, с цветами пред школой, с цветами даже на столбиках палисадника!
На крыльце сидел старичок, около него толпилось около десяти молодых людей, стояла классная доска. Как видно, шёл, урок.
- Могу ли я видеть Сергея Александровича Рачинского?
- Вот я. Что вам нужно?
- Я учитель, и мне хотелось бы посмотреть вашу школу.
- Что же её смотреть? Школа, как и все.
- Нет, я знаю, что ваша школа отличается от других.
- Чем она отличается? Те же комнаты, те же столы... Саша, проводи их, пусть посмотрят.
Один из молодых людей отделился и повёл меня в школу. Первая комната большая, светлая, столы двухместные, на окнах занавесы, иконы убраны полотенцами, чисто, хорошо! Саша сказал мне, что ученье идёт теперь летом с молодыми учителями, Сергей Александрович подготовляет их к осени.
- Вы немного подождите, в 12 часов кончатся уроки, и вы тогда поговорите с Сергеем Александровичем.
И Саша пошёл на урок. Я остался один.
Боже мой! вот школа, вот где можно заниматься: просторно, светло, нет казёнщины, как семейная комната. Церковь прямо против школы. Тут же в окна виден чудный огород. Ничего подобного я до сих пор не видел. Какая же убогая моя Гремячевская школа пред этою! Масса мыслей мелькала у меня...
Кончился урок. Вошёл Сергей Александрович.
- Видели, всё?
- Внешнее видел, но мне хотелось с вами поговорить, узнать дух вашей школы.
- О чём говорить? Какой дух? Кто вас прислал ко мне?
- Никто, я узнал о вашей школе здесь по соседству и раньше немного слышал о вас, и вот пришёл к вам.
Я вкратце рассказал ему, как я из Петербурга попал в эти места.
- Вы подите к отрокам. Они идут купаться. Познакомьтесь с ними, а потом мы увидимся с вами.
Я с недоумением пошёл к «отрокам». Они всей гурьбой шли купаться. Я пошёл с ними. Мы повели внешний разговор: кто я, откуда попал сюда и пр. и пр.
После купанья мы пришли в школу. Двое «отроков» - это так зовет С.А. молодых учителей - собрали на стол; вышел С.А. и пригласил меня обедать. Это была другая комната. Посредине большой стол, по сторонам нары или палати. Сели мы все вместе. С.А. на узком конце, по сторонам все учителя. Против меня сидели двое, отличавшиеся от прочих, и один из них имел что-то японское в лице. Всех нас было около двенадцати человек.
Во время обеда я узнал, что против меня сидит воспитанник С.А. художник И.А. Петерсон, а рядом с ним крестник С.А. японец Сергий Сеодзи - учится в Петербургской духовной академии. Я удивлялся и радовался. Все с любопытством смотрели на меня, а я на всю эту семью. Обед был простой - щи и каша, но очень сытный.
Мне неудобно было при всех расспрашивать С.А., и я с нетерпением ждал конца обеда. После обеда все разошлись гулять. Мы остались с С.А. и вышли на балкон-крыльцо.
- Скажите, кто вас прислал ко мне?
- Никто не присылал. Я, слушая рассказы о вас в Иванцеве, вспомнил, что где-то прочитал ваши заметки, и теперь воспользовался случаем и пришёл повидать вас и поговорить с вами.
- О чём же вы хотели бы поговорить со мною? Говорить не о чем, да я и не умею говорить. Надо дело делать.
И всё-таки мы стали говорить. Впрочем, С.А. больше заставлял меня говорить. Я откровенно рассказал ему мои мучения. Что делаю? Чему учу? Как учу? Учитель ли я? Нужно ли детям то, что мы, учителя, даём им? Могу ли я учить их? Быть может, да не «быть может», а наверно, - они чище меня, святее, правдивее... Что я больше их знаю, - так нужно ли им это моё знание? Их нужно просвещать, воспитывать, а могу ли я это делать, когда я сам в этом нуждаюсь и сознаю свою нищету! Дети просят у меня Жития Святых, а мне земство дает для детей сказки и рассказики, про которые мои дети и их отцы говорят, что нечего их читать, на базаре занятней услышишь истории!
В таком роде много говорил я С.А. Он спросил меня, зачем я ездил в Петербург. Я рассказал.
- Я что-то не слыхал, чтобы сельские учителя ездили освежаться в Петербург.
- Я тоже не слыхал, - вырвалось у меня.
С.А. долго искренно смеялся моему замечанию.
Прошло около двух часов. Я стал прощаться.
- Вы от нас прямо в Ржев пойдёте?
- Нет, я пойду в Иванцево, переночую там и потом уже пойду в Ржев.
- Так вы лучше после чаю сходите в Иванцево, попрощайтесь там, возьмите свой узелок и приходите к нам, а от нас пойдёте или поедете домой.
Я согласился. В 4 час. опять два отрока, Семён и Ефрем, приготовили самовар на балконе, и мы все уселись пить чай. Хорошо было. Вся семья такая дружная, милая, как просто все разговаривают, шутят, и я с ними и с С.А. разговариваю. Вокруг хорошо, ясно, чудные цветы и запах от них. Над входной дверью большая картина «Благословение детей».
После чаю я сходил в Иванцево, попрощался там, взял свой узелок и скоро пришёл обратно в Татевскую школу. Хотелось бы мне здесь побыть хотя ещё день, да боюсь об этом сказать. А многое хотелось бы узнать и о многом расспросить. В голове хаос, и ничего не могу сейчас написать ни о себе, ни о С.А.
В 8 час. вечера мы поужинали. Меня положили спать в отдельной комнатке. Я удивился. Стол, кровать, лампа, подушки! Всё, чего у меня не было в шесть лет в Гремячеве.

5 августа. Воскресенье. Татево.
Вот уже третий день, как я нахожусь здесь у С.А. Жалею, что ничего не записал вчера, да и трудно было. Я ещё не мог разобраться. Как только я вошёл к нему в школу тогда первый раз, я очень был обрадован тою жизнию и духом, которые я увидел во всём, и в учителе, и в учениках, и даже в окружающей обстановке. Затем, чрез несколько времени, заползал в душе анализ, вылез мрачный скептицизм и весь день первый и вчера весь день растачивали и меня, и окружающее. Сегодня утром я стал на равновесии. Но вижу, хорошее победило. Дело здесь идёт хорошо. Сам С.А. человек нормальный, вера сильная, без сомнений, вперёд смотрит без страха, ум без рефлексов. Ученики-учителя, «отроки» - славные, хорошие ребята. Всматриваясь в лица и характеры их, я только одного из них отметил, как не подходящего к этой семье. Но ведь и у Христа был Иуда. Живёт у него японец-крестник его, учится в Петербургской духовной академии, ему около 22 лет. Он выше всех по развитию. Художник милый, хороший; семинаристы обычные хорошие, заметные и незаметные будут потом на местах своих. Между всеми ими есть милый скромный Саша. Но как часто в жизни бывает, - крайности сходятся, и стебелёк повилики обвивается вокруг дерева, так и Саша всюду вместе с Иудой. Даже боюсь за него.
Потом я обратился к себе и стал себя изведывать. То я казался себе убитым, то лентяем с ослабевшей волей и силой, то ослабевшим в нравственном от толпы, и в физическом отношении от неработы, то воплощённым пагубным самообольщением и ходячим самомнением, то учителем с громадными требованиями от жизни, на которые я, может быть, и права не имею и... гадостью под конец казался я себе. Я казался себе самолюбиво построившим свою жизнь, но больше всего я видел в себе ослабевшую волю и слабые руки при опасности. Чуть трудно - и крылья опускались; чуть неудача - и вера падала... Фу! как гнусно было смотреть на себя... Но тут выступал защитник и говорил, что среди волков трудно жить овце, и среди воронов голубю...
Среди всей моей жизни только дети утешают меня, но они не знают моей внутренней жизни... Большие всегда только создавали мучения. Стоит вспомнить хоть последний экзамен нынче весною!.. Я ослабел, заболел душою. Недаром один знакомый в Петербурге назвал меня психопатом. Ах, много всплыло печальных картин, и я многое вырвал бы из памяти. Отчаянная бедность, невозможность из-за неё сделать самого простого, необходимого дела, сильно тормозила, останавливала, направляла, даже в отрицательную сторону это доброе дело!.. И один, один, среди насмешек, гонений, и главное - непонятно за что! Впрочем, понятно: «Зачем он любит детей?» Ну, волей, неволей и сходил с ума и не проходил «как полагается» всей программы, и в довершение всего мучился сам от сознания, что больная душа - плохой воспитатель.
Вечером мы долго говорили с С.А. Я ныл и тянул свою песню, т.е. то, что написал выше. Он молча слушал.
- Вот если бы мне иметь ваши годы, вашу опытность, вашу твёрдость! Как бы мне хотелось сразу перенестись в ваши годы! - воскликнул я наконец.
С.А. улыбнулся.
- Тогда бы вы не такими глазами глядели на прошлое, как я, потому что не купили бы, не прошли бы настоящего, - сказал он.
- Да, правда.
Вот и новое услышал, подумал я про себя.
Вчера утром, когда я хотел уходить из Татева, С.А. сказал:
- Ведь у вас пока дела нет особого в Калуге, побудьте у нас, познакомьтесь со всеми. Сходите в больницу, я слышал из ваших рассказов - вы её любите.
Я остался.

6 августа.
Здесь в 6 час. утра встаём мы как одна семья. Сегодня все мы пошли в церковь и пели на клиросе. Саша управлял хором и мы пели хорошо. После обедни я пошёл в больницу, которую содержит сестра С.А. Больница чистая, хорошая; при ней фельдшерица славная и, видимо, сильно любящая своё дело, а что главное - самих больных. Чрез час я вернулся в школу. Чувствую себя полно. Теперь увидел я вполне, глядя на С.А., что убеждение и личный пример - лучшие учителя и великая живая сила!
До обеда я долго говорил с Сергеем Никодимовичем (японцем) о внутреннем развитии, о неизбежном периоде колебаний в жизни мыслящего человека, вступающего в борьбу с «проклятыми» вопросами. В нём уже второй год идёт эта борьба. Я успокоил его моим убеждением, что мыслящий человек, до конца не бросивший этих вопросов, в конце концов победит эти вопросы -  найдёт ответы на них.
Мы как-то быстро сошлись с ним. Милый, серьёзный, интеллигентный и ещё молодой!
В 12 час. мы сели обедать. Какая милая, хорошая семья. Как просто всё, и С.А. вместе с нами обедает и ест те же щи и кашу, как и все учителя «отроки».
После обеда С.А. пошёл отдохнуть. Я один пошёл в лес. Здесь в лесах преобладает ель. Внизу густой, высокий мох и масса брусники. Хорошо так было. Даже с головы и сердца сошла разъедавшая их кора. Стало лучше, полнее. Веселее гляжу на Божий мир. Вот нашёл же, наконец, уголок, где можно успокоиться. И Петербург где-то в тумане!

7 августа.
Только что встал, сразу прихлынула полоса мрачная и желание - мгновенно перенестись в Гремячево. Но сошёл вниз к чаю, в семью, и прошло, полегчало, и опять весь день хорошо. Эти дни мне стало совестно сидеть без дела, - С.A. все свободные минуты пишет теперь тушью ноты для хора - и я незаметно как-то стал заниматься с Семёном, «келейником» С.А., по русской грамматике. С.А. долго сидел на уроке и потом пошёл к себе. После урока подошёл ко мне Саша.
- Вы хорошо занимались. С.А. понравился ваш урок.
- Как же вы знаете это?
- А он когда пошёл от вас, то глядел вверх и сильно потирал руки. Это он всегда так делает, когда ему что-нибудь нравится.
Я смеялся, так хорошо и по-детски говорил эту примету Саша. Теперь он всё больше и больше льнёт ко мне. Такой он милый.
После обеда я с Сергеем Никодимовичем ходил гулять в лес. Он читал мне написанную им статью о православной Миссии в Японии и положении её и христианства в ней в настоящее время (1890 г.). Хорошо и серьёзно написано. Как я понял, там сейчас в государственной жизни всё идет, как у нас было при Петре Великом, а в религиозной жизни как в первые годы христианства в древнем мире Иудеи и Рима. Впрочем, католики и протестанты опередили православие. Теперь там православных японцев 17 тыс. (1889 г.), и новые верующие быстро прибавляются.
Вечером я долго разговаривал с С.А.; тут же была и вся семья. С.А. расспрашивал меня о Гремячеве, о моей жизни с детьми. Я поведал ему мои радости и горечи, рассказывал о своих занятиях и беседах с детьми по астрономии, как мы в трубу по ночам смотрим на небо, по геологии, как мы по окрестностям собираем окаменелости.
- Откуда вы сами всему этому научились?
- Я с детства любил природу и науку.
- Но надо вам заметить, что вы слишком роскошною пищею кормили своих учеников.
- Не думаю, С.А. У меня после шестилетнего учительства все земские книжки перевелись на Жития Святых, которые я вынужден был покупать им на свои средства. А беседы о природе у меня невольно выходят, когда мы в свободное время гуляем с ними или бегаем вместе.
- Самая высшая задача научить детей так, чтобы они были христианами на деле.
- Вот это-то меня и мучит, могу ли я научить их этому. Да и при том я думаю и знаю, что это дело не по моим силам.
- Отчего так?
- Я думаю, что научить детей так надо, прежде всего, их родителям, потом за ними должен следить их духовный отец - священник, и в конце уже учитель. Но родители сами темны, духовный отец не видит их, а учитель слаб. Лично я всегда сознаю, что я хуже их, они чище, святее меня.
- Но они не разумнее вас.
- И разумнее. Господи, сколько раз они учили меня в первые годы моего учительства. Я, бывало, поздравлю их, утром в воскресенье, «с праздником», а они поправят меня: «А ты прежде к обедне сходи, да тогда и поздравляй»! Скажу, бывало, девушкам: «Вы бы песенку спели!». А они мне: «А ещё учитель, разве песни поют? Песни играют, а поют в церкви!».
- Выходит по-вашему, что учитель может учить детей только по программе и ни более, ни менее!
- Нет, не так. Учитель может всему учить, но под непременным условием, учись сам всему, и не думай, что раз ты учитель, то уже тебе нечему более учиться.
- Это дело другое. Но вы, А.Д., не унывайте, вам правду говорили в Петербурге, что это время вы переживёте. У вас впереди будет и жизнь, и опьт, вы окрепнете и будете сильнее.
- Дай Бог!
Опять я остался. С.А. сказал, что скоро приедет его воспитанник, молодой художник Николай Петрович Богданов-Бельский. «Вот вы с ним познакомитесь, увидите, какой он хороший и милый».
Когда мы уже расходились спать и остались вдвоём с С.А., он сказал мне:
- Не думайте, А.Д., что во мне вы видите «идеального» учителя, напрасно вы даже назвали меня таким громким прилагательным именем. Я самый обыкновенный человек и простой учитель...
- Но тогда вас никто не знал бы!
- Правда. Но я думаю, что меня знают только чрез мои заметки, которые я иногда пишу.
- А простой обыкновенный учитель их не напишет.
- Ну, хорошо. Я поправлюсь. Я также не свободен от ошибок и, хотя давно имею дело с учениками и детьми, а до сих пор должен следить за собою. Я уверен, что и вы побудете у нас несколько времени и найдёте во мне нежелательное.
- Не думаю, С.А.
- Нет, думайте, что так будет или может быть.

8 августа. Среда.
Ну, вот, теперь-то я узнал отчасти причину своей бывшей каменной тоски и тупого состояния, особенно в Гремячеве, в школе, в отношениях с учениками и первыми моими ученицами особенно. Понял я ту фразу в дневнике, где я писал: отбрось свой узкий эгоизм! Теперь я знаю, что всему виною был эгоизм, желание, происшедшее от обладания властью, влиянием на других. Мне, жившему своею жизнью, которая казалась мне нравственною, хорошею, нормальною, - хотелось, чтобы и все другие, особенно дети, жили по моему образу и подобию; чтобы ребятишки по праздникам тихо и скромно играли, песен не пели, а в классе слушали и хорошо сидели; чтобы были почтительны и вежливы и образованы по-моему; чтобы девочки по вечерам или учили уроки, или пряли, или сидели у меня в школе и пр. и пр. И главное, чтобы всё это как раз началось, так и шло бы неизменно нынче, завтра, месяц, год и годы.
Положим, я всё доводил до возможного идеала, всё шло хорошо, часто ко мне приезжали товарищи поучиться, посмотреть мою школу; но нет, мне мало было относительного идеала, мне хотелось полного, и вот, когда я видел малейшее отклонение от моих «законных» желаний, я мучился, страдал до болезни сердца и нынче весною хотел отдать себя в монастырь, чтобы, пробыв там, получить больше силы влиять на других... Пагубное желание!
Всё дело, вся ошибка, вся гадость происходили оттого, что я не мог догадаться посмотреть на себя объективно, со стороны...
Уж теперь постараюсь освободиться от этих посяганий на детей, чтобы и себя не мучить и их не удалять от себя.
Всё это раскрыли мне факты небольшие, но понятные. Вчера после ужина С.А. в кругу всей семьи заговорил о вреде табака. Кроме меня – гостя - был ещё приезжий учитель. Говорили, что табак приносит вред, что я (С.А.) не могу, впрочем, бросить курить его, и поэтому кто из вас начинает курить, я всегда чувствую, что вина в этом лежит наполовину и на мне.
- Вот ты, например, Саша, куришь. Ты только начал, я чувствую, что и я виноват в этом. Ведь так?! Ты недавно куришь? А?
Тот, милый, сильно сконфузился и потупился.
- Да, недавно.
- Ну, вот видишь, тебе это легче бросить; бросишь?
- Да, - прошептал тот.
- Не будешь?
- Не буду... - шептал тот.
- А то вот тебя здесь все хвалят и любят (намёк на меня), а ты вдруг куришь! Нехорошо, да?
- Да.
- Ну, вот и хорошо. А что, давайте с завтра, все кто курит, бросим! Я тоже. Ну, вот вы, Михаил Васильевич? (приезжий учитель).
- Что ж, я брошу, я ничего!
- Нет, вы бросите?
- Да... я не буду, пожалуй...
- Нет, одно слово: не будете курить?
- Нет.
- Ну, вот. А вы, А.Д.?
- Я буду курить; в Гремячеве не стану, а здесь буду.
- Ну, и это хорошо; хорошо, что вы откровенны.
И т.д. и т.д.
Затем С.А. сказал, обращаясь ко всем:
- Ну, братцы, идите спать, ложитесь, чтобы завтра вставать раньше, не ходите гулять, что толку в этом, не время.
Половина разошлись, потом и все. Остались С.А.; Семён и я. Мы просидели минут пять, десять.
- Что же вы, теперь всех знаете?
- Да, почти всех.
- Вот его знаете?
- Да, это Семён.
- Ну, а тех?
- Нет, не всех.
- Позови их, Семён, всех сюда, мы экзамен произведём.
Пришёл Саша, Ефрем.
- Этого знаете?
- Знаю, это Саша и Ефрем.
- А где же ещё народ, всех позови!
Чрез три-четыре минуты Семён вернулся и сказал:
- Они сейчас придут.
Прошло минуты три, - тех нет.
Мы ещё немного посидели и разошлись спать.
Вот эти два разговора и показали мне, что и я в школе у себя иногда был такой же. Я также иногда налегал на детей и почти всегда напрасно.
- Маринушка, отчего ты запоздала на урок?
Та молчит.
- Отчего?
Молчит.
- Ну, скажи, отчего?
Наконец, та с плачем отвечает:
- Я тяте на пчелиные горы обед носила!
А пчелиные горы в трёх верстах от Гремячева.
- Ванюша, отчего ты вчера на уроках не был?
Ванюша молчит.
После трёх приставаний он с плачем отвечает:
- У меня вчера братец родился, и я ездил в Мехово за бабкой! .
И что всего отвратительнее и горестнее, я приставал к самым любимым мною детям, которые никогда почти не опускали уроков, да и если опускали, - то сами бы вскоре сказали о причине. Нет, я, скучая о них и не видя долго их, не мог удержаться, приставал к ним, мучил их, выведывал... и именно тогда, когда это было не нужно.
Ведь, бывало, Маринушка сама накануне скажет:
- Не приду я завтра, тятя уйдёт рыбу ловить, а мама пойдёт в город на базар.
Не было, значит, у меня деликатности по отношению к ним. Молчат – значит - не спрашивай, не выпытывай!..
Сегодня после обеда я заговорил об этом с С.А.
- Вот видите, А.Д., заметили и вы мои недостатки, и я благодарен вам за это. Я часто казню себя по ночам за многое, но в другом роде. У меня есть ученик, Гаврюша, с большими способностями к рисованию; я думаю, из него вышел бы если не художник, то хороший живописец. Но я уже боюсь выводить его из крестьянской среды, - боюсь: не успею, я болен, недолговечен, не успею поставить его на ноги и умру: что с ним будет? Хорошо, если пойдёт по хорошей дороге, а если нет? А с другой стороны, - не зарываю ли я талант в землю?! Вот побудьте у нас денёк-другой, приедет Николя, моя гордость и радость. Он ещё молод, ему двадцать два года, но он уже художник, и в будущем я надеюсь на него... А ваши мучения справедливы, но знаете пословицу: век живи, век учись!
- Да, С.А., и я думаю - еще надо помнить: «Не возмните о себе».
- И хорошо надо помнить!

9 августа.
Очень рад, очень рад, что я попал сюда! Многому можно научиться здесь, а главное, проверить себя, посмотреть на свои недостатки со стороны. Вот как вышло во вторник. Это был поучительный урок для меня. Сегодня я увидел на себе, как действует пример. Я до сего времени курил понемногу - я с весны и начал-то две-три папиросы, - и то, когда предлагали. Своего табаку я не имел; мне пред собой было ещё совестно завести его, так как это я считал баловством. В последнее время я заметил, что как будто понемногу привыкаю курить. У С.А. я курил только, когда он предлагал мне папиросу. Вчера он бросил почти совершенно курить, и вот сегодня утром вдруг подходит ко мне и даёт целую сотню набитых папирос.
- Вот вам, курите, мне ведь теперь они не нужны.
И этими словами он испугал меня, и я испугался сам себя. «Так, значит, я табакур-то настоящий, что мне дают табак! Так, значит, я и привык, коли не отказывался, когда мне предлагали покурить. Значит, и он уверен, и я, что это для меня хорошо - так много иметь теперь папирос!» И у меня сразу пропала вся охота к этой отраве организма. Я искренно отказался от этой внушительной пачки, и теперь хочу вовсе не прикасаться к табаку.
Вчера мы идём с Сашей после купанья. Он бросил курить на другой же день с утра и отдал свой табак Иуде. Его сильно соблазняли товарищи во время купанья, но он не откликнулся.
- А вы раньше давно курили? - спросил я.
- Да, я прошлый год всё лето курил и нынче летом опять начал, но 5 июля С.А. заметил меня и попросил не курить, а я не исполнил, и мне вчера было очень совестно. Знаете, я не могу ослушаться его, он как-то сильно влияет на меня. Теперь я не стану курить. Я как-то не могу солгать пред ним; меня это мучает.
- А почему же он узнал, что вы теперь курите?
- А я как тогда попался ему, так он и думал, что я, может быть, и теперь курю.
После обеда я пошёл в больницу к фельдшерице и пробыл там до 4 час. вечера. О многом не говорили, но и в немногом я увидел, что взгляд её на несчастных хроников и больных таков же, как и у меня. И я так-то, бывало, обращаюсь к брату фельдшеру: «Паша, посмотри его! Спроси, что у него! Помоги ему, дай что-нибудь!»
Вечером было хмуро, шёл дождь. Я срисовывал с балкона церковь Татевскую. С.А. спросил, зачем это я делаю? - «На память о Татеве», - отвечал я ему.
Удивительно, С.А. ничего не говорит мне о моём уходе отсюда, и я как-то молчу об этом. У нас молча установилось, что мне ещё можно здесь пожить. Я рад, что многому здесь научусь.

10 августа.
Я встал в 5 час. утра и пошёл в поле и лес. Мне хотелось узнать, есть ли здесь растения, каких нет в Калужской губ., флору которой я знал довольно полно. Я набрал десятка два растений и принёс их в свою комнату. В семь часов я пришёл к чаю.
- Что так заспались? - спросил меня С.А.
- Нет, С.А., я давно встал, я ходил в поле и набрал там несколько растений. Возьму их с собой, я не встречал их у себя дома.
- Вы разве и ботанику любите?
- Люблю, но боюсь её.
- Что это значит?
- Чувствую, что изучение её мне не по силам будет.
- Садитесь чай пить, а потом я принесу вам Кауфмана. Вы знакомы с определением растений?
- Да, я определял их по Постелю.
После чаю С.А. принёс мне Кауфмана «Московская флора», и я засел за определение найденных мною растений. Оказались мои знакомцы, и только новость для меня была клюква, с её нитевидными стеблями, да роскошный тёмно-синий цветок - Горечавка крупная. Я был рад. Теперь чувствую, что стоит заняться, и я с таким же наслаждением буду ходить по полям, как я ходил по каменистым оврагам и после дождя по мостовым в Калуге.
Вечер мы провели с С.А. вместе и о многом говорили. Сам он мало высказывается, а больше заставляет говорить собеседника и только изредка что-нибудь переспросит. Я ему рассказывал, как попал в Пулковскую обсерваторию, в Геологический кабинет к проф. Иностранцеву. Но больше он расспрашивал меня о моей Гремячевской школе.
- Вот я вижу из ваших рассказов, что вы много бедствовали, и в семье у вас недостатки. Разве вы не могли бы просить более богатой школы или перейти в город, выдержав соответствующий экзамен?
- О, нет, никогда и ни за что не покину я своего милого Гремячева. Да как же я останусь без Маринушки и Ванюшки.
- А.Д., Маринушки и Ванюшки есть во всякой школе. Дети везде и всегда - те же дети. И в Гремячеве и у нас в Татеве те же Ванюшки, ваши любимцы, найдутся. Значит, дело не в них. А обеспечить себя, помочь матери, - я думаю, это не есть большой грех.
- Нет, С.А., если дело не в детях, как вы говорите, хотя я не согласен с вами, то дело в школе. Я вёл своё дело в Гремячеве шесть лет. Чрез три года у меня появились три девочки. Это было начало женского образования и воспитания в Гремячеве. Сколько перенесли бедные, милые эти девочки насмешек не только от детей, с теми мы справлялись, нет, от своих же отцов и матерей. Сколько я вынес муки! И вот теперь, нынче весною, они вышли из школы. На другой год они привели мне семь девочек, а на третий год у меня уже училось девятнадцать девочек. Насмешки исчезли, а отцы и ма-тери умиляются и плачут, когда Матрёша говорит пьяному отцу в глаза: «Не ругайся, ты видишь, я «Верую» учу!». И тот смолкает!.. Как же я уйду из такой школы, да ещё ради лишних пяти рублей! Да мной положена в детей, и особенно в этих девочек, часть и значительная моего я. И вдруг оставить Гремячево и передать моё дело неведомому другому X? Только два человека могут выселить меня из Гремячева, это исправник и батюшка.
- При чём же они тут?
- Первый никак не может понять, за что Гремячевсшй учитель «любит детей» и на какие средства он разъезжает в Петербург и в Москву, а второй всё хочет устроить школу у себя в доме, а мужики не хотят расстаться с учителем: «Не надо нам дьякона в учители».
- Второй мне ещё понятен, а относительно первого ничего не понимаю. Быть может, он считает вас за подозрительного человека.
- Вот именно поэтому. То учитель едет в Петербург, учитель, получающий 15 руб. жалованья, то ходить по трём уездам с какой-то трубой (это я с товарищами по просьбе Главной Физической Обсерватории производили нивелировку Калуга – Перемышль - Лихвин), то в земстве ссорится с председателем за недостаток книг в его училище... Ну, конечно, подозрительный человек.
- Признаюсь, я пока в вас ничего подозрительного не вижу. Но вернёмся к началу. Ведь вы поставили на ноги женское образование у себя, девочки пробыли у вас три года и могут идти далее и под другим руководством.
- Не могу, не могу, я ужасаюсь, вдруг вместо меня будет человек, который закричит на мою Маринушку, тронет моего Ванюшу!.. На что мне обеспеченное существование, когда я, слава Богу, всем доволен и ничего более не желаю. Мать моя жила в бедности, не роптала, и будет жить и не будет роптать.
- Вижу, А.Д., что вы сильно любите своё Гремячево. Я так же люблю Татево и так же, как и вы, не пошёл бы теперь в Университет в Москву.
Завтра, вероятно, я пойду домой; пора уже, хотя мне хотелось бы увидеть его воспитанника Николая Петровича Богданова-Бельского.

11 августа.
Опять остался я. Утром определил ещё три вида незнакомых мне растений. Относительно моего отъезда С.А. заметил, что не стоит мне сегодня уходить, «только начали изучать определение растений и опять бросите на неопределённый срок».
Теперь почти со всеми я сошёлся. С Семёном мы занимаемся диктовкой. С Сашей беседуем понемногу. Он всё негодует на себя за то, что очень мало знает.
- Вот вы и звёзды знаете, и камни, и травы. А я до сих пор и на звёзды-то, кажется, ни разу не глядел, а о созвездиях и понятия не имел. Камни для меня тоже были все одинаковы, а вот теперь хоть различаю гранит, кремень, известняк друг от друга. На растения я глядел только как на траву и сено, а теперь увидел цветы среди них. Какой же я буду учитель, если С.А. пошлёт меня в отдельную школу. Ведь я ничего не знаю. Я нигде ничего не видел, ничего почти не читал.
Я его успокаиваю тем, что всё это успеется, только надо желать, а знания будут.
С Сергеем Никодимовичем мы ведём серьёзные беседы. Муки точат его ум и сердце. Но он победит их.
Душа всего этого мира, этой семьи, С.А., как будто ничем не выделяется от них, мало говорит, но много делает.

12 августа.
Утром мы все ходили в церковь. Пели на клиросе. С.А. скромно стоит себе около стенки. Слабый, больной, и... какая душевная сила! Смотрю на него и дивлюсь. Сколько народу поставил он на ноги, как переродилась окрестность вокруг Татева; на тридцать вёрст кругом ни кабаков, ни водки, ни пьяных! Где она, эта сила? Она, наперекор материалистической пословице живёт в слабом теле! Вот тут-то вернее другие слова: сила Божия в немощах совершается! Как я рад, что живу, гощу здесь! Многому научусь, от многих гадостей избавлюсь!..
После обедни забежали в школу ребятишки-ученики. Семён напоил их чаем с баранками. Они были рады, побегали, поиграли, посмотрели на меня. Один спокойно спросил у меня:
- А вы у нас учителем будете?
- Нет, мальчик, я сюда в гости пришёл.
- А я думал, вы у нас с осени учителем будете. Я прошлое воскресенье ещё видел вас. Сергей Александрович у нас нездоров. Ему трудно учить нас.
Вечером приехал, наконец, давно ожидаемый Сергеем Александровичем, да и всею семьёю, его воспитанник молодой художник Николай Петрович. Сейчас же Семён приготовил самовар, и мы в большом классе уселись все за одним столом пить чай. Мне очень понравился Николай Петрович. Хороший, простой и, слава Богу, ещё без петербургского отпечатка! Такой милый, все рады были ему. Он принёс к чаю конфект; табаку не курит, а конфекты его баловство.
За чаем он много рассказывал нам о Петербурге, о выставке. Я знаю его картину «Будущий инок» - это наш Семён, келейник и кастелян С.А., с хорошей физиономией. Я с ним веду диктовки по утрам. Мы, впрочем, сидели мало; Н.П. устал с дороги, и мы рано разошлись.

13 августа.
Встал утром и мгновенно почувствовал, что надо идти домой; но шёл осенний, проливной дождь, и на душе стало мрачно. После чаю, дождь немного перестал, я пошёл за растениями, хотя было грязно и сыро, и я промочил ноги. Но не сидеть же без дела, сложа руки. Здесь все заняты. Утром с 9 час. до 12 час. уроки. Сергей Никодимович пишет статью. Иван Андреевич, другой художник, подготовляет доски для икон, он будет писать иконостас в церковь. Сергей Александрович всё свободное время пишет - печатает тушью - ноты для хора. Он по знакомству и по своей просьбе получает со всех концов России различные ноты церковные; проиграет их на рояли или фисгармонии, и лучшие переписывает для своего хора.
Перед обедом я беседовал с Сергеем Никодимовичем. Всё больше и больше нахожу в нём хорошего и откровенного. Идёт в нём борьба сильная, нравственная и духовная. Сосёт скептицизм, разъедает анализ и поют свои унылые песни: «Для чего жить, что делать?» Но пусть поживёт, он поборет их, и эти страдания приятны будут ему.
Николай Петрович пока занялся фотографией. Вечером я уже помогал ему проявлять пластинки. А потом мы долго сидели у него на верху, в мастерской, и беседовали втроём: он, С.Н. и я. «Отроки» сами сознают, что эти двое выделяются из них и, хотя отношения между всеми ими одинаковы, но они как-то почтительнее относятся к Н.П. и С.Н.; не входят без дела к ним на верх, не мешают им заниматься. Николай Петрович рассказывал свои впечатления из путешествия в Бессарабию и на Афон, Сергей Никодимович говорил о Петербурге. Благодаря Сергею Александровичу, он попал в редко доступные дома и семейства. Чрез весь разговор идёт у них сильная любовь к Сергею Александровичу. Во многом они обращаются к нему и берут от него советы и указания. Да, хорошо им расти под таким руководством.
Милые, хорошие люди! Как хорошо бывает, когда С.А. позволит после ужина приготовить самовар, и мы все сидим и дружно беседуем.

14 августа.
Утром я ходил гулять и набрал растений. После занятий с Семёном определял их. Потом Николай Петрович снял с меня фотографию. На дворе осень. Среди зелени берёз выделяются жёлтые ветки. Зелень поредела. И живу, живу здесь. Вечером вели мы беседу с С.А. о ботанике. Он рад, что я начал заниматься ею. Учиться никогда не поздно. Да и я рад; не буду ходить как слепой по лугам и полям. Вечером долго беседовали с С.Н. Умный он; далеко пойдёт, если будет мыслить и бороться. Станет выше сомнений и не будет нуждаться в текстах, доказывающих бессилие приводящего их, сам будет в состоянии утверждать и отрицать.

15 августа.
Утром мы все ходили в церковь и хорошо пели на клиросе. После обедни опять заходили несколько мальчиков, побегали, поиграли, но мало, спешили домой разговеться. Я после обеда пошёл в больницу и долго беседовал с фельдшерицей о многом. Она мне при прощанье, от имени сестры С.А., Варвары Александровны, подарила две шерстяных вязаных рубашки. Я был очень рад. Сбылась моя мечта иметь их, а то я часто зимой простуживался. Я от души просил поблагодарить Варвару Александровну.

16 августа.
Пора, пора уходить. Сам не знаю, как я пробыл здесь две недели! Пронеслись эти дни как-то незаметно. Вечером я сказал об этом С.А.. Он сказал:
- Я вас потому не задерживаю, что для вас теперь здесь интересного нет. Вы видели нашу жизнь. Люди мы простые. По ботанике вы кое-что уже сделали, чему я очень рад.
На книге Кауфмана он подписал, что дарит мне эту книгу «за прилежание и успехи». Затем дал мне Смоленского «Хоровое пение шесть книг».

17 августа. Пятница.
В 9 час. утра Николай Петрович снял всю нашу семью, и после завтрака дружески и сердечно простился я со всеми. Саша на прощанье подарил мне свой серебряный мундштук. Простился я и с Сергеем Александровичем.
- Вы до осени пока свободны, не забывайте нас. К нам сюда пишите!
Он подарил мне фотографию с барельефа своего, сделанного из гипса одним его первым воспитанником Т. Никоновым.
Около 10 час. утра я вышел из этой милой школы «отроков». Какая милая искренность и любовь светилась во всех. Зашёл я и в больницу, простился с фельдшерицей. Она дала мне на дорогу, на память, хороший букет цветов. Я быстро пошёл в путь. Было 11 час. утра, а в 6 час. вечера я уже был в 30-ти верстах от Татева и остался ночевать в деревне. Долго я не мог уснуть. Думы и мысли так громоздились, что даже глаза не закрывались. Тут я узнал ценность Татева. Куда иду? В объятия стоглавой гидры, где только одни дети спасают меня от ужасов жизни, от «больших». Не бояться надо. Дети спасут.
На другой день я пришёл в Ржев и до отъезда написал письмо С.А., где благодарил его за гостеприимство, за всё, за всё, писал, что за время пребывания у него, прибавилось во мне сил, что я смело еду на борьбу с толпой!..

2 сентября 1890 г.
Милое, дорогое Гремячево! Как хорошо, покойно здесь! Какие чудные, радостные для сердца встречи! Чем я заслужил их? «Вот, милый-то наш, давножданный-то идёт!» - встретили меня мои добрые люди. Как я рад был всему и всем! Вечером наведали меня некоторые дети, кто узнал, что я пришёл; поведали мне новости. Я получил здесь хорошее письмо от С.А. и был очень рад ему. Плохо приходится С.А.; слабеет, болеет, трудно будет учить ему, а найти учителя воспитателя - трудно. Я рад, что он будет заботиться о Саше, я просил его об этом. «Заботьтесь о Саше-повилике». Очень мне понравилось и даже смешно было прочитать: «Теперь с ожесточением копаюсь в огороде». Ему летом не было времени: то занятия, то переписка нот для хора, то недуги. И вот он кончил то и другое, и позволил себе отдых - копаться в огороде. Я, бывало, иногда помогал ему, будучи у него в гостях. Больше всего меня там удивляла земляника, приносившая ягоды до конца лета.
И вот я теперь живу здесь, в Гремячеве, и как хорошо, хорошо!
- Как мы тебя ждали-то!
И ребятки и девочки сидят у меня. Милые, как я-то рад, как я-то давно не видел вас! Сижу с ними и забываю и Петербург, и Татево и всё, всё!

17 сентября.
Опять я получил письмо от С.А. Хорошо пишет он мне и просто. Все учителя разъехались от него. Остались Ник. Петр. да Ефрем с Семёном. Сам он усиленно разъезжает по своим школам, чтобы хоть недельку отдохнуть пред началом ученья. Вот и я так-то делаю. Я тоже пред началом ученья отдыхаю немного.
Удивительно хорошо чувствую себя в Гремячеве. Стал переплетать детям книги. По вечерам дети прибегают ко мне.
Мальчики берут книжки, просят перьев, бумаги, а девочки так пока ходят посидеть. Больных много, да лечить почти нечем.
- Уж мы без тебя каждый день подходим к училищу, всё нет и нет тебя.

15 октября.
Начал ученье. Первая пришла Маринушка. После Пасхи пришла первая - принесла яичко, и теперь первая пришла. Милая девочка! Потом и Ванюша мой милый пришёл, и моя школа стала полна. В 12 час. я отпустил детей, но Маринушка осталась посидеть. Только теперь делаю я оценку моим незабвенным девочкам: Маше, Параше и Матрюше. Выдержали они всю страшную власть тьмы, деревни, земли, невежества и пр. и пр. О, ценю, ценю их ходьбу, их труды, их невзгоды. Они проложили девочкам путь в школу. Они научили или приспособили толпу и ребятишек к учению и развитию женщины. Вечная им благодарность! И пусть они не сознают ни-чего этого, но я сознаю. Я знаю, как много надо было силы проходить три зимы в школу! И как я полюбил их! Полюбил за то, что они
Дорогою тернистой
 Бодро к цели шли своей.
За это
И люблю я их глубоко,
Свято чту их имена.
Помню, милые, как вы трудились, как вы, чтобы догнать ученье, по вечерам сидели у меня до ночи, и в метель и вьюгу бежали домой в тьму ночную...
Вашей молодости повесть
Мне слезой туманит взор!..

О, часто, часто, вижу, придётся вспоминать девочек моих! Знаю, за что любил их, за что помню и вспоминаю! Милые мои, прекрасный пример показывали вы в три года и хорошо окончили своё дело! Да, за идеал я люблю их, прекрасный и честный; по силам показали пример они. И главное, до конца довели его!

20 октября.
Ещё получил письмо от С.А. ужасное - просит меня эту зиму провести у него учителем, так как он по болезни не может учить совершенно, а другого человека, кроме меня, не имеет в виду.
Это письмо заставило меня задуматься.
«Переехать к нему, - новая жизнь открылась бы предо мною. Новые знакомства хорошие. Зажил бы умственною жизнью, прилежнее стал бы заниматься... Что здесь? Пробью ли стену, овладею ли толпой, поднимусь ли надо всем? Но Ванюша? Но Маринушка, могу ли я уйти от них? Как я их оставлю? Как оставлю, когда они, обняв меня в классе, один слушает, как
Про убитую музу мою
Я похоронные песни пою,—
а другая рассказывает, как она пред уроками бегала с сестрой за три версты, обедать носила отцу и назад всё время бежала, чтобы не опоздать к урокам. Могу ли я оставить их, когда они так уверенно говорят, что ещё целый год будут со мной вместе?! Ужас берёт меня. А если не поеду, дадут ли мне прожить тут до весны? Не дадут. Уже две сходки было, и уже приходили мужики: «Да поставь ты им, А.Д. водки, напьются и за тебя будут кричать».

21 октября.
Утром я написал ответ С.А., в котором пишу три главные причины, удерживающие меня в Гремячеве. Первая - привязанность к моей школе, неоконченное дело, Ванюша и Марина; вторая - я плохой учитель, как учитель только, и третья - я ещё не окончил официальной шестилетней службы здесь. После трёх месяцев я могу располагать собою, а теперь - нет, хотя мне весьма желательно было бы с ним быть, жить и трудиться, как с редким человеком.
Да, прочувствовал его письмо теперь. Новая жизнь, новое вокруг; пойду, может быть, дальше и дальше. Но Гремячево, как оставлю его? Как бросить этот год? Ведь шесть лет учил, жил с ними. Шесть лет Ванюшка шёл за мной, не хотел уходить из школы. Милый мой!

8 ноября.
«Предвидел я ваш отказ», но только первую причину нашёл С.А. существенной и соглашается со мною, что и сам поступил бы так в данном случае.
А в школе так хорошо. Все дети хороши, милы. Нет того «нечто», что, бывало, заставляло меня мучиться в классе. О, это ужасное «нечто», - как злой демон присутствовало оно, бывало, в одном каком-нибудь ученике. Просто, бывало, доходило до того, что или «ему» оставаться в классе, а мне уходить, или чтобы «его» духу не было, и всё бы хорошо пошло тогда.
Господи, Боже мой! За что истина часто среди тьмы находится, за что пороку достаются цветы лазоревые, за что порок торжествует?.. За что истина облекается грязью, за что дети гибнут в омуте тины взрослых?.. Милые мои, Ванюша, Маринушка, обращаюсь к вам: Спасите вы меня своей чистотой и любовью! Милые мои, вы идёте со мной уже годы и всё так же чисты. Летом тянетесь к полю и ниве, зимой к учителю. Милые мои, неужели и я похож на поле и ниву?.. Вот сегодня праздник, не вижу их день, и томит меня это. Много покоя и отрады дают мне они! Не дождусь до завтра увидеть их лица: красоту, радость, детство, идею детства.

27 ноября.
Опять получил я письмо от С.А., опять зовёт он меня к себе в Татево. Не знаю, что делать. Надо, видно, оставлять Гремячево, а то не дадут мне здесь дожить до марта, до экзаменов: думают училищный дом отдать под кабак, а школу перевести к священнику... Я лёг поздно - сон бежал от меня...

28 ноября.
Утром я поехал к А.Н. Гончарову, помещику, барину, полюбившему меня за «звёзды и камни», - посоветоваться. Вместо двух часов я пробыл у него до ночи, и он оставил меня ночевать у себя.
О многом мы беседовали. Я рассказал ему своё дело. Он советует мне непременно ехать к Рачинскому.
- Здесь вы много делаете, но вокруг я вижу, многие прекрасные учителя стоят на опасном пути.
- Я не понимаю.
- Главное - не занимайтесь совершенно для вашего брата неподходящими вещами: благодетельством рода человеческого и устройством его судьбы, и не предавайтесь ремеслу господина Гамлета, предоставив это занятие более досужим и более ленивым, чем вы, людям. Поверьте, что обучить 5.000 человек российских ребятишек грамоте и молитвам в 5.000 раз полезнее, чем вселить в них сознание, что жизнь есть «пустая и глупая шутка». В настоящее время нужны деятельные люди, люди работники, а не только отвлечённые мыслители, готовые во что бы то ни стало устроить Божий мир по гипотезе, которую они высидели в кабинете или на чердаке. В Татеве постарайтесь заняться ботаникой и немецким языком. Вы себе откроете новый мир, познакомившись с немецкой литературой. Вам необходимо побольше литературного образования; а там, в Татеве, вы можете приобрести много знаний, которые помогут вам идти к дальнейшему усовершенствованию.
Хорошо мне стало. Я чувствовал себя здесь как у себя в Гремячеве.

29 ноября.
Решительный день! Я написал письмо С.А., что с нового года оставляю Гремячево в сознании, что не доживу до весны. Еду с боязнью, оставляя Маринушку и Ванюшу, но утешаю себя мыслью и надеждою, что
В добрую почву упало зерно,
Пышным плодом отразится оно!
И вот, отослал письмо, и как перепуталось всё!
Не думается мрачно о здешнем будущем, но мраком застилается будущее житьё в Татеве. Отчего? Или не уживусь там, или Гремячево не выйдет из сердца и не даст мне силы на любовь к другому детищу? Сердце не ноет. Угаснет моё дело наружно, но не пропадёт. Будут помнить обо мне все те, в кого я вкладывал по части души моей. Разве забудут меня мой Фирс, Иван, Маринушка, Ванюша, да и все ребятки?
В общем чувствую, что наступает время войти в новый фазис развития. Оставаясь в Гремячеве, могу ли я сказать, что удержусь на должной высоте по отношению к окружающему, не вступлю в компромиссы?.. Вот почему, кажется, я довольно спокойно стал думать о новом периоде. Как во время болезни нынче весной думал уйти в монастырь «очиститься», «получить больше силы», «снять с себя кору», смириться до зела, так теперь, в здоровом состоянии, думаю уйти в Татево и там подняться, хотя бы немного. Не знаю, давно ли, а может первый раз по развитии сознания за последние годы, никогда я так нормально не чувствовал себя, как теперь. Именно потому, что стал обнимать сознанием окружающий меня мир - громадный круг жизни. Стал выше его, не полнотой своей жизни, а как бы с горы смотрю на него. Прежде, обнимая части его и не понимая связи, а то и не видя её, я мучился. Теперь нет. Вижу всё целое и происходящее вокруг. О, это великая заслуга моего я пред самим собою. Будет, помучился, поболел, пострадал... теперь конец, - выздоравливаю и быстро подвигаюсь по пути к норме, но в то же время не делаясь и даже избегая делаться «большим».

1 декабря.
Шесть лет тому назад, сегодня, пробирался по незнакомой дороге по сугробам снега в это село учитель - я. Прошли эти шесть лет, и я пожинаю плоды трудов своих. Мои первые ученики теперь уже отцы, идут по моему пути, между нами крепкая связь. Девочки, робко вступившие в школу, уже вышли из неё и проясняют глаза отцам и матерям.
А сам я? Изменился, или нет? Нет, не изменился, а только расширил взгляд вокруг себя, посильнел, поуспокоился немного. Но знаю, что ещё не начинал жить настоящею жизнью. Я сам всё время учился. Теперь как будто оставляю учебники, а принимаюсь за серьёзные книги.
За эти шесть лет неизменно шёл за мною только один Ванюша и потому так долго, что ещё ребёнком привёл его ко мне отец. И вот, на моих глазах он вырос до двенадцати лет. Теперь он кончает курс. Сколько незабываемого счастья принёс он мне! Сколько блаженных успокоительных часов, дней, годов доставил он мне! Милый мой ангел-хранитель!

9 декабря.
Получил письмо от С.А. Он очень, очень рад моему решению ехать и будет стараться, чтобы мне хорошо жилось. Пишет об условиях жизни, но это меня не тронуло. Мне нужна школа, дети, он и Саша. «Аксессуарцев» жизни не хочу, хотя от угла своего и куска хлеба не отказываюсь.
Оставляю школу и детей со словами: «Сделал, что мог»! Не сильно мучаюсь, оставляя их, потому что вижу сам: я поздоровел, и дети поздоровели. Про своё дело - я не могу сказать учительство, я делал больше: и учил, и лечил, и утешал и работал как крестьянин, одним словом, откликался на все нужды деревни - про своё дело могу только сказать, что плоды его увижу после. А кто будет здесь? Хорошо, если хороший человек, а если нет? Пойдут ли в школу мои Ванюша и Маринушка? Боюсь, боюсь, придёт враг и начнет сеять плевелы!..
А теперь именно замечаю наибольшую близость отношений с детьми. И после уроков не уходят, особенно девочки.
- Мы взяли обед с собой.
- Да я устал!
- А ты ложись, поспи, а мы будем картинки смотреть!
- Я не могу спать!
- Ну, сиди с нами!
Со старшими, кроме учения, занимаюсь поэзией. Слава Богу, хоть немного открывается у них внутренней огонь, любовь к ней. Вижу, как умиляются мои ребятишки, читая:
Полем идёшь - всё цветы, да цветы,
В небо глядишь - с голубой высоты
Солнце смеётся, ликует природа...
Всюду приволье, покой и свобода!..

Вижу, как пробуждается в них чувство жалости, когда читаем:
Непобедимое страданье,
Неутолимая тоска...
Или:
Пора, пора под сень покоя...
- Куда это, Ванюша?
- Да в могилу, добре трудно было ему жить.
- А совсем умер он?
- Нет, его стихи мы сейчас читаем. Ты смотри, - по его вышло. Ведь наше Гремячево над Окой стоит, и он говорит, что его стихи будут слышны над Окой.
- Верно, верно, милый Ванюша!
Дух поэта! Слышишь ли ты эти слова? Не сбылось ли предсказание духа твоей матери? Да, оно здесь, в Гремячеве, в школе над Окой сбылось. Сегодня ребятки списывали и заучивали его стихотвореше «Баюшки-баю». Я назвал им его «прощальное утешение», отчасти относя его и к себе. Больше уже не буду здесь; но также, как поэт, верю, что не совсем умру для Гремячева, долго, долго ещё буду здесь жить с сердцах детей и народа  [1]. Много больных лечили мы здесь с братом, а потом я один. Много народу ходило ко мне в школу, и никогда не была закрыта дверь моя.
Вечером я пошёл к Ивану, отцу Маринушки. Посидел с моей милой Маринушкой. Мать её говорила мне: Вот эти два дня только о тебе и говорит: «Я буду голосить по нём, буду плакать. А летом поеду в Калугу повидать его». Милая девочка!

14 января 1891 г.
На Святках я получил письмо и деньги на дорогу от С.А. и решил выехать в Татево после сдачи своей школы.
Утром сегодня собрались все мои милые дети. Я немного говорил с ними.
- Теперь прощайте, дети. Я с вами и вы со мною хорошо жили шесть лет. Привык я к вам. Теперь вы остаётесь без меня, но помните меня, как и я вас всегда буду помнить. Учитесь, и кто бы ни учил вас, не говорите, что не пойдёте в школу, вы учитесь не для учителя, а для себя, для отцов ваших, для Родины. Будет время, я ещё увижусь с вами, не забуду вас, помните и вы меня.
Многие дети заплакали, а Маринушка и Ванюша заливались слезами. Также нелегко было и мне...
Не сразу опустела моя школа. Первое время никто не уходил. Стоят и смотрят на меня. Каждому почему-то не хочется первому выйти из школы. Наконец, плотина прорвалась, и целая гурьба вырвалась наружу. Но опять стоят остальные и потом нехотя выходят, глядя на меня и пятясь к двери.
После всех вышли от меня Ванюша, а потом Маринушка, и я остался один. Я стал убираться.
Вечером прибегали проститься со мною многие мои дети. Прибежал и Ванюша.
Я ещё раз простился с ними. Скучно, грустно кругом, и школа опустела. И барометра нет, и флюгер и дождемер сняты, и книги уложены. Всё пусто. Только ещё одни часы стукают. Это жизнь пока...

15 января.
Утром в 5 час. заехал за мною Иван, и я, простясь со своею школою, поехал к нему. Там мы совсем убрались, напились чаю; Маринушка сидела со мною. Обняла, милая, меня, заплакала молча. Слезы её падали мне на руки...
- Увидимся, милая Маринушка, расти, я не забуду тебя, повидаемся ещё с тобою. Пиши ко мне. Я буду отвечать тебе всегда.
Милая, как она чисто, по-детски любила меня! Мать её тоже плакала, прощаясь со мною. Добрые мои, милые люди! Я перекрестил Маринушку, поцеловал её, и мы поехали. Было 7 час. утра и 27° мороза. Пока мы скрылись, Маринушка с матерью, невзирая на холод, стояли на улице.
Кто-то будет учить их? Кто-то будет учить Маринушку? Зачем еду? Не мог ли бы остаться... Прощай, дорогое Гремячево! Прощайте, милые дети! Прощайте, все мои милые, добрые люди!..

18 января 1891 г.
В 7 час. утра приехал я в Татевскую школу перемёрзший, простудившийся, расслабленный бессонницей и голодом. Первые встретили меня, конечно, ребятишки.
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте!
Потом Сашу увидел, Ефрема, Семёна. Вышел Сергей Александрович. Мы искренно поздоровались. Скоро я напился чаю и лёг спать. Мне не пришлось спать ни в вагоне, ни на пути в Татево. Я ехал с обозом и сильно перемёрз в своём отвратительном городском пальто.

20 января. Воскресенье.
Утром в 6 час. мы все встали, а Семён приготовил уже чай. В Гремячеве это для меня было немыслимо; там я пил чай только после обедни. Я сказал С.А., что, быть может, это неудобно ввиду того, что мы производим соблазн, да и я сам в праздник как-то не привык пить чай до обедни.
- Ничего, А.Д., чаем мы не соблазним народа.
Я, чувствуя внутри что-то нехорошее и в то же время не сдерживая себя, сел за чай, а потом пошёл с Сашей к утрене. Ефрем и Семён остались в школе.
После утрени большая часть бывших в церкви крестьян пришли в школу, потому что зайти больше некуда, на дворе холодно, а между утреней и обедней времени проходит около часа.
Крестьяне, видимо, хорошо чувствуют себя в школе. Все они знают С.А., и он многих знает. Некоторые из них обратились к С.А. с просьбой и желанием записаться в Общество Трезвости и дать обещание не пить в течение года водки. С.А. при этом оживился. «Это хорошо, хорошо. После обедни мы помолимся Богу, и потом вы зайдёте ко мне в школу ». Некоторые спрашивали про меня: кто это? - «А это мой помощник». - Вот и хорошо, Сергей Александрович, теперь отдохнёте немного!
Шли разговоры. С.А. читал им листки Троицкие; многие слушали со вниманием. Часть отделилась в нашу комнату, где мы: Саша, Ефрем и я спим, это были певчие. Саша начал с ними спевку. Прибежали и дети певчие. Хор, большой, хороший, я даже удивлялся. Всё было так хорошо. Вдруг я почувствовал запах махорки. Сильнее, сильнее. Я вышел из своей комнаты и увидел, что некоторые крестьяне курили в столовой и прихожей. Я удивился.
- С.А., нельзя ли им сказать, чтобы они не курили в школе, а выходили бы на двор?
- Не могу, А.Д., вы помните, летом я хотел бросить курить, недолго я терпел, после вашего ухода скоро начал опять курить, и как же я могу им что-нибудь теперь сказать!
- Но нельзя же допускать, чтобы они так пропитывали школу махоркой. Как-то неловко, нехорошо, что в нашей школе так пахнет, да ещё перед обедней.
- Поговорите вы сами с ними.
Я пока не решился на это в виду моего ещё малого знакомства с окружающим и всеми. Но в следующий раз непременно поговорю.
Скоро после этого мы все пошли в церковь. Пели хорошо. Народу было много. Так было радостно. Милый Саша, ещё такой молодой, ему около 18-20 лет, хорошо так управляет хором!..
После обедни был отслужен молебен преп. Сергию, остались помолиться С.А., мы, учителя, и семеро крестьян из окрестных деревень. Из церкви мы пришли в школу. Семён приготовил самовар. Все мы и крестьяне уселись за чай. Хорошо было. С.А. так просто держит себя с крестьянами, они также просто говорят с ним, хотя, впрочем, не так, как в Гремячеве у меня на «ты», а на «вы» и с С.А. и со мною.
Во время чаю беседа шла о вреде водки. Потом С.А. записал их имена в Татевскую книгу Трезвости (там было вписано уже около 1100 членов). Затем роздал им по две картины соответствующего содержания, по несколько Троицких листков (№№ 8, 70, 150, 454, 492) и по иконке преп. Сергия малого формата на дереве. Они благодарили и были очень тронуты всем бывшим. С.А. дружески простился с ними.
- Вот, А.Д., дело, которое также лежит на всех нас. Я надеюсь, вы, в случае моей болезни, замените меня в нём, и будете поддерживать и расширять его.
- Я боюсь.
- Чего? Вы часто употребляете это слово. Я уже летом слышал его от вас несколько раз!..
- Я боюсь потому, что сравнительно молод, не установился, мало знал и думал об этом деле, да и в себе не уверен вполне.
- Нельзя, А.Д., пассивно относиться к вопросам жизни. Что значит не уверен в себе? Надо быть уверенным. Что значит не установился? Надо установиться. Вы видите, я дал себе слово быть абсолютно трезвым, и вот почти десять лет держу это слово, и не так трудно оно, как мне казалось. Теперь я вижу, что и другие идут за мною потому только, что видят во мне живой пример. Вы же молоды, вам можно сделать больше работы.
- Так, С.А., но меня эта молодость и смущает. Я могу дать обет на краткое время, но на год - уже боюсь. Хотя я не пью до сего времени, но случись, напр., свадьба брата, сестры, я, вероятно не откажусь выпить рюмку-другую вина. Мне очень понравилось это дело, но пугает абсолютная трезвость - пока боюсь поручиться за себя. Я пока не знаю, как разрешить задачу. Я лично, напр., дал ли я обет или не дал, все равно я не хочу пить - я не люблю водки, да и вина-то мне до сего времени почти не приходилось пить, - а кто умеренно пьёт, я думаю, если он и даст обет, то мучимый соблазнами больше нагрешит, чем если бы пил, не давая обета. Для пьяницы же, я думаю, не может быть действительным средством данный им обет. Для него может быть действительно или героическое средство, или же внутренний какой-либо перелом. Вот как у нас в Гремячеве был случай с одним пьяницей. Он в состоянии полного одурения попал зимою на кладбище и влез на могильный крест; ему показалось, что он влез на печь; но перекладина сломилась, он упал, ему показалось - с печи, и сильно ушибся и в то же время очнулся. Вероятно, он быстро отрезвел, увидев, где он, что с ним, потому что, пришедши домой, он дал клятву никогда не пить и действительно перестал пить. Вот почему я так нерешителен, но дайте мне время посмотреть, подумать, и, быть может, я перестану бояться.
С.А. высказал мне на мои слова много полезного. Но всё это гораздо полнее написано им в брошюрке «Из записок сельского учителя» (Спб., 1891 г.), и потому я не буду приводить его слов.
- Я очень рад, А.Д., что вы откровенны, - закончил он, - поживём с вами, и вы, надеюсь, перестанете бояться и будете трудиться в этом деле.
- Дай Бог.

26 января. Суббота.
Все эти дни я привыкал к школе, знакомился с ребятками. И странно, почему-то невольно находил сходство некоторых из них с моими близкими в Гремячеве. Один мальчик - это моя Параша в Гремячеве. Другой очень похож на Верочку - сестру Маринушки; и много я нашёл таких сходств.
Дня два-три я присутствовал на уроках Сергея Александровича. Затем дня два занимался со старшими двумя группами один. Он уезжал наведать свои школы. Мальчиков всех здесь 48. У меня две старшие группы 25 детей. Средняя группа у Ефрема и младшая - у Саши. Половина детей уходит после уроков домой, в ближайшую деревню, а 23 мальчика, из дальних деревень, живут здесь же в школе на средства С.А.
Встаем мы в 6 час. утра и прямо за чай с баранками. В 7 час. утра молитва; в 8 часов завтрак; и дети и мы едим молоко с хлебом, а в постные дни жареный на масле картофель. В 9 час. утра начинаются уроки, а в 12 час. до 1 час. обед. С 2 час. до 4 час. опять два урока. Затем час на вечерний чай, а с 5 час. до 8 час. опять три урока и ужин; в 9 час. молитва и спать. Так что времени для себя не остаётся. Я за эту неделю едва успел написать несколько писем.
На третий день я установил - как это возможно зимою -  метеорологическую станцию, и наблюдения пошли своим чередом, как и в Гремячеве, только очень смутил меня барометр; он здесь всё время стоит весьма низко, как у меня в Гремячеве только в дни сильных бурь (циклонов).
Простудившись дорогой, я только сегодня к вечеру стал чувствовать себя здоровее, а то у меня был сильный простудный кашель.
Сегодня, в субботу, уроки окончились в 12 час. дня. После обеда все дети пошли в баню. Здесь сами ученики, под руководством Семёна, но и вместе с ним, всё делают сами: утром готовят стол к завтраку, к обеду, сегодня топили баню. Так хорошо всё идет. После бани вымыли полы в училище, всё обмели, прибрали. Я также ходил в баню. Прихожу к чаю, С.А. даёт мне большой узелок. Там бельё всякое, даже платки носовые, даже пояс для рубашки...
- Да для чего вы, С.А., заботитесь. Я бы сам приобрёл всё это.
- Ну, вы не умеете, и уж дозвольте нам это делать.
Сам я стал жить лучше, или вернее, всё стало идти нормально; есть завтрак, обед и ужин. В Гремячеве это было редкостью. Там я чая и завтрака утром не знал - и не было их, и некогда было с ними возиться. Милое Гремячево, там ведь я питался, когда находил что-нибудь у себя на заветном окне. Добрые, неизвестные люди ставили на это окно - кто кувшин молока, кто кусок хлеба, сала, а то и говядины. И никогда не мог я увидеть этих моих питателей, это всё приносили мне, вероятно, те, которых я лечил, помогал, писал письма или сами дети. Только, бывало, милая Маринушка принесёт живых налимов в кувшине прямо в класс.
- На-ка тебе, А.Д., налимчиков, тятя нынче поймал.
Очень хорошо здесь под праздник. Чувствуешь, что наступает день, не похожий на все предыдущие. Ребятки все вымытые, чистенькие. После обеда всё уберут, вымоют, вычистят свои постели на дворе...
С 4 час. вечера начинается праздник. И дети и мы пьём чай до 5 час. вечера все вместе, и С.А. с нами. Дети веселы, они теперь вполне отдыхают и от недельного ученья и от нынешней работы. После чаю отдых около часа, а вечером все собираемся в большую классную комнату, и С.А. чудно, выразительно начинает читать воскресное Евангелие, прежде по-славянски, потом по-русски. Затем расскажет и пояснит его. Я в первый же раз был поражён его пояснениями. Так ярко, выразительно выступало всё рассказанное.
После чтения Евангелия небольшой перерыв, затем ужин и потом вечерние молитвы с акафистом. К 9 час. вечера всё в школе затихает. Мы, учителя, садимся за свои дела. Я пишу письма, те что-нибудь читают.
Утром до 12 час. занимается сам С.А., когда дома он, и тогда я свободен. После обеда все уроки веду я. Что меня сильно смутило в эту неделю - это умственный счёт. Дня два не было С.А., и занимался с детьми я. С.А. оставил мне листок бумаги, где он написал на эти дни около двадцати задач, но без ответов. Я просмотрел их и почти половины не мог решить в уме. Когда на уроке я прочитал детям одну из этих задачек, буквально чрез несколько секунд ко мне прибежали несколько мальчиков сказать ответ. А у С.А. так заведено. На этом уроке-отдыхе, - последний вечерний урок, - он стоит или сидит в сторонке; кто решит задачку, тот подбегает к нему и шепчет на ухо ответ. Если решение верно, мальчик становится по правую руку учителя; если не верно -  по левую руку. И вот ко мне подбежали мальчики. Первый прошептал на ухо «48» и тут же вслух спросил: «Куда мне?»; другой шепнул «72», и тоже спросил: «Куда мне?» а я и сам не знаю, кто из них верно решил и жду третьего ответа, для решения, кому где стать! Третий сказал «48», и тогда я решил его и первого поставить направо. Когда все дети перешли со своих мест ко мне направо, я расспросил одного мальчика, как он решил задачу. Тот весьма быстро и толково рассказал ход и решение задачи. Я был поражён. Я пред ними был сущий новичок. После я увидел, что они в уме множили такие числа, что я только на бумаге мог справиться с ними. Когда приехал С.А., я рассказал ему об этом.
-  Это вы с непривычки так пугались этих задач и, вероятно, мало знакомы с числами. Вы примите себе за правило во время уроков решать всякую задачу, - разлагать в уме на первоначальные множители всякое небольшое (до 1.000) число, и вы скоро увидите в числах не трудности, не запутанность, а гармонию и поэзию!
И он тут же на доске написал мне в виде стихотворения пять строк, чему равно 365. Я только удивлялся. Тогда он, видя мое недоумение, рассказал мне, что значат при умножении числа 15, 25, 50 и 75. Я никогда ни в духовном, ни в техническом училище, ни в жизни не слыхал ничего подобного! А всё же я на первое время просил его ставить для меня под задачками ответы, на случай, если я не решу сам задачки, так хоть буду знать, куда послать первого, решившего её. Дети положительно изумляли меня быстротою решений. Я читаю им, например, такую задачу: Я купил 15 коров по 24 руб. и 25 коров по 44 руб.; сколько я истратил денег? Пока я договариваю вопрос, ко мне бегут половина детей с ответом «1.460» и смеются: это очень лёгкая задачка! Оказывается, они делают или, вернее, решают её так: 15 это десяток и половина десятка. Следовательно 24 X 15 будет 240 + 120 = 360, а ещё сокращеннее 24 + 12 = 36 да 0 = 360; затем 25 - это четверть сотни; следовательно 44 X 25 будет = 44 : 4 = 11 сотен. Итак, 360 + 1.100 = 1.460. И всё это в три-четыре секунды. Надо будет последовать совету С.А. и поучиться, а то мне и пред детьми стыдно. С.А. хочет собрать все эти листки с задачами и составить учебник-сборник задач для умственного счёта.
Мы с Сашей очень сошлись. Скоро после моего приезда, он впал в мрачное состояние. Я после двух-трёх вечеров узнал, что его тяготит дума о будущем. Куда деваться, что делать после Татевской школы - «ведь не вечно же я буду здесь, - от семьи оторван (его отец крестьянин земледелец), образования никакого не получил... Куда я денусь, на что я годен. У вас масса книг, дневников, вы наблюдаете погоду, вы похожи хоть на учителя, а я что?»
Я два вечера посидел с ним до 1 час. ночи, и вчера он сказал мне: «Да, теперь я повеселел, лучше стало!» Я говорил ему, что эти вопросы преждевременны, образование расширить не трудно, стать хорошим учителем под руководством Сергея Александровича легко. Открыл ему глаза на область поэзии. Он скоро понял, что такое хорошие стихи, кто был Пушкин...
Всё вокруг пока идёт для меня хорошо, правильно. Вот только всё думаю и беспокоюсь: кто назначен в Гремячево, кто будет заниматься с моими милыми ребятками?..

27 января. Воскресенье.
Когда сегодня после утрени набрался к нам в школу народ из церкви, я обратился к ним с речью - просьбой не курить в школе, потому что школа почти та же церковь, здесь учатся ваши дети, ваши братья, это место, где не живут люди со своими житейскими делами. Вы видите, Сергей Александрович когда хочет покурить, то выходит отсюда к себе в комнату; в школе нехорошо делать многое, что мы позволяем делать себе дома. Поэтому я очень прошу вас, если кто не может удержаться до обедни, то выходите на двор и там покурите.
Я был очень рад, что не услышал ни одного возражения или обидного тона в их ответах.
- Это верно, это хорошо, а кто хочет позаняться цигаркой - выди. А то что ж, тут накурит один-другой, а мы как в кабаке сидим, да и барину (С.А.) не хорошо нюхать нашу махорку...
И никто сегодня не курил в школе. Я был очень рад. А то просто противно: комната большая, светлая, чистая, на окнах цветы, иконы убраны полотенцами, так хорошо и праздник так чувствуется, и вдруг — отвратительный запах махорки.
Когда мы пришли от обедни, уже не было этого гнусного запаха в школе. Я был очень рад.
- Вот сегодня утром вы, А.Д., не боялись говорить с народом и остановить их! - сказал мне С.А.
- Здесь я чувствовал, что не боюсь и говорю им о том, что очень легко устранить.
- Вот видите, вам это легко было сделать, а я чувствовал, что не могу так говорить с ними. Они часто видят меня с папиросой. Я надеюсь, вы мне со временем будете помогать говорить с ними и относительно вреда водки.
- Дай Бог.
После обеда я пошёл в больницу, посидел с фельдшерицей до 4 ч. вечера. Слабая былинка степная, трудно ей вести борьбу с судьбою своею. Впрочем, меня всегда поражала в людях жалоба на судьбу, скуку, одиночество и проч. Если бы все эти жалобщики знали, что они этими жалобами открывают свою внутреннюю пустоту и ума и сердца, то, наверно, крепко молчали бы! Я говорил фельдшерице: «У вас есть два выхода. Или идите на широкую дорогу и устройте жизнь по-своему, - если имеете силы; или сидите здесь и благодарите Бога за всё хорошее, что имеете здесь». «Несчастные болезни известны, да лекарств-то против них не дают. Есть одно - хорошее, - это смирение, сознание своих сил, да никто не хочет лечиться этим лекарством». Может быть, я так рассуждаю потому, что никогда не знал этих недугов, всю зиму, бывало, занят в Гремячеве, то ученье, то больные, «напиши письмо», «поди крышу поправь! Мы - видишь - больны лежим». «Полечи жеребёночка, - ему волк бок вырвал». И часто у меня не было времени не только чай распивать, но и пообедать. Летом тоже: «Помоги снопы возить». «Убери наш сарай, мы на поле едем». А если дома был, то собирал окаменелости, растения, производил нивелировки между городами и метеорологическими станциями и пр. и пр. И никогда-то я не знал ни скуки, ни одиночества и других пустых трещин в голове.
Вечером Сергей Александрович был занят письмами, а я сидел с детьми и читал им сказки. Правда, крестьянские дети везде одинаково хороши.

28 января.
Вот уже десять дней, как я уже здесь живу в Татеве. За эти дни я заметил, - как свободен в утренние уроки, сижу без занятий с детьми час, другой, так и поднимаются в душе разъедающие кислоты. Вот сейчас первый урок ведёт С.А., все заняты, я свободен, и поднимается туча... То, что закончилось в Гремячеве в хорошую сторону, что я в последнее время похоронил в Гремячевской школе - здесь сегодня поднялось во мне. А именно: учу ли я? Идут ли вперёд, пойдут ли вперёд ученики от моего ученья? Не остановятся ли они, когда я один, без С.А., стану заниматься с ними? У него всё неуклонно идёт вперёд. У меня - не знаю. Делаю ли я здесь дело, или нет, учитель я здесь, или нет? И потянулись вереницею эти вопросы. И главное, буду ли я таким учителем, каким я был в Гремячеве? Даже промелькнул грозный вопрос: не ошибся ли во мне С.А.? Во мне мало веры в учебное дело. Учебники и программы убивают меня. Представляю себе типичного ученика, вышедшего от типичного учителя. Этот ученик окончил курс. По закону Божию знает, что полагается по программе, по русскому языку тоже, по арифметике тоже. И вот он всё и в жизни делает по программе. Вот почитай книжку «О праздниках». - «Это мы учили, я и без книжки всё знаю: в православной церкви двенадцать праздников главных, не считая Пасхи, которая всем праздникам праздник и торжество есть торжеств», - отчеканивает этот ученик. «Вот почитай Пушкина». - «У нас не учили Пушкина, и в программе нет о нём!»... И хотя вспоминаю слова А.Н. Гончарова, что «полезнее выучить молитвам, грамоте и т.д.», но я думаю, что для воспитания и обучения, прежде всего, нужно доброе сердце. С добрым сердцем учитель посидит с детьми день, и они узнают больше, чем написано в программе... Где же покой, где остановка?
Вечером. 10 часов. Да, конечно, все эти вопросы были от нечего делать. Как стал учить детей после десяти часов, так всё иначе пошло, и даже больше вышло. Когда я за Сашу в 12 час. дня окончил уроки с младшим отделением, он вышел из своей комнаты крайне возбуждённый и сказал с задышкой:
- Я из-за вашего урока писать не мог (он переписывал ноты), наделал массу ошибок, из-за вас всё!..
- В чём дело?
- Я удивлялся вашему спокойствию, когда вы вели урок. Я положительно не могу так учить. Ведь они же ничего не знают. Я не могу этого выносить...
- Но чего же вы от них хотите? Чтобы они все одинаково хорошо понимали и были даже равны с вами познаниями своими? Чтобы шли по вашему внутреннему желанию? Ведь это тоже невозможно!
Мы пошли обедать. Во время обеда Саша внезапно вышел из-за стола и ушёл в нашу общую комнату. Когда я после обеда вошел туда, он лежал на кровати и плакал и рыдал неудержимо!..
Оказалось, он от массы противоречий внутренних не мог совладать с собою, и всё это разрешилось горьким плачем. Это у него вышло то же, что было со мною утром, когда я, будучи свободен, слушал урок Сергея Александровича. Он был подавлен своим бессилием.
Я пришёл к нему и начал успокаивать.
- Нельзя же от всего этого приходить в отчаяние, вам и лет меньше, и занимаетесь вы недавно, и ещё не знаете характера каждого ученика...
- Да на что мне его характер? Мне нужно, чтобы он слушал меня и учился, - Саша даже удивился.
- Вот, голубчик мой, это-то и есть самое важное. Осенью, прежде чем начинать ученье, вы должны присмотреться к вашим будущим ученикам, изучить характер каждого из них, условия, при каких он поступил в школу, условия домашней жизни, и тогда уже начинайте ученье. У вас дело пойдёт совсем иначе. А теперь вы смотрите на них, как на кучу из десятка-двух ребят и мучаетесь. Что предъявляете одному, то совсем не подходит к другому. Да, наконец, ваши ученики ещё так малы, что от них нельзя сразу и требовать тех знаний, какие вы им даёте.
И много ещё я говорил с ним. Он немного раздумался. Борьба в нём идёт внутренняя. Недаром я ещё летом жалел его. Теперь это время борьбы и страданий наступило. Невольно и я виноват в этом. Он стал себя сравнивать со мною.
- Ну, куда я гожусь, что я делаю, что я знаю, мне надо учиться. Я даже географии не знаю...
Тогда я провёл ему параллель между мною и Сергеем Александровичем. - Как видите, я пред ним ещё меньше знаю, чем вы предо мною. Я так же мучусь, как и вы, но я надеюсь, что многое нужное я узнаю.
Раздумался мой милый Саша и успокоился, а вечером уже с усердием читал «Сашу» Некрасова и часто обращался ко мне с восклицаниями: «Как хорошо, как верно!»
Вечером я говорил с Сергеем Александровичем о своих сомнениях и о Саше.
- Что ж тут удивительного, А.Д.? Я уже пятнадцать лет занимаюсь с моими детьми, вы шесть лет, а Саша другой год. Мы летом говорили об этом, когда вы сразу хотели бы перелететь в мой возраст. Повторяю вам, вы не знали бы ни опыта, не имели бы знаний. А вопросы, мучения должны быть. Это хорошие мучения. Плохие мы были бы учителя, если бы не мучились. Посмотрите на Ефрема, у него нет мучений, но зато мне тяжело его беззаботное лицо. Мало надежды имею я на него.

29 января.
Привыкаю, нет, - больше, сливаюсь с ребятишками; везде они, милые, чисты душою, везде дают жизнь, любовь и хороший взгляд на окружающее. Не дают черстветь душе; не дают глохнуть и сохнуть сердцу! В Гремячеве развили они моё «градское» сердце и здесь продолжают моё нравственное образование, или вернее, воспитание развивать.
Вечером особенно хорошо бывает с ними, такое тесное общение, так сродны они становятся.
Этот день, нынешний, и вообще вторники, здесь отличительные дни. До Ржева, ближайшего почтового пункта от Татева считается 63 версты. Почтарь уезжаешь в Ржев с почтой от нас в субботу вечером, и приезжает обратно во вторник вечером. Сергей Александрович всегда получает много писем и последний урок - умственный счёт - передаёт мне, а сам отдыхает за чтением писем.
Сегодня я получил письмо от Маринушки. Первая откликнулась она из Гремячева. Но зато, что и узнал я из этого письма! «Учительницу прислали исправника сестру, мне очень страшно к ней ходить, очень она сердитая, бьёт нас линейкою, ставит на колени. Мы об тебе очень плачем»... Боже мой, как мне жаль детей, жаль себя за то, что здание, которое я созидал любовью и всем сердцем, скоро разрушится!.. Что будет с бедными детьми? И удивительно! В одном селе, недалеко от Гремячева, жила учительница, воспитанница К.Д. Кавелина, и как чудно устроила она свою школу, какие милые дети были у неё, как все силы отдавала им она!.. И вот, когда эта чудная душа перешла в Тульскую губернию, в её школу прислали эту же самую исправникову сестру. В два года она совершенно разрушила всё, и все дети разбежались. Школа упала. Теперь освободилось место в Гремячеве, эту учительницу перевели туда! Хотя я не считаю себя образцовым учителем, но я любил детей и жалел их, а что же теперь будет там? Или это нарочно враг селится среди пшеницы и сеет плевелы? Ужасно! «Эх, А.Д., пожил бы до весны, и Ванюшка мой кончил бы ученье, а теперь, вот, таскайся в школу ещё две зимы!» - говорил мне при прощанье в Гремячеве отец Ванюши. Мне только остаётся утешаться тем, что первых трёх девочек я успел выпустить из своей школы, что последующим девочкам дал прочное основание идти вперёд. Все же дети первых выпусков уже начали радовать меня: милый Фирс Тарасов  [2], Иван Евтеев, Терентий Сухоруков и другие. Мрачно было мне. С.А. заметил моё состояние.
- Что, А.Д., какие вести?
- Плохие! - и я рассказал ему о Гремячевской школе.
- Напрасно вы так близко принимаете это к сердцу.
- То же и даже хуже будет с моею школою.
Я даже ужаснулся.
- Что вы говорите, С.А.?!
- Конечно, с моею смертью моя школа пропадёт; никто не поддержит её, и она замрёт.
- Но как вы можете так спокойно говорить это?
- Зачем же волноваться. Я ведь хорошо это сознаю. Пока я жив, могу работать, могу находить подходящих мне помощников, школа жива, и другие мои школы живы. А умру, - всё распадётся, мои десять школ опустеют, и моё детище умрёт. Не могу же я быть уверен, что найдётся моё второе я, которое будет вместо меня.
Я не переставал ужасаться. Боже мой! Ведь, пожалуй, правду говорит С.А.
- Но как это страшно, С.А., как тяжело смотреть вперёд!..
- Вот оттого вы и падаете духом, что всё смотрите вперёд. А вы делайте дело, смотрите на настоящее и сделаете больше, чем если будете забегать вперёд.
Мало утешительного услышал я...
С.А., несмотря на своё слабое здоровье, опять стал ездить по школам своим, навещать молодых учителей своих - «отроков» и часто по два-три дня проводит в дороге. Без него мне трудно приходится пока, потому что кроме учения, как-то осязательно на меня садится и вся школа, ответственность за неё. Я радуюсь, когда вернётся С.А., тогда эта тяжесть сходит с меня.
Мы уже настолько узнали друг друга, что С.А. делится иногда со мною некоторыми письмами своих почитателей, вопрошателей, корреспондентов и даже друзей. Многому можно научиться из этих писем. Пишут ему со всех концов России и лица всех сословий и состояний. Основная тема писем, какие мне читает С.А., об обществе трезвости.
- Я буду иногда просить вас, А.Д., писать некоторым лицам ответы, а то у меня не хватает времени.
- Если возможно, я с удовольствием помогу вам.
С половины февраля дети понемногу стали прихварывать, но когда я посылал их в больницу, они не хотели идти туда. Я стал посылать фельдшерице записки. Та отвечала лекарствами. «Лечите, ради Бога, сами!». И понемногу лекарства стали переходить ко мне. Больные мальчики пользовались моим уходом.
Ребятишки все жалуются на головную боль, и каждый день три-пять мальчиков. Я прежде думал, что это простуда, но потом вдумался и увидел, что это сильная усталость и, главным образом, у детей, живущих с нами. Они целый день в школе, почти не выходят, всё время занятия - восемь часов уроки,  - и для маленьких это очень тяжело.
Я как-то вечером сказал об этом Сергею Александровичу.
- Но что же делать?
-Пусть они отдыхают те два часа после обеда, т.е. от 2 час. до 4 час. вечера, эти часы для них самые трудные.
- Я, А.Д., уже пятнадцать лет веду так занятия, и мне не хотелось бы делать изменений.
Саша смотрит на мой уход за детьми и удивляется на меня, но понимает всё это.
- Только я не могу ещё всего этого делать.
- Отчего?
- Я, должно быть, молод, или мало ещё люблю их.
С.А. всё видит, но не мешает мне и, по-видимому, доволен, хотя, кажется, лечение мальчиков в школе не совсем нравится ему: для этого есть больница. Но что я сделаю, когда дети не идут туда, плачут. «Там я долго не встану, здесь с тобой лучше будет». Они, вероятно, чувствуют, что болезнь не опасна, но там, хотя и очень любит их фельдшерица, им скучнее лежать. А тут и дети, и я вожусь с ними.

20 февраля.
Ах, правду говорили мне в Петербурге: «Надо сохранять равновесие ума и сердца. Жить исключительно умом- значит быть узким эгоистом, человеком сухим и бездушным; жить одним сердцем тоже немыслимо - будешь вечно страдать, и в этом случае трудно даже чем-либо заниматься и приносить посильную помощь человечеству». И всё уроки и уроки! Когда сельский учитель выучится наконец? Или надо ждать 30-40-50 лет? Видно, так! Или надо с лучшим образованием, развитием, с более твёрдым характером идти на это дело? Или я никогда ничему не выучусь?! Буду присматриваться к Сергею Александровичу. Его занятия с детьми на уроках всегда удивляют меня. Он так ясно, толково, прямо ведёт дело ученья, что я поражаюсь. У него нет отступлений и колебаний. Например, на уроке умственного счёта бывают такие случаи. Даёт он одну, другую задачу; решения идут быстро, ребятишки быстро растут с правой стороны и скоро убегают назад. Но вот попалась трудная задача. Прошло пять минут; с правой стороны стоит два мальчика. Прошло десять, двадцать минут, всё ещё не решена задача. Двое стоят на левой стороне, а двое - Протас и Федосик – ещё сидят за столом. Кончается урок. Все, кроме Протаса и Федосика, на правой стороне, а они - бедные, всё ещё сидят. Наконец, вскакивают, топчутся на месте, ёжатся, смотрят вверх, - нет, ничего не выходит.
- Вы подумайте и, может быть, до ужина решите, а то завтра утром скажете мне, - говорит им Сергей Александрович.
И они думают и вечер и часто ночь!..
Я не могу так. Мне кажется, и мало дела сделали - всего, в один час, одну-две задачи, - и напрасно те двое бились целый час, да после уроков, во время ужина и после ужина будут думать. Товарищи не помогут, не скажут ни решения, ни ответа. И я прихожу сам им на помощь, помогаю сделать эту, по-моему, непосильную для них работу. Кроме того, я в этом случае вижу много тезисов и антитез. Если совсем отучить их помогать, «подсказывать» друг другу, дети становятся чёрствыми, даже злорадными, и это меня ужасает. Если допустить хотя слабую помощь - «подсказывание», развивается тогда в слабых детях дряблость, нежелание работать, хочется уже идти на помочах, на костылях, - опять плохо. Самому помогать в крайних случаях, опять слабые будут выжидать помощи со стороны учителя! Опять плохо! «Да нужно ли их мучить во имя задачи этой?» - спрашиваю я себя. «А побежишь ли ты в лес помогать ему, когда он там будет рубить дерево, и оно его придавит»? Ты, во-первых, не будешь знать про это, во-вторых, он сам чувствует в себе инстинкт самосохранения и как-нибудь выберется из этого несчастья, а в-третьих, нельзя на кладбище жить и про всех выть». Отвечает мне кто-то внутри меня. И я мучаюсь, мучаюсь!..

22 февраля.
Слава Богу! весна надвигается, уже солнышко выше поднялось, и дни светлее стали. Много хорошего и в школе и вокруг..
Сегодня вечером к нам приехал Николай Михайлович Горбов, ещё молодой человек, интеллигентный, хороший. Он тоже был учителем в одной из школ Сергея Александровича. Теперь он приехал поговорить с Сергеем Александровичем относительно программы для народных училищ.
Дело в том, что некий А. представил, куда следует, записку, в которой проектируется уменьшить начальное образование.
- Но зачем же это? - спросил я.
- Этого не будет. В этом будьте уверены, А.Д. Я готовлю свирепую записку К.П. Победоносцеву, и дело уладится.
Вечером я попросил у С.А. денег послать товарищу.
- Я хочу погрозиться на вас! Ведь вы уже 65 руб. разослали.
- Ничего не могу сделать, С.А., то должен был, то в бедствии человек.
- Но нельзя же на кладбище жить и обо всех тужить. И нельзя поручиться, чтобы я долго прожил; а мне хотелось бы, чтобы у вас было маленькое обеспечение!
- С.А., я надеюсь, - проживу на белом свете и с голоду не умру.
- Зачем же с голоду умирать, но всё же надо думать и о будущем.
Вот этого-то во мне и нет. Не могу думать о будущем. Придёт оно - подумаю.

26 февраля. Вторник.
Сегодня все мальчики наши разошлись по домам на масленицу, остался один мальчик-латыш, - ему далеко до дома, и, кроме того, будет его присоединение в православие в неделю Православия. Мы остались трое, да Семён, конечно, с нами.
- А.Д., не будете скучать? Я эту неделю отдохну в большом доме, - спросил меня Сергей Александрович.
- Нет, не буду, я тоже люблю пожить один.
- Я буду навещать вас.
Вечером Н.М. пришёл проститься с нами.
- Желаю вам подольше остаться у Сергея Александровича. Это лучшее, что я могу пожелать вам, - сказал он мне.
Всю масленицу мы провели довольно беззаботно. Я учился играть на фисгармонике. Саша переписывал в свою тетрадь стихотворения. Ефрем ходил по комнатам. Иногда мы гуляли по чудной берёзовой аллее. Сергей Александрович каждый день приходил в школу к вечернему чаю. К концу масленицы мы уже соскучились: без занятий, без детей плохо сидеть целыми днями. Я-то был занят. Окончив все запоздалые отчёты метеорологические, всюду написал письма, много читал.

4 марта.
Наконец-то кончилась масленица! Сегодня собрались все дети, и мы начали говеть. Весна началась. Тает, тепло.
Всю первую неделю Великого поста мы говели и учились в то же время. В 6 час. утра к утрене до 8 час., потом завтрак и уроки. В 11 час. утра к часам, и в 1 час. обед. Потом два часа занятий и в 4 час. вечера к вечерне. В 6 час. вечера чай и ещё один или два урока. Хотя было тяжело, но мне приятно было ходить в церковь; я радовался, что служба идёт здесь так, как и у нас дома в детстве при моём покойном отце, священнике в городе. Особенно мне нравилось Великое повечерие, Сергею Александровичу тоже. Тихо в церкви. Только приехавший молодой Федя громко читает церковную поэзию, да временами хор запоет: «Господи сил, с нами буди!» В пятницу мы исповедывались после вечерни, и, когда пришли домой, ребятишки читали священные книги или списывали с них. Уроков не было, ужина тоже не было, а спать было рано. В субботу все дети приоделись, и в обедню все мы приобщались Св. Таин. Кончилась обедня, и ребятишки бегом бежали в школу; они не ели с 4 час. вечера вчерашнего дня, сильно проголодались. Семён приготовил два самовара, целую гору баранок, и мы все уселись за два стола пить чай. Было очень хорошо на душе и на сердце. Только весна не радовала, - всюду масса снегу, и опять холодно.
Весь Великий пост мы учились и к концу его отощали и устали. Дети тоже ослабели, но я утешаю их тем, что экзамены будут до Пасхи, и тогда они уже отдохнут. Весна здесь медленно наступает, и вот уже прошёл март, а снегу в среднем до 25 сантим., а в лесах ещё более. Первый цветок подснежника я сорвал 4 апреля и сильно радовался ему. 6 апреля первый раз наблюдал летние кучевые облака.

4 апреля. Четверг.
Сегодня у нас был экзамен в школе. Дети радовались, что скоро пойдут по домам. Уже каждому из них пора работать дома. Началась весна, начались работы, и ученье становится роскошью. Экзамен производили Сергей Александрович и батюшка, да я с Сашей понемногу сидели. К часу дня всё кончилось, и после молебна почтенный наш отец Петр сказал детям кратко, но понятно, несколько слов; потом Сергей Александрович поговорил с выходящими из училища детьми, чтобы они не забывали школы, его, книг, приходили сюда. «Не забудьте и праздник наш 11 мая!». Скоро наша школа опустела; дети распрощались с нами и разошлись, и разбежались.
- Ну, друзья мои, теперь можно отдохнуть и вам, а нам с вами, А.Д., придётся ещё немного потрудиться. Будем ездить по школам, - сказал Сергей Александрович, - а вы, друзья мои, будете работать в саду и огороде со мною.
- Слава Богу! Теперь я могу тоже работать на воздухе, а то засиделись мы в школе за зиму.
- У меня есть просьба к вам, А.Д., я видел у вас очень удобно переплетённые письма в одну книгу. Сделайте и мне несколько таких томов, это для меня и важно и удобно: часто приходится справиться в каком-нибудь письме с адресом, и я должен долго разыскивать его.
Я с удовольствием согласился.
- Но мне придётся поневоле пересмотреть их во время переплёта, когда я буду подбирать их по месяцам и числам, - сказал я.
- Если я отдаю вам их, то разумеется, я во всём доверяю вам. Вы найдёте там много поучительного.
После обеда Сергей Александрович принёс двенадцать коробок писем за 1890 год. В каждом месяце оказалось около 60 писем и более. Вечером я занялся разборкой их по месяцам, а потом по числам получения. Да, много здесь поучительного и интересного.

12 апреля.
Наконец-то наступает весна! После обеда я пошёл погулять в парк и увидел её. Как рад был я ей! Расцвели вполне подснежники, хохлатка, анемоны, крокусы. Последние были когда-то давно посажены С.А. по всему парку и теперь много разрослось их. Так хорошо, приятно. Тут же попадается и «сквозистый последний ледок».
Сегодня в школе у нас тихо и пусто. И рад, и не рад я. Рад потому, что теперь уже можно кое-что и для себя сделать, и письма написать, и отчёты метеорологические кончить; а то бывало, всё это я делал по ночам. Можно теперь с утра до ночи проводить на огороде, а это для меня наслаждение. Не рад потому, что сразу оборвалась зимняя деятельность, что нет детей, нет Павлуши, Протаса, Федосика; нет Гаврюши художника. Этот мальчик проявляет удивительную прирождённую способность к рисованию. Ему двенадцать лет, а его наброски и рисунки удивительны по выразительности, хотя ещё не правильны.
Я говорил однажды с С.А., отчего он не обратит на него особого внимания.
- По-вашему отвечу теперь, А.Д.: боюсь. Я старею, не знаю, много ли ещё проживу, а вести Гаврюшу надо лет семь-восемь, по крайней мере, а не доведу его до дела, что выйдет из него? Вы видели моих художников. Один умер для живописи, а Николя и Ваня только становятся на ноги. Пока могу, слежу за ними, но теперь уже надеюсь, что и без меня они проживут, а этот Гаврюша ещё ребёнок. Я могу ещё готовить для своих школ отроков-учителей, это по моим силам, а больше на себя брать не могу, не имею ни силы, ни права.
Я начал разбирать письма С.А. Распределил их по месяцам, потом по числам получения. Боже мой! какое богатство, какой материал! И откуда, откуда нет писем. Со всех концов России, Сибири, Европы, Америки. Я пока насмотрелся на марки, и то уже было удовольствие.

14 апреля. Страстной понедельник.
Сегодня мы, учителя, с С.А. начали говеть. Я рад. Всегда, с детства я особенно любил службы страстной недели. Здесь так хорошо служит почтенный наш о. протоиерей; мы поём на клиросе, нам помогают некоторые большие и малые наши певчие.
Саша старается и готовится с нами к Великому Празднику, и тут уже к нему не подходи, даже С.А. немножко боится его.
- Саша, какое ты «Милость миpa» разучиваешь?
- Ярославского напева.
- Мне хотелось бы послушать Турчанинова; если бы ты приготовил к Четвергу?!
- Не могу! - не только серьезно, но и сурово отвечает Саша.
- Отчего, мой друг?
- У меня мало певчих, а петь Турчанинова - надо иметь хор в 60 человек.
- А, ну хорошо, братец, пой, что находишь нужным.

18 апреля. Великий Четверг.
Всё ближе и ближе надвигаются Страстные и Страшные дни Великой Пятницы и Великой Субботы, а потом и Светлого Христова Воскресения.
Сегодня мы приобщились Св. Христовых Таин. После обедни С.А. пришёл с нами в школу. Мы все уселись за стол, поздравив друг друга вчера вечером «с очищением совести», а сегодня с принятием Св. Таин. Так хорошо было за чаем, весело, приятно. Только С.А. сильно грустит. Его почтенная матушка, Варвара Абрамовна, сильно слаба, больна. Ей уже 83 года. Сергей Александрович удивительно нежно и почтительно к ней относится.
- Извините, друзья мои, что я так мало живу теперь с вами. Моя матушка сильно хворает, и я ослабел, но все же должен ухаживать за нею, - говорил он нам за чаем.
Вечером мы пошли на «Страсти». Церковь быстро наполнилась народом. Мы, певчие, стояли на хорах. Хорошо было, и радостно, и страшно. Мучительные дни переживал Спаситель! «Днесь Иуда оставляет Учителя, и приемлет Диавола»... «Слово законопреступное возложиша на мя, Господи, Господи, не остави мене!» Пред чтением, каждый раз, Евангелия, вся церковь загорается - так быстро всюду появляются огоньки у молящихся.
После чтения Евангелия также быстро наступает полумрак. «Слава долготерпению Твоему, Господи, слава Тебе!» «Уже омакается трость»... Но вот раздались последние слова Евангелия: «Знаменавше камень с кустодиею» и на душу повеяло успокоением. Последнее Евангелие прочитано, но церковь горит огнями. Нет мрака: явилась вера, надежда, а чрез два дня, на третий, появится, воскреснет Живая, Вечная Любовь! И скоро с огнём веры и надежды все вышли из церкви. Шёл дождь, но мы все принесли домой горящие свечи. Я с грустью посмотрел ещё несколько времени на свою свечку: так не хотелось гасить её.

19 апреля. Великая Пятница.
С утра набрались к нам дети, и началась уборка комнат, а главным образом большой классной комнаты. Пришел С.А. и позвал меня и Сашу в оранжереи большого дома (его матери и сестры). Я ахнул, когда пришёл туда. Три больших отделения с растениями, деревьями и цветами, воздух чудный, хорошо. С.А. начал указывать садовнику, а тот отбирал, что надо было отнести в школу. Набралось много чудных цветущих пеларгоний, примул, цинерарий и др. украсительных растений. Всё это отправили в школу. Всем нам было много работы. Из большой классной комнаты мы вынесли несколько столов, а остальные расположили в ряды, спинками друг к другу, и получились два длинных стола; крышки у них мы приподняли горизонтально, подложили щепочки, и всё это получило вид двух громадных ровных столов. Стены вымыли, вытерли, под руководством С.А. увешали их десятками расшитых полотенец, выставили окна, иконы чудно убрали полотенцами. Затем С.А. начал с садовником расстанавливать цветы на окнах и пред окнами на широких лавочках с большими цинковыми подносами. Так хорошо, весело стало. Все мы сильно увлеклись работой. Саши не было с нами, у него шла спевка.
Сегодня мы не обедали и в 3 час. пошли в церковь к вечерне, на «вынос плащаницы». Опять много народу. Так хорошо, и радостно, и печально. Жаль, что не пришлось мне идти вокруг церкви: мы, певчие остались и пели на хорах «Благообразный Иосиф» и «Тебе одеющегося» Турчанинова. Холод пробегал у меня по спине, и волосы поднимались при словах... «и раздирашеся церковная завеса»...
Вечером опять мы готовились к Празднику. Размели площадь пред училищем, подмели палисадник; окончили уборку своих и детских комнат.

20 апреля. Великая Суббота.
В 12 час. дня мы отправились в церковь. Слабеет сила смерти, делает она последние усилия... но вот раздалось «Воскресни, Боже»..., священник надел белые ризы, прочитал Евангелие о Воскресении Христовом (Mф. 28, 1-20) Смерть поблекла! Встрепенулась природа, но затихла: «Да молчит всякая плоть»... и всё затихло до Великой ночи. Всегда поражает, умиляет и устрашает меня церковная служба в эти страстные и страшные дни!
Вечером принесли из большого дома несколько корзин с крашеными яйцами, куличами, пасхами и проч. Всё это мы с С.А. расставили на столах. Стоит полная тарелка с яйцами и около неё цветущая пеларгония, далее кулич и около него чудная примула, и ещё пасха и около неё цикламен, и так во весь стол: яства и цветы.
Из Тарховской женской школы привезли всем нам, и учителям, и детям обновки: каждому рубашку и поясок, сработанные от начала до конца этой чудной школой: учительницами и ученицами (ткали полотно, белили его, кроили и шили, а пояски вязали). Мы все и С.А. одели этот подарок, и как приятно и странно было смотреть. Рубашки белея, обшитые лентою с красными узорами и красный вязаный поясок. Лампы ярко горят, вокруг всё хорошо, и цветы, милые цветы всё красят.
Выйдешь на двор, - особенная, торжественная тишина стоит, нигде ни звука, даже не слышно лая собак... Всё затихло, замерло. Или это с детства осталось такое впечатление, или всегда так бывает, что под Великую Спасительную Ночь всё затихает, замирает. Идёт борьба Смерти с Воскресением.
К 9 час. вечера собрались все дети и приехали многие учителя. Все шестьдесят рубашек были разобраны. Чудная была картина! И как чинно вели себя дети: к столам не подходят, ничего не трогают, зная, что этого нельзя теперь делать. Вот и 10 час. вечера; спевка давно кончена, ещё ждать два часа... 11 час. вечера, ещё час... нет, только полчаса; в половине двенадцатого пойдём в церковь (хотя там давно уже читают «Деяния»), надо кончить Полунощницу до 12 час. и ровно в полночь начнём Пасхальную Утреню. Некоторые ребятки не выдержали, задремали, даже уснули, кто где!
- Дети, вставайте, собирайтесь, приободритесь, идёмте в церковь, пора!
Чинно, в порядке вышли мы из школы. Было тихо, на юге сверкала предвестница лета - зарница.

21 апреля. Светлое Христово Воскресение.
Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Всё воскресло, просветлела отягченная суетою душа, вознеслась от земли... Прояснело всё вокруг!
Около 4 час. утра окончилась литургия, и мы пришли в школу. Пропели «Христос Воскресе», Сергей Александрович похристосовался со всеми нами и детьми. Вся семья в шестьдесят душ уселась за столами. Светлело, и мы при чудной заре и восходящем солнце встречали Светлый День и разговлялись. Как ярко, красиво было в школе, каким светом светились лица у всех, какие все были радостные. И погода была хорошая - по небу шли предгрозовые облака, и я к вечеру предсказывал грозу. После разговленья сон стал одолевать детей. Некоторые уснули в школе, а большая часть побежали к себе домой. Да и мы устали, все полегли спать. С.А. пошёл в дом. Как он тронул меня. Школу больше любил он, там и мать больная и сестра ждут его, но он прежде встретил праздник с нами!
Мне спать не хотелось - слишком много чувствовалось, и я вышел на двор, погулять по аллее, прошёл в лес. Вся привода воскресает, поют неведомые птички, расцветают нарциссы, зеленеет трава, опушились берёзки; только печальные зелёные ели стоят неизменные. Первую росу я сегодня наблюдал здесь.
Днём опять прибегали дети в школу, поели, сбегали позвонить и опять умчались.
Вечером наступила полная весна - прошла хорошая гроза и сразу появился чудный весенний запах распускающихся почек тополя и сирени.
С.А. приходил к нам в 4 час. к чаю и посидел с нами.
- А уж к ужину не приду, друзья мои, извините меня, я устал.
Хорошо, радостно прошёл первый день Пасхи!
Почти также радостно проходили и другие дни Пасхи, но четверг был для меня опять первым днём. Я получил письмо от Маринушки. Сообщает большую радость: мой милый Ванюша окончил курс учения в Гремячевской школе. Слава Богу. Так и потянуло меня посмотреть моих милых Гремячевских детей. Хотя бы наши ребятки были здесь, всё было бы лучше, а то никого, одни учителя.
С.А. наведывает нас раза два в день.
В понедельник после Пасхи мы с С.А. сделали первую поездку в одну из его школ на экзамен. Мы выехали после обеда, до села было около 20-ти вёрст. Мы немного прозябли, устали, но приехали в школу, и всё прошло. Учитель радостно встретил С.А. и так хорошо и внимательно ходил за ним, что мне стало даже неловко. За чаем учитель высказывал свои радости, печали, недоумения с большой искренностью, а С.А. успокаивал его, сочувствовал ему.
На другой день с утра собрались дети, весёлые, радостные. Экзамены прошли весело и оживлённо, и после молебна дети разошлись по домам. С.А. пригласил окончивших ученье к себе на праздник 11 мая. Скоро и мы поехали в Татево. Хотя уже конец апреля, но было холодно, и весна мало радовала нас. Я нашёл только три цветущих растения.
Дорогою С.А. мало беседовал, ему нездоровилось, он и так всегда страдает тяжким недугом, и я только удивлялся, как он, уже пожилой человек, (58 лет) с такими страданиями, может быть так бодр, терпелив и энергичен!
С первого мая мы с С.А. усиленно начали работать в огороде, - кроме того С.А. хочет завести у себя школу пчеловодства; ходить за пчелами будет Саша, я вызвался помогать ему. Мы вскопали с Сашей несколько гряд. Семён и Ефрем работали в другом месте - окапывали деревья. С.А. носил с площади навоз и укладывал его между грядками; это для того, чтобы когда будет дождь, то вода, пропитав навоз, снизу будет давать грядам влагу и удобрение. Для пчёл мы отвели хороший уголок сада и там сняли дёрн, устроили большие цветники и посеяли большую площадь медоносными растениями.
Чрез три дня огород имел хороший вид. А потом пошли дожди и весенние грозы, и всё зазеленело у нас.

3 мая.
Мы ездили с С.А. в Глуховскую школу, откуда лет пять-шесть тому назад раздавался голос Н.М. Горбова: «В деревню, г.г., в деревню!» Школа малая, бедная, но учитель и дети золотые!

7 мая.
Чудная, милая Тарховская школа! Я уже давно хотел повидать её и тех милых тружениц, которые одели к Пасхе всю нашу школу. Про эту школу, про её учительницу Феню, Федосью Терентьевну, уже писал Н.М. Горбов много и хорошо в «Русском Обозрении» в статье «О школах Рачинского». Мы приехали туда около 10 час. утра, дети-девочки высыпали из школы и радостно встретили С.А. Мы вошли в школу. Везде чистота, порядок, занавесы, цветы, что-то напоминающее женский монастырь. Школа большая, одна из комнат - ткацкая, средняя - класс и ещё две-три комнатки для учительниц. Их здесь три. Экзамены прошли хорошо. Одиннадцать девочек кончили курс и, конечно, были приглашены к нам в школу на праздник 11 мая. С.А. пошёл наведать двух почтенных сестёр-помещиц, выстроивших эту школу, а я остался здесь и скоро освоился со всеми, а чрез час уже бегал с девочками, как с Маринушкой в Гремячеве. Потом много беседовал с учительницами. Какие милые, преданные делу, чудные девушки. Как много работают они. И школьные занятая, и ткацкое дело, и чудный церковный хор, и всё хорошо, скромно и как будто так и надо делается.
К вечеру мы вернулись домой. С.А. рассказал мне краткую историю этой школы.
Две сестры помещицы, увлеченные примером С.А., и сами задумали устроить у себя школу. Он посоветовал им женскую и при ней ткацкую. Послал им двух своих учениц бывших, и дело быстро пошло вперёд под руководством С.А. и присмотром сестёр помещиц.

10 мая.
Сегодня после обеда стали собираться к нам окончившие курс ученики нашей и посещённых С.А. школ, вместе со своими учителями. К вечеру набралось у нас гостей до 60 человек. Тарховской школы не было. Опять убрали мы свою школу по-праздничному. Прибавили изображения св. Кирилла и Мефодия, написанные на картоне углём и мелом одним из художников С.А. Мы установили их в нишах печей и убрали цветами. Стало так хорошо. Вечер прошёл прекрасно; вечерние молитвы и акафист затянулись на час слишком. С.А. рассказал о Первоучителях и сказал детям, что завтра у нас будет два торжества, церковное и наше школьное. Все легли спать в радостном настроении.

11 мая. Суббота.
В 6 час. утра мы все отправились в церковь к обедне. Хор был большой, пели прекрасно. После обедни мальчики взяли каждый по хоругви с изображением на каждой по одной букве славянской азбуки, четыре мальчика изображения св. Кирилла и Мефодия, два мальчика со свечами, и все, выстроившись, вышли на площадь между школой и церковью. Было хорошо. Ветер развевал хоругви, и некоторые мальчики едва удерживали их. У одного буква 3 оторвалась и полетала по воздуху.
- Ай, батюшки, Земля оторвалась у меня! - кричал он.
- А я Мыслете не сдержу! - горевал другой.
После величания на площади мы все вернулись в школу, где был отслужен молебен, на котором было много народу, бывшего в церкви. Скоро народ разошёлся, остались одни дети. Началось наше торжество. Сергей Александрович роздал всем награды и подарки. Окончившим курс  - Евангелие, Псалтирь, Часослов и книжку О. Наумовича «Четыре пути жизни», а остальным по иконе св. Кирилла и Мефодия. Кроме того всем по два красных яйца. После этого мы усадили детей обедать. Много нам, учителям, было хлопот накормить шестьдесят детей, но как хорошо, приятно было! После обеда я роздал им от имени С.А. каждому по три горсти сластей. Все были очень довольны и радостны и только к 4 час. разошлись по домам.
Это был и акт после экзаменов и школьный праздник. День был хороший, тёплый, но ветреный.

14 мая.
Утром мы с С.А. и Сашей выехали из Татева. С.А. на экзамен, а мы с Сашей к нему домой. Как только въехали мы в деревню, так и пахнула на меня Гремячевым! И двор, и навоз, и ребятишки с курами вместе копаются... Господи, как захотелось мне в Гремячево! Я потом весь день мысленно провёл среди моих далёких, милых детей, на чудной горе над Окой!..
Странно было смотреть на Сашу: он, как гость, был в своей семье. Как были далеки от него его братья и сёстры маленькие! Да, отрезанный он ломоть в доме отца. Не крестьянин, а что-то неопределённое с затаённой думой: «Что-то будет со мною по смерти С.А.». Так говорило лицо его всё время  [3]. Мы пробыли у Саши до вечера, когда ехали обратно, сильный пожар леса, горящего уже три дня и идущего вперёд по воле ветра, освещал наш путь.

15 мая.
Недаром вчера торопились мы с Сашей возвратиться к вечеру в Татево. Оказывается, нас ждали проститься с матушкой С.А. Она была при последних минутах жизни и ночью скончалась. Сегодня утром мы сходили в большой дом и отдали ей последний долг. Вечером нас позвали читать по ней псалтирь. С.А. был очень печален и взволнован, но старался скрыть свое волнение. Мы, учителя, разделились на группы с детьми и по очереди читали псалтирь.
Чрез три дня хоронили матушку С.А. Народу было очень много. Пришли и учителя, и учительницы из Тархова, и дети всех школ С.А. После обедни вынесли мы с С.А. гроб из церкви и близ церкви в склепе похоронили покойницу. Малая группа была печальна, а масса радостна богатой тризне!..
И опять пошла жизнь своим чередом. Ещё раз ездили мы с С.А. и Сашей на экзамен к «смиренному Алёше», воспитаннику С.А. на стеклянный завод. Потом пошли работы на огороде, в пчельнике, равномерным темпом. Но вот 26 мая приехал давно жданный всеми нами «Николя», Николай Петрович, и наша жизнь вступила в другую сферу. Милый, детски чистый художник сразу внёс струю новой, светлой, широкой жизни. С.А. сильно рад был его приезду, я также. Скоро понабрались и молодые учителя и готовящиеся к учительству отроки. Я очутился в странном положении; не то регулятор их жизни, не то старший над ними (как «помощник» С.А.), на самом же деле, по своему душевному складу, я невольно стал просто их товарищем. Но тут я увидел, что С.А. хотелось бы от меня более серьезного отношения к окружающему, я же никак не мог сделать себя «большим»: «я чувствую, что что есмь, то есмь».
Огород мы устроили совсем; многому научился я от С.А.; видно, что он не только всё знает, но и всё умеет делать в огороде. Теперь я принялся за устройство метеорологической будки для наблюдений. С.А. очень сочувственно отнёсся к этому. Быстро появился материал и плотники, и чрез десять дней среди огорода уже возвышалась странная для народа будка. Три дождемера я поставил на разных высотах. Один на крыше школы (11,5 метров), другой близ будки и третий на дне лощины на 19 метров ниже второго. С 10 июня я начал нормальные наблюдения.
- Теперь, А.Д., вы будете предсказывать нам погоду, - сказал С.А. мне.
Я взял пока на себя смелость верно предсказывать наступление гроз и обкладных дождей.
Вот приехал и дорогой Сергей Никодимович Сеодзи, крестник С.А., и семья увеличилась. Все мы были очень рады приезду его. Пошли у нас беседы и разговоры по вечерам, а иногда и после ужина за чаем. Днём мы не мешали друг другу. Николай Петрович пишет картины или уходит писать этюды. Сергей Никодимович или занимается или играет на скрипке или рояли. Я с Сашей на огороде. Сергей Александрович ведёт уроки с молодыми учителями. - Все заняты. Вечером же, после чаю, мы все свободны. Я иду на верх к Николаю Петровичу и начинаю ахать и удивляться на его живые картины и спрашивать, как это у него всё выходит так живо, а он смеётся и откровенно отвечает, что сам не знает, что это так просто! Да, оттого просто, что Господь вложил в него этот талант. И этот талант виден в его чудных лучистых глазах.
Да, много потрудился С.А. за пятнадцать лет здесь, но и награду большую получил в лице всех этих любящих его учителей и этих двух избранников - художников и своего крестника!
Наступило лето, и одолела меня моя летняя болезнь - тоска по родной природе. Измучили меня вечно-зелёные ели, обросшие мхом, угрюмые болота с клюквой, захотелось посмотреть свои берёзки, заливные луга, гремучие ручьи. Захотелось повидать любезное Гремячево и его детей... Я сказал об этом С.А.
- Что же, поезжайте, побывайте дома, только не останьтесь там, мы будем скучать и ждать вас.
Накануне отъезда я невольно - как-то обидел С.А. Вот что вышло. Вечером пришла почта. С.А. на полчаса уединился у себя в комнате; потом вышел, собрал всех учителей - тут же и я был.
- Вот, друзья мои, получил я письмо, очень просят меня найти или от себя послать учителя в Палестину. Кто из вас желает ехать в Назарет?
- Я! - ответил я искренно и невольно.
С.А. вскинул на меня глазами, удивился, изумился, даже глазами заморгал от недоумения. Вышло так неловко, не хорошо, так мне жалко стало С.А., что я тут же прибавил, хотя фальшиво это вышло для меня:
- Извините, С.А., я еду, только в Калугу.
- Ну, это другое дело! - облегчённо сказал С.А.
Вышло все это нехорошо, по моему мнению, потому, что С.А. видел, что я здесь за полгода ещё не вошёл в жизнь школы и в его действия, видел, что я полон ещё любовью и тоскою по Гремячевской школе, и был снисходителен и деликатен ко мне. Он надеялся, что пройдёт ещё несколько времени, и я стану вполне Татевским учителем и его, С.А., помощником. И вдруг: «Я еду!»
Не знаю, успокоил ли я С.А. своим фальшивым успокоительным ответом, но сам я пошёл в свою комнату и долго каялся за своё, хотя искреннее, но неуместное слово.
Вечером мы долго просидели на верху с Николаем Петровичем и Сергеем Никодимовичем. Какие они хорошие, милые, скромные! И какой чудный, крепкий фундамент заложил в них С.А.
Николай Петрович изливал жалобы на неудачу с картиной своей. Он пишет «Крестника». Молодой японец с крестиком на шее стоит, задумавшись, среди сада, а вдали на скамье сидят его крёстные отец и мать. Сад, небо, летний воздух чудно, живо выходили из рук художника, а сам крестник никак не удавался.
- Меня С.А. заставляет писать, а я не могу, никак не могу, всё это не моё. Я ничего не могу вложить в эту картину. Вот портрет г. Z у меня вышел удачен, я им доволен, а тут ничего не могу сделать.
Тут я не знал, чем и как помочь ему.
Сергей Никодимович жаловался на свои внутренние мучения: сомнения, отрицания, неразрешимые вопросы, разлад разума с верою. Я как мог, утешал его, указывая на то, что эти страдания неизбежны, что эти мучения неизбежны потому, что они - переход к духовному развитию, к победе духовной. Трудная задача: в разуме отыскать поддержку для веры, но надо смело идти вперёд, а смелый не один - с ним Бог. У нас и пословица есть такая: смелым Бог владеет.
Вести такие разговоры с С.А. они и стеснялись и боялись.
Мой милый Саша с их приездом почувствовал было себя сиротливее.
- Вы всё будете теперь с ними разговаривать, а я буду один!
Но я заметил ему, чтобы он так не думал, и он увидел скоро, что напрасны были все его опасения.
На другой день, 19 июня, я в 11 час. утра простился со всеми и пошёл до Ржева пешком. Николай Петрович и Саша далеко проводили меня, прося скорее приезжать. Я пошёл один. Не знаю почему, но как только я один, мне лучше: и думаешь, и любуешься природой, и никто не нарушает этого блаженства.
Идёшь по дороге, а в голове под такт выбегают правдивые строки любившего природу поэта:

Полем идёшь, все цветы, да цветы,
В небо глядишь: с голубой высоты
Солнце смеётся; ликует природа,
Всюду раздолье, покой и свобода!

Обратишься к людям, живёшь среди них и видишь, что прав Шопенгауэр в своей басне «Ежи»: когда они в холод сходились близко, то кололи друг друга своими иглами; когда же расходились далеко, начинали зябнуть, и трудно было им занять такое положение, чтобы не колоть друг друга и не зябнуть.
И вот я дома, в Калуге. Но веселит меня здесь не город, не родина, а милые, родные места детства за городом, на берегу Киевки, Калужки, близ Оки. Сидишь один. Около костёр горит, но от яркого блеска солнца и огонь почти не виден. Внизу река тихо плещет. Вокруг раскалённый песок и по нём местами сиротливая мать-мачеха завернулась к ветру мягкой стороной... Пустыня. Хорошо одному тут сидеть. Или придёшь в «Городенские кустики», теперь уже ставшие лесом. Что за чудные, красивые места! Тихо; по небу идут любимые кучевые облака. Вокруг бабочки летают, с треском промелькнёт наша северная цикада, красная с чёрными точками, стрекочут кузнечики... густая трава и цветы. Лето, лето вокруг! Жара, тишь... пчела прожужжит, неведомая птичка чирикает, да листья осин чуть шелестят.
Да, хорошо одному быть. И забываешь про всё, нет ничего, ни тревог, ни Татева, ни меня... одно настоящее... и времени нет, теряешь представление о нём, наблюдая окружающую природу, и особенно малый живой мир. Вот муравей тащит семечко полевой фиалки; ухватился клещами-челюстями за придаток семечка и, преодолевая невероятные препятствия, ползёт к своему жилищу. Никогда не сообразишь, час ли его наблюдал или десять минут. Он не знает времени, а я, наблюдая его, теряю представление о времени...

23 июля.
Гремячево. Вот они, опять знакомые места, родимые лица! Здесь наступает глубокий мир сердца и хорошее здоровье - два величайших земных блага. Живу у Ивана. Маринушка бегает со своей сестрёнкой.
- Поезжай послезавтра! - сказала мне вчера вечером она, когда я говорил, что поеду на другой день рано утром в Калугу.
Милая! из-за этих слов останусь. Вот она подбежала ко мне. Я пишу эти строки. «Что ты пишешь?» - Про тебя. «Дай я напишу!» - «На, Маринушка». «Милый мой учитель Александр Дмитриевич, поживи с нами», - написала Маринушка. Поживу, поживу, милая, сколько возможно.
Господи, как здесь хорошо, как просто, как тихо, и не думается ни о чём, кроме окружающего!
Весь день я был с ними, с этими милыми людьми. Отец с матерью ушли в поле. Васютка - старшая дочь тоже в поле. А я с Маринушкой и Верочкой остались. Пришла Анисья, её подруга. Ходим по огороду, по току, снопы расстанавливаем для просушки.
- Ты ищи нас, а мы будем хорониться.
И я искал их среди сена, снопов ржи, кадушек с зернами хлеба!
Всё грязное, всё гадкое, всё наболевшее исчезает. И как я жалею, что не могу взяться за цеп, как брался за него год тому назад! Внутренняя ложь, фальшь, не даёт помолотить мне; отвык, не вошёл ещё в эти два дня в сердце деревни. Боюсь - самому покажется это ложью, боюсь - помешаю...
А вокруг-то! Боже мой, что за простор, что за ширь! Ока внизу - лента, луга - даль, леса - видна только вершина их где-то внизу, поля - зелёные холсты. Вон блестит точка - это Кулешовская церковь за 26 верст, вон маячит другая - это родина Жуковского, село Мишенское за 36 верст от Гремячева!
8 час. вечера. Бегал с Маринушкой по горам, катался на лодке по Оке, гулял по лугу за рекой.
Господи, какая полнота в сердце и на душе! Всё родное, знакомое. Как всюду рады мне добрые души, а как я-то рад им! Как вчера я был тронут приёмом. Поцеловался со всеми. Откуда-то набежали девочки, мальчики, некоторые, запыхавшись, и долго смотрели на меня. Мать Маринушки плакала. «Ах, А.Д., ребятишки-то о тебе жалкуют!». Прошёл мимо моей школы; заперта, забита. Не было при мне так. «Здравствуй, А.Д.! Родимый, как тебя поминала Устинья-то наша!» - А что? - «Да умерла она. После тебя хуже хворать стала, все таяла, таяла. Как ты был, твои порошки помогали ей, а потом некому было походить за нею. И до самой смерти всё помнила тебя, и как ей хотелось повидать тебя»!
Да, помню я эту Устинью, жену моего бывшего ученика Евстигнея. Как взяли его на военную службу, горе сразило её: так сильно любила она своего Евстигнея. В ней развилась душевная болезнь и нервность - несознаваемые деревнею болезни - и она стала сохнуть. Долго мы с братом помогали ей; он лекарствами, я словами. И ей пока хорошо было. Тихая такая была, ушла в себя. Ничего не видела, перестала жить. И вот после нас, без всякой поддержки, кроме мужа, раз в неделю прибегавшего проведать её (он служил в 7 верстах от Гремячева), никто не утешал её, не лечил... и она к весне умерла, бедная, смиренная!..
Уже к ночи пришёл Иван с поля. Мы поужинали и пошли спать в сарай на свежей соломе. Лежу, а в открытую дверь видны звезды Лиры, Лебедя и Орла.
На другой день рано утром я простился со всеми милыми, добрыми моими и пошёл в Калугу. Так тепло, так задушевно провожали меня, что я в сердце сохранил это прощание. День был прекрасный, окружающая природа наполняла меня бодростью, тишиною... и я не заметил, как прошёл 32 версты до Калуги.
Вечером я был у инспектора народных училищ и говорил о Гремячеве. Он как бы удивлялся, что такую учительницу прислали в Гремячево... Но кто же прислал?..

31 июля.
Татево. В 4 час. вечера прямо к чаю на чудном крыльце-балконе пришёл я в нашу школу. Все сидели за чаем. С.А. радостно встретил меня и начал расспрашивать о моей поездке. Я в общих чертах передал ему всё. После чаю я обошёл с удовольствием сад, огород, осмотрел свою будку, приборы, просмотрел наблюдения. Разница в осадках, измеряемых тремя дождемерами на разной высоте, была довольно большая, Так, за июль нов. ст. месячная сумма получилась: на крыше 64.6, близ будки 72.0 и внизу, в лощине, 78.0 мм!
Вечером я долго гулял с Николаем Петровичем и Сергеем Никодимовичем. Мы были рады друг другу. Перед сном я долго беседовал с Сашей. С.А. отправляет его в Москву на месяц, в Синодальное Училище, поучиться регентству. Саша рад и я за него рад.

19 августа.
За эти дни я всё ходил на огород и сидел и понемногу ходил за пчёлами. Теперь эта забота пала на меня. Саша в начале августа уехал в Москву. Милый Иван Андреевич (Петерсон) написал с меня портрет. Эта была его первая работа.
Я вышел на портрете почему-то не то угрюмым, не то мрачным, а вернее печальным. Я удивился.
- Да вы такой и есть, А.Д., сказали мне и Иван Андреевич и Николай Петрович.
Оказывается, художник так же знает лицо человека, как психиатр внутреннюю жизнь!
Сегодня мы праздновали десятилетие крещения Сергея Никодимовича. После ужина Семён приготовил самовар. Мы упросили С.А. пить чай на балконе. Он согласился - он немного боялся ночной свежести. Мы вынесли лампу, самовар, неизменные баранки и всею семьёй уселись за чай. О многом беседовали. С.А. поделился немного своими воспоминаниями, своими знакомствами за границей. Боже, сколько он видел людей, которых не только я, но и литература, и музыка, и наука считают знаменитыми! Сергей Никодимович рассказывал о своей родине - Японии. Я удивлялся тому, как он, так рано (10-11 лет) вывезенный оттуда, мог так много уловить из быта своей родины.
Николай Петрович рассказывал о своей поездке на Афон, каковую сделал он благодаря С.А.
- Ну, а вы, А.Д., расскажите нам что-нибудь из своей жизни!
Я рассказал, как благодаря моей любви к звёздам, я попал в Пулковскую Обсерваторию  в виде Ломоносова и как прожил там зиму в среде истинных тружеников науки.
Мой рассказ очень удивил всех.
- Вы очень скромны, А.Д., я и не подозревал, что вы так любите звёзды. Вы, конечно, знаете небо, скажите нам, какие сейчас над нами созвездия.
Мы вышли на площадь. Я показал созвездия Лиры, Орла, Лебедя, Креста, Дельфина и пр. и пр., и некоторые звезды.
Более всех удивлялся Иван Андреевич. Он не мог понять, как это можно знать звёзды на небе по именам и как отличить одну от другой...
Вдруг С.А. обратился ко мне и начал:
В час полночный, близ потока,
Ты взгляни на небеса...
Когда он окончил это чудное стихотворение, я был совершенно поражён. Никогда, нигде я не слышал такого поражающего чтения, я даже не предполагал, чтобы так могло меня поразить чтение стихотворения, которое я знал ещё с детства!
Я попросил С.А. повторить это стихотворение. Он начал. Меня брал какой-то ужас.

Вновь вглядись, и тьмы за тьмами
Утомят твой робкий взгляд!

Боже мой! Ведь это мог бы сказать только тот, кто смотрел на эти «тьмы» в могущественный Пулковский рефрактор. Только вместо «утомят» вернее было бы сказать «поразят».
Я был в полном восторге. Теперь я только понял, как может действовать хорошо прочитанное талантливое стихотворение.
- Вот я прочту вам, А.Д., стихотворение, которое Пушкин написал моей матушке покойной Варваре Абрамовне, - она сестра Евгения Боратынского - в её молодости:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем...

Я также попросил его ещё раз прочитать моего любимого Пушкина.
Не знаю, почему не поведал С.А. в печати о таком происхождении этого стихотворения. Это можно было сделать пред 1887 годом, да и всегда.
Было поздно и стало свежо. С.А. прозяб. Мы вернулись на балкон и потом скоро разошлись спать.
Я спать не хотел, да и не мог. Взял трубу свою и вышел на площадь. Взошли предвестники осени Плеяды! Это начало осени! Пегас приблизился к югу, Андромеда высоко стояла на юго-востоке, Лира склонилась к западу. Я долго смотрел на любимые двойные звёзды в Лире, Дельфине, чудную Альбирео в Лебеде и долго, долго «тьмы за тьмами» поражали «робкий взгляд» мой...
На другой день мы проводили «скромного Ваничку». Он поехал к О.А. Новиковой в деревню писать иконостас для церкви. Так и не закончил он портрета моей Маринушки, который он рисовал соусом (вроде тушевального карандаша) с карточки. Портрет вышел и хорош, и верен, но характер Маринушки не вышел на лице.
- Не берите, А.Д., портрета, я попрошу Колю кое-что поправить.
Понемногу разъехались все наши учителя. Саши нет, и теперь мы только вчетвером поём на клиросе. Николя, Сергий (так зовёт их С.А.), Семён и я. Ефрема нет, он работает у себя дома в деревне.
Огород, благодаря неустанным трудам С.А., поражает меня и окрестных крестьян. Ничего подобного нигде я не видел, даже у знаменитого Глухаря в Калуге. Кочаны капусты такие большие и крепкие, что выдерживают мою тяжесть! Морковь, лук, редьку можно было бы отправить в Политехнический музей в Москву; малина, смородина, крыжовник непрерывно плодоносят. Земляника и теперь даёт ягоды! Шампиньоны мы едим почти ежедневно. Довольно хорошо идёт дело и с пчёлами. Из пяти ульев (Левицкого) мы взяли мёду к 1 августа и лакомились всею семьёю. Около школы чудный цветник; особенно хорошо при входе. Большие ящики заполнены чудными флоксами, вербеною и другими цветами.

30 августа.
Чудный, дорогой день. Сегодня я именинник. Утром мы сходили к обедне, а потом все поздравили меня с ангелом. С.А. подарил мне чудные карманные солнечные часы. После чаю Николай Петрович пригласил меня к себе в мастерскую. Я вошел и ахнул! Предо мною на стене явилась живая моя милая Маринушка! Живая, живая! Как я был рад, как благодарил, целовал Николю, носящего в себе великий Божий дар! Это был для меня самый дорогой, самый ценный подарок. Милый Ваничка (Иван Андреевич Петерсон) хотя старался, но талант двумя, тремя поправками выразил характер и оживил лицо!
И потом я постоянно подходил смотреть Маринушку, чувствуя каждый раз полноту внутри. Виден талант, видна сила, которая произвела живое лицо на бумаге. Я чувствовал теплоту, мягкость её милого личика. Голубка моя, вот ты и здесь в Татеве!
Вечером мы долго сидели у Николая Петровича. Получили письмо от Вани; он пишет, что, вероятно, приедет к нам на зиму обратно, так как там нет удобного места для помещения всей его мастерской. Мы радовались, в надежде, что он скоро приедет.
Потом я пришёл к себе и стал подводить итог самому себе. Прожил я здесь восемь почти месяцев и так скоро, так скоро промелькнуло время. Что я делал? Учил детей зимою, учился у С.А., а летом? Ничего! Нельзя же считать работою занятия на огороде и наблюдения над погодою. Нельзя же считать заслугами и мои летние беседы в праздники с крестьянами, желавшими записаться в Общество Трезвости (хотя С.А. часто благодарил меня за эти беседы). Не могу больше сделать, нет сил подняться, потому что не знаю ничего, не вижу впереди. Я всё ещё ошеломлен, и всё думаю, что «ведь это всё временно, а потом уже всё пойдёт как следует».
Тщетная надежда и пагубное заблуждение! Ничего не будет, если сам не воспряну, не перерожусь, не переделаю себя?.. Что же я сделаю с собою?.. Да ничего я не сделаю! Пусть сам собою перейдёт период томления, грусти, стонов сердца, болезни по Гремячеву. Чувствую, что во многом виноват пред С.А., что не слился (не ассимилировался) ещё вполне с жизнью Татевского мира, что я ещё «пришелец», а не «туземец», да и не могу стать таковым. Боюсь, не ошибся ли во мне С.А. Я иногда говорил с ним об этом. Он всегда отвечал, что не требует от меня образования, а только желал бы, чтобы я продолжал его дело. Но как же я могу продолжать его дело и какое? Учить детей? Но это может делать всякий добросовестный человек. Быть продолжателем его я, но это свыше сил моих! Быть примером для окружающего мира и детей - не имею ни силы, ни права: я слишком обычный, средний и грешный человек...
Или это опять безделье заговорило, соскучился без детей? Не знаю, не знаю!..

15 сентября.
Вот и сентябрь наступил. Приехал Иван Андреевич, но уехали Николай Петрович и Сергий Никодимович. Стало пусто у нас и везде тихо. Мне нашлось дело в больнице. Фельдшерица уехала на неделю, и я заступил её место. Всё обошлось благополучно, а я так боялся, что не справлюсь, особенно с приходящими больными.
Вот приехал и Саша, и мы с С.А. и с ним начали готовиться к осени и зиме и началу ученья. Убираем цветы, выкапываем клубни георгин; на огороде также много работы; там нам помогают Ефрем и Семён. Боже, какие громадные головы капусты: мы кладём их в телегу по одному кочану, так велики и тяжелы они! Земляника и малина ещё попадаются местами. Убрали и закутали мы с Сашей пчёл. Огород к концу месяца опустел, но зато метеорологическая будка ярко белеет и отовсюду видна.
В начале октября мы занялись школой; приготовили столы, детскую общую спальню, пришедшие ученики помогли набить свежей соломой тюфяки. Цветы почти все убрали из школы; остались плюмбаго и цикламены. Молебен о начале ученья отслужили первого октября, а 5 числа начали ученье, но ещё не все мальчики собрались, погода тёплая, и они пасут скотину. У меня было всего шесть мальчиков. Но, слава Богу, опять стало полно на душе, когда я стал заниматься с детьми.
С.А. слабеет и хворает и занимается только утром до 12 час., да вечером час-два. Я всегда удивляюсь, как он при разных мелких невзгодах и детских преступлениях старается не заметить их. Напр., бегают дети, нечаянно разобьют стекло или горшок с цветами.
- Кто, это ты, Ваня, разбил? Поди скажи Семёну, чтобы он позвал садовника убрать это.
И только. Я также поступал в Гремячеве, но всё же не мог удержаться, чтобы не сказать:
- Ну, разве ты не видишь, где ты бегаешь? Ах, ты неосторожный!
И началось и пошло мирно и тихо наше ученье, без особых случаев и событий. Также шесть дней трудимся, в субботу убираемся и Воскресенье празднуем. Напечатал С.А. свой задачник: 1001 задача для умственного счёта. Перед отправлением в печать он полушутливо советовался со мною, сколько поместить задачек: «Я думаю 1001, а то ровно 1000, как-то обычно». Я говорил, что 1001 будет напоминать «Арабские сказки». «Вот и хорошо, будут думать и надеяться, что мои задачки также интересны». С.А. не составлял этот задачник усидчивым трудом, со справками, пособиями и проч. и проч. Он ежедневно писал задачки перед началом урока; а иногда во время вечернего чая встанет и выйдет в кабинет (вернее, комнатка) свой на несколько минут. Приходит обратно. «А я, друзья мои, три задачки сейчас записал». И так у него к началу урока всегда было на почтовом листке записано десять задачек для старшей группы и столько же для средней группы.
Чрез несколько времени после выхода в свет задачника, кто-то упрекал С.А. в печати, зачем он в первую задачу поместил папиросы. (Я выкуриваю в день 36 папирос. Сколько выкурю я их в течение февраля?) И, кажется, это был единственный грех. Но для нас, учителей, это была и есть весьма полезная книжка. Я, получив от С.А. один экземпляр, несколько вечеров сидел и решал эти умные и остроумные задачи. Есть учебники с глупыми и неостроумными задачами - вроде: размеры ящика д. 2 с. 1 а. 15 в.; шир. 1 ар. 15 в.; выс.  1 сж., 2 ар. 15 в.; найти объём ящика в куб. саж.? И С.А. и я всегда возмущались такими «занимательными» задачами. Несчастный ученик, ещё слабый, не вполне усвоивший себе всю премудрость именованных чисел бьётся и плачет над этими 15 вершками и справедливо жалуется, зачем не прибавил столяр везде по вершку? Или: «Дом загорелся в среду в 5 час. 30 мин. 17 сек. веч., а окончился пожар в четверг в 7 час. 49 мин. 11 сек. утра. Сколько времени горел дом?». Удивительно умны в этой задаче не только секунды, но и 49 минут!
В половине декабря стали наши дети уставать и болеть, и мы их распустили раньше обычного времени. Я стал ходить в больницу, помогать фельдшерице: у неё было много больных, и ей одной было трудно.
Пред праздником приехал Николай Петрович, а вслед за ним и Сергий Никодимович. Последний, чтобы здесь, в тиши, написать статью в журнал. Стало веселее с ними. Мы были очень рады им. Праздник Рождества Христова мы встретили и провели очень скромно. Зима, холода и снег не могли дать много радости. Детей не было в школе. По вечерам мы сидели все вместе на верху у Николая Петровича. Он готовит к отправке на выставку три картины: «Новая сказка» из крестьянской жизни, «Крестник» и «Портрет г-жи Z». На первую и третью он надеется, а «вторую не примут на выставку» говорит он. Сергей Никодимович и я утешаем его, хвалим картину, но он не верит нам.

20 января.
Сегодня у меня с С.А. был большой разговор.
- Вот, А.Д., вы прожили с нами целый год, и я сделал некоторые подсчёты. В школе у вас всё хорошо; Сашу не узнаю я, так он развился, Семён и Ефрем прилежнее работают. Дети сильно любят вас. Всё бы хорошо. Но вы сами... вас надо пожурить.
- Скажите, С.А., пожурите.
- Когда вы собирались ко мне из Гремячева, я писал вам, что вы будете получать у меня 180 руб. на всём готовом. И вот теперь я вижу, вы из этих денег потратили на себя не более 60 руб., а все остальные переслали домой родным. Я понимаю, что нельзя отказывать в помощи, особенно матушке, но не до такой же степени.
- Но как же быть, С.А., я не могу не помочь...
- Но не до такой степени, вы о себе совсем не думаете.
- Вы, С.А., вероятно, не представляете себе нужды моей матери. А что же мне о себе думать? У вас мне, слава Богу, хорошо; я пока здоров, одет, сыт, что же мне нужно?
- Вам нужно больше средств, но я больше не могу вам дать, а советую хотя пропускать по три субботы, без денежных пакетов отдавать письма почтарю.
- Постараюсь, С.А.!
- Скажите, вы и в Гремячеве так поступали?
- Да, и я там тратил на себя ещё менее.
- Вы меня каждую субботу смущаете, идёте передать письма, а я уже думаю, неужели опять ему денег на отсылку?
- Вот ещё что я хотел сказать вам, - продолжал С.А., - в феврале я поеду с Николей в Петербург и там повидаюсь с моими друзьями. Вы знаете, ко мне часто обращаются разные лица: дать им хорошего учителя, и уже при вас я распустил за этот год шесть моих отроков. Быть может, и для вас представится что-нибудь лучшее.
- С.А., я ничего не хочу теперь. Мне нужны только дети и ваша школа.
- Мою школу вы хорошо узнали, дети везде - дети, а вы ещё молоды, нужда матери вас мучит. Я теперь, после кончины моей матушки во многом, хотя и мелочном, каюсь. Вот тогда-то я не наведал её, вот тогда-то мне не следовало ездить по моим школам - она просила вечер просидеть с нею. Понимаю и вас, когда вы, забывая себя, думаете о своей матушке. Итак, не думайте, что я хочу с вами расстаться; мне только хотелось обратить взгляд ваш и на реальный мир.
Беседа у нас была дружеская, хорошая. Но я как-то скоро забыл о ней, или вернее, она произвела на меня слабое действие.

28 января.
Всю эту неделю я проболел, лежал в больнице. Великая благодарность фельдшерице. Так она хорошо ходила за мною!.. Всё время меня наведывали все наши милые друзья. И С.А. заходил ко мне, ободрял, сообщал школьные происшествия. При мне в больнице лежали и дети. Не забуду умилившей меня до слёз картины. Мальчик Ося едва жив, девочка Матрюша - тоже. И вот он закашлялся, застонал, та, напрягая вовсе ослабевшие силы свои, силится встать и принести ему посудину... и не может, даже заплакала. Спасибо фельдшерица подоспела скоро. Вот где сердце-то доброе, милое. Вот у кого надо нам учителям учиться-то! Милая девочка, она напомнила мне Маринушку в Гремячеве: «А.Д., тебе холодно! на мой полушубок», - и подаёт мне кусочек овчины!

23 февраля.
Сегодня С.А. и Николай Петрович уехали в Петербург на передвижную выставку, и вся школа осталась на мне. Но дело идёт хорошо, только дети немного хворают. Я утешаю их тем, что скоро придёт весна.
Да, много помогают мне дети. Взгляд их и взгляд на них всегда говорят о красоте, правде и добре. И только зверь, в нас сидящий, представляет их нам нехорошими, заставляет их со временем стать такими же, как и мы.
Сотни раз в день встречающийся взгляд ребёнка, взгляд его детских глазок, всегда нов для меня, мил; всегда с одинаковой силой заставляет любить его! Милые дети, с ними всегда будешь молод душою! С ними всегда забываешь душевные мытарства!

10 марта.
Приехали из Петербурга С.А. и Николай Петрович. Мы были все рады, и поэтому после ужина у нас был чай.
С.А. рассказывал некоторые свои впечатления. Потом обратился ко мне и сказал, что у него просили в Малороссии хорошего учителя, образованного и любящего детей; жалованье на всём готовом 400 руб.; есть при школе большой сад, огород и цветники. Я указал на вас. Вы подумайте, дело не к спеху, напишите своей матушке, а через месяц, два, скажете мне.
«Какая же сила оторвёт меня от Татева, от Протасика, от Павлуши, от мальчиков, с которыми я сидел 23 февраля!» - промелкнуло у меня в голове.
Николай Петрович был и доволен и недоволен своею поездкой. Его «Новая сказка» была приобретена за 700 руб., но «Крестника» не приняли на выставку, что ему было неприятно, тем более, он наперёд знал это.
После чаю я немного посидел у него, поговорили мы.
- Ну, А.Д., выписывайте себе «Русское Богатство», вот вам 10 руб. на него.
Он ещё осенью как-то говорил, что если хорошо продаст картину, то сделает мне подарок, а я, благодаря его за это, говорил: выпишете мне тогда «Русское Богатство». Спасибо ему за это.

30 марта.
«Будет нам хворать, киснуть в четырёх стенах!». В 7 час. утра я вышел на свою будку. Весна идёт, весна идёт! Было тепло, хмуро. Но вверху неслись голоса птичек. Скворцы прилетели и оспаривали у галок право на свои места на наших церковных берёзах. Потом пролетели гуси, а вернее лебеди, белые, белые и так радостно и нетерпеливо кричали, словно выговаривали: «Не упрекайте нас, не виноваты мы, что были морозы, такие холода! Вот, ещё всё снегом покрыто, а мы летим к северу!». Я до слёз умилялся этой картиной.
Весь день была полная весна, тепло, ручьи, птички! Мы выставили окна в школе и у себя. Опять мы говеем и ходим в церковь. Опять начались хорошие дни!..
Вечером С.А. просил меня от имени сестры своей заменить в больнице фельдшерицу, она заболела и будет лежать в доме.
Я тут же собрался и пошёл в больницу. До 9 час. вечера я был с больными и, окончив всё, пошёл в школу.
Да! если по-человечески относиться к больным, то много работы найдёшь себе в среде этих несчастных.

31 марта.
После утрени сходил в деревню, проведал больного. У него утром был кризис после воспаления в лёгких. Я пробыл у него часа два, походил за ним, успокоил его - «Ну-ка я на Пасху не встану!» - встанешь, и будешь здоров, и, вернувшись домой, пошёл прямо в больницу. Наведал и фельдшерицу. Она очень устала с больными и заболела. Теперь отдыхает. Кажется, сегодня первый раз в жизни я сознал, что значит быть здоровым. Я с 5 час. утра до 6 час. был в больнице, потом у утрени, в деревне, опять в церкви до 1 часу, а после обеда до 4 час. в больнице, после чаю до 9 час. в больнице. И вот теперь, в 11 час. вечера, пишу ещё отчёт о погоде. И чувствую, что нет усталости, и не хочу спать. Так, положим, занимается почти всегда и С.А., хотя он и старше меня вдвое и больной. Рад я, что могу помогать в больнице; это мне помогло моё двухлетнее хождение в больницу летом, когда я жил в Гремячеве.
Дни Страстной седмицы и Пасху мы встретили и провели так же хорошо, как и прошлый год. Опять всё было убрано, опять прислала Тарховская школа всем нам обновки - рубашки с поясками. И погода была чудная.
После Пасхи мы с С.А. начали работы в огороде и саду. Саша принялся за пчёл. Николай Петрович пишет картины. Нет лучше занятий - копаться на чистом воздухе. Часто в 5 час. утра я встану, выйду на огород окончить вчерашнюю грядку для посева, а С.А. уже там копается. На другой день я стараюсь придти раньше С.А. на огород, и так мы друг перед другом стараемся. Но вечером я всегда упрашиваю С.А. идти отдыхать раньше меня. Ему тяжелее и труднее. Ах, хорошее благодатное время! Как благотворно влияет на меня, помимо весны, видоизменение кучевых облаков, вначале слабо оформленных, потом округлённых, потом типичных с круглой вершиной и ровным основанием, а к концу апреля уже переходящих в фантастические, величественные грозовые облака! Вот они, громоздящиеся белоснежные горы, с мягкими и в то же время резкими очертаниями!
В начале мая С.А. получил от Ю.Ф. Абаза письмо и передал мне его содержание. Она пишет, что если учитель желает ехать к ней, она будет очень рада и просит написать, что он любит. Для него всё будет сделано и приготовлено, и будут высланы деньги на дорогу.
- Вот, А.Д., то место учителя, про которое я говорил вам в марте. Ю.Ф. Абаза имеет у себя на юге, в Киевской губернии, в местечке Шполе в своём имении хорошее двухклассное училище и очень любит его. Ей очень хочется иметь у себя русского учителя, способного, любящего детей. Так как она меня просила найти учителя, то я и остановился на вас, - своих отроков я не могу к ней послать, они для такой школы и к такому положению, какое вы, если поедете, займёте там, не подходят.
Я просил С.А. это решение вопроса передать моей матери, и как она решит, так и будет.
- Отчего же вы сами не решаете, это вас касается!
- Я слишком связан нуждою со своей матерью. Мои братья и сестра ещё не устроены; в Калуге мы живём на квартире, и голод, а зимою и холод грызут мою мать. Затем и я сам борюсь с собою. Я уже раз ездил в Петербург узнать, проверить себя, что перетянет, дети, или наука, моя любимая метеорология, и тогда оказалось, что дети быстро перевесили своею любовью и науку, и Петербург. Теперь семья и ваша школа, Петербург и Киевская богатая школа сильно смущают меня. Мне хочется и у вас остаться, и в Петербург перебраться, и на юг России переселиться! Пусть мать решит за меня.

В половине мая сестра С.А. и он сам и фельдшерица просили меня переселиться в больницу. Фельдшерица и слаба здоровьем и устала, и хотела бы отдохнуть на родине месяца два.
Я с удовольствием согласился, но всю могущую произойти ответственность не взял на себя. Сестра С.А. успокоила меня: «Это я на себя возьму». Я предупредил фельдшерицу, чтобы она не была в претензии, если у меня число амбулаторных больных сильно разойдётся с её числами месячными.
- Не боюсь, А.Д., и вы не бойтесь.

2 июня. Больница.
Вот уже две недели нахожусь с больнице с больными, недужными, страждущими и душевно и телесно. Но, помогая по мере сил и знаний, чувствую себя хорошо, так же покойно, как и во время занятий с милыми ребятками в школе. Ложусь спать - голос говорит во мне: всё сделал по совести. В больнице занят с 8 час. утра до 9-10 час. вечера. И лечу, и учусь, и работаю. За эти две недели у меня было около двух сот приходящих больных. В больнице первые дни меня ежедневно наведывала сестра С.А.: «Ну, как дела, А.Д.?».
- Слава Богу, пока всё хорошо!
Вначале я немного испугался. На другой день моего вступления в больницу пришёл крестьянин со сломанной ключицей. Я наружно не растерялся, успокоил прежде больного, а потом принялся за дело. Ощупывая здоровую, поправлял и сломанную и, установив, как следует, кости, наложил лубок и сделал перевязку и подвязку. Больного оставил я в больнице. Затем чрез два дня привезли найденного в лесу крестьянина, почти полумёртвого. Он рубил дерево и попал по ноге топором. От сильной потери крови он ослабел и, вероятно, лишился чувств. Его нашла жена на четвёртый день. Вся одежда и нога были ужасны: всё кишело червями. Я едва садовым секатором разрезал штаны его. Чрез полчаса я обмыл его, подкрепил, и он глянул на свет Божий. Теперь он поправился и уже просится домой.
Утром, после чаю, я иду в больницу и остаюсь там до 1 час. или до 2 час., так что в школе приходится обедать одному. После обеда сбегаю в больницу, и если всё благополучно, то до чаю работаю с С.А. на огороде, а после чаю до ночи нахожусь уже всё время с больными и часто опаздываю к ужину.
- Как справляетесь, А.Д.? - спрашивает С.А.
- Слава Богу, пока хорошо, С.А.!

16 июня. Аптека.
Эти дни хорошо чувствую себя, занимаясь в больнице. Иногда хожу в ближнюю деревню - полторы версты - проведать больных, там у меня двое несчастных. Слава Богу, пока не было ничего страшного. Только вчера я испугался. Прихожу утром в больницу. Нет моего Моисея со сломанной ключицей. Он, оказывается, не выдержал и, сняв все перевязки и пере-одевшись в свою одежду, тайком ушёл из больницы рано утром. Сегодня мне сказали приходящие больные, что видели его: «Он под пар пашет землю». Я просил их передать ему, чтобы поостерёгся недели две косить, а то плохо будет ему.

2 июля. Больница.
Последние дни провожу здесь с больными. Скоро приедет фельдшерица, и я перейду в школу. В июне у меня было около шестисот (589) приходящих больных. Я немного боюсь фельдшерицы: у неё было в месяц 70-80 записано. Быть может, у меня такой наплыв был оттого, что я и дальним и ближним не отказывал в пузырьках и баночках, а если их не хватало, я давал мазь в коробочке от спичек или в бересте, завернув её предварительно в пергаментную бумагу. Затем я заметил, что все больные, большею частью крестьяне, и не хроники, лекарство ставят на втором плане. Я прежде внимательно выслушаю рассказ больного, расспрошу обо всём, ласково поговорю с ним, успокою его, обнадёжу (трудных и мне не под силу больных - их было два за всё время - я отсылал к доктору), и он от веры на половину уже здоров, а лекарство доканчивает начавшееся выздоровление.

7 июля.
Сегодня приехала фельдшерица, и я сдал ей аптеку и больницу. Жаль мне было расставаться и с больными и с больницей. Привык я ко всем, сжился с ними. Глянула она мельком в амбулаторную книгу и ахнула, но ничего пока не сказала.

18 июля.
Работаем мы по-прежнему с С.А. на огороде, но он только рано утром и вечером, а днём занимается с молодыми учителями. Помогаю я и Саше на пчельнике. Пчёлы дружно работают, роятся, и мы ожидаем много мёду к 1 августа.
Раза два приглашал меня Николай Петрович «на этюды». Многое в его работе для меня непонятно. Я в начале противоречил ему. Он пишет среди зелени дорожку. По-моему она серо-желтая, а он берёт чуть не ярко красную краску. Я дивлюсь, недоумеваю.
- Николай Петрович, да что вы делаете?
Он смеётся.
- Вот подождите немного, А.Д.!
Проходит несколько времени, и я начинаю приходить в изумление. Живой вид и живая дорожка вьётся на полотне. Меня наполняет благоговение к этому человеку... Милый, скромный, талантливый Николай Петрович. Так и светится в его глазах Божия искра, и Божий перст водит его рукою. И какая скромность. Не табак, не костюмы, его всё лакомство - конфекты. Возьмёт с собой горсть в карман и в течение двух-трёх часов лакомится ими во время отдыха и меня потчует.
Я потом перестал ходить с ним. Мне просто казалось недостойным присутствовать при этом таинственном и непонятном для меня занятии.
Саша мой горюет.
- Неужели совсем уедете от нас, А.Д.?
- Что ж делать, голубчик мой! Слава Богу, научился я здесь многому, повидал другой мир, хороших людей. Я счастлив, что поработал с С.А., теперь надо подумать о семье.
Я получил письмо из дома. Мать выражает надежду, если будешь у А. Абаза, то поможешь нам; а может, Бог даст, через два-три года и дом построим... Поезжай в Малороссию...
Я передал об этом С.А.
- Мне жаль расстаться с вами, А.Д., но вам надо пожалеть матушку, да и о себе подумайте, ведь вам 30 лет, а вы ещё ребенок. За вами ходить надо, а это уже в ваши годы немного стыдно.
- Разве я уж такой ребёнок?
- Конечно, не позаботься я о вас, вы ходили бы как дети. Ни одежды, ни обуви, ни белья вам не надо. Правда, здесь в Татеве у нас просто, но ведь надо же вам будет когда-нибудь и на люди показаться. Для богача это не трудно, он войдёт в три магазина, и у него всё будет, а для вас это не так-то легко сделается.
Жалко всё-таки оставлять мне Татево. Жаль С.А., хотя я всегда говорил ему, что не могу заменить его, не могу взять его тяжесть на свои слабые плечи... всё же хорошо мы прожили эти полтора года.
Жаль и милых художников и Сергея Никодимовича. Мы вели с ними нескончаемые беседы обо всём, и так хорошо шло у нас свободное время на верху у Николая Петровича, или в мастерской, или в его комнатке.
Жаль и Сашу, и Ефрема с Семёном. Много провели мы вместе и поели сладкого и горького. Горькое было в начале ученья, когда новички слабо понимали ученье, порядки, работы по школе.
Жаль и милых детей. Всех любил я, не было у меня плохих, но были и такие, которых я любил особенно, это Павлуша, Протас и Федосик, у которых домашняя жизнь была особенно горькая.
Жаль и будку мою метеорологическую, и особенно дождемеры, т.е. собственно наблюдения над осадками на разной высоте. Интересные результаты выходили у меня.
«А, может быть, построю маме дом!» - мелькает у меня главная мысль. Второстепенные мысли - увидеть Юг и брата, он, оказывается, близко живёт от моего будущего местожительства.
С 20 июля я стал собираться; убирать книги и прочее; разобрал станцию и к 25 всё запаковал, а 26 отправил в Ржев, а оттуда в неведомую мне школу, Звенигородского уезда, Киевской губернии. В это время на моё имя прислали из школы 60 руб. на дорогу. Я ужаснулся такой громадной сумме.
Накануне отъезда я обошёл все места в Татеве и вокруг него аллею, лес, луг, поляны; посидел на любимом месте на крыше, где у меня был прикреплён дождемер и где я любовался часто в трубу на окрестности.

29 июля.
Днём я в последней раз погулял с моими милыми друзьями. Побеседовал с С.А.
- Особенных наставлений не имею вам дать, А.Д., видели вы житьё наше. Будьте таким же, как я вас увидел два года тому назад и каким вы у нас были. Будете свободны летом, не забывайте нас, наведывайте. Ю.Ф. прекрасная женщина и очень любит свою школу, сад и огород. Она очень рада, что вы и учитель, и учёный, и фельдшер, и умеете и любите работать. Вам хорошо будет там.
После вечернего чаю я простился со всеми, кто был в Татеве, зашёл в больницу, попрощался с фельдшерицей и с больными и вышел из Татева. Мои милые друзья далеко проводили меня. И вот я один в 6 час. вечера выехал уже, а не пешком пошёл, потому что у меня был кое-какой багаж.
Прощай, Татево, ты меня перенесло из любезного Гремячева, но, быть может, открываешь новую дорогу, где я получу возможность, если не «выстроить дом», то, по крайней мере, выписывать себе книги.
*
Кроме этих выписей из дневника у меня сохранились краткие заметки о посещении Татева и С.А. многими лицами. В числе их я нахожу В.В. Розанова, С.В. Смоленского, С.Ф. Шарапова, Е.А. Дельвиг, О. Новикову и др., но это не относится к дневнику Татевского учителя.



ПРИМЕЧАНИЯ А.Д. Воскресенского:
 
 [1] Вот уже 20 лет прошло с тех пор, а я до сих пор получаю письма из Гремячева.
 [2] И теперь пишет ко мне и делится всем, что идёт у него в доме, как живёт, что делает и пр.
 [3] Ещё при жизни своей С.А. устроил его; он теперь диаконом, а, быть может, уже и священником в Смоленской губернии.
 [4] В 1883 г. А.В.