Золото

И. С.  Собченко





З о л о т о
(приключенческий исторический роман)









Москва
2016  год

2


В настоящем историческом приключенческом романе события изложены действительные, территория и действующие лица вымышлены.
























3

Вступление

В настоящее издание вошли два рассказа, роль которых для понимания и осмысления суровой судьбы России XX века трудно переоценить.
В глубине тайги Дальнего Востока на берегу небольшой речушки расположилась долина с большим запасом золота. Всякое в ней происходило в разное время.
В годы Гражданской войны это золото добывали кустарным способом для атамана Семенова, для покрытия долгов войны.
После проигрыша своего дела, чтобы скрыть, похоронить в тайге наличие золота в этой долине, контрразведкой Семенова были предприняты меры по ликвидации прииска.
В советское время в этой долине восстанавливается прииск. Но для добычи золота используется рабский труд заключенных.
Судьба построенного в долине прииска “Прадедовский” плачевна. Заключенные в годы Великой Отечественной войны не выдерживали тюремные порядки и восставали против руководства.
Восстание было подавлено, но прииск долго уже не просуществовал. В связи с иссякшими запасами золота в этом районе прииск был закрыт.
























4


Глава   первая

I

Еще в Манчжурии, незадолго до передислокации во Владивосток, атаман Семенов сидел в своем кабинете, продумывал вопросы красивого отрыва его войска от красных. Ему не хотелось тянуть хвост красных до самого Владивостока.
Вошел адъютант Афоня.
- Ваше высокоблагородие, прикажите обед принести  в кабинет.
Семенов кивком головы дал согласие. Перед уходом Афоня как будто бы невзначай еще раз обратился к Семенову:
- Ваше высокоблагородие, вам не докладывают, но наш патруль на станции задержал одну личность, старика, который представляет из себя поселенца. Он совсем не похож на красного и на шпиона. Чем занимается, грозится рассказать только вашему высокоблагородию. Может, есть смысл с ним вам поговорить.
- Согласен, - ответил Семенов, - передай контрразведке, пусть привезут.
После обеда дверь кабинета атамана растворилась снова, пришел Афоня.
- Контрразведчик со стариком, - доложил он.
- Зови.
Вошел казак из контрразведки, за ним, одетый в зимнее пальто, хотя на улице уже было весеннее время, не вошел, а ввалился по-медвежьи старик.
Семенов распорядился старику сесть на стул, который стоял возле стола напротив него. Казаку отдал команду выйти из кабинета и оставить их вдвоем.
- Так я вас слушаю… Но в начале скажите, как вас величать?
- Тимофей Гаврилович Корнилов.
- Я Григорий Михайлович… Ну, я вас слушаю.
- Григорий Михайлович… В этих краях я проездом. Был на родине, в Иркутске. Я, дочь, зять и внучка давно поселились в тайге среди сопок в сотне километров от Владивостока. Год назад дочь уехала в Иркутск к родным и пропала. Последнее время мы жили втроем: я, зять и внучка. На семейном кругу, в такое время, чтобы зятя не прихватили в солдаты, решили мы ехать в Иркутск. Дочь, их мать, привезти. В Иркутске я не нашел ни отца, ни матери, ни дочери. Их умертвили бандиты. За кусок золота, который дочь прихватила с собой при поездке в Иркутск.
- Что за золото, Тимофей Гаврилович?
- Место, где мы поселились, богато золотом. Особенно золотым песком. Но его нужно мыть.
- Тимофей Гаврилович, вы сможете показать места для его добычи на нужды нашего войска.
- Готов, Григорий Михайлович… приезжайте…
Корнилов на карте, которую принес в кабинет Семенова штабист, пометил место его поселения.

5

Отъехав сотни километров от Владивостока, Семенов натянул на себя солдатскую шинель с погонами урядника и вылез из вагона. Из-за неказистого, заваливающегося набок здания станции вымахнуло десятка два казаков, подскакали к поезду.
Поезд ушел дальше к китайской границе, а Семенов, окруженный казаками, остался на коротеньком, деревянном настиле. Втянул в себя сыроватый, горький запах паровозного дыма, подумал о том, что надо бы перекусить, но вместо этого потребовал резким, очень похожим на птичий, голосом:
- Коня!
Через несколько минут он уже скакал с казаками по темному, стиснутому с двух сторон угрюмыми гольцами распадку. Здесь не было ни одной лиственницы, ни одной пихты, способных ярким осенним окрасом, золотой рыжиной поднять настроение – росли только недобрые, будто погрузившиеся в тяжелый черный сон, ели.
Атаман ехал молча, иногда поигрывая плетью, и лошадь, чувствуя эту плеть, вскидывалась, нервно напрягаясь, но удара не следовало – человек будто забывал про нее – и лошадь вновь переходила на обычный скользящий шаг.
К Семенову подъехал Таскин, также одетый в солдатскую шинель, с мятыми, кривосидящими на плечах погонами, вытащил из кармана американскую никелированную флягу, отвернул высокий колпачок:
- Не желаете, Григорий Михайлович?
- Что это?
- Виски.
- Обычная ячменная самогонка, - Семенов взял фляжку, сделал несколько крупных, энергичных глотков, пожаловался: - Муторно мне что-то.
- Мне тоже.
- Японцы уйдут отсюда уже очень скоро, - тихо, словно боясь, что его услышат казаки, произнес Семенов и добавил: - Я так полагаю.
- И я так полагаю.
- Ах, друг, - Семенов неожиданно расслабленно вздохнул, протянул руку, ткнул спутника кулаком в плечо, - друг ты мой разлюбезный…
Было сокрыто в этом движении что-то растерянное, размягченное, на Семенова, известного своим жестким характером, не похожее.
- Что делать будешь, Сергей Афанасьевич, когда японцы уйдут? – неожиданно спросил Семенов.
- Если бы я знал, - произнес Таскин, - что велишь, Григорий Михайлович, то и буду делать. Без вас я никуда.
- Что велю… - Семенов невольно улыбнулся, обнажил желтоватые, крепкие зубы. – Держись пока меня, а там видно будет. Что-нибудь придумаем. Во всяком случае, пока мы будем воевать с коминтерновцами, нас без подмоги не оставят. Если не японцы, так заокеанские друзья помогут. – Он снова приложился к фляжке. – Крепкая все-таки гадость. Бр-р-р! – Семенов отдал фляжку спутнику. – Зубы аж выворачивает.
Тот взял фляжку, отпил немного.
- Зато в холод хорошо греет.
- Баба греет лучше.

6

Взмахнув плетью, Семенов со свистом разрезал тугой, холодный воздух и тяжелым концом свинчаткой опечатал лошадиный круп. Лошадь вздрогнула от боли, рванулась вперед, перенеслась через широкий замшевый валун и припала на левую ногу.
- Плохая примета! – атаман с досадой крякнул.
- Плохая примета - когда лошадь на правую ногу спотыкается, - поспешил отозваться на реплику атамана Таскин, - а на левую – примета нормальная. Даже – счастливая.
На самой вершине перевала, на сломе, тропу неожиданно пересек темный, пушистый зверек с длинным искрящимся хвостом. Таскин поцокал языком от восхищения:
- Соболь! Баргузинский соболь!
- Амурский, - Семенов небрежно махнул рукой… – Баргузинский – это царская порода, за него в свое время пять амурских давали… Это – амурский!
- Баргузинский соболь – темный, а амурский – рыжий, с лисою скрещенный… Этот был темный.
- Амурские тоже темными бывают, все зависит от того, что они жрут в тайге. Так что, друг ситный, - Семенов снова поднял руку с плеткой, - не спорь со мной!
Тяжелое лицо Семенова при мысли о здешнем зверье посветлело, угрюмые глаза тоже посветлели, поселилось в них что-то теплое, сочувственное, словно он жалел тех, кто населяет эти сопки, лакомится солью на гольцах и осторожно реагирует на каждый посторонний звук, прослушивает пространство.
У всякой тайги есть свой хозяин. В сибирской – приметливый, хрюкастый, с вонючей пастью и страшными клыками Михай Иванович – бурый медведь; в уссурийской, дальневосточной, видится зверь полнее и половчее – тигр. Или мама-тигра, как его зовут местные чалдоны - охотники. Китайцы и корейцы зовут амбой. Силищу амба имеет неимоверную, годовалому бычку запросто перешибает лапою хребет, взваливая себе на спину, и с такой поклажей перемахивает через забор. Больше всего мама-тигра любит собачатину. Собака для нее – так, как удовольствие, желанное лакомство – только жрет с урчанием и облизывается. Бывает на охоте собака идет рядом с хозяином, жмется к сапогу – и вдруг из зарослей вымахивает рыжая молния. Р-раз – и собаки нет. Человек даже не успевает заметить, как исчезла собаченция – амба оказывается быстрее взгляда. Вполне возможно, что сейчас амба сидит где-то недалеко, в распадочке, и следит за небольшим конным отрядом, втягивающимся на хребет. Атаман недовольно шевельнул плечами – холодно. Откуда-то от камней потянул стылый, сырой ветер, просадил солдатскую шинелишку насквозь, будто решето – до костей достал. Думы скрашивают дорогу, не будь этого – всякий путь был бы бесконечно длинным и тоскливым. Едва перевалили через хребет, как сделалось теплее. В этой небольшой долине существовал свой климат, тут варилось свое собственное варево. Сделалось легче дышать.
Через два часа они были у цели.





7


II

В этом распадке и снега не было, как в других местах, и зелень еще сохранилась, несмотря на то, что на календаре уже стояло начало декабря, и день, кажется, был чище, солнечнее, теплее, чем во всем Приморье. Речка, рассекавшая распадок на два неровных ломтя, была широкая, чистая, говорливая – она словно обрадовалась людям, затараторила оживленно, забормотала что-то свое. Со дна на поверхность поднимались мелкие чешуйки, попадая на солнце, они били в глаза яркими блестками и исчезали.
- Слюда, - пояснил Таскину Семенов, - вечный спутник золота.
Проехали немного по распадку, миновали каменную горловину – две скалы тянулись друг к другу. Словно живые, норовили сомкнуться в едином движении, но неведомая рука остановила их и теперь держала скалы на близком расстоянии друг от друга – и очутились в широкой солнечной долине.
Справа от горловины, на берегу реки, стоял ладный дом с широкими стенами, сложенными из старых крепких бревен - таких, что получаются из умерших деревьев, два-три года продержавшихся на корню и не поддавшихся сырости. Стволы их тогда становятся розовато-сизыми, тяжелыми, звонкими и очень прочными, никакая напасть не возьмет уже такую древесину – ни гниль, ни жуки-короеды, ни ядовитая всепожирающая мокреть, ни время. Едва сделали несколько шагов по долине, как послышался негромкий, но жесткий окрик:
- Стой!
Настороженный Таскин на окрик внимания не обратил. Скорее всего, не услышал и не придержал лошадь. Тут же раздался выстрел. Пуля взбила фонтанчик рыжей земли под самыми ногами лошади, умное животное остановилось как вкопанное. Таскин едва не вылетел из седла, выругался. Американская фляжка, которую он держал в руке, выпала из крепких пальцев, шлепнулась на землю, загромыхала пусто.
Раздался второй выстрел – из другого угла долины, из камней. Кто стрелял – не было видно.
- Стой! – повторно раздался жесткий окрик.
- Стой! – продублировал команду Семенов.
Всадники замерли с вытянутыми шеями. Трое казаков сдернули с плеч карабины.
- Не надо! – атаман окоротил их движением руки.
- Кто такие? – поинтересовался голос из-за камней.
- Тимофей Гаврилович, это я… я! – атаман сдернул с головы лохматую папаху, чтобы стреляющий видел его. – Смотри, не подстрели ненароком, - Семенов сдержанно засмеялся, смех его был похож на кашель.
Из камней, метрах в семидесяти от всадников, поднялся старик с густой седой шевелюрой, приложил руку ко лбу.
- Ты что ль, Григорий Михайлович? – неуверенно проговорил он.
- Я! Я это, не признал?
- А чего не в генеральской форме? Разъезжаешь, как простой казак-разбойник.
- Да жизнь такая нынче пошла, Тимофей Гаврилович… Нехорошая жизнь. Всякий,
8

кому не лень, норовит нож в спину всадить. Поэтому и приходится в маскарады играть.
Старик мотнул винтовкой, крикнул в другой угол долины:
- Кланько, можешь не прятаться – свои. Вылезай.
Из-за растрескавшегося каменного зуба, венчавшего завал, на кривом срезе которого росли две черненькие веселые березки, поднялась тоненькая большеглазая девушка в темном платке, надвинутом на самые брови. В руке она так же, как и дед, держала винтовку.
- Это моя внучка, - представил девушку старик.
- Тимофей Гаврилович, ты говорил, что и зять живет с тобой.
- Жил. Но пропал в тайге. А внучка, поскольку родителей у нее нет, она мне как дочка… - старик приложил к бороде палец, темный, словно вырезанный из камня, кашлянул: - Давайте скачите к дому, - он обернулся, ткнул винтовкой в синевато-розовую пятистенку, - а я сейчас подоспею. Кланя! – скомандовал он помолодевшим голосом. – За мной!
- Григорий Михайлович, поясните, ради Бога, кто это? – попросил атамана Таскин, когда они, подскакав к дому, осадили коней. – Не пойму что-то…
- И понимать не надо, - обрезал атаман. – Таких, как Тимофей Гаврилович Корнилов, зовут насельниками. Они селятся на земле там, где нет людей, и обживают ее.
- Давно с ним знаком?
Атаман кивнул:
- Давно.
Старик держался с атаманом на равных – никакой робости, пригласил казаков в избу, но Семенов отрицательно качнул головой:
- Разговор секретный будет.
- А как насчет перекусить, а? Может, вначале перекусим, а потом разговор?
- Нет, время не ждет.
- Тогда вот что, мужики, - обратился старик к казакам, ткнул рукой в высокую поленницу дров, - вот вам топливо, чтобы огонь пожарче был, вот летняя печка, - ткнул в широкое, похожее на огромную квадратную бадью, сооружение, сложенное из самодельных, неровно нарезанных желтых кирпичей, - вот кострище, - опечатал кулаком черный выжженный пяток, над которым вздымались две железные роготульки, - где хотите, там и можете огонь развести… А Кланька вам в помощь. Она знает, где мясо взять, где рыбу, а где лежит щепа для растопки. За дело, мужики!


III

В избе старик проворно набросал на стол несколько тарелок с едой – из той, что осталась с утра. В центр, будто знамя, поставил бутылку смирновской водки с потемневшей этикеткой – видно сразу, из давних запасов. Семенов неожиданно почувствовал, как у него что-то защипало в горле, смущенно покрякал, прикрыв рот ладонью, потом покрутил головой, как будто сильными движениями этими хотел свернуть

9

крючки, пришитые к воротнику.
Что-то с годами он слабеть начал – слюнявым стал делаться, мягким, словно могильная земля, так глядишь, и плакать скоро научится – вот напасть-то! Это он, про которого в казачьих сотнях ходят легенды и казаки передают один другому его слова: “Если я днем не убью ни одного красного – ночью плохо сплю”.
Атаман взял бутылку, перевел взгляд на Таскина – помощник атамана по работе с гражданским населением был, само собою разумеется, допущен до секретного разговора.
- Раньше Россия пила настоящую водку, сейчас хлебают напитки из сосновой щепы, обломков табуреток и конских яблок, тьфу! Опустилась Россия! – Семенов, ставя бутылку на стол, тяжко вздохнул, сел на лавку.
Старик тем временем запалил самовар – действовал он проворно, выволок из подвала здоровенный шмат соленой кабанятины, шмякнул его на стол.
- Вот. Порося из здешних. Сам завалил, сам засолил, сам чесноком нашпиговал. Блюдо вкусное. Испробовано не раз. – Старик перевел взгляд на Таскина: - А ты чего же, мил человек, бутылку не откупориваешь? Не умеешь, что ли?
Таскин вопросительно глянул на атамана.
- Открывай! – велел тот.
После первой стопки атаман спросил у старика:
- Золото попадается?
Тот не стал скрывать, хотя и плохая это примета у золотодобытчиков говорить правду:
- А куда ж оно денется? Естественно, попадается.
- Если я дам тебе, Тимофей Гаврилович, бригаду в помощь, сумеешь золотишко намыть?
Старик ответил, не задумываясь:
- Сумею, но… - он отхватил ножом кусок соленой кабанятины, отправил в рот, потом разрезал луковичную головку, содрал с половинок шелуху, посолил и также отправил в рот, захрустел смачно, - но… одной бригады, думаю, будет мало.
- Неужели тут так много золота? – удивился атаман.
- Много.
- Тогда людей дам столько, сколько потребуешь. И расцелую тебя, Тимофей Гаврилович, за верную службу России. – Атаман расчувствовался, голос его сделался проникновенным.
Таскин смотрел на атамана и удивлялся: неужто это он, Семенов?
- Особо много не надо, Григорий Михайлович, но бригад пять самый раз будет. По пять человек в каждой, - попросил старик. – Я их расставлю по ручьям да по горным выработкам, по жилам.
- Зимой мыть сумеешь?
- Почему бы и нет? Лишь бы морозы не прижали да твои люди холерной воды не боялись. А так возьмешь не меньше, чем летом.
- Ах, дорогой ты мой Тимофей Гаврилович, - прежним проникновенным голосом произнес Семенов, - всю мою армию этим здорово выручишь. История тебя не забудет.
Старик насмешливо кашлянул в кулак.

10

- А мне, Григорий Михайлович, если честно, до истории никакого дела нету.
- Тогда не забудет Россия, - поспешил поправиться Семенов.
- Кроме намытого золота здесь много жильного, - сказал старик.
- Покажи! – загорелся Семенов, приподнимаясь на скамейке – было в этом движении что-то ребячье.
- Ишь ты! – усмехнулся старик, - шустрый какой! Не суетись!
Таскина вновь удивила лихая, накоротке вольность, с которой старик позволял себе обращаться с генералом – и не просто с генералом, а с атаманом, перед которым трепетал весь Дальний Восток. Может быть, причина скрыта в прошлом и они встречались в давнюю пору, когда атаман был кадетом, или еще раньше, в родном селе Семенова на реке Онон?


IV

Через двадцать минут они втроем на лошадях поскакали в низовье гостеприимной долины. Пестрая земля – то в рыжине увядшей травы, украшенной листьями и яркой лиственничной хвоей, то в темных голых пятнах, из которых прорастали каменья, то в молодой сочной зелени, обманутой теплом и проросшей на поверхность травы – проворно уносилась под екающие крупы лошадей, в ушах разбойно посвистывал ветер да пулеметным стуков всаживался в барабанные перепонки дробный топот копыт.
Скакали минут десять, потом свернули в мрачноватое, поросшее высокими черными елями ущелье. Затем свернули во второе, такое же узкое и темное. Промахнув под сросшимися камнями, образовавшими круглую ровную арку, оказались на сыром каменном пятаке.
Старик остановился первым, спешился. Следом спрыгнул Таскин, привычно огляделся.
- Что, все продолжаешь исповедовать заповеди пулеметчика? – засмеявшись, спросил атаман.
Таскин уже давно исповедовал эти заповеди. Первая и главная заповедь в профессии пулеметчика – если запахло жареным, вовремя смыться. И чтобы пути отхода были открыты.
Каменный пятак имел два входа: один прямой, похожий на специально прорубленную сквозь камни штольню, голый, без единого растеньица, здесь можно было передвигаться верхом. Второй – небольшой, густо поросший облетевшим орешником, тесный, пролезть в эту щель мог только человек.
- Неприметное место, правда? – спросил у атамана старик.
- Место, как место, есть тысяча других таких же, - шумно покачав сквозь ноздри воздух, отозвался атаман.
- Вот это и хорошо, - старик довольно засмеялся. – Никогда такое место не запомнишь. А, между прочим, оно самое золотоносное из всех, что я знаю.
- Ну-ка, ну-ка, - оживился Семенов, выпрыгнул из седла.
Старик подвел Семенова к скале, показал на кровянисто-рыжую тонкую неровную
11

струйку, текущую по каменной плите:
- Вот, Григорий Михайлович, пожалуйте!
- Это золото? – не поверил тот. – Не может быть!
- Самое что ни есть, - старик снова рассмеялся: неверие атамана, его естественное изумление были ему приятны, - самое первостатейное золото.
Он достал нож, провел острием по кровянистой нитке. Место “пореза” засияло лучисто, дорого, брызнуло сияющим светом в глаза. Лицо у атамана порозовело, распустилось молодо, он восхищенно поцокал языком.
- И много его тут можно наковырять? – не удержался он от вопроса.
Над головой раздался скрипучий могильный скрип. Старик задрал голову, последил глазами за плавным тяжелым полетом древнего, черного как уголь ворона.
- Из этой скалы пудов шестьдесят, думаю, можно взять. – Старик скрябнул ножом жилу в другом месте – глаза опять ослепил золотой электрический свет. Подумав, добавил: - А то и больше.
- И сколько таких мест у тебя в загашнике? – настороженно спросил атаман.
- Сколько есть – все мои.
Старик – опытный хитрован, хорошо знал, что на такие вопросы не отвечают, и атаман это знал, но, тем не менее, ему обязательно надо было определиться, на что он может рассчитывать, если все-таки придется ввязаться в войну с коминтерновцами, с китайцами, с красными, с каппелевцами. Дед это тоже понял, и молча начал загинать пальцы: на одной руке – все пять, на другой – также загнул пять пальцев, потом переключился на “третью” и снова загнул всю пятерку, на “четвертой” руке – лишь один заскорузлый мизинец.
Семенов восхищенно прицокнул языком:
- Молодец, Тимофей Гаврилович! Ой, какой молодец! – не выдержал, прижал к себе старика, неловко ткнулся усами в его щеку, откинулся назад. – А бригады у тебя будут. Через неделю пришлю к тебе два десятка толковых мужиков. На первые полмесяца хватит, а там я еще добавлю.
- Это еще не все, - сообщил старик неожиданно звонким молодым голосом – похвала атаман была ему приятна, - если еще немного пошастать по моему хозяйству, по темным углам, то можно прибавить еще мест шесть-семь. Я их пока не добыл, не разведал.
- Это надо сделать обязательно! – в голосе атамана появились просящие нотки.
- И куда тебе столько золота? – неожиданно спросил старик. – Ведь его тьма, не проглотить.


V

Ну что объяснять этому наивному хитровану? Неужели он думает, что все золото это, все пуды и центнеры положит себе в карман – нет, не положит. Атаман же объяснил, что золото пойдет на содержание армии. Ее надо кормить, поить, обеспечивать патронами и оружием, кроме того, надо регулярно кидать “вкусные” косточки японцам, китайцам,
12

разным сербам и чехам, застрявшим на Дальнем Востоке, да и своим глотам, которых он рассчитывает держать на коротком поводке, тоже нужно кое-что подкидывать, иначе будут скалить зубы и за спиной поигрывать ножичком. В конце концов, надо учитывать и вероятность поражения. Если он проиграет “свою” войну и ему придется уйти из России, и он осядет где-нибудь в Монголии, в Китае либо в Сингапуре, то надо будет возводить крышу над головой, а на это понадобятся деньги.
Нельзя сказать, что у атамана не было золота. Было. И часть Колчаковского золота ему перепала, Читинский банк он взял целиком, все до последней крупицы… На этом рыжье Семенов сейчас и держится. Настоящее ему обеспечено. Но надо думать о будущем.
- Не мне это золото нужно, а России, - наконец, произнес атаман.
- А-а, России, - протянул старик неопределенно.
- Да, Тимофей Гаврилович, России. – Атаман подвигал по-боксерски челюстью, ощутил, как один ус привычно поехал вверх, а второй пополз вниз, будто увидев себя со стороны, поправил перекос пальцами. – Я присылаю к тебе людей, а ты берешь их под свою команду, договорились? А через месяц, через полтора, постараюсь и сам наведаться посмотреть, как идут дела. Если, конечно, мне это удастся… Только, Тимофей Гаврилович, - атаман приложил к губам палец, - об этом никому, ни чучуш.
- Не держи меня за девушку-несмышленку, - грубовато отозвался старик, - не первый год замужем. Кстати, пару-тройку урядников с оружием также пришли… для охраны. Это не помешает.
- Пришлю, - пообещал Семенов.
- Места тут хоть и дикие, человек забредает редко, но береженого Бог бережет. Да и золото, ты знаешь, имеет натуру нелюдимую. Сколько его ни привораживай, ни приручай – твоим не будет. Ко мне оно привыкло, а придут другие люди – золото себя по-иному может повести. Может спрятаться, может вцепиться по-собачьи в какого-нибудь бородатого молодца, и тогда во – будет сниться ему и днем и ночью, пока не сведет с ума. А оружие оно чувствует и подчиняется ему. Не-ет, Григорий Михайлович, охрана нашему предприятию обязательно нужна.
- Я же сказал – будет охрана. – Семенов закряхтел натужно, сплюнул и, лихо вскинув свое тело в седло, спросил с внезапным интересом: - А кто же тебя охранял, когда ты мыл золото?
- А я и сейчас мою.
- И кто охраняет?
- Я сам. Кланька еще помогает.
- Ну, Кланька – не солдат.
- Как сказать, как сказать… Пулей гвоздь в дерево запросто заколотить может. Хочешь посмотреть?
- Видал такие фокусы. Проделывали разные люди…
- Небось, мужики, а то девка. Хошь на спор, Григорий Михайлович, с двух патронов Кланька загонит гвоздь в дерево по самую шляпку? А?
- Спорить не буду, поскольку считаю, что один из спорщиков – дурак, другой – подонок: один знает, что он прав и спорит, а другой ничего не знает и тоже спорит. Но

13

посмотреть на этот фокус не откажусь.
- Тогда поехали. – Дед, довольный разговором, забрался на лошадь. Ему нравилось внимание гетмана.
Семенов позавидовал деду – до самой старости человек сохранил способность радоваться. Это значит – не умрет долго. Если, конечно, кто-нибудь не подсобит.


VII

Казаки расположились около дома кружком – пили чай из черного задымленного котла и гоготали. Старик, услышав гогот, встревожено придержал лошадь на атамана – ему пришла в голову запоздалая мысль, что эти люди могут обидеть Кланю. Атаман все понял и успокоил старика.
- Не бойся, не обидят. – Вскинул плетку, хлестнул ею воздух. – Иначе… Они мой нрав знают.
О крутом нраве атамана знали не только казаки, знал и старик. Он успокоено осел в седле.
Около костра всадники спешились.
- Кланя! – позвал старик, и когда та оказалась около деда, он обнял ее за плечи. – Хочешь удивить господина атамана Григория Михайловича?
Девушка бросила на Семенова быстрый, будто у птицы, взгляд:
- Хочу!
- Тогда давай! – старик на мгновение прижал ее к себе, затем поцеловал в ухо. – Тащи-ка из избы свою трехлинейку и пару гвоздей возьми в ящике, что в сенцах стоит…
Кланя поняла, к чему идет дело, унеслась в избу. Старик расправил бороду, улыбнулся – безмятежно, по-ребячьи, открыто, как-то победно.
Из избы показалась Кланя. Было видно, что винтовка-трехлинейка для нее тяжеловата.
- Может, все-таки казачий карабин ей дать? – спросил атаман.
- Не надо, - старик мотнул головой.
Дед взял из рук девушки гвоздь, потрогал пальцем острие и, косолапя, отошел метров на пятьдесят к широкому, развесистому оголенными ветками дереву, изрытому длинными черными бороздами, с силой ткнул гвоздь в ствол. Потом, чтобы гвоздь держался, постучал по шляпке кулаком. Проговорил громко, чтобы слышал атаман:
- Вот!
Отошел в сторону, глянул на гвоздь – тот стоял ровно под прямым углом к стволу. Дед остался доволен и махнул рукой внучке:
- Даю тебе два патрона. Заряжай!
Девушка проворно передернула затвор винтовки. Старик закряхтел, закосолапил от дерева – пуля, попав в гвоздь, могла отрекошетить – вновь командно махнул рукой:
- Теперь – пли!
Кланя лихо вскинула винтовку и в ту же секунду, почти не целясь, нажала на спусковой крючок. Резкий звук выстрела подбил вверх бранчливую стаю воробьев,
14

сидевшую на недалеком дереве.
Пуля попала точно в шляпку, взбила сноп искр и гудящим шмелиным звуком ушла в облака.
Гвоздь, словно от сильного удара молота, влез в ствол на добрые две трети.
Казаки одобрительно загалдели.
- Молодец, девка!
Не обращая внимания на возгласы, Кланя спокойно выбила из патронника дымящуюся гильзу и загнала в ствол новый заряд. Вскинула винтовку и в ту же секунду вновь нажала на спусковой крючок. Стреляла, как и в первый раз, не целясь.
Пуля звонко щелкнула о шляпку, обрызгала дерево яркой электрической капелью и вогнала гвоздь в плоть ствола по самую шляпку, скрывшуюся в бархатистой коре, затем резко скакнула в сторону.
Казаки снова восхищенно зашумели:
- От так фокус-покус! Наши бабы так не умеют. Молодец девка!
Атаман взял из рук Клани винтовку, тяжело подкинул ее, пробуя на вес, и также восхищенно цокнул языком:
- Однако!
Дед поспешно подтянул брюки и зашаркал ногами к атаману.
- Когда меня Бог приберет, - приговаривал он, запыхавшись и отирая подолью влажную бороду, - возьми ее к себе, в свое войско… - во взгляде старика появилось что-то тревожное, ищущее – видать, он что-то чувствовал, иначе бы с чего ему обращаться с такой просьбой к атаману, - не пожалеешь!
- Погоди себя хоронить, - атаман предусмотрительно оградился от старика рукой.
- А я не хороню, - бороду деда раздвинула смущенная улыбка, - но одно знаю твердо: о таких вещах атаман ведает: война все-таки дело не женское.
- Твердо обещаешь?
- Твердо.
Старик протянул атаману руку, тот пожал ее.
- А теперь – чайку испить.
- Нам пора. Если мы здесь застрянем, опоздаем к поезду, идущему в Порт-Артур.
- Тогда что ж, - лицо старика помрачнело, скулы проступили двумя крупными каменными желваками, и, неожиданно круто развернувшись, он потрусил в избу.
Дед, как и большинство казаков, прискакавших с атаманом в эту теплую долину, был гураном. Русские люди тесно перемешались с местными – с бурятами, с монголами, появилась некая третья нация, которой Семенов причислял и себя – гураны: смелые, сообразительные, быстрые, жесткие, способные к войне и к охоте.
Вернулся он, держа в руке две бутылки с золотистой, ярко посверкивающей на солнце настойкой. Ткнул их прямо в руки атаману.
- Возьми, Григорий Михайлович! Эта настойка – от любой простуды спасение. Даже если обморозишься от макушек до пяток и будешь на себя выкашливать, либо того хуже – выблевывать легкие… Только этим и спасешься… Держи, держи, родимый, не боись!
Атаман взял бутылки, распихал их по карманам шинели, сказал на прощание:

15

- Жди людей, Тимофей Гаврилович!
Старик махнул рукой и ушел в избу. Долгин проводы – лишние слезы.


VIII

Через десять дней в каменистой теснине, выводящей в небольшую уютную долину, где стояла изба Тимофея Гавриловича, появился конный караван. Верхом на лошадях приехали двенадцать человек, одетые как на подбор, в новенькие, совершенно негнущиеся, еще не обмятые шинели, с шашками и карабинами, под командой лихого урядника, украшенного солдатскими Георгиями, который шел первым впереди двенадцати всадников.
Старик заметил гостей, когда те были еще за километра два, выкрикнул в глубину избы: “Кланька, будь готова! К нам кого-то несет!”. Спустя некоторое время, разглядев, что всадники – это казаки с желтыми лампасами на штанах, дед опустил винтовку.
- Это, Кланя, от Григория Михайловича люди, от атамана.
Вечером гости поужинали наловленными в речке линьками, а утром старик, разделив казаков на три бригады, поставил их на золотоносные места: одну бригаду на боковой ручеек, из которого целыми хлопьями выплывала слюда, две – в каменные распадки, на жилы.
IX

Старый волк, стерший на золоте зубы до корешков, как говорил Тимофей Гаврилович про себя, не ожидал, что добыча золота пойдет так успешно – и двух недель не минуло, а казаки выдали на-гора первый пуд золота.
В помощь уряднику, командовавшему казаками, прибыл прапорщик с насмешливыми глазами и тонкими темными усиками, фамилия его была Варлан. Дед Тимофей подумал, что прапорщик, китель которого украшал значок выпускника Горного института, будет мешать ему, совать в колеса палки, но он оказался человеком умным, слушал старика и наматывал услышанное на ус.
Кланя расцвела, когда в избе у них появился прапорщик, а у деда встревожено застучало сердце, он стер с глаз появившуюся мокрень и вполне резонно рассудил – а ведь не девичье это дело – чахнуть в тайге да обихаживать деда в угрюмых горах. Ей на воле, в свет, в город надо. Дед побурчал еще немного и решил – что будет, то будет.
Правда, решил за Кланькой приглядывать – мало ли чего? Прапорщик же вел себя безукоризненно, с Кланей вежливо раскланивался, будто на балу в высшем свете, та даже вспыхивала, как свечка, начинала светиться ярко и нежно, с дедом Варлан тоже раскланивался, словно с графом, и углублялся в работу.
Когда в одной из жил пошло грязное, с сильными примесями золото, прапорщик сокрушенно покрутил головой, прихватив винтовку и казака, и ускакал, ничего не сказав никому.
Вернулся он через два дня, посеревший, с опухшими от бессонницы воспаленными

16

глазами. К седлу у него была приторочена плоская американская фляга литров на
двадцать пять.
- Канистру отнеси в сарай, на двери повесь замок, - приказал подбежавшему уряднику.
- Что-нибудь дорогое? – деловито осведомился урядник, отвязывая флягу от седла.
- Скорее - ядовитое. Это ртуть.
Дед покряхтел немного, почесал пальцами затылок и ответил:
- В Сибири золото вымывают из грязной породы с помощью ртути.
- Не только в Сибири, Тимофей Гаврилович, - вежливо заметил Варлан, - в Забайкалье и под Хабаровском золото берут также – метод этот распространенный.
- Слышал, слышал, - дед снова поскреб пальцем затылок, - токо… - лицо у него сделалось непонимающим, отчужденным, и, взглянув на старика, Варлан понял, что тот не знает, как берут золото из “грязной” породы.
Прапорщик хотел, было, объяснить старику, но в это время над ним навис урядник:
- Ваше благородие, у нас взрывчатка кончается.
- Тьфу! – прапорщик хлопнул перчаткой по шинели, - час от часу не легче! Сколько еще сможем продержаться на том, что есть?
- День.
- Вот жизнь! – прапорщик не удержался и вновь хлестнул себя по боку кожаной перчаткой, звук получился громким, как удар бича. Потянувшись, погладил лошадь по морде: - устала, голуба? – На лице Варлана возникло что-то размягченное, сочувствующее: прапорщик, не оборачиваясь, приказал уряднику: - Лошадь мне - сменить, эта пусть отдыхает, дальше – подготовьте мне двух казаков с конями на поводу… Пусть еду какую-нибудь возьмут с собой. Я пообедаю – и назад.
- Й-йесть “пообедаю и назад”, ваше благородие, - урядник вскинул к лохматой папахе твердую, покрытую рыжим волосом руку – будто зверек какой собрался нырнуть в лохматую шапку.
Варлан глянул на него насмешливо и ничего не сказал.
Через час он вновь покинул дедову долину. Снег уже добрался и сюда. На каменных склонах он оброс серой опушкой, покрылся пылью, которая приносилась из ущелья после взрывов породы. Вода в реке посветлела, обросла ледяным окаемом. Рыба, которая раньше плескалась у самых ног, скатилась в ямы, залегла там, либо ушла вообще. Что-то пустынное, неуютное, чужое проступило в природе, черты ее сделались незнакомыми, рождали в душе сиротские чувства.
Кланя проводила прапорщика долгим взглядом. Дед взгляд этот заметил, вздохнул.


X

После обеда Тимофей Гаврилович решил съездить на дальний участок. Надумал одну четверку перевести туда, где золотая жила была побогаче той, на которой пошло грязное золото – в узких местах имела толщину не менее спички, а в ином месте вообще делалась приметной – была толстой, как карандаш.
17

Лохматый широколобый пес Буян после обеда неожиданно исчез, и с дедом в дорогу увязался второй кобель с кокетливым прозвищем Жоржик. Старик хотел отогнать его плеткой, но потом передумал – пусть привыкает пес к тому, что в тайге надо держаться человека, без человека ему – хана. Пришпорил лошадь, галопом одолел ровный, твердый бережок и свернул в обрамленную ледовыми наростами каменную теснину.
По дороге дед думал о Кланьке, и такая тоска, такая тревога подступила к его сердцу, что захотелось до крови закусить губы, забить болью тяжелые мысли, но они все лезли и лезли в голову. Дал бы Бог прожить еще хоть бы пяток годов – он, глядишь, помог бы Кланьке, защитил бы и от обидчиков – да, к сожалению, не в его это силах. Надо молить Бога, молить, молить, молить… Пусть даст хотя бы… ну, если не пять, то хотя бы четыре года жизни. Старик неожиданно для себя всхлипнул. Тимофей Гаврилович вскинулся в седле, отер ладонью глаза.
- Эх, старость, - вздохнул он, - старость – не радость. - Жоржик, беспечно носившийся вокруг, останавливается около камней, чтобы пометить их, и вдруг поджал хвост: кого-то почуял – то ли человека, то ли зверя.
- Ну-ну, - подбодрил его старик своим голосом, - не бойся. Здесь – наша вотчина.
Голос на Жоржика подействовал, он забегал с прежней беспечностью. Старик покашлял виновато: понимал, что не прав – тут ничего своего нет. Все – Богово. И сам он пришел на эту землю по воле Божьей, по воле Божьей и покинет ее. Это, во-первых. А во-вторых, тайга – это тайга, она обмануть может запросто. Старик не раз в этом убеждался: и тонул он, и со скалы срывался, и под внезапно рухнувшим деревом побывал, и под медведем, напавшим сзади. Сюда тот же медведь, вспугнутый войной, запросто может прийти.
Старик потрогал приклад винтовки, будто желая убедиться, на месте ли трехлинейка или нет – такая необходимость возникает у всякого человека, когда он начинает чувствовать опасность.
Он миновал две каменные, сырые даже в зимнюю пору теснины, и очутился на светлой, почти лишенной снега поляне, где росли редкостные даже для уссурийской и сихатсэ-алиньской тайги деревья – бархатные – и почувствовал на себе чей-то взгляд: за стариком кто-то следил. Тимофей Гаврилович, не поворачивая головы, скосил глаза в одну сторону, потом в другую. Никого.
На этой поляне он изредка появлялся – приезжал сюда за пробой. Под нежной кожицей бархатных деревьев скрывается хороший пробковый слой. А пробка в хозяйстве нужна всегда.
Неужели шатун? Скосил глаза на Жоржика – как тот себя ведет? Ведь зверя чувствует любая, даже самая завалящая никчемная собачонка – жизнь-то дорога, она, что у человека, что у собачонки – одна. Жоржик вел себя беспечно, не ощущая никакой тревоги, взлаивая, носился вокруг.
Старик вновь тронул пальцами приклад винтовки, скомандовал остановившейся лошади:
- Но!
Та не послушалась команды, не тронулась с места. Через несколько секунд на

18

поляну свалился черно-красный вихрь, уследить глазами за ним было почти невозможно. Будто по мановению палочки злого волшебника Жоржик неожиданно пропал: только что был кобелек, секунду назад смешно подрагивал на бегу его кривой, лихо задранный хвост – и не стало кобелька.
Лишь черно-красная молния рассекла пространство и исчезла. Дед ахнул, словно в грудь ему всадился ножик, дышать разом сделалось трудно, губы его едва слышно шевельнулись:
- Тигр!
Старик оказался проворным. Он вцепился пальцами в приклад винтовки, сделал резкое движение, переворачивая трехлинейку дулом вперед, и едва перед ним оказался тусклый винтовочный ствол, выстрелил вдогонку исчезающей “молнии”. Пуля прошла у лошади между ушами, даже нежный короткий волос задымился в междуушье – и всадилась в “молнию”.


XI

Тигр выронил Жоржика, который дергая лапами и визжа, покатился по камням. Старик выбил из казенника стреляную гильзу, загнал в винтовку новый патрон. Выстрелил, но было уже поздно – тигр исчез, а пуля, пусто вжикнув, врезалась в камень, вышибла длинную струю искр, перерубила пополам чахлую, с трудом зацепившуюся своими слабыми корнями за каменную породу, березку, и, остывая, унеслась в небо.
Старик соскочил на землю, сдернул с плеча винтовочный ремень – наконец-то – перезарядил. Огляделся – не сидит ли тигр где-нибудь за камнями, не пожирает ли еще голодным злым взглядом. Но было тихо. Только Жоржик продолжал с визгом дергать лапами – похоже, тигр перекусил песику хребет. Если же не перекусил, то Жоржик очень скоро оклемается. Старик присел на корточки, глянул поверх камней – почудилось, что вновь показался тигр. Раненый тигр – зверь куда опаснее шатуна. Не видно амбы, и, слава Богу. Старик, пригибаясь, подошел к кобельку. Тот перестал уже сучить лапами и открыл глаза. В глазах у него стояли слезы.
- Ах, ты, однако, - пробормотал старик жалостливо, подсунул под кобелька руки, чтобы поднять его с камней.
Кобель заскулил только, будто ребенок. Старик в ответ по-ребячьи шмыгнул носом. Собачатина для тигра – все равно, что сахарный петушок для ребенка. Сладкая штука. Всякой иной “дичи” тигр предпочитает собаку. Бывает, что тигр вымахивает из зарослей и слизывает собаку, которая бежала рядом с охотником, к ногам его жалась, и делает это так стремительно и незаметно, что люди даже не успевают тигра засечь.
- Потерпи, потерпи немного, - произнес дед ворчливо.
Жоржик потянулся к нему, стараясь лизнуть руку. Раз потянулся – значит, хребет ему тигр не перекусил, и пойдет на поправку.
Старик вытащил из-под кобелька руки и повторно, не вставая с четверенек, переместился на несколько шагов в сторону, вновь пригнулся к земле, зорко глянул поверх камней – не обозначится ли где черно-красная шкура, не засечет ли он промельк?
19

Дед выставил из-под шапки крупное, с морщинистой мочкой ухо – вдруг шорох какой-нибудь донесется?
Нет, ни движения, ни промелька, ни шороха. Дед невольно поморщился: дело-то хреновое, тигр спокойно жить теперь не даст, оклемается и начнет охотиться за людьми… Его надо обязательно выследить и добить.
- Пришла беда – отворяй ворота, - сокрушенно пробормотал старик, переместился еще на несколько метров в сторону. Наткнувшись на капли крови, ярко блестевшие на камнях, дед исследовал их, даже на вкус попробовал. Сплюнул: - Дерьмо!
Судя по следам крови, тигра он задел серьезно – значит, тот может находиться где-нибудь недалеко, в сотне метров отсюда… Брать сейчас тигра бесполезно – к себе не подпустит, придется отложить назавтра-послезавтра.


XII

Подхватив пса на руки, кряхтя и ругаясь, дед взгромоздился на лошадь, привез скулящего, подергивающегося, будто от сильного холода, кобелька домой, промыл ему рану травяным настоем, перетянул тряпкой и уложил у порога, на шитой дорожке.
- Дедунь, он не умрет? – внезапно охрипшим от сочувствия к чужой боли голосом, спросила Кланя.
- Через три дня бегать, как молодой, будет.
Действительно, подтверждая пословицу, через два дня кобелек уже носился по берегу речки, оскользался лапами на ровном, будто стекло, пригорке, и звонко лаял – словно бы с ним никакая беда и не стряслась.
Дед, увидев это, лишь восхищенно покрутил головой. Всем бригадам он велел брать с собой оружие – тигр далеко не ушел, затаился где-то рядом, а раз он не ушел, то будет мстить.
- Зверь красивый, но ежели тронешь – непредсказуемый, - сказал дед за ужином казакам. Ели картошку, тушеную в печи с английской говядиной – на столе стояло три тяжелых черных чугуна, - в тайге с ним лучше не встречаться. Лучше тридцать раз с медведем встретиться, чем один раз с тигрой.
- У нас в Забайкалье такой пакости нету, - заметил урядник Сазанов, закряхтел, схватившись за поясницу – намял здорово, добавил: - Медведи есть, а тигров нет, они до нас не доходят.
- Думаю, доходят, просто ты, мил человек, с ними не сталкивался. Они даже до самого Якутска доходят. Силище у тигра бывает необыкновенной, - в голосе старика появились восхищенные нотки, - просто невероятно, откуда у кошки, хотя и большой, берется такая сила. У меня однажды была история. Возвращался я с охоты, вышел на берег реки, решил малость отдохнуть. Пора была хоть и зимняя, но еще теплая, снег был такой, м-м-м, - старик помял пальцами воздух, - ну, знаете… словно нежная детская ладошка, очень приятный снег. Нашел я, значит, поваленное деревце, сел, достал кусок копченой кабанятины, хлеб, жую. Вдруг чую – в спину мне кто-то дышит. У меня аж мороз вдоль хребта побежал, нырнул в задницу и затих. Хочу повернуть голову и не могу,
20

словно мне в шею вогнали железный шкворень. Кусок кабанятины, что был во рту, дожевал с большим трудом, проглотил и, наконец, нашел в себе силы повернуться. Повернулся, значит, смотрю, а в трех шагах стоит…
- Медведь, - ахнул юный, с тяжелыми натруженными руками байкальского рудокопа казачок Емеля Сотников, глаза у него распахнулись широко, сделались круглыми, наивными, нестерпимо синими: так и заструился из них синий свет.
- Нет, - качнул головой дед. – Тигр стоит, настоящая мама, здоро-овая кошка, пудов на двадцать.
- Это сколько же в килограммах будет? Э? – Емеля озабоченно зашевелил губами, переводя все в новую меру. – У-у-у!
- Емельян! – предупредил урядник.
- Я таких кошек ранее никогда не видел, - лицо у деда жалобно сморщилось, он пошмыгал носом, - зверина такая, что любому коню хребет одной лапой запросто перешибет. Ну что делать в этой сутуевине? Для начала главное – не делать резких движений, поэтому я осторожно поднялся и говорю тигре: “Ты хорошая мама, умная, отпусти меня, ради Бога. С миром отпусти. Извиняй, ежели вторгся в твои владения. Сделал я это, мама, без всякого злого умысла. Отпусти меня, пожалуйста… ” Тигра смотрит на меня, значит, круглыми глазами, и, чувствую, все понимает. Абсолютно все. До последнего словечка. Но только я сделал первый шаг в сторону от нее, как смотрю – тигра тоже сделала за мной следом. Э-э, думаю, так просто он меня не отпустит. Стрелять нету возможности – ружье лежит на снегу, не успею дотянуться, тигра меня срежет в прыжок. Снова стал ее уговаривать: “ Отпусти меня, мама, с миром. Я ничего худого делать тебе не собираюсь. Отпусти, пожалуйста! Извини, ради Бога, за вторжение в твои владения…” Говорю я ей это, значит, говорю, а голос у меня, слышу, уже дрожит от напряжения. Тигра меня слушает очень внимательно и все понимает. Вот какая это умная гада…
Дед замолчал. За окном в речке раздался сильный всплеск. Скорее всего,  обломался кусок ледового припоя. Речка эта всегда замерзала с трудом – уходила под лед, лишь когда прихватывали сильные, за тридцать градусов, морозы.
- Ну и что дальше? – не выдержал Емельян.
Лицо деда потемнело, по нему побежала легкая судорога, старик словно пытался определить, точно ли это грохнулся ледовый припой? Вдруг тигр? Но тогда бы собаки подняли лай… Да и не пойдет тигр сейчас к дому, не дурак.
- А, дедуня? – снова заканючил Емельян.
Старик просел в плечах, тревога на его лице исчезла.
- В общем, чувствую я, кранты вот-вот должны мне прийти – тигра меня по-доброму не отпустит. Не хочет отпустить. В глазах ее появилось что-то такое, - дед повертел пальцами в воздухе, - что не оставляло мне ни одного шанса на спасение. И что это было - словами не передам. Но сдаваться все равно нельзя. Я продолжаю уговаривать тигру, а сам делаю еще шаг в сторону. Она – за мной, да при этом облизнулась так смачно, так голодно, что у меня не только лоб, даже уши стали мокрыми.
- Хы-ы-ы, - вновь не выдержал Емельян, - вот шкура!
- Емеля! – привычно прикрикнул урядник, с досадою крутнув головою.

21

- А жить-то хочется, - тем временем вздохнул старик, - ох, как хочется жить! И что делать, чтобы остаться в живых – не знаю. Потом до меня дошло – выдернул я из-за пояса одну рукавичку, кинул ей. Тигра остановилась, понюхала рукавичку, начала рвать зубами. Я отошел чуть – аккуратно так продвинулся, мелкими шажками, думал – получится, но тигра это засекла и сделала за мной длинный, метров на пять, прыжок. У меня внутри все так и ухнуло, а ноги, те к земле просто приросли – двинуться не могу. Сейчас ведь врежет лапой по черепушке, и пустая голова моя покатится по земле, словно смятая консервная банка. Кое-как я совладал с собою, вновь начал уговаривать тигру. “Милая, - говорю, - прости меня, неразумного…” Она стоит, слушает. Вроде бы что-то доброе в ней появилось, но отпускать она меня не собирается. Я кинул ей вторую рукавичку, и стал пятиться к воде - вспомнил, что здесь не глубоко. Воду тигра не любит, и вряд ли за мной устремится. Но до воды надо было еще дойти. Словом, отдал я тигре и пояс, и шапку, затем из-за пазухи вытащил сверток, в которую был завернут хлеб, бросил ей кусок кабанятины, что у меня оставался – здоровый шмат, следом еще что-то – ушел… как залез сапогами в воду – так полегче себя почувствовал, надежда у меня обозначилась. Вода сапоги залила – холодно, в голенища затекла… у меня ноги простуженные, чуть что – сразу стрельба по всему телу начинается…
- А тигра? – не удержался от вопроса любопытный Емельян.
- Что тигра? Она тоже пробовала сунуться в холодную воду, да тут же назад. Лапами только подергала, и с такой тоской и такой, извиняйте, нежностью посмотрела на меня, я чуть с головой в воду не ушел. Но, тем не менее, как ни провожала меня взглядом тигра, как ни колдовала, а задом от нее – так, пятясь, и ушел, не посмел повернуться к ней спиной. Воды в том месте действительно немного было – по пояс, но и того с лихвой хватило.


XIII

Вечером, уже в темноте, возвратился прапорщик Варлан, привез несколько перетянутых веревками ящиков. Казаки опасливо, с предосторожностями, снесли их с лошадей.
- Динамит новой марки, усиленный, изготовлен в Швеции, - предупредил Варлан.
Хоть и изготовлен был динамит в Швеции, а маркировка стояла японская – иероглифы в несколько столбиков. - Японцы сейчас все товары перепаковывают и маркируют иероглифами, - пояснил прапорщик, - даже австралийские гранаты и бананы из Сиама. Но динамит действительно швейцарский, и замечу, качественный, обращаться с ним надо аккуратно и на вы. Понятно, славяне?
Казаки промолчали: в большинстве своем они были азиатами, гуранами.





22


XIV

Старик выследил тигра на третий день, нашел две его лежки в камнях, почерневшие от пятен крови, тропку, которую тот пробил к дедову дому. За домом тигр наблюдал издали, несколько раз провожал казаков на золотоносные выработки, но не нападал.
Старик понял: зверь пока слаб, чтобы напасть, но когда оклемается – сделает это обязательно. Несколько раз старику чудилось, что он вот-вот наступит этой кошке на хвост, и тогда он задерживал дыхание, снимал винтовку с предохранителя, делался сторожким, как сама тигра – готов был стрелять на каждый шорох, но опасения оказывались напрасными.
И вот дед обнаружил зверя.
Он увидел тигра, сидящим между камнями метрах в пятидесяти. Зверь был красив – гибкий, сочного окраса; с яркими, яростно полыхнувшими при виде человека, глазами. Хвост тигра несколько раз приподнялся: словно сам по себе, хлестнул по камням. Только крошка полетела брызгами в разные стороны.
- Я не буду в тебя стрелять, - спокойно, старясь, чтобы в голосе не было дрожи, проговорил старик, - не сердись на меня, что стрельнул в прошлый раз… Сама тигра, понимаешь - я спасал собаку. Не ругай меня, тигра, - в голосе старика появились ледяные нотки, - извиняй, что стрельнул…
Тигр внимательно следил за стариком. Хвост снова хлобыстнул по камням.
- А теперь уходи, тигра, - попросил старик, - иначе мы сшибемся, и одни из нас окажется на верхнем небе. Уходи, чтобы не было беды… Прошу тебя!
Хвост в очередной раз сгреб с камней остатки крошева, глаза засветились еще большей яростью, и старик почувствовал, что по вискам у него прямо из-под шапки потек пот. Но он не отступал от своего.
- Уходи, тигра! – прежним уговаривающим тоном попросил он. - Иначе предупреждаю – беда будет.
Из тигриного горла, подобно свинцовой дроби, выкатилось задушенное рычание, и зверь попятился от старика. Глаз тигр в сторону не отводил, не закрывал, не моргал – глаза по-прежнему полыхали яростью и силою. Через минуту зверь исчез. Старик стер с висков пот, пробормотал хрипло:
- Вот дела… Как легла, так и дала.
Он понял, что зверь из этих мест не уйдет. Минут двадцать дед еще бродил среди камней, в одном месте снял с острого среза несколько красных волосинок, долго разглядывал их.
Вернувшись домой, дед предупредил казаков:
- Мужики! Будьте осторожны. Тигр следит за домом, и, как я разумею, готов напасть. Держите ухо востро!
- А уговорить ее нельзя? – подскочил к старику Емельян, - вы мастер по этим делам, Тимофей Гаврилович.
- Цыц, вертопрах, - прикрикнул на него старик, но в следующий миг смягчился: -
23

пробовал и уговорить, да только хрен что из этого получилось.
- Тогда же что делать?
- Ждать и опасаться, - коротко ответил старик.


XV

Сообщение о добытом золоте обрадовало атамана Семенова. Он восхищенно потер руку и сказал Таскину:
- А дедок-то большим молодцом оказался. За такого не грех и выпить. Как считаешь?
- Я всегда готов, - Таскин одобрительно потер руки. - У нас есть виски из Японии. Целый ящик.
- Рисовое пойло, - пренебрежительно отозвался Семенов, хотя о Японии и всем японском всегда говорил только в уважительном тоне. – Лучше русской водки нет ничего. Будь я на месте заводчика Смирнова, я бы русской водкой залил весь мир.
- Смирнов, наверное, давным-давно расстрелян большевиками.
- Царство ему небесное в таком разе. Хороший, наверное, был человек, раз выпускал такую водку.
- Ну, что, Григорий Михайлович, ударим по виски?
- Если нет приличного пойла – то пусть будут виски. Но лучше уж была бы холодная водочка с соленым огурцом.
- Найдем и это, - сказал Таскин и исчез.
Семенов вновь прочитал телеграфную ленточку зашифрованного сообщения, где золото называлось “рыжим”, пуды – “возами”, а Тимофей Гаврилович - “дедом”, кем он, собственно, и был. “Дед приготовил два воза рыжья, скоро привезем”. Вот, собственно, и все сообщение, непосвященный в нем ничего не поймет.
- Молодец дедок! – восхищенно повторил атаман. – Нам это золотишко здорово пригодится. Первый орден, который будет учрежден в дальневосточной республике, повешу тебе, дед, на меховую доху.
Вернулся Таскин в сопровождении Афони. Денщик держал в руках серебряный поднос с бутылкой водки, двумя хрустальными рюмками, на тарелке аппетитной горкой высилась толсто нарезанная американская ветчина, а блюдце, стоявшее рядом, было доверху наполнено крохотными солеными пикулями.


XVI

Три дня тигра не было – он словно сквозь землю провалился – старик не находил новых следов, облегченно крестился.
- Неужто послушалась умного совета тигра, а? Ведь ушла мама, точно ушла…
Выпал снег. Уже ни  на сопках, ни на низинах не оставалось обнаженных мест –

24

все накрыло пушистое одеяло. Дед по первому снегу, как по первотропу, сделал на лыжах круг, обследовал места, где мог затаиться тигр, не нашел ни единого следочка, и, вернувшись в дом, объявил казакам:
- Все, опасность, похоже, миновала, послушалась меня тигра…
Старый урядник молча перекрестился.
- Но винтовочки с собой в выработки все-таки берите, - предупредил дед. – Мало ли что. Береженого Бог бережет.
Он как в воду глядел.
Прошло еще два дня. Вызвездился небольшой звонкий морозец. Сопки преобразились, приобрели сказочный вид, огрузли в снегу, острые углы камней сгладились, воздух сделался розовым, в тайге запахло яблоками – свежими, только что снятыми с дерева. Деревья тоже принарядились – даже самые чахлые, самые завалящие, задавленные своими сородичами, кривые, и те обрели красу.
Но казаки красе этой неземной словно совсем и не радовались, лица их делались все более задумчивыми, печальными, озабоченными, и печаль их была понятна: они находились далеко от дома. Ни на Рождество Христово, ни на Новый год – 1921-ый – им со своими родными увидеться не было дано. Да и война, похоже, еще продлится – бывалые люди чувствовали это своими жилами, кожей, костями, кровью – и крови этой им придется еще пролить немало – это люди тоже чувствовали. Что происходит дома, что с родными, живы ли? – неведомо. Вот и мрачнели лица казаков, на глаза набегала тоска, люди тревожно и молча переглядывались, и тревога их была понятна.
В этот вечер ужинать сели рано. Кланя приготовила царскую еду – три чугуна картошки с консервированной говядиной и, как заправский повар в ресторане, набросала в варево различных трав и корешков, поэтому дух от распаренной картошки распространился такой, что молоденький Емельян не выдержал, облизнул губы, словно кот, потом достал из кармана ложку, облизал и ее.
- Младенец, мадама, - произнес он, специально картавя. – На тебе, мадама, даже жениться можно.
Кланя никак не отреагировала на эти слова, лишь глянула сквозь Емельяна, будто сквозь стекло или воздух – пустое место, мол, и ухватом выкатила из печи четвертый горшок.
- Это ежели кому не хватит – добавка, - объявила она.
Добавка была сметена так же быстро, как и первые три чугуна.
- Ваше благородие, - урядник Сазонов отложил свою ложку в сторону, тарелку перекинул Клане, чтобы помыла, - а как нам быть со сродственниками? - Он задал вопрос, который вертелся у всех на языке, но никто задать его не решался.
- А что родственники? – машинально спросил прапорщик.
- Да повидаться б надо!
- Они где у вас, у красных остались или в Монголию ушли?
Большинство казаков, примкнувших к атаману Семенову, вывезли за собой семьи, часть успела переправиться в Гродеково, часть осталась в Монголии.
- Погрузили манатки на две телеги и ушли… Под краснюками я их не оставил.
- Краснюками, - прапорщик улыбнулся печально, - а нас они зовут беляками.

25

Кромсаем друг друга  почем зря, мутузим, кровь льем для удовольствия тех, кто Россию ненавидит. Русские люди стреляют русских людей. Где это раньше было видано? Эх, Россия!
- Да, Россия, - урядник вздохнул, скопилось в нем что-то тяжелое, никак он от этой тяжести не мог избавиться, - Россия! Так как же насчет моего вопроса, ваше благородие?
- Не знаю, Сазонов, - признался прапорщик. – Приказа такого, чтобы кого-то куда-то отпускать, не было. Наоборот, есть другой приказ, совершенно свежий – чтобы… - Варлан крепко сжал руки в кулак, - чтобы всех держать в руке, вот так держать. Очень большое значение атаман придает вашей работе. Мне даже велели передать – от вашей работы зависит, будет жива Россия или нет.
- Россия будет жива всегда, кто бы чего ни делал, - убежденно произнес урядник, - это факт. А вот то, что родные подохнут без нас – это тоже факт.
- Поймите, Сазонов, рад бы я вас отпустить, да не могу, - проговорил прапорщик с сочувствием, - не имею права.
Сазонов понурил голову, задышал горестно.
- Жаль, - пробормотал он.
Прапорщик развел руки в стороны, потом прихлопнул ладонями по столу, лицо его приобрело виноватое выражение.
Разморенные от вкусной еды, казаки расположились тем временем на полу, кинув на него несколько шинелей, и начали играть в извечного подкидного, популярного в каждой стране, в каждом полку.


XVII

Емельян, не дождавшись своей очереди, поднялся, накинул на плечи шинель и тихо выскользнул за дверь.
- Ты куда? – прокричал вслед старик.
- Звездами малость полюбуюсь да воздушком свежим подышу, - произнес Емельян уже из-за двери.
Дед озабоченно качнул головой и стал натягивать на ноги валенки.
На улице все было белым-бело, из-за недалекой горы, украшенной зубчаткой голых, облезших по зиме лиственниц, выползла луна – огромная, неестественно яркая, слепящая, мертвенная, таинственная, залила все вокруг зеленоватым пламенем – сделала это так ровно, что на земле даже не осталось теней, все было окрашено в сплошной, без полутонов колер.
Емельян передернул плечами от стеклистого колючего холода, не замедлившего забраться под шинель, и по целине, не видя растворившейся в слепящем свете тропки, побрел к ближайшему дереву, на ходу расстегивая штаны.
У дерева оглянулся на дом – не дай Бог следом выйдет Кланя… щеки его сделались горячими. Клани он стеснялся.
В доме скрипнула дверь, Емельян оглянулся, торопливо доделал свое дело, накапал на катанки, чертыхнулся от досады, в следующий миг закричал надорвано, страшно, но
26

крика своего не услышал – сверху на него стремительной тенью свалился сильный гибкий зверь, играючи, мазнул лапой Емельяна по голове, и она с вывернутым наизнанку правым глазом и разорванным до уха ртом, разбрызгивая кровь, покатилась по снегу и уткнулась в дерево.
Сам Емельян, уже без головы, продолжал стоять – пальцы скребли по гульфику короткими стыдливыми движениями, стараясь ее поскорее застегнуть.
От дома, прямо от дверей, хлобыстнул выстрел, следом еще один, кто-то громко выругался, но голова Емельяна этой ругани не услышала.
Через несколько секунд над телом наклонился старик, пробормотал слезно, неверяще:
- Ах ты,  Боже, ж мой!
Прошло еще несколько секунд, и рядом с ним оказался запыхавшийся Варлан.
- Что произошло?
- Тигра начала мстить, ваше благородие, - в голосе старика потекла мокреть, он всхлипнул. – Вот гада! Пока мы ее не убьем, она нас не оставит. – Он горько покрутил головой. – Я стрельнул в нее два раза, но не попал, - пожаловался старик. – Разве в темноте в нее попадешь? Верткая гада. – Он всхлипнул. – Как же я ошибся, а? Купился на то, что по первотропу не нашел ее следов, а? Виноват я!
Варлан увидел оторванную голову Емельяна, болезненно сжался, боль стиснула ему сердце. Прапорщик сквозь зубы всосал в себя воздух, потом захватил его открытым ртом, стараясь взять побольше, чтобы облегчить боль, но это не помогало. Боль, внезапно возникшая в сердце, продолжала там сидеть, жгла живую плоть, и прапорщик пошатнулся – его неожиданно перестали держать ноги.
Тело Емельяна перенесли в сенцы, с ног сдернули катанки – теперь они ему все равно не нужны, рядом, завернутую в мешок из-под сахара, положили голову.
Похоронить Емельяна решили завтра же. Как солдата, павшего в схватке – здесь же, на поле боя, хотя на него уютная долинка эта мало походила.
- На родину бы отвезти его, на реку Онон – там Емельяна родственники живут, - жалеючи погибшего парня, проговорил казак Белов - рыжеусый, не похожий на чернявых дальневосточников.
Белов храбро воевал, его форменную рубаху с высоким стоячим воротом украшали три Георгиевских креста, из которых две награды были получены на германской войне, а третья вручена ему за службу у Семенова, которую он не носил, и когда его спрашивали, в чем причина, не брезгует ли он ими? – Белов отвечал:
- Все награды для меня одинаковы, все дорогие, да только жизнь моя разделилась на две части: “до” и “после” - до семнадцатого года и после него, и награды я теперь ношу точно также… Если кого-то это смущает, могу поменять один иконостас на другой. – Отцепил Георгиевы, спрятал их в походный сидор, нацепил новые награды – семеновские, а точнее – колчаковские.
Утром вырыли могилу. Земля только сверху была твердая, промерзла на полштыка лопаты всего, а дальше была мягкая, теплая, жирная, парная – такую землю человеку, привыкшему к полю, к хлебу, так и хочется распахать, бросить в нее зерно – хороший урожай мог уродиться. Казаки мяли землю пальцами, нюхали ее, щурились, отводили в

27

сторону влажно блестевшие глаза – соскучились по домашним, по хозяйским делам. Дед быстро сколотил из досок гроб, обстругал его. Емельяна одели в чистую рубаху, дратвой присыпали голову, лоб, глаза завязали полотенцем, опустили его пониже, чтобы не было видно вывернутого наизнанку и лопнувшего глаза, тело поудобнее уложили в гробу, чтобы молодому парню в нем лучше лежалось, перекрестили трижды и на веревках опустили в могилу.
- Вот и стало это место обжитым, - неожиданно тоскливо проговорил старик.
- А разве раньше оно не было обжитым?
- Обжитым место становится, лишь когда на нем появляются могилы.
Над свежим холмиком земли хотели дать залп из винтовки, но прапорщик запретил:
- Не надо! Патроны нам могут пригодиться – это раз, и два… В общем, есть еще кое-какие причины. – Повернулся к старику: - Ну что будем делать?
- Искать тигру. Найти и уничтожить ее, гаду! На выработки ходить пока не будем. Тигра нам все равно покоя не даст…
- Искать, так искать, - согласно проговорил прапорщик, тронул деда за рукав: - Берите командование в свои руки. Я по части тигров не силен.


XVIII

Старик хитрил, и тигр хитрил. Оба были опытными хитрецами и еще более опытными таежниками, места здешние знали, как собственное дыхание, пытались подкараулить друг друга, а подкараулив - завалить. Дед лишь удрученно крутил головой:
- Вот, гада, какая умная! Ну, погоди, погоди, я тебя все-таки перехитрю.
Он сел на лошадь и отправился на место, где имелись соленые гольцы. На солонцы эти любили выходить и зубры, и олени, и козы. Без приманки тигра не убить, надо было добыть приманку.
Часа через полтора к соленому гольцу прискакало с полдесятка коз – шустрых, изящных, тонконогих. Козы замерли, слушая пространство. Старик взял на мушку вожака, но стрелять не стал – жалко сделалось, без вожака стадо может пропасть – перевел ствол на молодого грудастого козелка, в картинной позе застывшего на выступе, и нажал на курок.
Винтовка больно лягнула деда в плечо, выстрел был сухой и негромкий, без эха, он увяз в воздухе. Козелок взвился вверх, запрокинул голову назад так резко, что рогами воткнул себя в спину, и рухнул в сугроб, сгорбленный ветром у подножия выступа. Старик поспешно передернул затвор, и, прежде чем стадо исчезло, успел выстрелить еще раз – срезал старую, с седой мордой матку.
Все, больше ему не надо. Матку он разделает и предложит в качестве прощального обеда полосатому бандиту – тигру – мясо у матки все равно жесткое, а молодого мускулистого козелка положил на стол мужикам.
До своей заимки он добрался глубокой ночью. Казаки уже спали. Утром дед спросил у Варлана:
28

- Скажи-ка, пожалуйста, ваше благородие, кто у тебя будет самый лучший стрелок?
Прапорщик оглядел казаков.
- Судя по количеству орденов – Белов.
Старик сказал Белову:
- После обеда собирайся… На тигру засаду делать будем.
- Приманку я уже приготовил, - сказал Белов.
- А ты, - сказал старик Клане, - свари из свежатины казакам хороший шалым. Козелок вчера подвернулся – самый раз для шалыма.
Кланя бросила на прапорщика стремительный взгляд и, кокетливо приподняв одно плечо, потерлась об него щекой. Дед едва не крякнул – так изящно у Кланьки это получилось.
- С травами, с корешками, Клань, - добавил старик, - как ты умеешь. Чтобы шалым получился нашенский, фамильный. А?
После обеда он перебросил тушу матки на санки, впрягся в них и поволок вместе с Беловым в недалекое, дышащее холодом ущелье.


XIX

Ободранную матку-козу положили на видимое место, на самое видное: откуда ни глянь – видно красное мясное пятно. Веревкой прикрутили к старому пню.
- Вдруг тигр не найдет это мясо? – усомнился в успехе предприятия Белов. – Ветер подует в другую сторону и зверь мясо не учует.
- Найдет, еще как найдет, - уверенно ответил дед.
Они посидели немного под старым дубовым стволом, отдохнули, затем старик поднялся.
- На этом пока все. Поехали!
- Как поехали? А стрелять когда будем?
- Стрелять будем позже.
Через сутки на это место вернулись снова, козьей тушки не было.
Белов с досадою хлопнул себя по колену.
- Я же говорил, сидеть нужно было, ждать… надо же – подлая котяра сховала все.
- Не сховала. Уволокла.
От веревки остался лишь развивающийся лохмоток. Так сработать могла только кошка. Тигр.
- Порядок, - удовлетворенно произнес старик.
- Какой же это порядок, какой порядок? - разгорячено проговорил Белов, глянул расстроено на старика, но тот на суровый косой взгляд даже не обратил внимания. Присел на корточки, крякнул, осматривая широкий след, оставленный козьей тушкой – тигр пробороздил белое, задубевшее от мороза одеяло, как плугом – качнул головой восхищенно: - Ну и сила же у этой сволочи!
Белов присел рядом, тоже вгляделся в широкую борозду.
- Ну, и где же мы будем искать наше мясо?
29

- Километрах в двух отсюда.
Казак не удержался, присвистнул.
- Так далеко? Утащила котяра мясо и не сожрала?
- Всякому мясу тигра дает возможность малость вылежаться, подвянуть и потом есть.
Кошка действительно оттащила козью тушу на два километра, пристроила на хранение под плотным, со сбитой шапкой кустом. Лапой подгребла немного снега и ушла в тайгу.
- Кого-нибудь из наших выслеживать отбыла, - мрачно произнес дед, - рассчитывает со всеми разделаться, как с Емельяном.
- А что она, подлая этакая, не осталась стеречь свою добычу? Придут волки, все сожрут.
- Не сожрут. Любой волк, любой медведь, любая росомаха обойдут тигровую схоронку стороной, побоятся тронуть…
Люди посмотрели на схоронку издали и, устроившись в снегу, стали ждать.
Было холодно. Приносившийся с гольцов ветер поднимал снеговую крупку. Она припорошила, сделала невнятным и их след, и широкую тигровую борозду.
Тигра не было.


XX

Тоска это смертная – караулить кого-нибудь в схоронке, находясь в одеревеневшем состоянии – через полчаса уже перестаешь чувствовать руки и ноги, и самого себя, все немеет, делается чужим, сердце останавливается. И пошевелиться нельзя – всякое легкое  движение может быть мигом засечено.
Не видно старика, не видно семеновского казака Белова, даже козьей тушки – и той стало не видно – тоже засыпало снегом, но тигр хорошо знает, где спрятал свое мясо – зверь обязательно вернется на это место.
Тигр появился в ночи – неслышно вылетел из густоты деревьев, пробил мощным торсом с полдесятка глубоких снеговых наплывов и, сделав несколько длинных плывущих прыжков, очутился в крохотной лощине, около куста, где он оставил козью тушку.
Старик первым заметил шевеление в темном ночном пространстве – будто возникло там привидение, взнеслось над землей и исчезло. В следующее мгновение старик увидел тигра – душа сжалась в комок, показалось, что тигр смотрит на него.
Здоровая, весом не менее двенадцати пудов кошка стояла рядом с присыпанной белой крошкой козьей тушкой и, как старик, слушала пространство: не раздастся ли какой-нибудь подозрительный звук? Хоть и сильна была кошка, хоть и принадлежала к природе зверей, которые повелевают миром, а что-то простое, земное, даже мужицкое проглядывало, как показалось старику, в ее повадках. Он смахнул с ресницы примерзшую слезку и приложился к прикладу трехлинейки.
Задержал в себе дыхание. Одна лишь мысль, поспешно возникшая, сверлила сейчас его мозг: ”Только бы тигра не почуяла чего, только бы она не ушла…”
30

Все в старике напряглось, глаза сделались молодыми, зоркими – каждый предмет обрел свои четкие, будто бы хорошо прорисованные очертания… Кошка неожиданно насторожилась, хотя людей, похоже, не обнаружила, учуяла лишь их дух – но кто знает, может, они недалеко проходили и их запах остался в морозном воздухе, завис, и теперь висит в пространстве, никак не хочет истаять: морда ее сделалась хищной, узкой, незнакомой, шерсть на спине вздыбилась, и кошка раздраженно хлестнула себя хвостом по одному боку, потом по другому. Раз крутит хвостом – значит, нервничает. Деда внезапно пробило холодом, он сжался, превращаясь в человечка совершенно крохотного, по макушку вмерзшего в снег, сросшегося со своей винтовкой, также ставшей крохотной, игрушечной, к горлу подступил кашель, и старик торопливо подвел мушку винтовки под морду зверя, потом чуть-чуть опустил ствол – словно уперся им в большой шерстистый лохматый комок, украшавший грудь тигра – и в следующее мгновение нажал на спусковой крючок.
Раздался выстрел. Приклад запоздало ударил старика в плечо. Второй выстрел он успел сделать за несколько мгновений до того, как кошка исчезла. В тот же миг старик уловил свое чмоканье – пуля поцеловала живую плоть.
Дед проворно поднялся на ноги, стряхнул с одежды снег, он успел выстрелить два раза, Белов ни одного.
- Чего же ты не стрелял? – спросил старик Белова с досадой.
- Я ее, лихоманку, даже увидеть не успел, все так быстро произошло.
- Быстро, - недовольно проворчал старик, - а если бы дело было на фронте? Ты бы уже без головы был. – Держа винтовку на перевесе, он по снегу двинулся к засыпанной крупой приманке.
- Фронт – совсем другое дело, - миролюбиво произнес Белов, - там все проще… Ни германцев, ни японцев, ни французов, ни англичан я с тигром сравнить не могу.
Белов так же, как и старик, держа винтовку наперевес, а палец, не спуская с крючка, двигался вслед за дедом.
Ложбинку с приманкой они обогнули, поднялись на макушку гольца. Дед вдруг остановился и резко присел. Белов также присел, проговорил хриплым одышливым шепотом:
- Ты чего, старый?
- Показалось, что тигра затаилась, схитрила, а теперь решила взять нас.
Но старик ошибся: на этот раз он стрелял точно – обе пули попали в цель: кошка колобком скатилась с гольца и пушистым темным комком застряла в снегу у подножия.
- Все. – Старик поставил трехлинейку на предохранитель, повесил ее на плечо, выкашлял в ладонь какую-то пакость, вытер руку об нее, и выругался. Еще пара таких засад и можно на погост.
- Мертвая, что ли? – настороженно вытянув шею и вглядываясь в шерстяной клубок, спросил Белов.
- Мертвее не бывает.
Одна из дедовых пуль угодила амбе в череп – вошла в глаз и застряла в прочной костяшке. Старик ногой сдвинул голову тигра в одну сторону, проверяя, не изуродована ли она пулей – голова была цела, проверил другую сторону, и остался доволен.

31

- Шкуру подарим нашему атаману, - сказал он.
- А то, что эта гадость съела человека – ничего?
- Во-первых, не съела, а убила, а во-вторых, Григорий Михайлович такие штуки любит! Пусть тигровая шкура украсит ему спальню.


XXI

В пылу разборок с тигром неожиданно исчез урядник Сазонов, исчез внезапно, словно сквозь землю провалился.
Первым урядника хватился прапорщик Варлан:
- Где Сазонов?
Этого никто не знал. Лицо прапорщика нехорошо поморщилось, будто Варлана оглушила сильная зубная боль
- Тигр его не мог слопать?
Но тигра к этой поре старик уже освежевал, и шкуру растянул на деревянные рогатки.
- Тогда где же он? – спросил прапорщик.
- Я видел, как он коня из сарая выводил, - неожиданно сообщил постоянно молчащий казак по фамилии Козерогов. По фамилии его никто не звал – обращались по кличке, почему-то женской – Коза. – Я еще спросил у Сазонова, ты что, во Владивосток за бишбором собрался?
- Что он ответил?
- Ответил, что конь совсем завшивел, надо почистить…
- Вот и почистил… - Варлан усмехнулся горько, накинул на плечи шинель и вышел на улицу.
Рассвело, хоть день еще не вступил в свои права, серое ровное небо даже не окрасилось утренней розовинкой, оно угрюмо расстилалось над землей, смыкалось с нею. Макушки сопок и старые, разведенные временем и непогодой расщепленные расшелушенные скалы, растворялись в пространстве. По тяжелому холодному воздуху, по стылости, которая исходила от земли, ощущалось – конец вселенной, сам краешек находится где-то рядом, и это ввергало людей в какое-то странное, гнетущее состояние, производило опустошение внутри – люди невольно приходили к мысли, что жизнь осталась позади, былое никогда не вернется, ничего, кроме смерти, не осталось.
Бывает, люди ломаются только от одного ощущения, бывает, что крепятся, но потом тоже ломаются, как это произошло с урядником, во что Варлан еще не хотел верить, а бывает, крепятся, держатся до конца, и лишь тогда сгорают. Вот и выходит, что на войне погибают не только от пуль. И не на войне – тоже. Одно закономерно – происходит это в основном с фронтовиками.




32


XXII

- Это что же, урядник Сазонов ушел не один, еще кого-то подговорил? - Пока они валандались с полосатым разбойником, были заняты только этим, Сазонов воспользовался моментом и утек? Кто же ушел с Сазоновым?
Прапорщик бросился к дому. Там пересчитал казаков. Вроде бы за вычетом урядника – все, и со списком число совпадает - но тогда, кто же ушел с урядником на второй лошади? Прапорщик снова пофамильно проверил список. За исключением Сазонова все были на месте. Мда-а! Варлан захлопнул полевую сумку и проговорил брезгливо:
- Слабак! Не выдержал.
Разгадка была проста: вторую лошадь Сазонов взял для хозяйственных нужд – пахать, боронить, сеять, возить сено, а если так, значит, он направился к себе домой, к родным, и постарается привезти домой свою семью… Только где она у него – в Манчжурии, в Гордеково, под Владивостоком в Никольске-Уссурийском? Конечно, если бы у прапорщика была возможность отпустить Сазонова по-хорошему, он отпустил бы. Но права такого у Варлана не было.
Об исчезновении человека, да еще с такого места, как добыча золота – прапорщик обязан был немедленно сообщить в штаб к Семенову, в контрразведку, а каковы нравы у контрразведки, известно всем…
Единственное, что Варлан мог сделать – и этого было вполне достаточно, чтобы спасти беглецу жизнь, задержать сообщение, сославшись на то, что перевал, мол, закрыт, но если и контрразведка проведает об этом обмане, Варлану не сдобровать. Но на свой страх и риск он задержал отправку донесения.


XXIII

Казачьи бригады в дедовых распадках работали ударно. Через полтора месяца атаман Семенов снова получил пуд качественного рудного золота.
Прапорщик Варлан еще дважды ездил за ртутью, последний раз вернулся пустым, и виновато развел руки в стороны:
- Ситуация такая, что хоть градусники в аптеках скупай да отправляй их на бой – нет ртути!
Тимофей Гаврилович озадаченно глянул на него:
- Как же быть?
Варлан, поморщившись от натуги, расстегнул заиндевевший воротник шинели, стянул с головы башлык и, обессиленный, опустился на лавку. Пожаловался:
- Устал, как сукин сын… А насчет ртути есть одна идея…
Минут пять он сидел молча, отдыхал. Старик тоже молчал, ждал, когда прапорщик
придет в себя. Наконец, тот глубоко вздохнул, затем снова полной грудью – было слышно,

33

как у него что-то несмазано заскрипело в легких – стащил  с себя шинель.
- Чайку, Тимофей Гаврилович, не найдется?
- Как не найдется? Кланя!
Кланя, которой не было ни видно, ни слышно – вообще ничто не выдавало ее присутствия – мигом очутилась на середине избы, словно специально ждала команду, радостная, со светящимся лицом и такими ликующими горящими глазами, что дед невольно, будто боясь обжечься, отвел взгляд в сторону, внутри у него что-то тоскливо и одновременно сжалось. В который уж раз, когда он засекает такой взгляд внучки, у него тоскливо сжимается сердце. Эх, Кланя, Кланя…
У прапорщика тоже посветлело при виде Клани лицо, порозовело по-мальчишески, а глаза… Глаза сделались такими же ликующими, как у Клани. Старик подумал, что надо бы аккуратненько, не вызывая подозрений, ни протеста, расспросить у прапорщика, кто он и что он, кто его родители, чем дышит этот человек сейчас и чем собирается дышать дальше. Кланька в этом тонком материале не разберется, а старик разберется обязательно.
Доставать керосин становилось все труднее, перед приходом семеновцев старик начал уже зажигать светильники, заправленные звериным жиром, хорошо, постояльцы выделили ему небольшой запас.
Привозят керосин в здешние края в основном по морю с Сахалина, там этого добра завались, черпают его кружками прямо из луж, наполняют бочки и доставляют во Владивосток. Так, во всяком случае, сказывали деду. Зовут на Сахалине горючку “керасин-водой”.
Кланю он не попрекнул тем, что зажгла керогаз, наоборот, мысленно одобрил. Правильно поступила внучка, держи форс и дальше, покажем лишний раз дворянству, что ты тоже не пальцем делана.
На керогазе чай вскипел быстро. Прапорщик обеими руками обхватил горячую кружку, затянулся чайным духом и пробормотал благодарно:
- Хороший чай… Спасибо.
- Из Китая.
- В России, говорят, давно сидят на морковной заварке.
Старик в ответ лишь вздохнул: жалко было “Расею”, людей, которых он знал – ехали на запад и сгинули на бескрайних просторах, лежат на неведомых погостах, а может, просто догнивают в канавах. Деревянное лицо расстроено дрогнуло, он обтер рукой нос. Лишь зашевелившиеся губы готовы были произнести имена людей, забывших Бога, а это – большой грех… Сердце у Тимофея Гавриловича защемило еще больше.
А прапорщик тем временем еще полкружки чая успел осилить, молодое усталое лицо его покрылось каплями пота.
- Раньше мы ведь как поступали, Тимофей Гаврилович, - наконец, заговорил он, - брали руду, дробили, мельчили ее и – в ртуть. Она растворяла золото. Дальше ртуть из раствора мы выпаривали, а золото оставалось. Сейчас мы будем поступать по-другому: мы перестанем выпаривать ртуть, будем собирать ее, а как – я уже придумал.
- Говорят, очень опасна эта штука – ртуть. Вредная, - проговорил старик и умолк. Но будто бы Варлан сам этого не знал.
- Вредная, верно, - сказал Варлан. Народу на Байкале погубила немало. Каждый

34

второй копальщик, который сидел на рудном золоте, уже закопан сам. И ни золота ему не надо, ни ртути. Рак имеется, правильно. Но как говорят купцы, кто не рискует, тот не пьет шампанское.
- Не люблю купцов, - протараторил старик.
- Ну, хорошо, а выход другой у нас есть?
Дед пошевелил плечами, отвел глаза в сторону.
- Я человек маленький, не мне решать, есть у нас выход или же нет. Все равно ртути не хватит, - добавил упрямый старик.
- Тогда скупим все градусники во Владивостоке. – Варлан, когда речь заходила о деле, тоже был упрям.
Старик сощурился, хмыкнул:
- Это во что же тогда обойдется каждый фунт рыжья?
- Не так дорого, как кажется с первого взгляда.
Вместо ответа старик лишь пусто пожевал губами, в глазах у него промелькнуло сочувствие к прапорщику – дескать, молод еще, не знает, какую подножку ему способна подставить жизнь. Вот поживет, сколько он – будет осторожнее. Рыжья этого, золота, к которому тянется так много народа, старик пропустил через свои руки столько, что вряд ли можно сосчитать… железнодорожный вагон. Самородки даже самому государю Николаю Александровичу подносил. Были самородки, и песок. Один самородок размером с кулак передал Тимофей в Китай. Ядовитую  ртуть эту он и вовсе черпал пригоршнями.
Пацаном, помнится, он неоднократно шариками ртути забавлялся, занятно было делать эти шустрые, лихо катающиеся по полу горошинки, сгребать их в блюдце, собирать воедино, потом снова пускать по полу – часами можно было наблюдать за веселой игрой зеркально блестящих-блестящих тяжелых капелек.
Первое свое золото – рудное, старик взял из раздробленных камней с помощью ртути. Выжарил ее на обычной черной чугунной сковородке – на донышке сковороды остался зияющий золотой блин. Старик аккуратно снял его и долго держал в руках, млея от восторга. Глядеться в блин можно было, как в зеркало. Позже блинов этих у него было – не сосчитать. И не блинов тоже.
В двадцать лет он уже имел на Байкале свою баржу и счет в банке. Жизнь его кидала то вверх, то вниз. То делала его таким богатым, что он мог подметки к своим сапогам прибивать гвоздями из червонного золота, то швыряла в вонючую бездну, и он вынужден был протягивать руку за подаянием. А однажды молодой, дурной, вконец изломанный стужей, ревматизмом, Тимоха Корнилов докатился до того, что попал в приют, где древние бабушки крестиком вышивали платки и рушники. Со стоном, зажатым в зубах, покорно он сел за пяльцы и занялся вышивкой. И ничего – жив остался. Одна из насельниц, говорили, что обедневшая графиня, оказалась великолепной врачевательницей – он ее с благодарностью вспоминает до сих пор. Видно, воля Божья на то была, чтобы он избавился от ревматизма.
Однако говорить прапорщику обо всем этом дед пока не стал. Не подошла пора…
Прапорщик из подручных материалов соорудил железный короб, впаял в него трубку, а на сковороду, где из желтой, сверкающе-распаленной амальгамы выпаривалась ртуть, надел колпак. К сковороде приставил казака по прозвищу Коза.

35

- Ты, Козерогов, привыкай к агрегату, ни на минуту не выпускай его из вида, - наказал ему прапорщик. – Я сейчас людей на жилу вывести должен, две бригады, а ты следи, понял, Козерогов? Главное – поддерживай огонь под сковородой, не давай ей остывать. Огонь должен быть равномерным и жарким. Понятно? Это ты должен усвоить железно, как святую истину. Колпак со сковороды не снимай, чтобы ни случилось. Процесс контролируй по звуку. Когда ртуть выпарится, сковорода начнет сильно трещать. Понял, Козерогов?


XXIV

Прапорщик по тропке увел людей в ущелье, следом, метров двадцать отступя, Белов вел на поводу лошадь с двумя перекинутыми через спину ящиками с динамитом. Белова прапорщик назначил старшим вместо сбежавшего урядника, надо отдать ему должное – он отпирался от новой напасти, как мог.
В тот день они взяли рекордное количество золотоносного камня – целую гору, ранее столько не брали – то ли порода пошла помягче, то ли динамита закладывали побольше, не жалея, то ли в воздухе витала сама удача – сразу не сообразить. Варлан сдвинул с затылка на нос старую офицерскую папаху:
- Неплохо бы нам прямо в распадках пару жаровен поставить и выплавлять золото на месте, чего таскать породу к дому, лошадям пятки бить, а?
- Хорошая мысль, - поддержал прапорщика Белов. – Топоры у нас есть, толковые руки – тоже, да и народ у нас по такому делу соскучился.
Когда добрались до дома, было уже темно, но глазам Тимофея Гавриловича к темноте не привыкать.
- Это чего такие? – спросил он, и голос его дрогнул. - А?
- Что? – устало поинтересовался прапорщик
- Кланька чтой-то сидит на пороге и плачет. – Старик протер пальцами глаза, беспомощно оглянулся на лошадей и, взмахивая рукой, в которой была зажата трехлинейка, побежал к нему.
Варлан, давясь воздухом, который неожиданно сделался твердым, побежал следом…к дому они побежали вместе. Дед кинулся к Клане, обеспокоенно сгреб ее в охапку:
- Ты что?
- Там этот самый… лежит. Глаза закатил и лежит. – Она потыкала рукой в сторону сарая, украшенного куском новой алюминиевой трубы. – Я боюсь.
Варлан кинулся в сарай, огонь в плите, на которой стояла золотая жаровня, еще не прогорел, попыхивал басовито, грозно щелкал искрами, защитный колпак соскочил с жаровни, в сарае пахло какой-то странной острой химией, будто в цеху по производству “одеколона”. Варлан попятился назад, вывалился на мороз продышаться, натянул на нос башлык и снова нырнул в сарай.
Около плиты, скорчившись улиткой, откинул в сторону неестественно белую, с черными пальцами руку, лежал Козерогов.
36

- Ах ты, Коза, Коза… - глухо пробормотал прапорщик в башлык, ухватив казака под мышки и поволок к двери.
Выволок на последнем дыхании – у Варлана кончился запас воздуха, и он закусил зубами ткань башлыка – боялся закашляться и хватить ядовитой гадости – выволок и, не удержавшись на ногах, сел в снег.
Дед наклонился над Козероговым, затряс его:
- Эй! Милый! – голова Козерогова поднялась безвольно один раз, другой и замерла. Дед снова затряс его, потом остановился, стянул с головы шапку и опустил руки. – Все, - молвил он горестно, - тут мы человеки слабые, совершенно бессильны.
Козерогов был мертв, прапорщик, не веря еще, покрутил головой, откинулся назад, с горечью глянул в белое, уже заострившееся лицо Козерогова и раздернул тесемки у башлыка.
- Э-эх! – произнес он сдавленным сожалеющим стоном.
- Бог дал, Бог взял, - рассудительно проговорил старик, голос его по-прежнему был угрюмым. – Не надо было оставлять его в сарае, на жаровне.
- Это моя недоработка, - горько произнес прапорщик. – Я его к жаровне определил, думал, что он с ртутью будет осторожен, а Козерогов дал маху. Лучше бы мы его определили в забой… Я виноват.
- Ты, милый человек, ни в чем не виноват, - успокоил Варлана старик. – Просто на этом человеке уже стояла печать, он должен был отойти… Если не здесь, так в другом месте. Золото свою плату всегда брало человеческими жизнями и будет брать впредь. Вот металл и забрал очередную мзду – Козерогова.
Варлан закрутил головой протестующее – он не хотел в это верить, но верь-не верь, этим не поможешь. Козерогова не стало.
На следующий день рядом с заснеженной могилой Емельяна Сотникова возникла еще одна могила – Козерогова.


XXV

Кланя за зиму вытянулась, похорошела, в глазах у нее появилось что-то загадочное, влекущее. Как заметил старик Тимофей Гаврилович, прапорщик стал тщательно следить за собой – под воротничок заношенного кителя начал подкладывать белую, свежую полоску ткани и мелом чистил пуговицы, не позволял себе отпускать на лице щетину, как это делали другие казаки – каждое утро скреб щеки немецкой бритвой.
И тогда дед подкатывался к Варлану с вопросам насчет его прошлого, о его родителях. Очень хотелось знать Тимофею Гавриловичу, богат прапорщик или беден, есть ли у него надежное место, где он может обосноваться в будущем – ведь не век же ему воевать, придется прибиваться к родному берегу, но Варлан от этих вопросов уходил, вежливо улыбался, смотря сквозь деда, и это деду не нравилось. Он тревожился не за Варлана, а за Кланю, подавленно стискивал в руках бороду, и поскольку был человеком стеснительным, то отставал от прапорщика.
Варлан тоже был человеком стеснительным, он ощущал себя виноватым,
37

поскольку не все мог рассказать деду. Отец у Варлана образованный сельский учитель, был комиссаром одной из красных дивизий, мать – начальником госпиталя там же, старший брат вообще работал в секретариате у Ленина, один только Дмитрий Варлан – непутевый человек, по определению родичей, а по определению товарища Троцкого – вообще классовый враг – служил у белых…
Ну, разве расскажешь об этом славному старику Тимофею Гавриловичу? Он не сдержится где-нибудь, проговорится и тут же подпишет Варлану смертный приговор – семеновская контрразведка особо церемониться не будет.
На нынешний день только одна радость и освещает прапорщику дорогу, словно некий теплый огонек – Кланя. Он влюбился в нее сразу, безоглядно, едва увидев в большом мрачном доме с крохотными подслеповатыми окнами.
При встрече с Кланей прапорщик делал строгое учительское лицо, вид у него становился неожиданно неприступным, даже высокомерным, а внутри все мигом приходило в смятенное состояние, сердце начинало сладко ныть. Он замечал заинтересованные Кланины взгляды и боялся в них поверить.
К апрелю артели – если, конечно, стратегические казачьи бригады можно назвать артелями – поставляли атаману три пуда двенадцать фунтов рудного золота. Это было много, очень много – ни одна артель на Дальнем Востоке не могла похвастать такой добычей, хотя в войну золото, словно почувствовав людскую кровь, само полезло на поверхность. Найти его было легко, но легкое золото обладало способностью колдовски улетучиваться, исчезать, либо притягивать к себе другую кровь. Варлан, размышляя об этом, лишь мрачнел да украдкой поглядывал на Кланю – ему, как и деду Тимофею Гавриловичу, хотелось, чтобы жизнь у этой славной девушки была безоблачной, и если Богу будет угодно, чтобы они соединились, уж он постарается сделать все, чтобы так оно и было.
Однажды – это случилось уже давно, сразу после Рождества, дней через пять или семь, в мягком и теплом апреле, уже и не вспомнить точно, когда это было – повалил снег. Густой, крупный, каждая снежинка в лепешку, снег шлепался на землю с тяжелым чавкающим звуком, очень быстро украсил ее, сделал нарядной, прикрыл белым одеялом грузную человеческую топанину, обнажившиеся макушки гольцов, камни, выступавшие по обеим заберегам реки, привел не только природу, но и души людей в некое очищение, приподнятое состояние.
Бригады продолжали работать под присмотром Белова, а Варлан, почувствовав себя неважно, решил малость подлечиться. Две недели назад у него в груди появились хрипы, организм прапорщика начал теперь работать, будто дряхлая корабельная машина, давно не видевшая ремонта. Иногда Варлан просыпался ночью от шлепанья мокроты, скопившейся в собственной груди, ослабевший, сам себе противный, с липким лбом и тяжело бьющимся сердцем. Всякие хвори и простуды в Сибири всегда вышибали хорошей банькой.





38


XXVI

Дед выкатил из-под навеса десяток березовых чурок и принялся ловко расколупывать их старым, со стесанным лезвием топором. Через двадцать минут труба над банькой, похожая на обломок орудийного ствола, грозно нацелившегося в небо, выпустила на волю первые колечки дыма. Варлан, глянув, нет ли неподалеку деда, попытался откашляться и пропустил момент, когда под окном невесомой тенью проскользнула Кланя, увидел ее уже в проеме двери, испуганную и озабоченную одновременно.
- Это когда же вы успели простудиться?  Ведь еще вчера ничего не было, или было?
Варлан произнес неопределенно:
- Да вот, проворонил… - улыбнулся натянуто. – Попробую банькой клин вышибить.
- Дедуня баню уже затопил. Но баня – это мало, господин прапорщик.
- Кланя, не зовите меня, пожалуйста, господином прапорщиком, - неожиданно попросил Варлан, дивясь собственной смелости, - не надо. У меня есть имя.
- И как вас зовут?
- Родители звали Митей.
- А отчество?
- Алексеевич. Дмитрий Алексеевич. Но лучше без отчества.
- Я вам, Дмитрий Алексеевич, к бане травяной отвар сготовлю.
- Лучше просто Дмитрий. Митя.
- Извините, - Кланя засмущалась, - я так не могу.
- Я тоже с ходу не могу, - признавался Варлан, - пороху не хватает, а некоторые предлагают с ходу обращаться на “ты”. Это уже совсем… в общем, у меня так не получается.
- После бани выпьете отвару, потом через час еще и под тулуп до утра. Пропотеете хорошенько, а утром встанете, как новый целковый.
Так оно и вышло. Утром он был здоров, в легких ничего не чуфыркало, не сипело, не хрипело, не чавкало. Поев немного копченой медвежатины – целебного мяса, предложенного Кланей – Варлан собрался быстро проверить, что там накопали подопечные старатели. Увидев Кланю, поклонился ей.
- Благодарю вас, - Варлан приложил руку к груди, и еще раз поклонился, - если бы не вы, я бы наверняка еще пару месяцев прокашлял.
В ответ прапорщика обдало таким радостным сиянием, сыпанувшим из девичьих глаз, что он едва не зажмурился, в висках что-то громко застучало.
Через неделю ночью Варлан проснулся от того, что почувствовал на себе чей-то взгляд, не открывая глаз, прапорщик для вида всхрапнул, перевернулся на бок, сунул руку под подушку и, выхватив оттуда наган, спросил, вглядываясь в сумрак:
- Кто здесь?
В тусклом свете коптюшки, горевшей в комнате всю ночь, заметил в полутора
39

метрах от топчана, на котором спал, Кланю. Она, увидев, что Варлан очнулся, проговорила шепотом:
- Вы сильно кричали во сне. Я подумала, не случилось ли что?
Варлан сунул наган под подушку.
- Простите, мне приснилось, что меня снова ранили.
Кланя сделала шаг вперед, неожиданно нагнулась над ним и погладила пальцами по щеке.
- Бедный вы!
Прапорщик вспыхнул свечкой, словно мальчишка. Но ничего не сказал. Кланя еще раз погладила его по щеке – прикосновение было невесомым – выпрямилась. Глаза ее в коптюшечьем сумраке были огромными, темными, как у Великомученицы. Кланя вздохнула и исчезла. Будто шаманка. Варлан потер глаза – девушки не было. Оглянулся по сторонам: Белов бормотал, переворачиваясь во сне с братом, который погиб в Хабаровске от бандитского ножа, его “земеля” казак Сотников – дальний родственник заваленного тигром Емельяна – храпел: во сне он угодил в газовую атаку…
Варлану было жаль этих людей, но он ничем не мог им помочь. Поморщившись горько, уронил голову на подушку и уснул, разом погружаясь в красную горячую муть, в некий чертенячий котел, в звуки стрельбы, в крики, в шипение осколков и пуль.


XXVII

В самом конце марта в распадок деда Тимофея Гавриловича прискакали два офицера в сопровождении полутора десятка казаков: один – капитан с серым, словно запыленным лицом, другой – молодой лощеный поручик с ухоженной, лоснящейся от американского бриолина прической.
Поручик лихо спрыгнул с коня, бросил на землю повод и с интересом посмотрел на деда, поспешившего выйти из дома.
Произнес неодобрительным тоном:
- Неплохо, однако, спрятались!
Дед виновато развел руками в стороны:
- Извиняйте, ежели что не так, ваше благородие!
Капитан неспешно слез с коня, засунул руку под седло, проверяя, сильно ли вспотел его гнедой, произнес спокойно:
- Ты, Емцов, без нужды не придирайся.
Поручик на одергивание капитана даже не обратил внимания, увидел, что брошенный им повод никто не подхватил, грозно щелкнул плеткой по голенищу сапог. К поводу в тот же миг подскочил низенький казак в вытертой мерлусиновой папахе.
- А где, дед, у вас прапорщик Варлан? – спросил поручик.
- Как где, ваше благородие? Там, где ему и положено быть – на добыче металла. А вы чего, - дед сощурился жестко, словно выслеживал дичь, - с проверкой приехали, что ли?
Емцов не посчитал нужным ответить старику, щелкнул плеткой по сапогу и
40

обратился к капитану:
- Может, сейчас мы и поедем на эту до-бы-чу? Посмотрим на благородный металл.
- Не спешите, Емцов. Знаете, где нужна спешка?
Емцов расхохотался, поправил пробор на набриолиненной голове.
Прапорщик Варлан после первого же вопроса понял, зачем пожаловали эти господа. Собственно, тут и понимать было нечего.
- Как и при каких обстоятельствах урядник Сазонов был включен в вашу команду? – с ходу спросил Емцов.
- Команду формировал не я, - спокойно ответил Варлан, - я ее принял, когда она уже была собрана.
- Допустим, но по сути, Сазонов был вашим заместителем в команде. И вы хотите сказать, что раньше не были знакомы со своим заместителем?
- Не был
Емцов с восхищенным видом покрутил головой.
- Не верю.
В конце допроса выяснилось, что Сазонов был задержан во Владивостокском порту – он пристроился к бригаде докеров. Если бы в семеновскую контрразведку не стукнул один из осведомителей, беглеца вряд ли бы сумели задержать.
- И что ж будет с Сазоновым? – спросил Варлан, подписывая протокол допроса – гости оказались ревнителями процессуального производства, потребовали, чтобы прапорщик подписал каждую страницу в отдельности.
- Военно-полевой суд решит, - равнодушно ответил поручик. – Сазонова будут судить как дезертира. По законам военного времени.
Варлан почувствовал, как у него задергалось левое веко. Что такое военно-полевой суд, он хорошо знал – похоронил двух своих товарищей, расстрелянных по приговору полевиков.
- Но война кончилась.
- Война кончилась, а закон никто не отменял, забыли, прапорщик? – В голосе Емцова послышались издевательские нотки. – Гражданская война переросла в классовую. Это единственное, в чем мы сходимся с большевиками.
- Все-таки скажите, что ждет урядника?
- Пуля, - коротко и спокойно ответил поручик. - Альтернативы нет! А что вы хотите?
- Прислали бы урядника к нам, мы бы поставили его на рабочее место, добывал бы металл на пользу России.
- Он у вас уже был, только ничего путного из этого не получилось.
- Пришлите в цепях, но не убивайте. Пусть работает.
- Я против этого. Сазонова надо наказывать обязательно, хотя бы ради одного – чтобы другим было неповадно.
Во второй половине апреля, когда дедов распадок сделался белым от цветения – рано и очень густо зацвела дикая вишня – пришло печальное известие: урядник Сазонов был расстрелян.


41


XXVIII

Май в распадке выдался розовым – даже белая черемуха и та цвела розовыми, будто обрызганными разбавленной кровью кустами, людям делалось жутковато от этой розовины, слова прилипали к языку, застревали, казаки разводили руки в стороны да вздыхали: одна гражданская война осталась позади, как бы ни грянула вторая…
Это больше всего беспокоило казаков. Они устали, от всего устали…
Утром четвертого мая казак Сотников выбрался из дедова дома до “ветра”. Солнце еще не поднялось, плавали густо за сопками в прозрачном розовом воздухе тени, прилипшие к каменному верхушкам – были ослепительно синими, от них даже слезились глаза. Сотников потер веки кулаками, сделал несколько шагов по тропинке, ведущей к домику, на двери которой было вырезано кокетливое сердечко – прапорщик Варлан распорядился, чтобы все удобства в распадке были, как в “городе Владивостоке”, хватить ходить в кусты – и охнул, в правую руку его кто-то шырнул гвоздем. Рука сразу внезапно сделалась чужой, тяжелой – в следующий миг Сотников увидел ускользающую от него маленькую темную змейку.
“Стрелка!” – мелькнула в голове встревоженная мысль. Стрелки – самые опасные в здешних местах змеи, тугой пружиной прыгают на человека прямо с тропы, достают не только до руки, могут вцепиться и в лицо. Что самое гадкое – осенью змейка бывает не так опасна, но ее весенний укус – смертельный.
Сотников попробовал еще раз поднять укушенную руку – не получилось, она налилась горячей тяжестью, онемела. Казак вяло зашевелил белыми губами, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но голос исчез, горячая тяжесть стремительно переползла на грудь, заполонила ее. Сотников развернулся лицом домой, сделал коротенький шажок, засипел удавлено и рухнул на дорожку.
До подъема оставалось пятьдесят минут, все спали. Эти минуты, как известно, самые сладкие, сон же – самый здоровый, не доберешь какой-нибудь четверть часа – весь день потом пойдет насмарку.
Варлан видел счастливый сон – видел в нем себя и Кланю: держась за руки, они шли по незнакомой цветущей улице. Вчера он, превозмогая неудобную тяжесть, возникшую в нем, сказал Клане:
- Я хочу добиться невозможного…
- Чего же? – Кланя, словно что-то почувствовав, залилась краской.
Сладкий спазм перехватил прапорщику дыхание, он, сглотнув, произнес внятно, четко, будто сдавал экзамен в офицерском училище:
- Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.
Девичье лицо сделалось совсем вишневым, она отрицательно мотнула головой.
Варлан почувствовал, как спазм ему вновь перекрыл дыхание, он опять, во второй раз справился с собой, спросил с печальным недоумением:
- Почему?
- Мне это… мне дедушке надо об этом сказать.
У Варлана отлегло от сердца.
42

- Дедушка, по-моему, уже все знает
- Я ему ничего не говорила.
- А ему и не надо ничего говорить, он – человек мудрый, давно уже сам обо всем догадался.
Кланя протестующе мотнула головой:
- Как же так?
- Я сам с ним поговорю, - предложил прапорщик, - ладно?
- Ладно.
- Главное, чтобы вы, Кланя, были согласны.
Кланя обожгла Варлана протестующим взглядом, вытащила из кармана старый, обмотанный ажурной ниткой шелковый платок, прижала его к губам.
- Я вас не тороплю с ответом, - тихо проговорил Варлан, - все в ваших руках, как вы решите, так и будет.
Вечером он перехватил у реки старика – тот похаживал, готовясь забросить в воду небольшую сеть-закидушку: в этом году в реке рано появился голец. Из его сочного, как у лосося, красного мяса уха – та самая, что надо, вязкая, нежная, такая, что даже если будешь переполнен едой по самые уши – все равно пару-тройку тарелок съешь, вот дед и обрадовался нашествию этой хищной пятнистой рыбы. Варлан присел рядом на камень.
- Тимофей Гаврилович, есть разговор.
Дед взглянул на него и все понял. Вздохнул.
- Самое дорогое, что у меня осталось в этой жизни – Кланя, - сжав глаза в щелки и оглядев распадок внимательно, будто прощаясь с ним, произнес старик, - больше никого и ничего нет. Держать ее около себя не могу. Не имею права… Да, - обреченно махнул рукой, - поэтому, понимаешь, ваше благородие, как важно мне пристроить ее в надежную семью, отдать человеку, которому я верю.
- Мне можете верить, Тимофей Гаврилович, - горячо, слыша, как его собственный голос наполняется каким-то испуганным звоном - вдруг старик определит Кланю куда-то еще, - произнес Варлан. – Хоть я вам ничего и не рассказывал о своей семье, об отце, о матери и родственниках, но это ничего не значит…
- А чего не рассказывал? Боялся, что выдам? – старик сощурился сожалеющее и одновременно с усмешкой. – В жизни не выдал ни одного человека. Даже, когда меня пытали.
- Было и такое? – удивился Варлан.
- Я человек старый, у меня все было, - назидательным тоном произнес старик. – Трепали меня как-то насчет золотишка, ноги, правда, не переломали, но иголки под ногти загоняли.
- Кто это был?
- А! – старик махнул рукой. – Кто был, тот сплыл, ваше благородие. – Он помигал немного, глядя в реку. Край сетки, к которой было прикручено несколько поплавков, вырезанных из пробкового дерева, задергался, вода под поплавками зарябила, и старик удовлетворенно потер руки: похоже, в сетку попал крупный голец.
- Знаком я с такими людьми, мне они тоже попадались.
- Богатства особого за Кланей не будет, чего нет, того нет, но кое-что из золотишка, 

43

что мне удалось добыть, я дам, - сказал старик. – Есть у меня и самородков – пара штук, вполне приличных, есть песок, есть разное рыжье, очень чистое – во Владивостоке в лаборатории проверяли, дали очень хорошее заключение. Лет на пять-семь, чтобы вам с Кланей хватило прожить без особой натуги, хватит, а там, глядишь, благоприятный ветер подует и жизнь изменится. Сам же я отсюда никуда не уйду. Если только силой меня выволокут… Либо ногами вперед унесут.
- Из армии я демобилизуюсь. Я же горный инженер и на золотых приисках для того же Семенова больше пользы принесу, чем в строю какой-нибудь пешей роты…
- Никто тебя из армии не отпустит, ваше благородие. На прииски, может быть, и отпустят, но погоны снять не дадут. Время для этого еще не поспело, я так разумею. – Старик пожевал губами, словно хотел что-то ими перетереть, вздохнул. – Из армии надо бежать, вот, что я скажу.
- Насадят на пули, как это сделали с Сазоновым, и дело этим закончится. Бежать нельзя, Тимофей Гаврилович. Надо добиться демобилизации.
- Не получится, ваше благородие, помянете мое слово, - старик с сомнением покачал головой, - как только подашь рапорт, так контрразведчики возьмут на особую заметку, и вместо двух глаз будут следить в шестнадцать.
Поплавки, привязанные к краю сетки, продолжали дружно приплясывать, взбивали на воде рябь – похоже, в ячее сидело уже не менее пяти рыбин, сетку можно было снимать, но старик медлил: то ли разговор прерывать не хотел, то ли считал, что снимать снасть еще рано.
- Мне сказывали, что вы близки к атаману Семенову, - осторожно проговорил Варлан, замолчал, не решаясь продолжить фразу.
- Знаком, - поправил его старик, - но это ничего не значит. Думаю, Григорию Михайловичу не всегда бывало и бывает ведомо, что творят его люди. – Лицо у деда подобралось, сделалось жестким, - не будем об этом.
- Не будем, - согласным эхом повторил Варлан.
Прапорщик расстался с дедом счастливый – давно не ощущал в себе такой легкости, какой-то мальчишеской беззаботности, как в эти минуты. Старик на прощанье улыбнулся ему одобряюще и ухватился руками за тугой, вырывающийся из пальцев край сетки. Варлан сделал движение, чтобы помочь, но старик отстранил прапорщика.
- Я сам!


XXX

… Неожиданно прапорщик выгнулся рыбой на кровати, засипел раздосадовано.
Варлан не удержался, выругался, в ответ услышал испуганный крик, пробившийся к нему из-за непрочной оболочки сна, и открыл глаза.
Его теребил за плечо молоденький пухлогубый казак из последнего пополнения:
- Ваше благородие!
Варлан сел на топчане, покрутил головой.
- Там это…
44

Прапорщик быстро натянул брюки, сапоги и выбежал на улицу.
Сотников лежал в трех метрах от порога, скорчившийся, похожий на большую улитку, пытавшуюся в последнем предсмертном движении сбросить с себя панцирь. Укушенная рука вспухла и почернела, пальцы сделались толстыми, будто скоропортящиеся вареные колбасы из местного магазина господина Елисеева, которые в детстве любил Варлан, глаза закатились, обнажив красные кровянистые белки. Варлан прижал к ним пальцы казака, там, где вспучилась ярема жила – не появится ли пульс.  Кожа под пальцами была холодной, неживой.  Все поняв, прапорщик удрученно произнес:
- Ах, Сотников!
Наверное, дед Тимофей Гаврилович прав, когда говорит, что во всех бедах виновато золото, это оно берет страшную плату.


XXXI

… Информация о золотодобытчиках поступала к Семенову под грифом “Секретно”, что и сообщения Писарева, но если писаревские сообщения Таскин не держал под своим контролем, то информацию о золоте старался держать. Безмятежным майским утром он пришел к атаману в кабинет.
- Ну, и что?
- Да так, ничего…
- Считаешь, нет ли в этом чего-нибудь такого? – Атаман сложил пальцы бокалом, повертел ими в воздухе. – Происков красных, либо коминтерновцев, а? Да и свои братья однополчане по белой гвардии могли насолить… Правда?
- Насчет своих пока исключено.
- Нет, значит? Ну, а раз нет, то пусть все остается так, как есть, - успокоено произнес атаман. – Людей у нас достаточно.
- Прапорщик – горный инженер с дипломом.
- Человек проверенный?
- Контрразведка проверяла, замечаний особых нет… Так, кое-что по мелочи.
- По мелочи – не в счет, - великодушно произнес атаман. – Главное – как работает?
- Работает хорошо.
- Раз так, то контрразведка пусть не придирается. Вот когда будет работать плохо, тогда – пшепрошем, панове! Коли этот прапорщик потребует еще людей – дать! Людей ради движений крупной цели жалеть не следует.
Оставшись один, Семенов достал из стола красную кожаную папку, в которой держал все сведения о движении золота – сколько, где взято, на что потрачено, какие пополнения стоит ожидать, что поступило из тайги, с рек, сколько еще предстоит истратить. Атаман подсчитал, крякнул от досады и поскреб пальцами затылок – потратить предстояло еще столько, что в глазах невольно делалось темно.



45


XXXII

Под вечер дед Тимофей Гаврилович делался задумчивым, не похожим на себя. Если днем он еще кое-как суетился, мотался на лошади по выработкам, потом бегал по берегу реки, ставя сетки на раннего лосося, то вечером его силы, словно сходили на нет, заботы – тоже. Дед садился за стол, подпирал кулаком подбородок и замирал в угрюмом молчании. Кланя прижималась щекою к его плечу, ладонью гладила застуженную спину деда, и хотя прикосновения ладони были невесомыми, он ежился, вздыхал загнанно, будто лошадь, заезженная непосильной работой, и опускал голову.
- Ты чего, дедунь? – спрашивала Кланя.
Дед молчал, он погружался в себя, словно в собственную могилу…
Как-то дед достал большую деревянную коробку и пяльцы. Кланя даже глазам своим не поверила.
- Что это? – взялась рукой за пяльцы, ощупала их, перебрала нитки – несколько мотков плотного китайского шелка – и вновь спросила неверяще: - Что это?
Старик вяло помотал в воздухе ладонью и, не произнося ни слова, натянул на пяльцы чистое льняное полотенце и сел за вышивку.
Ах, как пригодилась ему наука, познанная когда-то в старушечьем приюте, куда он случайно заполз, чтобы умереть. В нагрузку к вновь обретенному здоровью от нестерпимой ломоты в костях его в ту пору, еще очень молодого, уже скрючило, словно столетнего деда – он освоил новое дело, совершенно бабское – вышивание. Он должен был умереть, но не умер – так было угодно Богу. Вылечился, благодаря взбалмошной нищей старухе графского происхождения, что выходила его…
Белов, увидев деда за пяльцами, стремглав, с ужасом на лице, выскочил из избы.
- Братцы! – задыхаясь, просипел он, обращаясь к подступившим к нему казакам. – Братцы! – И не в силах больше ничего сказать, повертел пальцем у виска.
Но не все так отнеслись к занятию старика, как Белов. Рассудительный казак Огородов скрутил “козью ногу”, пыхнул густым ядреным дымом, который выдерживали люди, но не выдерживал ни один таракан, все прусаки мигом переворачивались вверх лапками, произнес без всякого осуждения:
- Это все от нервов.
- А нервы тут каким боком могут быть? Нервы – далеко…
- А вот таким боком и могут быть. Рукоделие успокаивает любого, даже самого нервного человека. Делает его шелковым и благодушным.
Дед на подковырки с подколками – ноль внимания, словно они его и не касались - он продолжал готовиться к тому, что задумал. Другое беспокоило его – руки огрубели, пальцы стали толстыми, негнущимися, чужими – вдруг он не справится? Впрочем, он знал одно: там, где не возьмем умением – возьмем упрямством.
Кряхтя, покашливая, помыкивая про себя немудреную песенку, дед принялся за дело. Для начала в левом углу полотна он нарисовал большой крест – путеводный, Божий, обозначающий четыре стороны света, по этому кресту можно будет определить свое местонахождение очень точно, затем в несколько слоев проложил через всю ткань
46

жирный стежок, приметный – не ошибешься, даже если забудешь, что это такое, хотя забыть или перепутать с чем-то эту длинную оранжевую линию нельзя – оранжевым цветом дед обозначил железную дорогу, ведущую от Владивостока на запад, а потом уходящую по карте вниз, в Китай, железная дорога была в рисунке старика главным ориентиром.
На этом игры с оранжевой нитью закончились, дед взял в руки нить зеленую.


XXXIII

Дед сидел за пяльцами два дня, иголкой исколол себе все руки и несказанно удивился, что что-то еще получается, что за долгие годы не растерял приобретенных в давнюю пору навыков – сумел сработать вполне приличную вышивку. Нитками на полотне были вышиты местные золоносные горы – тут были помечены и золотые жилы, уходящие в камень сопок, и несколько ручьев, где виднелось золото, и три шурфа, которые он засыпал – там можно было еще взять не менее шестидесяти пудов “рыжья” – примерно по двадцать пудиков с каждого шурфа, и еще несколько точек, где золото находится в земле…
Сняв полотно с пяльцев, дед полюбовался им. Работа хоть и корявая, вполне годная для долгого хранения. Платок – не бумажка. Его случайно не выбросишь, и задницу им подтирать не будешь. Лет сто, а то и больше он запросто проживет. Что, собственно, и нужно было деду.
Он разогрел на плите утюг, отлитый из чугуна, и разгладил платок. Оглядел еще раз свою работу. Остался ею доволен, позвал Кланьку.
Когда та явилась, передал ей платок и произнес устало:
- Береги это, как зеницу ока. Даже пуще ее береги.
- Что это?
- А вот, - произнес он живо и ткнул пальцем в замысловатый красный крест, вышитый возле красной горюшки, – шурф номер три в Тигровой балке. Тигровую балку помнишь?
- Помню.
- Вот ручей, - дед потрогал пальцем тонкий синий стежок, пересекающий зеленое поле, - вот скрюченная сосна, похожая на гитару… Помнишь?
- Ага.
- А вот шурф. Он завален камнями, его без этой карты не найти.
- Зачем ты его завалил, деда?
- К сожалению… Чую – холод впереди, провал, бездна, горе… Много чего нехорошего нас ждет. – Дед зажмурился, покрутил головой. – Находиться здесь скоро станет опасно, придется покидать это место. – Старик замолчал, засопел огорченно, затеребил пальцами край платка.
- А как же золото, которое мы добываем?
- Придется временно прикрыть.
- С людьми?
47

- Человек – существо ходячее. Ноги в руки – и через два часа он уже совсем в другом месте. Единственное что – все выработки надо бы засыпать. Чтобы здесь не осели разные хунхузы. Не то придут, и все изгадят, исковеркают. Ох-хо, народ-народец! – старик покрутил головою, словно бы ему было больно, вытер пальцами нос. – Ладно. Вот второй шурф, видишь? Запоминай. Очень богатый шурф, может быть, стоит всех остальных… Здесь много золота.
Но Клане не хотелось уже говорить о золоте, ей важно было понять, что происходит, почему дед так поспешно засобирался неведомо куда, и что он, интересно, почувствовал?
- Скажи деда, а как быть с атаманом Григорием Михайловичем?
- Что атаман! У него своя жизнь, у нас своя. Помнится, в прошлом году, когда он завернул к нам, то был доволен встречей, пообещал приехать еще раз, посмотреть, как мы тут на него пашем, орденок даже какой-то сулил, и что? Приехал? Дал орденок? Или хотя бы привет прислал? Только золото ему давай, давай, давай! Вот и впихиваем мы без счета все добытое “рыжье”, будто в ненасытную глотку. А глотка все жрет, жрет, жрет и не давится. Не-ет, у Григория Михайловича свои интересы, а у нас – свои. Вот ручей золотоносный, - дед вновь ткнул пальцем в платок, - запоминай, говорю. – Тут я самородки находил величиной в польпальца. – Дед вздернул сучком большой палец на правой руке, но увидел, что Кланька смотрит в вышитую схему невнимательно, нахмурился и повысил голос: - Ты запоминай, говорю – я ведь проверю, как ты все запомнила, спрашивать буду…
- Я запомнила, деда.
- Это ведь такая штука – вопросом жизни оказаться может. Кто знает, что завтра будет?
Вечером при свете жировой коптюшки, когда усталые казаки улеглись спать, Тимофей Гаврилович устроил Клане допрос с пристрастием. Ответами остался доволен.


XXXIV

Золотой промысел, дававший атаману Семенову хороший доход, был прикрыт в одночасье.
… Весна в горах всегда бывает хороша, никакое другое время года не жалует человека такой ошеломляющей красотой, как весна.
Берега ключей и речушек становятся ярко-зелеными от несмети свежих трав, густо прорастающих сквозь теплую от солнца землю, следом буйную зелень напрочь перекрывают другие цвета, красный и желтый, тоже очень яркие, до рези в глазах. Это начинают цвести саранки.
Нет ни одного дальневосточника, который был бы не влюблен в эти цветы. Саранка – такой же символ здешней земли, как и сихотэ–алтынские хребты и уссурийский женьшень, и очумевшая красная рыба, способная сбить с ног человека, если он неосторожно войдет в воду во время ее нерестовых игр, а самец-лосось, особенно крупный, нерка или чавыча, охраняя икряную кладку, способен перегрызть ему горло,
48

словно волк – только дырка вместо глотки и останется. Приезжим людям иногда рассказывают о таких ситуациях. Те хмурятся и… верят.
Горы тоже делаются цветными – фиолетовыми, розовыми, бирюзовыми, лиловыми. Над ложбинками, где еще лежит снег, вьются кудрявые прозрачные дымки – снег тает, из-под тяжелых иссосанных пластов струятся тоненькие звонкие ручейки, звенят весело, рождают в душе что-то ликующее, такое же звонкое и легкое, как и сама весна. Хорошее настроение, соответственно обеспечивает хорошую работу. Все взаимосвязано.
Дед Тимофей Гаврилович начал сдавать неожиданно быстро, в несколько дней у него поседели брови – раньше они были серыми, будто бы присыпанные солью, сейчас стали сплошь белыми, как снег.
Старик постоял несколько минут перед с порыжевшим от времени, облупленным зеркальным осколком. Похмыкал недобро и разгладил брови пальцем.
- Старость – не радость, - пробормотал он хмуро, и, увидев в осколке лицо Варлана, неожиданно подмигнул ему. Деду показалось, что сделал он это лихо, по-молодецки, будто в юности, когда, как кур, он щупал деревенских девок, на деле же все вышло грустно, вид у деда был убитым, что не удалось скрыть.
Прапорщик это заметил, улыбнулся ободряюще, сжал плечи деда:
- Ничего, Тимофей Гаврилович, мы еще покажем широким массам, как надо пить из алюминиевой кастрюльки американский спирт и заедать его печеной бегемотиной.
- Красиво говоришь, Митя, будто книжку читаешь, - с грустью произнес дед, - да только всякому животному существу дана такая тонкая штука, как чутье, да ведь недаром… Я тоже им обладаю.
- Ну и что? И я обладаю. Иначе я вряд ли бы выжил в гражданскую – валялся бы где-нибудь в бурьяне.
- Все верно, Митя, только учись старших не перебивать…
- Извините, - Варлан смутился, краска наползла ему на щеки, и дед с грустью отметил, что прапорщик, в общем-то, еще мальчишка. Просто война раньше времени сделала его взрослым. Старик безгласно выругал себя – не надо было одергивать молодого человека, и, подбадривающее кивнув прапорщику, произнес:
- В общем, чую я – неделю мне осталось жить.
- С чего это вы взяли, Тимофей Гаврилович?
- С того, Митя, и взял, - дед пальцем подправил одну бровь, за ней другую. – Вишь, какие куски снега пристряли к моей физиономии?
- Седина бобра не портит.
- Все это слова, слова, Митя. Язык – штука бескорыстная, говорить можно, что угодно и о чем угодно, а вот сердце, - старик прицокнул языком и красноречиво развел руки в стороны, - у сердца один язык – боль. Настоящее сердце и чужую боль чувствует, лучше чувствует, чем свою, обязательно отзывается на нее, а ненастоящее – признает боль только свою собственную… Эх! – Старик махнул рукой. – Так вот, чувствую я, что ко мне скоро придет гостья с косой, а на вас молодых, падут различные беды. – Дед замолчал, вздохнул. – Будь готов к этому, Митя… И Кланю мою береги, пожалуйста. У нее ни одной родной души на белом свете не осталось. Кроме тебя, да… меня.
Варлан почувствовал, что от этих слов ему стало душно, невидимая рука сдавила

49

сердце – вцепилась в него когтями и начала давить – давит, давит, давит, скоро дышать совсем нечем будет, на лице возникла и сразу же исчезла растерянная улыбка. Он и в мыслях допустить не мог, что с дедом может что-то случиться. И с Кланей, и с ним самим – тоже… Тем более сейчас, когда они все вместе. Он и Кланю не бросит, и деда не бросит.
В конце концов, у него есть замечательная, очень хлебная профессия, с которой ни у красных, ни у белых не пропадешь – она прокормит всех троих.
- Дедуля, - пробормотал Варлан, словно деревенский парубок, - не тужи. Главное не скисать. Это – грех, Богом наказываемый. – Посмотрел на деда: шея у того стала какой-то щенячьей, тонкой, незагорелая голь просвечивала сквозь бороду, по вискам и лбу побежал старческий крап, который ничем уже не вывести, это до гробовой доски. Варлан еще раз сжал старика за плечи. - Все, дедунь, пора, как говорят шахтеры, в забой.


XXXV

Днем в веселую кудрявую долинку, пеструю от цветущих саранок, прискакал отряд казаков – человек двадцать пять. Казаки были сытые, хорошо экипированные, вооруженные короткоствольными японскими “арисоками”, с двумя пулеметами, в новенькой, еще не обмятой форме.
Обычно дед встречал гостей, но в последние дни перестал – уж очень долина стала населенной, все время кто-нибудь обязательно мотался туда-сюда, и он, чувствуя себя неважно, не выходил из домика на всякий лошадиный топот.
Не встретил Тимофей Гаврилович и этот отряд. Кланя ушла в забой, к Варлану, понесла ему травяной отвар – прапорщик опять начал кашлять. Дед находился дома один.
Выдавшись из каменной теснины, отряд рассыпался цепью, и на рысьих двинулся к дому. Дед выглянул из двери, что-то здесь не то… не понравилось что-то деду. Хотя лицо офицера, который скакал в середине конвойной цепи, было старику знакомо, он даже вспомнил его фамилию – Емцов. Поручик Емцов, контрразведчик. Молодой, смазливый, жестокий не по возрасту…
Не так давно – в конце марта или даже начале апреля – приезжал с пожилым тщедушным капитаном разбираться в деле урядника Сазонова.
Емцов тоже деда заметил, засмеялся обрадовано и рукой рубанул воздух.
В то же мгновение раздался выстрел. Пуля воткнулась в дверь рядом с дедовой головой, отслоила большую щепку, та впилась Тимофею Гавриловичу в лоб. Старик охнул:
- Это что же такое делается?
Раздался второй выстрел. Пуля тоже всадилась в дверь, взломала у нее верхний угол.
- Это что же?
Третья пуля обожгла ему щеку. Дед, словно очнувшись, оценивающе глянул на надвигавшуюся конную цепь, посреди которой скакал Емцов – поручик что-то кричал на скаку, был хорошо виден его черный рот с молодыми белыми зубами – выругался и поспешно нырнул за дверь. С силой притянул ее к косяку.
50

- Антихристы! – выругался он.


XXXVI

Дед неверяще мотнул головой – не может быть, чтобы то, что происходило, происходило наяву, взялся обеими руками за дубовый засов, скованный двумя железными полосами, с грохотом вогнал его в паз. За закрытой дверью Тимофей Гаврилович почувствовал себя, как за крепостной стеной…
- Давайте, хлопцы, теперь берите меня, - просипел он с трудом, тело у него неожиданно потяжелело, сделалось чужим, - берите, да я посмотрю, как это у вас получится.
Сенцы в доме были небольшие, темные, винтовка деда стояла сразу же за второй дверью, прислоненная торцом ствола к угловому шву, снизу доверху прокопченному длинноворсовым сухим мхом, патроны – две снаряженные обоймы – лежали тут же, на деревянной приступке, врезанной в угол.
Дед схватил винтовку, с резким клацаньем передернул затвор.
- Антихристы! – еще раз выругался он. – Берите меня. Давайте, берите, а я посмотрю, что у вас из этого получится.
Стволом винтовки он ткнул в оконце, выбивая стекло. Рядом с окном мелькнула тень – с коня свалился казак, поймав на скаку в образовавшейся щели взгляд деда, и ткнул в окно острием шашки. Дед в ответ выстрелил. Казак вскрикнул, вылетая из седла.
Прежде чем цепь пронеслась мимо, дед успел выстрелить еще раз – попал в казака, державшего в руках короткоствольный дырчатый “Льюис”, засек, что в оконце, из которого он стрелял, полетела граната, она стукнулась о бревно и по косой отскочила от земли.
Раздался взрыв.
Дом тряхнуло, старик почувствовал, как у него под ногами поехал в сторону пол, по стене с чистой барабанной дробью прошлись осколки.
Дед загнал в ствол новый заряд, вытянул в окно одну руку со сжатой в ней тяжелой винтовкой – и нажал на спусковой крючок. Слишком громоздка была винтовка для его руки – громоздкая и тяжелая – дед попал не в казака, а в его лошадь. Она взвизгнула надорвано, по-щенячьи слезно, и на полном скаку села на круп, взбила столб пыли, скрываясь в нем.
- Эх, в лошадь я попадать не хотел. – Дед с сожалением выбил из патронника пустую гильзу.
Попасть бы в молодого поручика – вот это было дело, но вряд ли дотянешься до него, этот всех своих людей по одному подставит под дедовы выстрелы, а сам так и не покажется, ускачет за гольцы. Пригнувшись, дед, словно молодой, прошмыгнул под одним окном, потом проскользнул под вторым, стянул с приступки одну запасную обойму, потом другую, сунул себе в карман.
Под дверью, снаружи, рванула граната, выломав доску. В доме едко запахло прокисшей капустой, грела химия, которой была нашпигована граната, слишком противно
51

воняла. Дед кинулся к той двери, что выводила в сенцы, с ходу выбил дубовую планку запора и вывалился из дома в затемненные сени. В пролом образовавшейся на месте выбоины доски, увидел, что к дому крадется казак в кокетливо сдвинутой набок фуражке, с опущенным под подбородок ремешком и стягивает с пояса гранату…
Дед вскинул винтовку и, почти не целясь, через пролом выстрелили в казака. Тот, согнувшись, в зверушечьей крадущейся позе, сделал по инерции два шага, и уткнулся головой  в землю.
- Бомбист хренов! – выругался дед. – Больше портить воздух не будешь.
Передернул затвор, попятился к открытой двери, наполовину перекрывавшей вход в дом, выругался – в обойме больше не оставалось патронов. Пролом накрыла чья-то тень, раздался выстрел и тень исчезла. Пуля всадилась деду в плечо. Он охнул, согнулся, притиснул руку к обожженному месту. Сквозь пальцы потекла кровь. Дед продолжал сидеть, закусив боль зубами, попятился к двери, втиснулся в нее. Поднес к глазам красные мокрые пальцы, глянул на них неверяще, будто впервые в жизни видел свою кровь, лицо у него перекосилось от горестного недоумения.
В выбитом окне появилась знакомая фигура, дед поспешно отскочил в сторону, уперся стволом винтовки в стену, приклад притиснул к здоровому плечу, и, изогнувшись, пальцами отжал собачку обоймы – надо было вытащить старую израсходованную обойму и вставить новую.
Это удалось не сразу – пальцы двигались, словно чужие, соскальзывали с собачки, пружина была тугой, но дед все-таки изловчился, выдернул обойму из магазина. Загнать в коробку новую обойму было для него делом плевым.
Недаром говорят, что оружие придает человеку смелость, с заряженной винтовкой дед почувствовал себя увереннее. Увидел висевший на гвозде Клани рушничок, сдернул с гвоздя, перетянул плечо, подумал недовольно – хорошо, что ее нет дома, ни к чему ей это все видеть, рисковать, и вообще, попадать на бойню, хорошо и иное: глаза ему закроет все-таки родной человек… Очень хорошо, что Кланя с прапорщиком и казаками находится в забое. Пусть переждет стрельбу там.
Встав в простенке между окнами, старик выглянул в одно окно – чисто, протестующе мотнул головой: ему очень надо было увидеть человека–тень, чей неясный силуэт обернулся для него пулей. Дед перекатился по стенке к другому окну – также пусто. Казаки словно сквозь землю провалились, но он знал, где сейчас находятся станичники – за сараем, в котором золотодобытчики работали с ртутью. Явно казаки спешились и теперь окружают дом.
Кто же заставил казаков совершить этот разбойничий налет? Неужели атаман? Сам Григорий Михайлович? В это старик не верил. Тогда кто? Скорее всего, контрразведка атамана. Эта служба не ведает укорота. Что хочет, то и делает. Боль, возникшая в пробитом плече, исчезла. Старик попробовал пошевелить пальцами левой руки – получилось, приподнял ее – также получилось. Значит, кость не задета. А то, что кровь пропитала Кланькин рушник, деда не страшило.
Может, этот поручик действует по собственной инициативе, без команды сверху? Вряд ли. Но и Григорий Михайлович тоже не мог дать такой команды. Тогда кто дал? Того, что это мог быть какой-нибудь еще, третий, пятый, пятнадцатый замухрышенный

52

офицеришко из штаба, дед допустить не мог.
Он снова выглянул в окно, невдалеке валялся пулемет – как вылетел из рук подбитого казака, так и лежал в пыли. Вот ломкая цель. Дотянуться бы до нее, и тогда не надо прятаться – с пулеметом можно выстоять против кого угодно. Дед вцепился зубами в край рушника, затянул узел потуже – может, кровь перестанет идти?
Надо полагать, пулемет привлек внимание не только деда, но и налетчиков. Оружие завидное, в городе на десять килограммов мяса запросто можно обменять. Дед вжался спиною в простенок, целиком обращаясь в слух, но ничего путного не услыхал, засек лишь начало фразы: “Ваше благородие”, дальше слова слиплись в один ком – ничего не разобрать.
Старик ждал. Не может быть, чтобы к пулемету никто не попытался подползти.
Прошло несколько минут. Было тихо.
В обожженное пулей плечо снова подкралась боль, впилась в живое тело. Уязвим человек, боль может его согнуть в бараний рог. Дед почему-то вспомнил, что говорят, животное, например, боли не ощущает, хотя и пугается громкого хлопка, топора, шума, рева, крика, свиста, пугается ножа, ружья, человека, его тени. Но пугается не потому, что за этим последует боль, ожог, еще что-то – просто так положено, пугается по привычке, по природе своей, природа-матушка хитрая, именно она закладывает в крови такую подлую штуку, как испуг… Вообще-то говорят, что кур доят, а коровы яйца несут – все говорят… Дед облизал сухие жесткие губы. Существу, не ощущаемому боли, можно только позавидовать. Он покосился на перетянутое рушником плечо, потом глянул в прорезь окошка – как там “Льюис”?
Пулемет лежал на том же месте, несуразный, похожий на круглое полено с прибитым к нему рогачом – ухватом, которым из печи вытягивают чугуны, тарелкой диска пулемет зарылся в землю.
Страха не было. Более того, дед почувствовал, что в нем рождается некий охотничий азарт. Он ждал. Деду было понятно, что эти люди не уйдут, пока не убьют его. Убить они его, конечно, убьют, но только один он к “верхним” людям не отправится, а кое-кого обязательно прихватит с собой.
Но главное – он задержит налетчиков здесь, и чем дольше – тем лучше. В конце концов, Варлан услышит выстрелы, догадается, что тут происходит, и приготовится к достойной встрече, не то ведь этот ловкий поручик возьмет золотоискателей врасплох… Не будет этого. Старик почувствовал, что из правого глаза у него – почему-то только из правого – выкатилась теплая слезинка, нырнула в бороду.
Не думал он, не гадал, что жизнь его закончится так внезапно, хотя и готов он был к смерти, а умирать не хотелось. В последнюю минуту обязательно оказывается, что человек, на всю свою готовность к судному дню, бывает к нему постыдно не готов, внутри обязательно появляется слабость, по жилам и мышцам проносится невероятный озноб, в висках начинают стучать звонкие молоточки, вызывать ломоту и боль. Из глаза – опять из правого – выкатилась теплая крохотная слезка, поспешно покатилась по щеке и нырнула в бороду.
Неожиданно на пулемет наползла прозрачная тень, коснулась разогретого солнцем пулеметного ствола и стремительно, словно чего-то испугавшись, отодвинулась назад.

53

Старик ждал. Ему показалось, что слишком громкое дыхание выдает его – Тимофей Гаврилович съежился, задержал дыхание, стволом винтовки поймал камешек, лежавший в полуметре от пулемета – высчитал, что это будет крайняя точка, которой обязательно коснется человек, прежде чем ухватит пулемет.
Пробитое плечо начало неметь, накатывавшаяся волнами боль, успокоилась. Пространство перед глазами порозовело, в нем появились маленькие, светлые точки, кожа на лице тоже онемела, сделалась чужой, перестала что-либо чувствовать.
Через несколько минут около камня, который старик держал на мушке, появилась длинная, узкая, похожая на нож, тень. Кто-то палкой, находясь еще в пределах видимости старика, пытался подтянуть к себе пулемет, но он был слишком тяжел – палкой с ним не справиться. Старик потеснее прижал к себе приклад винтовки и замер.


XXXVII

Прошла еще минута, и старик увидел, как по пыли, разгребая ее руками, пластается круглоголовый лохоухий казак с коротким чубчиком, прилипшим ко лбу. Старик спокойно перевел мушку на круглую, схожую с тыквой голову, и нажал на спусковой крючок.
Раздался выстрел, хоть и ожидал его старик, хоть и готовился к отдаче, а винтовка здорово саданула в раненое плечо, оно мгновенно отозвалось на удар болью. Тимофей Гаврилович не удержался, вскрикнул.
Пуля всадила круглоголовому прямо в ухо, в черепную впадину, выбила целый сноп красных брызг.
- Вот так-то будет лучше, - пробормотал старик, выбрасывая резким движением затвора на пол стреляную гильзу, поспешно переместился в другой угол дома. – Лежи там, отдыхай. – Загнал в казенщик новый патрон. – Ну, братки, подайте следующего.


XXXVIII

Варлан вылез из шурфа дохнуть немного свежего воздуха, следом за ним на поверхность выбралась Кланя.
- Прошу прощения, - извинился перед ней прапорщик, - курить хочется – спасу нет.
- Курите, - разрешила Кланя.
Вдалеке послышался треск – словно разорвался кусок брезента. Варлан настороженно вытянул голову, рот у него открылся по-ребячьи. Кланя это заметила, спросила шепотом:
- Что это?
- Тихо, Кланя!
Треск повторился – отчетливо прорезался сквозь фырканье ветра. Варлан хлопнул себя по старой брезентовой кобуре, проверяя, на месте ли револьвер.

54

- Кланя, - проговорил он, стараясь быть спокойным, - садитесь на лошадь и скачите
в соседние забои, подымайте людей…
- Что? - У девушки от внезапно нахлынувшего испуга побелели губы. – Что-то с дедом?
- Ничего особенного, - как можно спокойнее и беспечнее произнес Варлан, - просто  к нам пожаловали гости. А гостей лучше принимать, когда мы все вместе, в полном составе. Скачите, Кланя!
Она по-синичьи легко взлетела в седло, шлепнула лошадь ладонью по боку. Варлан наклонился над шурфом. Ударил камнем о кусок железа:
- Мужики, вылезай быстрее!
Первым из шурфа, словно жук из норы, вылез Белов:
- Что случилось?
- Стрельба какая-то странная у нашего дома… Два раза ударили из пулемета.
- Свят, свят, свят! – Белов перекрестился. – Кого же это к нам принесло? – Он вытянул шею, вслушался в пространство.
Из долины донесся отчетливо слышимый выстрел. За ним другой.
- С дедом-то никого нет…
- Никого. Вполне возможно, дед и отбивается. Белов, срочно поднимай всех из выработки.
- Патронов-то у нас всего ничего. Брали-то лишь на крайний случай. И винтовки не у всех.
- Ничего, - голос у Варлана дрогнул, - ведь пронюхав, что здесь ведутся золотые разработки, на дедов дом могла налететь какая-нибудь лихая банда. – Всех наверх!
Банд ныне в Росси развелось видимо не видимо, делятся они по цветам и пространствам, по названиям и звероватым ликам и привычкам своих главарей и меткам, которые они оставляют в местах преступлений, по вооружению и порочной принадлежности, по умению воевать и прятаться… И откуда вылезло столько дерьма?
Варлан вел своих людей к дому деда методом “точка-тире”, как высказался сипящий, задыхающийся Белов, решивший по книжкам изучить азбуку Морзе: двести метров бегом, поднимая ногами пыль, следующих двести метров – быстрым шагом, потом снова бегом.
Двух лошадей, которые, стреноженные, паслись у головного шурфа, Варлан отдал казакам – опытным фронтовикам, вручил им также по две обоймы патронов.
- Скачите быстрее к деду. Но будьте, мужики, осторожнее – не зная броду, не суйтесь в воду. Произведите разведку. Хотя бы небольшую, ясно?
Станичники, стирая с грязных – после забоя – лиц пот, дружно гаркнули:
- Ясно!
Прапорщик с грустью отметил: а ведь эти люди соскучились по войне. Как человек скучает по земле, по дому, по собственному огороду с пашней, так оно, наученный убивать, скучает и по войне. Хотя в том никто никогда не признается, ни один казак. Люди внушают друг другу: они устали от войны, очень устали, не продохнуть, а на самом деле подлый этот микроб, требующий, чтобы человек брался за оружие, из них не вывести, нет никаких лекарств, и поэтому люди эти пока будут жить – будут скучать по

55

войне.
- На шаг – пер-реходи! – скомандовал прапорщик и спотыкающаяся разболтанная цепочка людей, хрипящая, задыхающаяся, послушно перешла на шаг - из-под стоптанных каблуков перестал лететь во все стороны звонкий галечник.
Через пять минут прапорщик подал новую команду.


XXXIX

Рядом с круглоголовым пластуном Тимофей Гаврилович уложил еще одного, с таким же коротким чубчиком – будто начальство определило этим ребятам не только форму, но и прически. Второй казак попытался подползти к пулемету с другой стороны, попробовал подтянуть его к себе палкой.
- Как одинаково все-таки устроены мозги у людей. - Дед решительно прервал эти потуги: и с чего мучиться дурью, дорогой казачок! – Пулемет, вишь, ему подавай! Чтобы он из этой дырявой дуры деда и срезал? Хлясь! – Из винтовочного ствола вылетел длинный желтый огонь, похожий на змеиный язык, и налетчик ткнулся чубчиком в горячую от солнца землю. – Зачем же вы пришли сюда, ребята? Неужто за золотом? Кто вас сюда послал? Или, кроме золота, есть еще какая-то цель? – Даже если и узнает это Тимофей Гаврилович, легче ему не станет. Впрочем, прихватить с собой поручика Емцова очень даже не мешало бы.
Рушник на плече набух кровью, по краям обрел фанерную жесткость, старик застонал, и снова впился зубами в край ослабшего узла. Затянул его.
Налетчики затихли. Раз затихли – значит, что-то замышляют. Может, потрошат сарай, ищут золото? Хрен с ним, с сараем, пусть потрошат.
Во рту у деда появилось что-то соленое – то ли кровь, то ли слезы, не понять. Голова потяжелела. Он продолжал ждать. Ему оставалось только одно – ждать. Да еще – ловить на мушку очередного дурака, решившего утянуть из-под дедова носа пулемет.
Ждать и надеяться – услышат мужики в своих дырах-шурфах стрельбу – примчатся на помощь.
Но и дед долго ждать не мог: пробитое плечо совсем одеревенело, оплыло, пальцы на руке хотя и слушались, но это будет длиться недолго, немного времени – одеревенеют и они.


XL

Два дня назад Емцова вызвал к себе заместитель начальника контрразведки полковник Греков – нервный, с тонким подвижным лицом и быстрой, очень четкой речью. Когда-то он хотел стать актером и обучался этому искусству, но началась война, сперва одна, потом вторая, актеры России  оказались не нужны. Греков это понял, изменил свои жизненные планы, и быстро продвинулся в армии… Емцов подозревал, что “Греков” – это

56

псевдоним, у полковника совсем другая фамилия, какая-нибудь понтийская или, скорее всего, немецкая. Многие немцы, когда началась война с кайзером, поменяли свои фамилии. Слишком уж сильны были в России антинемецкие настроения, с прусской или эльзасской фамилией запросто можно было сгинуть.
Увидев Емцова в дверях, полковник ткнул рукой в кресло, приглашая поручика сесть, поспешно утрамбовал пальцем табак в трубке, потом взял со стола специальную серебряную толкушку с изящным венчиком, придавил табак посильнее – все движения полковника были неторопливыми, продуманными, точно рассчитанными, Не человек, а умная машина, хорошо смазанная, бесшумная. Греков закурил трубку, и, пустив по воздуху несколько душистых колец дыма, глянул на поручика пристально, словно хотел понять, что у того внутри. Емцову захотелось съежиться, скрыться от этого проницательного взгляда, но он сдержал себя, лишь поглубже вдавился крестцом в кресло.
- Поручик, вам знакома фамилия… Таскин?
- Слышал, но лично представлен не был.
- А я и слышал, и видел, и был представлен. Дело вот в чем… Вы ведь, по-моему, ездили разбираться на золотой рудник с одним дураком–урядником, сбежавшим оттуда… В порту мы его поймали. Правильно?
- Так точно. Это был дезертир. Фамилия его…
- Так вот, господин Таскин дал контрразведке задание ликвидировать этот рудник. Возьмите с собой людей половчее, человек двадцать-двадцать пять, пару пулеметов – и вперед! Шурфы закидайте камнями, на карте обязательно пометьте места, где они находятся. Вопросы есть?
- Есть. Ликвидировать как… вместе с людьми?
- Ну и вопросы вы задаете, поручик. Пулеметы тогда зачем? Гвозди ими забивать? Ликвидируйте вместе с людьми. Никто не должен остаться в живых, ни рядовые, ни офицеры.
- Там еще дед с внучкой живут…
- Этих в первую очередь.
Греков перегибал палку – Таскин сказал лишь: “Рудник надо прикрыть, замаскировать. Когда мы сюда вернемся – расконсервируем”. Греков понял задание по-своему.
- Еще вопросы есть? – спросил он.
Вопросов не было, и вскоре отряд Емцова появился в долине.
Но слишком рано люди поручика открыли стрельбу, если бы они повели себя по-другому, то и события наверняка сложились бы иначе.


XLI

У деда уже начало мутиться сознание. Хоть и перетянул он плечо крепко, хоть и подтягивал он несколько раз зубами узел, а кровь все равно не могла успокоиться, уходили из него вместе с кровью и силы, а с силами – жизнь.
57

Откуда-то снизу, из подпола, где дед хранил копченую кабанятину, потянуло дымом – слабеньким, едва различимым – выволокло одну кудрявую прядь, затем вторую, и дед  ознобью дернул целым, не пробитым пулей плечом – понял, что налетчики подожгли дом.
- Антихристы! – шевельнул он белыми, твердыми губами, - ни крест, ни икона для вас не существуют, что же вы делаете, антихристы?
Дымом запахло сильнее, перед окнами пронесся всадник на лошади и прямо с руки полоснул по окнам из пулемета. Пули со смачным цоканьем впивались в стены. Одна из пуль, попав в железную скобу, скрепляющую бревно, с визгом отрекошетила и всадилась деду в правую ногу, в икру. Дед охнул, согнулся, будто его огрели железным шкворнем, глянул сбоку в прорезь окна – увидел метрах в двадцати от дома двух спешившихся казаков, державших в поводу несколько лошадей и с любопытством смотревших на дом. “Коноводы”, - догадался Тимофей Гаврилович – вот желторотые! Специально ведь приблизились, чтобы посмотреть, как меня будут поджаривать”.


XLII

Дыма тем временем становилось больше, он слоями полз по полу, начал стелиться густо, вышибая из глаз слезы: “Не дождетесь, дудки вам!”. Старик навел винтовку на одного из коноводов – высокого рыжего парня в офицерских сапогах. Хлопнул выстрел. Удар пули был такой сильный, что парня отбило прямо на морды лошадей.
Лошади испуганно поднялись на дыбы, развернулись и понеслись по долине, убитого на поводьях потащили следом. Хромовые сапоги сверкали на солнце и громко стукались друг о друга.
Старик поспешно сделал второй выстрел. Срезал второго конвоира. Тот думал, что напарник не удержал лошадей и они, опрокинув его, уволокли, захохотал громко, даже согнулся от смеха, в этот момент старик и подсек его – всадил пулю точно в грудь. Конвоир оборвал смех, выпрямился недоуменно и рухнул под копыта коней, которых держал в поводу.
От дыма начало щипать глаза. Старик выбухал кашель в кулак, выглянул в одно окно – пусто, усмехнулся недобро.
Невдалеке грохнул выстрел, за ним другой, следом – третий, за домом
послышались крики, ударил пулемет, потом гулко, словно бы была брошена в бочку, грохнула граната. На лице деда появилась слабая улыбка – он понял, что перестрелку услышали свои, и пришли на помощь, но поверил в это лишь тогда, когда он увидел Варлана, Кланю и Белова.
- Емцова бы прихватить, Емцова, - прошептал старик жалобно, нагнулся, оглядел прострелянную ногу и, разодрав на себе рубаху, перетянул ею икру. – Изувечили, скоты… Нашли кого изувечить – старика.
Мелькнула знакомая тень – неясная, изогнутая, хищная, старик напрягся – это был тот самый хитрец, который ранил его в плечо. Старик оглянулся – есть ли в избе, в дыму и вони место, куда можно отползти, замереть, потом снова зацепился глазами за тень – она
58

неожиданно сжалась, слилась с землей.
“А-а-а-а! – возник в старике долгий торжествующий крик. – Чувствуешь свою погибель, сука!”
Старик просчитался, в окне мелькнула рука с зажатой гранатой, пальцы разжались, и граната нырнула в дым, стелившийся по полу. Старик услышал ее стук и, растопырив локти, попытался отодвинуться в сторону. Не успел. Пласты дыма приподняло над полом, и у старика под самыми ногами раздался взрыв.
Он отчетливо, словно это происходило не с ним, услышал треск собственных костей, перерубаемых осколками, гнилой хруст мышц, сухожилий, ему сделалось жарко, нестерпимо жарко, и он закричал.
А вот крика своего старик не услышал – он был еще жив, изрублен, измочален осколками гранаты, на которую, чтобы взрыв рассеял побольше осколков, надели специальную английскую “рубашку”.
Боли он не чувствовал, чувствовал что-то другое. Он увидел себя среди старух в тихом, пахнущем масляными яблоками и прелой шерстяной пряжей приюте, ловил на себе участливые взгляды, и внутри у него рождалось что-то благодарное, теплое, он приветливо улыбнулся им, одаривал яблоками, они вежливо кивали ему и произносили одну и ту же фразу:
- Теперь ты наш, теперь ты пойдешь с нами.
- Пойду, пойду, - кивал им Тимофей Гаврилович, - теперь мне некуда деваться, я ваш…
Словно посчитав свою миссию выполненной, старухи начали исчезать, одна за другой. Когда их не стало, Тимофей Гаврилович понял, куда они его приглашали… Ведь старухи-то – мертвые. Все до единой.
Группа Белова угодила в ловушку, подвело Белова чутье, не сработала фронтовая хватка. Люди, которым подлежало уничтожить пулемет – стук “Льюиса” не напрасно беспокоил опытного фронтовика Варлана – угодили в руки самого Емцова. Захваченных станичников казаки вознамерились увести с собой – земляки все-таки – но Емцов подал другую команду.
- Расстрелять!
- Но как же, господин поручик, ведь это же свои люди, такие же, как и мы, казаки… Тогда зачем же мы брали их в плен? – вступился, было, старший урядник Кобылин, пожилой человек, известный в конвойном взводе – имелся и такой взвод при штабе – как борец за справедливость.
- Я сказал: расстрелять – значит, расстрелять. Иначе я это сделаю сам, - Емцов рванул с револьверной кобуры кожаную петельку, - л-лично!
Белова с двумя казаками расстреляли у стены горящего дома.
- Когда пламя разгорится пожарче, тела бросьте в огонь, - распорядился Емцов.
- Не по-христиански это, господин поручик, - пробурчал Кобылин, - русские же люди. Их похоронить надо…
- Выполняйте, что приказано! – сорвался поручик на крик.
Через десять минут не стало и самого Емцова.


59


XLIV

Подоспел Варлан вовремя – дом горел, подожженный с трех углов, с четвертого карательная группа поджечь его не могла – мешал старик, он все время хлестал из своей винтовки. Перед домом валялись в неестественных позах несколько человек – убитые – сразу определил прапорщик. Он остановил своих людей. Троих во главе с Беловым послал слева, по низу сопки, поросшей лиственником. Наказал:
- Постарайтесь подстрелить пулеметчика. Без пулемета мы их одолеем быстро. С Богом!
Было бы хорошо по мостку перебраться через реку и незамеченным пройти вдоль правой гряды сопок, закупорить горловину долины и взять налетчиков в мешок, но это потребует слишком много времени… Надо атаковать. Сзади народ подходит – Кланя явно уже подняла всех. Нужно только как можно ближе подобраться к дому незамеченным.
Подошли близко – метров семьдесят осталось, когда раздались выстрелы. Таиться больше не было смысла. Варлан скомандовал:
- Вперед!
Он бежал к дому и чувствовал, что от собственного топота у него разламываются виски, грохот каблуков рождает в голове боль, еще что-то, совсем непонятное, какую-то незнакомую тупость, неверие в происходящее. Мельком увидев на одежде убитых погоны семеновской армии, Варлан понял, в чем дело.
Метрах в двадцати от дома на него из кустов вывалился казак с висящими, будто у запорожца усами с винтовкой наперевес. Вскинув трехлинейку, он нажал на курок. Осечка. Варлан ткнул в казака револьвером и также нажал на курок – и у него осечка. Вислоусый вывернул руки - обе сразу, чтобы огреть Варлана прикладом, но прапорщик оказался проворнее и ловчее – резко, будто в боксе, качнулся в сторону и ударил рукояткой револьвера казака в висок. Вислоусый вскрикнул по-заячьи жалобно и упал, выронив винтовку. Прапорщик, подхватив ее, кинулся, было, вслед за своими, но тут же остановился, резко отпрыгнул в сторону и развернулся на сто восемьдесят градусов – фронт научил его совершать и не такие кульбиты. Война выработала в человеке животный нюх, в момент опасности каждая секунда, каждая волосинка, каждый миллиметр кожи обладают повышенной, почти звериной чувствительностью – так и сейчас: едва Варлан метнулся в сторону, как около его головы просвистела выпущенная из револьвера пуля, очень близко – жар раскаленного металла опалил щеку.
Стрелял вислоусый. Варлан завалился на бок, уходя за полуиссохший куст боярышника – пока падал, выдернул свободной рукой револьвер из кобуры, выстрелил из него раз, потом другой, второй выстрел угодил вислоухому точно в выемку между двумя ключицами, вогнав в тело латунную пуговицу гимнастерки.
Прапорщик сунул револьвер в кобуру, поднялся с земли, оттянул затвор винтовки, вытряхнул патрон, загнал в ствол новый, побежал догонять своих.
Он бежал, размахивая винтовкой и ловя грудной клеткой собственное сердце – ему казалось, оно не выдержит бега, вот-вот даст сбой, захлебнется, ноги, словно сами по себе, опечатывали землю – хлоп – хлоп – хлоп, быстрее, быстрее, быстрее, к горящему дому.
60

Тут на Варлана налетел еще один казак – плечистый, с колючими крохотными глазами, похожими на шлепки гвоздей.
- Вы-то, ваше благородие, нам и нужны, - простужено просипел он и засмеялся, вскидывая винтовку.
- На, держи, - выкрикнул Варлан и плоско, словно меч, швырнул казаку винтовку, отнятую у вислоухого.
Выстрелить казак не успел, лицо у него сделалось озадаченным, и он едва не уронил свою винтовку, чтобы поймать другую, поймал и пока соображал, что делать  с двумя винтовками, Варлан успел выстрелить – этого времени ему как раз хватило для того, чтобы выдернуть из кобуры револьвер. Тот, словив пулю, дернулся, крохотные колючие глазки его сжались, мигом посеревшее лицо поползло в сторону, и он, ослепший, продолжая держать в руках две винтовки, пошел на Варлана. Прапорщик выстрелил еще раз. Казак продолжал идти, по-прежнему держа в руках две винтовки. Прапорщик выстрелил в третий раз.
Казак, словно завороженный, продолжал идти. Может, он действительно был завороженный, опоен нечистой силой и его надо бить не обычной пулей, а серебряной, как, собственно, и положено расправляться с нечистью?
Прапорщик выстрелил еще раз. Казак остановился, уронил винтовку и в следующий миг повалился назад, так и грохнулся столбом – во весь рост шел, во весь рост и упал. Варлан стер рукою пот со лба, дунул в ствол револьвера и побежал, было, к дому, но потом охнул, быстро возвратился за винтовкой и понесся к дому.
Прапорщик бежал, спотыкаясь о камни и корни деревьев, и уже рядом с домом неожиданно столкнулся лицом к лицу с поручиком Емцовым, пробормотал неверяще:
- Вы?
- Я! – зловещая улыбка на мгновение возникла на тугощеком лице Емцова. В правой руке он держал револьвер, левой, продолжая улыбаться, помахал прапорщику, сделал этакий прощальный “пун да грас” одним пальцами, будто имел дело с гимназисткой.
Лучше бы поручик этого не делал, хамский жест лишь разозлил прапорщика, он коротко, без размаха, двинул прикладом винтовки по руке Емцова, по пальцам, в которых был зажат револьвер, выбил его, поручик вскрикнул от боли, отскочил от Варлана в сторону и заорал, что было силы.
- Сволочь!
Прапорщик молча, действуя, будто во сне, почти автоматически, ударил его прикладом во второй раз – металлической пластиной, привинченной к торцу приклада, опечатал рот поручика. Емцов пытался удержаться на ногах, завзмахивал руками, его повело, будто пьяного, в сторону, и он завалился на куст ольшаника.
Варлан подобрал его револьвер, выколупнул патроны, оставил один, нацелившись тупой головкой в темный зрачок ствола – оружие у прапорщика и Емцова было одинаковое, а патронов никогда не бывает много, подошел к поручику и выстрелил ему в голову.
Револьвер бросил рядом.
Стрельба вокруг дома усилилась – подоспели казаки с других шурфов, растеклись

61

цепью, охватывая горящий дом, емцовские люди не ожидали такого напора “работяг”. “Работяги” метко швырнули несколько гранат, и на земле осталось лежать четыре человека – трое убитых, один раненый – трупов на площадке перед домом прибавилось.
Дом уже полыхал целиком, над крышей взвивались рыжие горячие хвосты.
Варлан выскочил из ольшаника и чуть не нарвался на пулю – горячая струя прошила воздух – он отшатнулся от нее, вновь скрываясь в ольшанике, выругался в полный голос, потом прокричал, что было силы:
- Бело-ов!
Куда же подевался Белов?
А храбрый казак, георгиевский кавалер Белов лежал в то время мертвый, уткнувшись головой в угол полыхающего дома, у него уже горели волосы, а на обнаженной шее вспухали пузыри и лопалась кожа.


XLV

Стрельба вокруг дома усилилась. Впрочем, усилилась она ненадолго – прошло еще немного времени, и стало тихо. Варлан обежал дом, нашел трупы Белова и двух казаков, ушедших с ним, выматерился, понесся дальше в поисках Тимофея Гавриловича, старика не обнаружил и нырнул, было, в горящее помещение, но тут же выскочил обратно: гимнастерка на нем дымилась. Тимофей Гаврилович явно погиб, но прапорщик не желал верить в это:
- Не может этого быть! Не должно быть…
Один из убитых налетчиков лежал в траве, вывернув голову с открытым ртом и уткнувшись макушкой в деревянный серый пень. Старый сгорбленный солдат со стертыми желтыми зубами, застуженными костями и нутром, ценя тепло, несмотря на лето, таскал с собой свернутую в скатку шинель. Варлан схватил упавшую рядом с убитым скатку, разорвал веревку, которой та была скручена, и, накинув шинель на себя, вновь шагнул в огонь.
Дед находился в доме – заполз под лавку и лежал там, прикрывшись руками – естественное движение попавшего в огонь человека – прикрыться от нестерпимо жгучего пламени чем угодно, хоть собственными руками, поскольку голова дороже рук. Кругом все полыхало, дымило, гремело, выло, щелкало, ничего не было видно, все заволок светлый, плотный, как вата, дым. Варлан выволок деда из его горящей схоронки и, кряхтя, ругаясь, потащил к выходу.
Он почувствовал, а точнее – услышал, как на нем занялась шинель, на спине снова раздался громкий хлопок, резко, удушливо запахло горящей шерстью. Вытащив Тимофея Гавриловича на площадку перед домом, Варлан повалился на землю, давя прилипшее к шинели пламя и кашляя от едкого жженого духа. Услышал, как недалеко взвыла и подавилась собственным голосом Кланя:
- Деда-а!
Тимофей Гаврилович был еще жив.
Обгорелое с угольно блестящими скулами лицо его было страшным, борода
62

спалена до самого подбородка и выше – до губ, лишь там, где были усы, осталось несколько клочков волос. Кровоточащие губы были широко открытыми – виднелись не испорченные цингой и годами зубы да темный, с вздувшимися венами язык… Варлан сбросил с себя шинель, оставил ее  дымиться на земле, подполз к деду.
- Тимофей Гаврилович! – он взял деда за плечо, но тут же отдернул руку – рубаха, сотлевшая в огне, отслоилась с куском кожи. – Тимофей Гаврилович!
Старик неожиданно засипел, в груди у него родилось ржавое клокотанье, он втянул в себя сквозь зубы воздух и замер:
- Все, отошел. – Варлан перекрестился.
Кланя вздрогнула. Произнесла тихо и быстро:
- Нет! – потом, меняясь в лице и отирая рукой слезы, стремительно появившиеся  у нее на глазах, добавила: - Нет!
Видно, ее сила была больше силы смерти: старик снова засипел и открыл глаза.
- Вв… вы… - с трудом задыхаясь и теряя сознание от боли, проговорил он. – Вы… - старик никак не мог одолеть несколько слов, которые хотел произнести, хрипел, хлюпал кровью, скопившейся во рту, и не мог сказать то, что надлежало сказать на прощание Клане и Варлану. – Вы… - взгляд его напрягся, приобрел мученическое выражение, из угольного черного рта потекла кровь, пугающе красная, густая, старик с трудом одолел еще несколько слов, – в кармане платок, мой подарок, больше его не оставляйте, - и едва успел добавить, - живите…
Старик вздохнул тяжело и замолчал.
Кланя кинулась  к нему, затрясла за руку:
- Деда! Деда! – но старик молчал.
Варлан опустился на землю. Заметил выглядывающий из кармана покойного старика платок – подарок деда Клане, сотканный дедом с отметкой на нем мест размещения золотоносных шурфов. Он вытащил платок и передал Клане, который она спрятала в свой карман.
Варлан обхватил руками голову, замер, будто его прихватила сильная боль и теперь он пытается перебороть ее. Он понял, что случилось. Емцов из контрразведки своими действиями подтвердил, что это ликвидация прииска. Это зачистка от других, но почему так грубо? Очнулся он, когда над ним склонился светлобородый казак. Прапорщик поднял голову, спросил казака:
- Чего нужно?
- Мы тут мертвяков собрали, ваше благородие. Своих в одну кучу, чужих – в другую.
- Сколько нас осталось живых?
- С вами и Кланей – шесть человек.
- А… их? – Варлан тяжело, морщась от боли, повел головой в сторону.
- Ни одного. Перебили всех.
- Надо вырыть три могилы. Две побольше – братских – для своих и-и… для чужих, одну для деда Тимофея Гавриловича. После этого нужно уходить. Всем. Кто куда может. Через сутки, максимум через сутки с хвостом здесь будут контрразведчики. – Варлан поморщился, поводил плечами – гимнастерка на спине прогорела, в рванине было видно

63

обожженное тело. – И вот еще что… Соберите все оружие, раздайте. Гранаты соберите отдельно. Мне нужно штук двенадцать гранат.
Гранат нашлось почти четыре десятка – карательная группа была вооружена до зубов. Варлан собрал гранаты в мешок и сел на лошадь.
- Вы ройте могилы, я скоро вернусь, - сказал он казакам. – Без меня не хороните, - развернул лошадь на задних ногах, будто лихой наездник, хотя лихим наездником никогда не был, и поскакал в сторону выработок.
Казаки принялись рыть могилы. Лопат было всего две, остальные в шурфах. Могилы рыли, сменяя друг друга, поочередно, угрюмо поглядывали на Кланю. Она сидела рядом с телом деда, молчала – лицо у нее было неподвижное, словно замерзшее с мороза. Иногда она подтягивала руку к лицу деда, гладила, всхлипывала зажато и снова замирала.
Казаки продолжали рыть могилы.
Вскоре до них донесся далекий взрыв, за ним второй – Варлан гранатами подрывал шурфы.
Молча переглянувшись, казаки отставили лопаты в сторону.
- Вот и кончилась наша спокойная жизнь. Теперь травить нас будут… Как зайцев.
- В Китай надо уходить, в Китай… Подальше от Семенова и всей его шелупени.
- Можно и в Монголию.
- В Монголию нельзя. Это вотчина Семенова. Найдет.
- А лучше всего – во Владивосток. Я слышал – из Владивостока атамана поперли так резво, что он не только сапоги, зубной порошок даже забыл.
Послышался третий взрыв. За ним – четвертый.
- Правильно поступает прапорщик, золотые шурфы еще пригодятся…
Казаки дружно вздохнули и вновь взялись за лопаты.


XLVI

Гранаты брали породу слабо – входы хорошо заваливать динамитом, а граната для здешнего камня – пшик, не больше. Динамита осталось всего ничего – несколько шашек. Все с изъяном. Варлан пересчитал шашки – четыре штуки. Хоть и с изъяном они, а в дело сгодятся. Он связал три гранаты вместе, к ним веревкой прикрутил шашку и швырнул в первый шурф, из которого вылетел слабенький вонючий дымок, оставшийся от двух, только что взорванных, гранат.
Связка сработала, шурф рухнул, будто гнилой, верх входа сомкнулся с низом, в лицо Варлану ударило мелкой каменной крошкой. Он отшатнулся от шурфа. Вдогонку ударила еще одна волна, запоздалая – это взорвался отслоившийся кусок динамита.
Следом Варлан взорвал второй шурф – тот, которым дед гордился особо, с толстой ниткой жильного золота.
Потом засыпал вход в третий шурф.
Через двадцать пять минут золотой прииск, дававший семеновской казне без малого пятнадцать пудов золота, перестал существовать.

64


XLVII

Когда прапорщик вернулся к пепелищу, оставшемуся от дедовского дома, могилы были уже вырыты. Более того, один из казаков – скорехонько – счет времени шел на часы, но скоро пойдет на минуты, и это понимали все – сколотил три креста.
- Эх,  и гроб старику сколотить некому, - расстроено произнес Варлан.
- Гроб есть… - всхлипнула Кланя, - деда сколотил его для себя заранее и спрятал в сарае… Я была против, говорила – это плохая примета, и как в воду глядел… - Девушка опять всхлипнула.
Сарай не сгорел, гроб, замаскированный дранкой и досками, тоже был цел, а вот одежды, чтобы обрядить покойника, не было, все осталось в доме, и было сожжено огнем. Не было ее и у Варлана, и у казаков – все также уничтожил огонь. В сарае нашлась старая телогрейка деда, в которой тот зимой колол дрова, в нее и обрядили Тимофея Гавриловича.
- По погибшим дать три залпа, - распорядился Варлан. – Никто из них не виноват в том, что произошло. Виноваты совсем другие люди. Приказ им был дан свыше.
Над могилами прогремели три залпа. Варлан отыскал в сарае три фанерные дощечки. На одной из них написал: Корнилов Тимофей Гаврилович, дату рождения не знали ни он, ни Кланя, поэтому угольным, разведенным на керосине лаком вывели только дату гибели старика: “19-го июля 1921 –го года”. Затем для надежности еще раз прошелся по надписи кистью и прибил дощечку к кресту.
Над могилой казаков, погибших вместе с ним, Варлан установил дощечку с выведенными на ней фамилиями – скорбный список оказался удручающе длинным, на могиле людей Емцова написал: “Эти люди ни  в чем не виноваты, они выполняли чужой приказ. Пусть земля им будет пухом”, и написал дату их гибели.
Посадил на коня Кланю, на второго коня забрался сам. Оглядел оставшихся в живых казаков.
- Все, мужики, разбегаемся по домам, - сказал он, - или… кто куда хочет, вы теперь – вольные птицы. Здесь вам покоя не дадут. Старайтесь стороной обойти Градеково и Никольск-Уссурийский, там любого из нас сразу сцапают. Во Владивостоке тоже нежелательно появляться. На всякий случай, как говорится. Все остальные города и веси для вас открыты, вплоть до Москвы. Прощайте. - Он поклонился казакам и тронул коня рукояткой плети.
Конь бодро взял с места рысью, двинулся к каменной теснине, прикрывавшей долину, будто крепостные ворота. Кланя, оглядываясь, всхлипывая и на ходу вытирая ладонью глаза, поскакала следом.


XLVIII

Речка, потерявшая хозяев, сделалась тихой, задумчивой, и вот страшная вещь –

65

какой-то облезлой: берега у нее оказались слоистыми, в выковыринах и щелях, в лишаях, будто пораженные неведомой болезнью, деревья поникли, птиц не было слышно, и шума воды не было слышно. Был слышен только стук копыт, и больше ничего.









































66


Глава   вторая

I

Спустя восемнадцать лет после того, как вынужденно в долине деда Тимофея Гавриловича прапорщик Варлан законсервировал прииски вместе с оставшимися в живых казаками, а также Кланей, покинули долину, спасаясь от дальнейшего преследования семеновской контрразведки.
Чтобы попасть  в эту долину, нужно было высадиться на станции в сотни километров от Владивостока, на которой еще в 1920-ом году сошел с поезда атаман Семенов и отправился с группой казаков на глухой прииск, где занимался добычей золота его человек Корнилов Тимофей Гаврилович. В 1938-ом году высадился с поезда отряд геологоразведчиков, чтобы попасть в долину прадеда. Возглавил отряд молодой инженер-геолог Тимофей Дмитриевич Корнилов – сын казака Дмитрия Варлана и Клавдии Корниловой (фамилию Тимофей носил матери). Отряд состоял из шести человек – геологов однокашников Тимофея. Из них четыре парня и две девушки.
Станция, на которой они сошли с поезда, уже была не похожей на ту, какою она была, когда на ней сходил с поезда Семенов со своей свитой. Станция уже имела своего начальника и целый штат рабочих. Разрослось и само поселение. Именовали его Приисковым, так как оно явилось центром вокруг обрывающихся приисков. К станционному начальнику и обратился Тимофей об оказании помощи добраться до прадедовых распадин, где им предстояло вести изыскания.
- Это не в моих планах, - ответил тот. – Вы лучше обратитесь к председателю поселения.
Оставив попутчиков на станции, Тимофей с одной дивчиной Галей отправился в центр поселения к председателю. Галю он прихватил с собой не только для компании, но чтобы получить какую-нибудь милость от председателя в оказании им помощи. А им всего надобно проводник и транспорт для доставки в распадину прибора и инструмента и другие бытовые принадлежности
- Ни машина, ни телега туда не проедут, - ответил председатель. - Туда ведет только лесная тропа. Редко туда люди добираются. На уже заработавшие прииски, пожалуйста.
- А верхом на лошадях можно? – поинтересовался Тимофей.
- А вы, студенты, верхом ездить-то умеете, - подчеркнул председатель.
- Ну, мы уже давно не студенты, а дипломированные специалисты, верхом ездить умеем, правда, Галя, - обратился он к своей спутнице, - сможешь верхом до Прадедовска доехать?
- Да мы же казацкие дети, выросли в советских казацких станицах, приходилось скакать на лошадях верхом.
- А вот этот Прадедовск уже и на карте нанесен? – спросил председатель.
- Время подойдет, нанесут. Главное – золото там найти.

67

Председатель согласился выдать геологам шесть лошадей, а седьмую с
проводником. Но было условие, что они не станут задерживать лошадей в их Прадедовске, а по приезде возвратят их с провожатым.
Выезжать в Прадедовск председатель посоветовал завтра на рассвете, чтобы больше светлого времени быть в пути.


II

К вечеру отряд геологов был уже на месте в долине, где двадцать лет тому назад жили предки Тимофея Корнилова. На месте сгоревшей избы время нанесло землю, образовался горб, с которого кое-где выглядывали давно омытые дождями обугленные бревна. Кроме того, горб зарос бурьяном.
Рядом еще устояли от ветра стены сарая. Крыша отсутствовала. Тут же единственно устояла летняя печка, выложенная еще Тимофеем Гавриловичем из камня.
- Мне бы хотелось отыскать захоронения прадеда. Я постараюсь определить места захоронения, девушки пусть приведут в порядок печку и начнут готовить что-то покушать. Парни, займитесь палатками, на жилье не приходится рассчитывать. Крышей сарая займемся завтра, - поставил Тимофей задачу геологам. – Провожающему покормить лошадей, оставайтесь на ночь здесь, убудете на станцию завтра с утра.
Нашел захоронения Тимофей ближе к речке. Вместо трех бугров уже образовалось три выемки, в которых после дождей собиралась вода. По рассказам матери Клавдии он помнил, что должно быть три могилы: деда, казаков, которые оборонялись от других казаков контрразведчиков, и могила казаков из контрразведки. Кресты сохранились, но подписей прочесть было невозможно. Могилу Тимофея Гавриловича, своего прадеда, попытался определить по глубине выемки на могилах. Самая маленькая ему подсказывала и есть прадеда.
Работа в отряде геологов по обустройству своего бивуака спорилась. Были выставлены две спальные палатки: одна для мужчин, другая – для женщин. Продукты, имущество были сложены под стенами сарая и прикрыты брезентом на всякий случай от дождя.
Ужинали уже в сумерках. Затем Корнилов объявил график ночной охраны. Все боялись не людей, они, вероятно, за двадцать лет не появлялись в долине, они боялись зверей, тигр до прихода отряда успел наследить  в бывшем подворье прадеда Корнилова.
Все отправились отдыхать, остался на улице первый охранник – это Тимофей Корнилов.
Ночью спящих разбудил выстрел. Стрелял из карабина караульный. Тимофей, который только сменился с караула и еще не успел уснуть, первым вывалился из палатки.
- Зачем стрелял?
- От речки крался тигр, - ответил караульный.
- Ты по нем стрелял?
- Нет, в воздух, и только его спугнул.
- Надо будет завтра обследовать вокруг, она так не уйдет, пока не причинит нам
68

беды. Сегодня я, думаю, он не вернется, однако смотри в оба, посоветовал Тимофей
караульному и полез в палатку.


III

С утра на следующий день было предложено двум геологам собрать остатки разбросанных по подворью остатков крыши сарая. Всеми было одобрено отремонтировать крышу сарая и внутри сарая разместить свое жилье, так будет безопасно от зверя. Палатка не слишком надежная защита, она только спасает от дождя.
Один парень-геолог с одной девушкой не стали ждать, когда крыша будет готова, начали внутри стен избы устраивать спальные места, нары по обе стороны у стен. В конце коридора устроили стол, деревянные скамейки. Благо, что здесь в сарае оказалось много пиломатериала – досок, брусков. В ящике обнаружили скобы, гвозди. Двери сарая сохранились тоже. Топоры, ручные пилы геологи привезли с собой. Таким образом, для устройства жилья было все необходимое. Требовалось только время для выполнения необходимых работ.
Тимофей здесь же на подворье, прямо на плащ-палатке, развернул карту данной местности, он ее приобрел еще в Иркутске в ходе сборов в поход. Это была его идея похода, с ней он и обратился в геологоразведочное ведомство, которое убедил в необходимости организации похода и дальнейшей разведки распадины. Чтобы убедить чиновников в наличии золота в долине, где прожил его прадед и мать, пришлось перед ними развернуть платок-схему, которую прадед в подарок соткал внучке в свое время. Клавдия этот платок сохранила и передала сыну, с которым с первого года жизни они жили вдвоем. Ее мужа Дмитрия Варлана красные взяли, когда они добрались до Иркутска. Варлан был белогвардейский казак, напрямую подчинялся Семенову. На него донес один из этих шести казаков, оставшихся в живых в стычке с казаками контрразведки Семенова. Красные предлагали сотрудничать с ними, вывести в долину и показать законсервированные шурфы. Он отказался. Тогда его судили и расстреляли.
Тимофей отца так и не видел - родился, когда того уже не было на белом свете.
Клавдию несколько раз красные следователи вызывали и устраивали допрос. Она заладила одно и то же, что ей дорога до распадины неизвестна, и что творилось  в этой распадине, когда она жила там с дедом - она не знает, так как дед ее ни  во что не посвящал. Но что от бабы взять – отстали.
Мать Тимохи Клавдия смогла эти двадцать лет выжить. И только, когда Тимоха уже учился в институте и заговорил, что после окончания хочет отправиться в долину прадеда и отыскать золото, о котором она ему рассказывала, то мать не только рассказала о золоте, но и передала ему платок прадеда, где были обозначены законсервированные шурфы.
- Сегодня мы попробуем обозначения на платке перенести на карту, - проговорил Тимофей девушке, работавшей с ним. – Завтра попробуем определить их на местности.


69


IV

На другой день, когда Тимофей проснулся, остальные были уже на ногах. Позавтракав, Тимофей отдал распоряжение: девушки остаются на базе, по хозяйству, Смирнов с Николаевым – обследуют окрестности на наличие хищников, Тимофей с Орловым идут к законсервированным шурфам.
От места ночлега долина стала немного поворачивать на запад. Левые склоны ее были крутые, правые пологие. С каждым шагом тропа, по которой шли все четыре геолога, становилась труднопроходимой из-за разросшегося кустарника. Нужно было зайти в девственный лес, он был менее заросший.
Тимофей достал карту, определил место нахождения шурфов. Они были в стороне от пологого склона.
- Тут мы и разойдемся. Я с Орловым направлюсь к шурфам вправо, вы пройдете несколько километров вперед и возвращайтесь. Старший из вас двоих Николаев.
Вместо шурфов Тимофей с Орловым обнаружили только заваленные входы. Их в свое время взорвал отец Тимофея. Вокруг даже трава не поросла. Их прадед нанес на платок со щепетильной точностью.
Один шурф был завален наполовину. Орлов умудрился пролезть в щель, осветил имевшимся у него фонариком, который прихватил с собой для поиска золотого песка. При обозрении песка оба геолога пришли к выводу, что проходит здесь богатая жила.
Солнце уже клонило на вторую половину дня. Тимофей с Орловым, собрав пробы в рюкзак, собрались идти к бивуаку.
Тимофей посмотрел вверх. Небо было совершенно безоблачным: на беспредельной его синеве не было ни одного облачка.
Вдруг они услышали хруст леса. Они стали ждать. До них донеслось приближающееся хрюканье.
- Кабан! – вскрикнул Тимофей.
Действительно это были дикие свиньи. Казалось, их было больше сотни. Некоторые животные отходили в сторону, но тотчас опять возвращались назад. Скоро можно было рассмотреть каждое животное отдельно.
Посреди стада, как большой бугор, выделялась спина огромного кабана. Он превосходил всех своими размерами.
Стадо приближалось с каждой минутой. Теперь ясно был слышен шум сухой листвы, взбиваемой сотнями ног, треск сучьев, резкое, издаваемое самцами, хрюканье свиней и визг поросят.
Однако стадо было еще вне выстрела. Геологи сидели и не шевелились. Вдруг один из ближайших к ним кабанов поднял кверху свое рыло. Он что-то жевал. Животное принюхалось, замерло в неподвижной позе, перестало есть, и уставилось на людей злобными вопрошающими глазами. Наконец, оно поняло опасность и издало резкий крик. Вмиг все стало с шумом и фырканьем бросилось в сторону. В это мгновение грянул выстрел. Одно из животных грохнулось на землю. В руках Орлова еще дымился карабин.
Еще несколько секунд в лесу был слышен треск поломанных сучьев, затем все
70

стихло. Кабан, убитый Орловым, оказался двухгодовалой свиньей.
Возле шурфов в ожидании подхода стада кабанов пробыли довольно долго. Незаметно кончился день. У облаков, столпившихся на западе, края светились так, точно они были из расплавленного металла. Сквозь них прорывались солнечные лучи и веерообразно расходились по небу.
Николаев вспорол убитому кабану живот и под куст вывалил из кабана внутренности. Туша полегчала килограммов на двадцать. Однако одному ее нести было тяжело. Тогда они разрубили ее пополам: задок достался Тимофею, он был покрепче, передок – Орлову. Они взвалили каждый свою ношу себе на плечи, и пошли к дому. Через час они были уже на бивуаке.
Ужин у них сегодня был со свежатиной. Девушки умело приготовили шашлыки. Спать легли поздно, но сытые.


V

На другой день один шурф Тимофей с Орловым обследовали, в каждой пробе имелись образцы золота. В дальнейшем Тимофей с Орловым перенацелились на второй шурф. Исследовать третий шурф досталось Николаеву со Смирновым. Объем работ, предусматривающий откапывание шурфов с тем, чтобы добраться до золотой жилы, по обоим шурфам был одинаков. В свое время отец Тимофея хорошо их законсервировал, вероятно, не жалел тротила. Три дня вытаскивали из входов породу. Наконец, на четвертый день добрались до золотой жилы, взяли образцы для пробы. Лабораторные исследования на бивуаке проводили девушки Галя и Валя. Для этого они развернули полевую геологоразведочную лабораторию. Парни, натаскавшись днем пород из шурфов, вечером после ужина ложились и сразу засыпали. Девушки, ложась в постель, еще много шептались.
Вдруг Валя услышала на улице треск ломаных сучьев.
- Галя! Слышишь, кто-то бродит вокруг сарая.
- Зверь какой-то, нужно разбудить парней.
- Они устали. Не нужно. Утром разберемся.
Утром они обратили внимание, что зверь посталкивал с летней печки посуду. Здесь наследил тигр.
- Тигр приходил, - сделал заключение Тимофей. – Если его не потревожить, то он так и будет возле сарая отираться.
Действительно он оказался прав, тигр приходил  и в следующую и последующую ночь.
- Пора гостя встретить, - предложил Николаев.
Тимофей Корнилов, как старший, согласился, чтобы тигра встретили Николаев и Орлов вдвоем.
Получив нужные распоряжения, они взяли карабины и пошли в разведку.
Солнце только что успело скрыться за горизонтом, и в то время, когда лучи его золотили верхушки деревьев, в долине появились сумеречные тени. На фоне бледного
71

неба в солнечных лучах на вершинах деревьев виднелись пожелтевшие листья. Среди птиц, насекомых, в сухой траве – словом, всюду, даже в воздухе, чувствовалась весна.
Пройдя несколько километров от бивуака, Николаев и Орлов попали в небольшую долину. Они устроили засаду за деревьями, сломанными буреломом.
Не прошло и двух минут, как они увидели на тропинке большую кошку.
- Тигр, - прошептал Орлов, прицелился и выстрелил: перезарядил карабин, но стрелять повторно не пришлось, тигр бросился с тропы в кусты.
- Как ты думаешь, попал в него?
- Думаю, да, - ответил Орлов.
Они, наперевес держа карабины, двинулись к тому месту, где скрылось животное. Кровь на сухой траве указывала, что зверь действительно был ранен. Вдруг они остановились и стали прислушиваться. Впереди, немного вправо от них, послышался храп. Сквозь заросли папоротника ничего нельзя было видеть. Большое дерево, поваленное на землю, преграждало им путь. Орлов хотел, было, уже перелезть через валежник, но раненое животное предупредило его и стремительно бросилось навстречу. Орлов второпях снова выстрелил в упор, даже не приставляя приклада карабина к плечу – и очень удачно. Пуля попала прямо в голову зверя. Он упал на дерево и повис на нем так, что голова и передние лапы свесились в одну сторону, а задняя часть тела – на другую.
Убитое животное сделало еще несколько конвульсивных движений и начало грызть землю. В это время центр тяжести переместился. Оно медленно падало вперед и грузно свалилось к ногам охотника.
Снятие шкуры с убитого животного заняло у них более часа. Обратно шли долго и, наконец, пришли на бивуак. Скоро между деревьями можно было различить силуэты людей. Они двигались от летней печки в сарай, готовились к ужину.
Парни принесли шкуру и бросили ее возле печки.
- Девушки, можете теперь спокойно спать – враг повергнут. Шкура тигра служит доказательством этому.


VI

Ранее используемые казаками шурфы по добыче золота отрядом уже были обследованы. Начали обследовать места, помеченные прадедом Тимофея на платке, в том числе и берег речки. В отряде уже были кое-какие наработки. Ясно было одно, что долина, в которой жили когда-то прадед и мать Тимофея, богата золотом. Золотые жилы выходили у речки на поверхность. Встречались кусочки золота. Все эти находки геологи присоединяли к отчету.


VII

Примерно через месяц в долину к геологам приехали верхом уполномоченный

72

милиции и его проводник. С ними были еще две лошади под седлами дополнительно.
Уполномоченный разыскал Тимофея Корнилова:
- Вам телеграмма, - уполномоченный достал из сумки тетрадь, в которую была вложена телеграмма. – Для порядка вам необходимо расписаться за ее получение.
Телеграммой Тимофей вызывался в управление в Иркутск с предварительными разработками.
Выезжать на станцию было решено завтра утром. Оставшееся время сегодня было предоставлено составлению отчета.
Выехал Тимофей в управление с Галей, так было удобнее. Старшим остался Николаев.


VIII

Прошло несколько недель, как Тимофей с Галей уехали в управление. Оставшиеся в долине уже начали волноваться, не случилось ли чего там. Весточки никакой.
Только в конце третьей недели Корнилов с Галей вернулись в отряд. Приехали не одни. С ними была целая группа людей (специалисты по организации строительства, как их представил Корнилов). Возглавил эту группу уполномоченный от НКВД капитан Сильный Иван Петрович. Группа стала обустраивать свое жилье – устанавливали палатки.
Корнилов собрал свой отряд и рассказал о своей поездке в Иркутск. Первое, что он объявил, что в управлении одобрили работу отряда по поиску золота. Золото высокой пробы. Однако будущий прииск управление передали НКВ Дальстроя, которые и будут налаживать и курировать добычу золота. С ним приехала группа строителей, которые определят места зданий (бараков, канцелярий, столовой и даже планируется своя электростанция).
Нас подчинил капитану. Он будет здесь старшим – и о выполняемой работе докладывать во Владивосток. Высшее руководство передано в этот город в Дальстрой.
- Я не могу предсказать перспективу развертывания строительства прииска, но  у нашего нового руководства хватка железная. Мы не успели отъехать от станции, как была отправлена команда строительства дороги к нам. Ехали мы и видели, что строительство идет полным ходом. Думаю, чрез неделю по ней к нам уже техника пойдет.
- Команда для строительства на станцию уже собрана? – спросил Николаев.
- Мне кажется, строят зэки, - ответил Тимофей, - но я хотел сказать о наших делах. Обещали нашу группу усилить геологами.
- Это хорошо, - произнес тот же Николаев, - а еще какие новости?
- Похвалюсь. Новость касается нас. Мы в Иркутске с Галей отпраздновали свадьбу. Мы теперь муж и жена. – Тимофей потянул ближе к себе дорожную сумку, открыл ее и выставил на стол пару бутылок коньяка, бутылку шампанского. – Я хотел бы ваших поздравлений, тем более, сейчас ужин.
Женщины начали хлопотать с накрытием стола. Мужчины разлили коньяк, женщины шампанское. От имени группы поздравление было поручено Орлову. После поздравлений все пригубили спиртное. Кто успел, кто не успел, как в комнату вошел
73

уполномоченный капитан Сильный. Обратился к Тимофею:
- Мне нужен список вашей группы. – Добавил: - Завтра.
Его для порядка пригласили к столу: выпить стопочку за молодоженов. Он не отказался.
После окончания торжества Сильный встал, пожал всем руки, и только подружке Гали – Вале, он поцеловал руку. В ее адрес произнес:
- Мы с вами будем часто встречаться.


IX

И на второй день в жилище геологов снова появился уполномоченный.
- Я просил мне представить список вашего отряда и старший из вас должен будет каждый день докладывать мне об объеме выполненной работы. Пока все делайте по своему плану. Только, может, иногда придется кого-нибудь из вас привлечь к исследованию грунта в местах расположения строений. Но это потом.
Уходя, уполномоченный НКВД И.П. Сильный попросил, чтобы его проводила Валя, он проявлял к ней интерес. Сам он бы холост.
Геологи начали исследовать места на наличие золота, указанные крестиком на прадедовском платке. Работа была успешная, прадед добросовестно указал эти места. Чувствовалось, что он был природный изыскатель.
Днем геологи работали на месте, вечером в избе за лабораторными исследованиями. Сильный просил, чтобы ко времени окончания строительства дороги от станции была проложена телефонная связь. Однако в тайге не так-то легко строить дорогу, за месяц построено две трети расстояния от станции до распадка.
Тем не менее, за это время был решен другой путь, как добраться до распадка – водный. Именно в субботу после обеда проектировщики и геологи направились к реке. Было объявлено, что прибыло два катера с плоскодонными баржами.
Тимофей с отрядом появился на берегу, где шел уже импровизированный митинг. Выступал человек в морской форме – старший прибывших катеров. Он объяснил, что дорога по речке – надежный и добротный путь доставки строительного материала и всего необходимого для заселения распадка людьми. В ближайшее время по воде до станции будет налажено регулярное движение. На железнодорожной станции создается речное пароходство.
Моряки привезли на баржах строительный инвентарь: топоры, лопаты, ломы и строительный материал: пилорамы, металлоконструкции, скобы, гвозди.


X

Через две недели сухопутный путь от долины к железнодорожной станции Прадедовск был построен. Пошли строительные грузы, туда поехали люди. В первую

74

очередь приезжали строители, которых присылал Дальстрой. Народ размещался в палатках, на пустом месте строили деревянные бараки. На третий день задымилась своя пекарня с печами из… железных бочек. При новом приезде водным транспортом катеров с баржами в долину привезли локомотивную электростанцию со специалистами. Сначала электростанцию запустили на открытой площадке, обеспечили палатки и всю округу электричеством. Затем стали строить под электростанцией помещение.
Начали строить рубленые дома – в первую очередь здание под управление  прииском.
Всеми вопросами занимался уполномоченный капитан Сильный. Однако с очередной порцией людей в долину прибыл специалист по строительству М.А. Махонов, получивший богатейший опыт работ на подобных строительствах приисков, он был крепким организатором в Дальстрое. Его посылали на самые трудные неизведанные участки. Именно Махонову суждено было стать первым начальником зарождавшегося в долине прииска. Уполномоченный НКВД стал его заместителем.
Тюремщики после строительства дороги расположились в стороне от строящегося поселка. Их лагерь был обнесен проволокой, на строительство зеков не привлекали, они сразу были направлены в шурфы для добычи золота.
Пока строились бараки, зеков было 100 человек, участники строительства дороги от Приисковой до Прадедовска. Построили барак – прислали еще 200 человек. Присылали не только что осужденных, а уже бывалых зеков на других приисках. Поступили моечные машины, насосы для подачи с речки воды для промывки породы и отделения от нее золотого песка. После окончания строительства барака еще прислали 300 человек. Завезено было на каждый шурф по 200 человек. Прибыла многочисленная ВОХР.
Росла и жилая зона для обслуживающего лагерь персонала. К осени уже были построены несколько многоблочных одноэтажных домов.
Золото ежедневно по норме собирали с бригад, которые работали на шурфе и в конце недели отвозили на центральный склад на станцию Приисковая.
Прибывали и специалисты золотого дела, многие из них по каким-то причинам были  расконвоированы и оставлены на поселение на Дальнем Востоке.


XI

Отряд геологов заканчивал обследование еще трех шурфов, обнадеживающих немалым объемом золота. Еще не было дано заключение по шурфам, но забор вырос, вероятно, тоже для зеков.
Прошло три года (1938, 1939 и 1940 годы). Прадедовск расстроился до неузнаваемости. Построены жилые дома, соцкультбыт, которые зимой отапливались. Построенная теплоцентраль шла от общей кочегарки. Электричество пришло к Прадедовску от Приисковой. Налажено маршрутное движение до Приисковой. Работали почта и телеграф.
Прииск Прадедовск был богат на золото. Через день добытое золото отправляли в Госбанк.
75

Заключенные жили в своей зоне, обнесенной забором. Побегов не было. Других нарушений порядка не было. Отказов от работы не было.
Начало войны вольнонаемные и заключенные приняли каждая сторона по-своему.
Отряд геологов поселили в добротный дом. Обследование должно было быть закончено. Каждый метр земли взят на учет.
Проводились обследования округи. Результаты были неутешительны. Золотоносные жилы отсутствовали. Все это предсказывало, что обследование будет в ближайшее время окончено.


XII

Жители Прадедовска, далеком от линии фронта, перемен в жизни не ощущали. Уполномоченный НКВД капитан Сильный не был сильно загружен работой. Он находил время встречаться с Валей. Их встречи перерастали в настоящую любовь.
Сильный Иван Петрович выкупался так старательно и добродушно, как будто бы был чистый четверг перед Страстной Пятницей. Он сам согрел на печке две кастрюли воды (печь была с длинной лежанкой с устроенными в нее железными плитами, выложенными из природного камня, который валялся везде по долине), переходом воду перенес до землянки и тут в деревянном корыте смыл с себя все грехи. Нашел на полке брусок мыла, вымыл волосы, шею, выкупался и надел свежее белье. Еще хотел побрызгаться одеколоном, который недавно вместе с мылом привез из Приисковой (иногда одеколоном прижигал раны), но передумал, слишком его оказалось мало, нужно было приберечь на всякий случай. Хотя и нужно было побрызгать себя этой запашной водичкой, все-таки он едет на встречу с девушкой. Он давно встречался с Валей, хотел предложить ей пожениться.
Наконец, он оделся в “праздничную” одежду и направился к автомобилю. Уполномоченный НКВД прииска Прадедовск был обеспечен легковым автомобилем. Завел автомобиль и поехал к месту назначенной встречи.


XIII

Валя ожидала своего суженого возле калитки изгороди участка, где был недавно построен дом для геологов. Этот дом служил геологам одновременно и для проживания и для работы.
Сильный подкатил к месту, где Валя его ждала. Вышел из автомобиля и уставился на нее заворожено. Смотрел, не находя слов, чтобы хоть что-то сказать.
Валя заговорила первая:
- Поедем за поселок.
- Да! – ответил Сильный, указывая девушке место в автомобиле.
Сильный оставил автомобиль далеко от поселка возле копны сухого сена. Кто-то из

76

жителей поселка приготовил корм на зиму скотине. Сильный вышел из машины, вышла и Валя. Она подошла к Сильному, мягко поцеловала Сильного в губы, и он, расстегнув пиджак, крепко обнял ее так, что Валя застонала.
- Ваня, не мучься, возьми меня, - выдохнула она, - войди в меня.
Можно было только погибнуть от таких слов, которые она ему дарила. Просторный пиджак расстелили на сене, которое уже пахло не сыростью, а молочным колосом. Его руки затерялись в ее одежде. Но и Валя сама поддавалась ему навстречу всей своей женской статью, давала так горячо и щедро, что он едва удерживался, чтобы сразу не пролиться в нее рекой, и он изо всех сил удерживал воду, как удерживают ее в водяной мельнице, перед тем, как пустить воду на колесо, но впервые все-таки долго не выдержал, и когда по ее телу пробежала дрожь, когда из обцелованого им открытого рта вырвался нежданно крик, он почувствовал острое блаженство и в последний момент отшатнулся, только бы она чего доброго не запротивилась. Однако Валя снова всем своим телом прижималась к нему – не нужно бояться, я твоя, твоя…
Затем они лежали лицом один к одному, губами к губам, и тихо так разговаривали.
- Тебе сейчас можно? – спросил он.
- Что можно? – Валя слукавила, как будто не поняла его.
- Ну… это…
- Ты такой стыдливый? Тогда скажи просто: спать с тобой.
- Это не просто, это очень любо – спать с тобой, - сказал он. – Но я про то, что ты не боялась. Слышал, что у женщин есть такие дни.
- Ты много знаешь. Нет, у меня не те дни, о которых ты говоришь.
- Ты хочешь ребенка?
- Если бы так случилось, я бы его сохранила.
- Для чего тебе ребенок без отца?
- А ты-то кто?
- Но ты же меня не любишь?
- Нет, я тебя очень люблю.
- Повтори, - попросил он.
- Я очень-очень люблю тебя. Ты только меня не любишь.
- Люблю тебя еще с того времени, как встретились впервые. Я всегда хотел, чтобы ты меня любила.
- Нет, ты разочарован. И я знаю, почему.
- Он как.
- Потому что ты встретил меня не девушкой.
- Впервые слышу, - удивился он. – Впервые слышу, что ты не девушка.
- Ты смеешься?
- Чего бы мне смеяться?
- Ты все переводишь на шутки, а этого мне не нужно, - сказала она. - Почему ты не спросишь, как я стала женщиной?
- Зачем?
- Я думаю, мужчинам это всегда интересно.
- Мне нет, - сказал он.

77

- Я хочу, чтобы ты знал.
- Мне это не интересно.
- Я обязана тебе об этом рассказать.
- Я и так знаю, что женщиной ты стала в тринадцать лет.
Валя не поняла шутки.
- Откуда ты взял это? – наконец спросила она, повернувшись к Сильному лицом, и он почувствовал такую нежность, что у него забилось сердце.
- Иди ко мне, - он поцеловал ее во влажные глаза, а потом долго целовал белые груди, ласкал губами ее соски и маленький нательный крестик, что также напился ее тепла.
- Ты меня зацелуешь до смерти.
- Я больше не могу терпеть, отдай мне себя еще, моя птичка.
На этот раз он райствовал намного дольше, до бесконечности растягивая наслаждение.
- Ты меня разнесешь, - шептала Валя, и только тогда, когда совсем ее утомил, разрешила себе конечную роскошь.
Утомленная, она так долго молчала, что он соскучился по ее голосу.
- Почему ты согласилась со мной встретиться?
- Потому что я птичка перелетная, а свет этот такой маленький. После нашей встречи я ежедневно молилась о тебе. Мне немного холодно, - сказала она, прислоняясь к его груди.
- Сейчас я тебя согрею. Еще один раз – и ты оденешься. Там у меня в машине есть теплая вода.
- Бессовестный! – вскрикнула Валя. – Ты все знал наперед.
- Что знал?
- Что понадобится теплая вода.
- Ну, это такое… Вода всегда нужна.
- Нет, ты знал, что со мною… ляжешь. Ты ловелас!
- Это только говорит о том, что я тебя люблю.
- Ты ловелас, - повторила Валя. – Я давно слышала, что у Сильного еще имеются любимые.
- Да?
- Я тебя задавлю, жеребца ненасытного, - сказала она, но таким тоном, что только сильнее распалила его желание.
На этот раз Сильный взял ее нежно, со всею ласкою, на какую была способна его зачерствелая натура. Он губами блудил по ее телу, как пьяная пчела по цветку и удивлялся, что никогда такого не видел, сильно удивлялся и впадиной между грудью, и ее животику, выражено выгнутому бугорком. Его тело было для него целым светом с лесами, озерами, холмиками, рвами, долинами, родниками, запахами и той тайной, какой никому никогда не разгадать.
- Мне уже не холодно, - сказала Валя, но он завернул ее в пиджак и так, как берут ребенка, взял ее на руки.
- Отдохни, моя птичка. Скоро нам выезжать.

78

Валя закрыла глаза, приникла к Сильному и дышала так ровно и тихо, что ему показалось, как будто бы она уснула. Она лежала так полчаса и потом, не открывая глаз, сказала:
- Ну, я должна про это рассказать.
- Ты про что?
- Про то, что тебе не интересно. Я не хочу это держать в себе. Меня… - Валя согнулась, как будто бы снова ее кто-то насиловал, - меня изнасиловал “дайош”.
Сильный только почуял, как в висках ударила кровь.
- Их было трое, - сказала она.
- Прекрати.
- Это было в институтские годы. Нас направили в колхоз на уборку овощей.
- Я люблю тебя, - сказал Сильный.
- Все студенты работали в поле, меня оставили готовить обед. Я была дежурная. Пошла в сарай за продуктами. Только зашла в сарай, туда вбежали три наших студента. Закрыли дверь изнутри и накинулись на меня.
Она затихла, потом собравшись с силами, продолжала:
- Может, ты этого не знаешь, но взрослую женщину или девушку изнасиловать нелегко. Одному совсем невозможно, пока она в силах и в памяти. И у меня где-то взялась сила… Я кусалась, отбивалась руками и ногами, царапалась так, что на их физиономиях остались кровавые следы. И они бы мне ничего не сделали, если бы один из них – шершавый такой, с красным родимым пятном на полщеки – не забил меня до беспамятства. Возле дверей лежали поленья, и тот мерзотник схватил  одно из них: “Я тебя сейчас дышло засуну…”, и ударил меня сзади по голове.
Сильный слушал ее с какой-то отчужденностью, как будто бы случилось то не с ней, а кем-то другим, далеко и давно.
Он положил ее, завернутую в пиджак на сено, слепо, на ощупь стал искать кисет, и когда нашел, долго скручивал цигарку, рассыпая табак непослушными пальцами.
На улице совсем стемнело.
- Я обязана была тебе рассказать.
Огонек спички осветил его застывшее, как комок, лицо.
- Полегчало? – спросил он.
- Так.
- То хорошо.
Он жадно затянулся крутым дымом, и с каждой затяжкой огонек цигарки выхватывал из тьмы его каменное лицо. Наконец, докурив и не зная, куда деть окурок, затушил его пальцами.
- Ты презираешь меня?
- Не смей такое говорить. Никогда не смей, слышишь?
- Я не желаю, чтобы ты меня терпел… из жалости.
- Перестань, а то я…
- А то что?
- А то возьму хворостину и надаю по заднице.
- Надавай, надавай!

79

Сильный раскрутил на Вале пиджак, перевернул ее на живот задницей кверху, но, не имея под рукой хворостины, наказал по-другому. Четвертый раз она получила от него удовольствие.
- Сладкая птичка, - с радостью говорила Валя, когда он уже сел и начал скручивать новую цигарку.


XIV

Сильный поднялся, отошел к своей машине, поискал что-то в оставленной на сиденье коробочке и вернулся к Вале.
- Я для тебя принес подарок, - сказал он. – Это тебе за твое лучшее поведение.
Она взяла из его рук небольшую разукрашенную коробочку, открыла ее, а Сильный тем временем зажег спичку.
- Ах!!!
На золотом перстне ярко вспыхнул диамант величиной с горошину, вокруг которого росою блистали точно так же, но только меньшие камушки. Спичка догорела до пальцев, но Валя успела спросить:
- Где ты взял такое диво?
- Не волнуйся, не украл, тем более никого не обокрал. Недавно я был в Приисковой и специально купил тебе в подарок.
- Куда же надену такую красу? – не могла прийти в себя Валя.
- Ты еще не такое заслуживаешь. Померяй.
- На какой палец?
- А на какой надевают венчальный перстень?
- Как раз, - сказала она, надевая перстень на один из пальцев. – Именно на него он и пришелся.
- Вот видишь? Я знал, что его сделали для тебя.
- Слушай, - голос ее привял. – А может, это твоя отвальная от меня? Тогда я его не возьму.
- Ну, что ты? Наоборот… Прими…
- Мы теперь будем видеться чаще? – спросила она.
- А как же. Я собираюсь тебе предложить быть моей женой.
- А мы что, еще не муж и жена?
- Официально жди сватов. Я люблю тебя, моя птичка.
Он снова закурил. В распадине нависла натянутая тишина. Где-то ее прорезал крик таежной птицы.
- Пора, - сказал Сильный.
Они пошли к машине.




80


XV

Шла война. ГУЛАГам требовалась рабская сила. Теперь не только за “шпионаж”, “диверсии”, “террор”, участники “антисоветских организаций и групп” - в ГУЛАГи стали направлять бывших военнопленных и участников национальных повстанческих движений на Украине и в Прибалтике. Все они были осуждены на длительные сроки (от 10 до 25 лет), все имели опыт вооруженной защиты. Именно с их приходом в ГУЛАГе начинаются отказы от работы. ГУЛАГи были построены, в том числе и для того, чтобы изолировать наиболее активных заключенных и создать для них смертельные, невыносимые условия. Ответом стали забастовки и восстания, охватившие лагеря. В выступлениях принимали участие почти все категории заключенных, к протестам политических присоединились уголовники. В мятежных лагерях создавались органы самоуправления, комитеты, чаще всего интернациональные.
Одним из первых массовых выступлений было выступление на Дальнем Востоке на прииске Прадедовский в сотне километров от железнодорожной станции Приисковой в 1942-ом году.
В этом лагере были сконцентрированы политические осужденные по 58-ой статье. Заключенные долгое время не пытались никуда бежать, а требовали улучшения условий содержания, добивались приезда правительственных комиссий, в том числе и из Москвы.
Кстати во всех лагерях требования были похожими: отменить особый и каторжный режимы содержания, ввести оплату труда, восстановить “зачеты”, то есть практику досрочного освобождения за ударную работу и отменить номера на одежде, снять ограничения на переписку с родственниками. Но в некоторых случаях выдвигались и политические требования: пересмотреть дела политзаключенных и распространить на них амнистию, прекратить произвол администрации, наказать виновных.
С помощью листовок и плакатов повстанцы пытались разъяснять цели восстания стрелкам охраны и окрестным жителям.
Все восстания были, в конце концов, жестоко подавлены, но они ускорили процесс освобождения политзаключенных и способствовали смягчению режима.


XVI

Золотодобывающие шахты, расположенные в Прадедовской долине с момента их основания содержались на принудительном труде заключенных ГУЛАГа. В 1939-ом году в Прадедовске содержалось 600 человек, в 1952-ом году 1200 человек. Охрана лагерей в значительной мере была укомплектована бывшими заключенными.
Мотавшие свои немыслимые долгие сроки заключенные Прадедовска не верили, наступит ли когда-нибудь предел беззаконию. Терпеть свое бесправие они не могли. Схлестнулись две силы - ощетинившаяся против без вины виноватых власть и заключенные, превращенные в измученных, загнанных рабов. Условия труда и жизни в

81

лагерных отделениях ничем не отличались от лагерных условий 30-х годов. Ужесточились преследования протии верующих. Уносили шахтерские жизни многочисленные аварии.
В то время в работе в Прадедовске находились шахты № 1, 2, 3, строились шахты № 4, 5, 6.
В одно декабрьское утро в лагерном отделении № 1 (шахта № 1) смена проходчиков по выработке золотого песка отказалась спуститься в шахту.
Лагерное начальство не на шутку всполошилось. Заместитель лагерного отделения Дмитрюшкин и один из оперуполномоченных произвели аресты на промплощадке шахты. Арестовав десяток человек, они выволокли их под конвоем за зону. Попали же в их руки люди, не имеющие к забастовке никакого отношения.
На следующий день арестованных поддержали заключенные шахт № 1, 2, 3. В зоне были найдены листовки с призывами: “Не давать золота! Свободу заключенным”. На промзоне строящейся шахты № 4 кто-то написал на всю стену: “Не давать золота, пока не будет амнистии”. Такими же надписями пестрели вагонетки других шахт, выходящие из штреков на поверхность.
На третий день во всех лагерных отделениях отказались выйти на работу почти все заключенные. Они потребовали прибытия к ним начальника Управления лагеря и прокурора. А на месте заявили им о недоверии, потребовав приезда в Прадедовск представителей страны и ЦК КПСС.
На работу заключенные не выходили и в последующие дни. Множились листовки, подписанные “комитетом действий”. В конце недели во всех лагерных отделениях прозвучало объявление о ряде льгот для заключенных. В частности, о введении 9-часового рабочего дня, о снятии номеров с одежды, о разрешении свиданий и переписки с родными, об увеличении выдачи денег с лицевых счетов. Но заключенные, наученные горьким опытом, обещаниям не верили и продолжали забастовку.


XVII

События набирали оборот. В выходной день заключенные первого лагерного отделения напали на штрафной изолятор и освободили своих арестованных. Тогда же прозвучали первые выстрелы. Охрана штрафного изолятора убила двоих нападавших и ранила еще двоих. В восставших отделениях создались штабы.
Ситуация грозила выйти из-под контроля. В Прадедовск прибыла комиссия МВД СССР во главе с генералом армии Н.Н. Масленниковым. Вместе с этой комиссией прибыл представитель прокуратуры СССР, старший советник юстиции М. Д. Самохин.
Стояла хорошая погода. Во двор вынесли столы и скамейки для начальства, заключенных поставили в несколько рядов. Генерал сделал вид, что ничего не знает о произошедшем. Слово держали заключенные. Первым заговорил заключенный, китаец по национальности:
- Почему воры, бандиты могут переписываться с родными, получать от них посылки, приглашать их на встречи, а мы, политические, до сих пор не можем даже сообщить своим близким, что мы живы?
82

Масленников в ответ сделал удивленно-возмущенную гримасу и резко бросил в сторону руководства Прадедовска:
- Почему не разрешаете?! Изучить нужно этот вопрос.
Лукавил вышепоставленный чиновник в погонах. Переписка политическим заключенным в СССР была не только что не разрешена, а запрещена вообще. Даже не политические, и те имели право отправлять не более двух писем в год. Если заключенные других лагерей могли воспользоваться открытками Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР, то политическим, осужденным по 58-ой статье, не было дозволено даже этого.
Заключенный Василий Крючков сказал, что он уже отбыл 18 из 20 лет заключения, но так до сих пор и не знает, за что сидит, о каком вредительстве идет речь в его деле и почему ему нельзя ознакомиться с ним. Генерал Масленников конкретных ответов не дал. Лишь предложил через спецчасть подать заявление и обещал поднять этот вопрос в министерстве.
Комиссия уехала, а порядок в лагере остался прежний. Члены московской комиссии в действиях охраны лагеря ошибок не усмотрели. Важно отметить, что действия заключенных они увидели сугубо мирными. Комиссия в акте и записала: “Это был не бунт, и не восстание, это была мирная демонстрация с целью информировать представителей Кремля о том, что происходит в лагерях”.


XVIII

Тем не менее, еще в первые месяцы войны в лагерях ГУЛАГа, в том числе и в Прадедовске, начали круто заворачивать гайки. Нормы выработки и рабочий день увеличились, а пайка сократилась. Ужесточился лагерный режим, охрана свирепствовала. Вышел секретный приказ НКВД, запрещавший отпускать заключенных, отбывших сроки по 58-ой “контрреволюционной статье”
Эти слухи полезли и по лагерю Прадедовска – о готовящихся расстрелах политзаключенных. Бывалые зеки помнили такие “зачистки”. Например, несколько лет назад в воркутинских рудниках расстреляли больше тысячи зеков без суда и следствия, причем санкции эти коснулись не только 58-ой статьи, но также 59-ой и даже некоторых категорий бытовых статей, в том числе и задержанных вольнонаемных.
Заключенный Алексей Трофимович Макеев не сомневался, что такой план у руководства НКВД есть и что будет беспощадно осуществлен в случае необходимости. Логика госбезопасности была проста: идет война, прорыв японцев на Дальний Восток не исключен, возможны и высадки десанта. С точки зрения высшего руководства, в таких обстоятельствах опасно держать в тылу огромную массу скрытых и явных врагов, хотя и за колючей проволокой. Кроме того, здесь уже содержались и зеки, арестованные в ходе войны.
Макеев не был противником советской власти, сталинский режим сделал его таким. Алексей Трофимович, партиец со стажем, член обкома, умелый руководитель, управляющий трестом “Комплекс”, в 1938-ом году внезапно был арестован. В
83

воображении чекистов родился очередной монстр. Полетели головы, начиная с первого секретаря обкома,  Макеева приговорили к высшей мере, и он ожидал вызова на расстрел вплоть до 1941-го года, когда военный трибунал неожиданно смягчил приговор: 15 лет лагерей с поражением в правах на 5 лет.
Макеев попал в лагерный пункт Прадедовск. В лагере пригодились его профессиональный опыт и организаторские способности. В нарушение всех правил руководство закрыло глаза на троцкистскую масть зека Макеева и назначило его бригадиром одной из шахт – кто-то ведь должен был обеспечивать выполнение нормы добычи золота, спускаемой сверху.


XX

А слухи продолжали роиться, круг потенциальных жертв ширился. Говорили, что постреляют и отбывших сроки, но не отпущенных из лагерей. Макеев решил переговорить с вольнонаемным Ретютиным, начальником лагерного пункта.
Марк Андреевич Ретютин был сильным человеком, способным на решительные действия. В молодости его осудили на тридцать лет исправительно-трудовых лагерей за участие в ограблении банка. Сперва Ретютин рубил уголь на Магаданской шахте, через десять лет его освободили досрочно, но перевели в добровольно-принудительном порядке на вольный наем и предложили поехать в лагерь Прадедовск. Медленно, но верно он шел вверх – коренастый, рыжий, напоминавший ухватками медведя. Большой любитель поэзии, он часто повторял строки из “Короля Лира”:
Для тех, кто пал на низшую ступень,
Открыт подъем, и некуда уж падать”.
В конце концов, Марка Андреевича назначили начальником лагерного пункта. Под его руководством работали две сотни заключенных, половина из них были осуждены по 58-ой статье. Ратютина уважали зеки, ему доверяло местное руководство НКВД и ВОХРа.
И люди в его окружении подобрались ему под стать – толковые специалисты, верные товарищи. Привлекал их Ретютин, разумеется, для работы. Но заключенные (бывшие офицеры) Дунаев и Зверев знали, что с ним можно хоть в разведку.
Офицерам Ивану Матвеевичу и Михаилу Васильевичу не было и сорока лет, оба “троцкисты”. Правда, Зверев раньше привлекал внимание органов и получил всего 5 лет. Срок у него уже заканчивался. М. Дунаев, наоборот, был осужден недавно (в 1938-ом году военным трибуналом ПрибВО на 15 лет). Оба на виду: Зверев был завхозом, Дунаев – прорабом.
В штат входили также И.С. Рыков (в 1938-ом году осужден  по статье “контрреволюционная деятельность” на 8 лет). Среди руководителей были также “троцкисты” В.С. Соломин, С.А. Простаков. В. Соломин опытный горный инженер, до ареста работал на Севере (в лагере это ему помогло: он сразу стал прорабом). Арестован был еще в первой “кировской” волне и получил 5 лет.
Заместителем Ретютина был вольнонаемный Яшкин, уже отбывший свою “десятку” за бандитизм. Для своих выдвиженцев Ретютин добился нового теплого барака,
84

который постепенно заполнялся отнюдь не случайными людьми.
Марк Андреевич Ретютин – уроженец Архангельской области. Знавшие Ретютина характеризовали его как сильную личность, пользовавшуюся безусловным авторитетом у заключенных, как жесткого администратора, способного любой ценой “обеспечить план”, что, по-видимому, помогло ему довольно быстро сделать карьеру.
М. Ретютин так объяснил причины восстания: “А что мы теряем, если нас и побьют? Какая разница, что мы подохнем завтра или помрем сегодня как восставшие… Я знаю, что нас всех хотят погубить голодной смертью… Вот увидите, скоро в лагерях один другого будет убивать. А до этого существующая сейчас власть  всех заключенных по контрреволюционным статьям перестреляет, в том числе и нас, задержанных вольнонаемных”.


XXI

Начальнику прииска Прадедовска А.А. Махонову всегда было, что обсудить с начальником лагерного пункта, вот они и встретились. Макеев осторожно заговорил о тревожных слухах. Махонов подтвердил, что у уполномоченного НКВД капитана Сильного в сейфе хранятся спички заключенных, которых необходимо расстрелять при получении сигнала с Приисковой. А Ретютин подтвердил, что он получил сведения, что при такой активности японцев НКВД должен осуществить массовую расправу. Слово за слово, заговорили о сопротивлении. Оказалось, что начальник лагеря уже начал готовить вооруженный побег. Макеев высказал свое убеждение, что бежать-то, в сущности, некуда. Только масштабное восстание заставит власть выполнить справедливые требования заключенных.
Вскоре состоялось первое тайное совещание с верными людьми. Ретютин рассказал, что уже сделано: он выписывал и получил со склада лишнее продовольствие и обмундирование – концентраты, белые меховые полушубки, как у бойцов ВОХРа, лопаты и даже полевые кухни. Не хватало только оружия. Собравшиеся начальники высказывали разные суждения. Одни считали, что нужно просто бежать, рассеявшись по одному. Другие – что лучше пробиваться на фронт и вступить в бой с фронтовиками самостоятельной боевой частью и этим заслужить себе свободу. Наконец, кто-то высказал, то, о чем втайне думал каждый: перебьют нас всех или поодиночке. Ретютин на это ответил:
- Однажды я вас уже предупреждал - а что мы теряем, если нас перебьют? Подохнем завтра или погибнем сегодня в бою… Я знаю, скоро в лагерях один другого будет убивать, а сначала всех осужденных по контрреволюционным статьям перестреляют, в том числе и нас вольнонаемных.
Больше к этому вопросу не возвращались. Макеев высказался за настоящее восстание, предложил завладеть оружием, захватить райцентр Приисковую и большим отрядом двинуться от лагеря к лагерю, освобождая заключенных, спецпоселенцев и примкнувшее к восстанию население. Одновременно он предложил агитировать за отмену колхозов, устанавливать повсюду новую справедливую власть, отменить
85

продовольственные карточки, раздавать людям товары со складов. Создав настоящую повстанческую армию, контролируя значительную территорию, можно предъявить ультиматум руководству края с главным требованием: освободить всех заключенных. Этот план и был взят за основу. Тут же оформили штаб восстания, в который вошли Ретютин, Макеев, Зверев, Дунаев, Соломин и Яшкин. Начальник прииска А.А. Махонов принимать активное участие отказался и обещал держать язык за зубами. Причиной отказа было его плохое состояние здоровья. Он болел туберкулезом, ждал своего судного конца.
Офицерам Звереву и Дунаеву было поручено разработать план боевой операции, а всем вместе – агитировать и привлекать участников восстания.


XXII

В ходе очередной встречи Сильного с Валей, последняя сообщила ему, что пришло распоряжение из Управления геологии сворачивать работу их отряда в Прадедовске и возвращаться в Иркутск за новым распределением. Отъезд отряда назначили на понедельник, и что это, вероятно, их последняя встреча. Сильный возразил против такого хода событий.
В субботу он на автомобиле подъехал к зданию, где расположились геологи. Достал с сидения большую дорожную сумку. Сумка была заполнена спиртным и продуктами.
Отряд геологов был в сборе. Все обрадовались его приходу. О причинах своего появления Сильный начал с порога:
- Люди добрые, вы имеете хороший товар, я добросовестный покупатель. – Он поставил сумку с продуктами на стол. – Товар мною облюбован во всей красе, и я прошу его мне продать.
- Ты что, свататься пришел? – воскликнул Тимофей, - у него в ходе работы сложились прекрасные отношения с Сильным.
Вопрос был излишним, ведь отряд ждал этого дня, и всем, в том числе и Тимофею, были известны отношения Вали и Сильного.
- Ну, что, вы согласны продать товар? Тогда накрываем стол.
Вечеринка, как ее назвала Валя, получилась на славу. Сумка быстро была опорожнена и поздно, уже в темное время суток, Сильный увез Валю к себе.
В воскресенье Тимофей и Галя сопровождали в роли свидетелей Ивана Сильного с Валей в Приисковую в ЗАГС. Остальные остались готовиться к отъезду.
В этот же день Валя написала заявление об уходе с работы, через Тимофея передала в Управление.
В понедельник, как и было запланировано, отряд геологов оставил Прадедовск, осталась только одна Валя со своим мужем, уполномоченным НКВД капитаном Сильным.



86


XXIII

Тайная организация росла. Пока приготовление удавалось сохранять в секрете. К счастью для заговорщиков, как раз в это время местный уполномоченный НКВД капитан Сильный был переведен в другой лагерь, а вместо него никого не прислали. Поэтому лагерная агентура осталась без связи и не могла выдать агитаторов.
Тем не менее, лагерная агентура из заключенных лагерных пунктов была предоставлена сама себе, не имея связи с оперативниками НКВД, что значительно упростило дальнейшую подготовку восстания.
В начале декабря оперативный отдел НКВД Дальстроя специальной справкой 
№ 2404 поставил перед начальником Управления лагерем капитаном госбезопасности 
Л. Тархоновым и начальником политотдела Управления, старшим лейтенантом госбезопасности Захламиным вопрос о необходимости немедленного укрепления режима содержания заключенных в лагере.


XXIV

В это же время на квартире М. Ретютина проходило несколько совещаний, на которых обсуждались сроки и тактика выступления. Круг посвященных был небольшой, о готовящемся восстании знали не более 15 человек, среди них А. Яшкин, А Макеев, И. Зверев, М. Дунаев, В. Соломин, Б. Цветков, П. Крюков, китаец Лю-фа. Первоначальный план был такой: освободить заключенных, обезоружить охрану, неожиданно захватить Приисковую и тем самым парализовать местную администрацию. Для этого основной отряд должен был совершить бросок на Приисковую и захватить железную дорогу. Другому отряду надлежало связаться с Управлением Дальстроя и предъявить ультиматум: освободить всех заключенных. Для этого основной отряд по железной дороге должен был двигаться в двух направлениях – к китайской границе и Владивостоку, освобождая по пути заключенных. Таким образом, в короткий срок восставшие рассчитывали создать мощную армию. А. Макеев уверял, что к восстанию присоединятся спецпоселенцы и местное население. Восставшие рассчитывали на неожиданность и быстроту своих действий. Других шансов у них было немного. Но, если они и были, то осуществление их было возможно только зимой, когда замерзают реки и можно быстро двигаться по зимникам.


XXV

В конце декабря 1941-го года на квартире Ретютина состоялось последнее совещание штаба. Был утвержден план восстания, по крайней мере, его первая активная часть, а дальше решили действовать по обстановке. Распределили обязанности. Ретютин

87

был избран руководителем восстания, Макеев назначен комиссаром, Зверев – командиром всего отряда, Дунаев – начальником штаба. Соломин и Простаков – командирами подразделений. Яшкин – заведующий обозом. Повстанцы назвали себя “Отряд особого назначения № 41”. Потому что начался сорок первый год, может быть, последний в их жизни. Во всяком случае, самый важный.


XXVI

В январе 1942-го года около тридцати заключенных входили в тайную организацию и ждали только сигнала к началу восстания. Днем 24-го числа их единомышленник китаец Лю-фа, банщик лагерного пункта, передал охране распоряжение начальства: всем идти мыться.
- Баня до пяти часов работает! – торопил он.
Почти все вохровцы поспешили в баню. Сразу после этого Зверев и заключенный Пашкевич разоружили дневального И. Букреева и отобрали у него наган. К ним присоединился Дунаев, Авакьян и Цветков, впятером они ворвались в охрану казармы, где еще оставалось трое вохровцев. Охранники схватились за оружие, но один был тут же застрелен (Дячков), второй (Попов) ранен, третий (Батыгин) обезоружен.
Теперь у восставших было двенадцать винтовок, четыре нагана и около 2 тысяч патронов. Они вошли в баню и взяли остальных охранников, что называется, голенькими. Всех офицеров и рядовых заперли в овощехранилище и выставили охрану (М. Лаптева и В. Мартюшева). Лишь одному стрелку удалось вырваться и убежать.
Восставшие открыли ворота зоны и выпустили всех заключенных. Около полусотни зеков примкнули к восстанию, остальные разбежались. Повстанцы получили зимнее обмундирование стрелков ВОХР, построились и выступили к райцентру Приисковая. Колонну замыкал обоз из нескольких подвод, нагруженных добротными армейскими полушубками, валенками, продовольствием. Запасы продовольствия и обмундирования накапливались заранее, якобы на случай аварийной ситуации: в половодье связь с лагерным пунктом могла быть прервана.
В Прадедовске было несколько отдельно огороженных ОЛП и в каждом по 202 заключенных, из них 108 политических. Призыв к восстанию поддержали далеко не все, за организаторами пошло всего около 100 человек. Они построились в колонну и двинулись к Приисковой, разбились на две группы, оставив обоз, и вошли на станцию.


XXVII

Отряд выглядел внушительно, согласно плану восставшие изображали учение ВОХР. Но только каждый пятый из них был вооружен, почти никто не имел военной выучки, а боевого опыта не хватало даже командирам. На стороне восставших оставались только внезапность и отчаяние обреченных. Уже темнело, когда отряд подступил к

88

райцентру.
Быстро перерезали телефонные и телеграфные провода, расставили посты на дорогах. Разбились на отдельные подразделения, каждое со своей боевой задачей. Группа под командованием самого Ретютина атаковала местное КПЗ. Двое милиционеров были убиты, освобождены 38 заключенных, из них 12 человек присоединились к восставшим. Затем та же группа захватила управление речного пароходства, ранив двоих вохровцев. Восставшие захватили 10 винтовок, наган и больше сотни патронов к ним. После чего 
М. Ретютин направился на помощь второй группе, штурмующей райотдел НКВД.
Одновременно другая группа пыталась взять райотдел милиции. К нападавшим присоединился Ретютин со своими бойцами, усилив огонь. Был убит замначальника отдела А. Сальков, погибли три милиционера (А. Семяшкин, К. Канев, с. Кайло), ранено два милиционера. Одному милиционеру (Артееву) удалось бежать из Приисковой на  отдельный лагерный пункт и сообщить о нападении на Приисковую “японского десанта”, и что идет бой также у районного отделения НКВД и у казарм управления речного пароходства, где огнем повстанцев убито 4 вохровца (Беляков, Копытов, Грищенко, Толстиков).
Из этого лагерного пункта прибыла группа бойцов ВОХР в количестве 15 человек с ручным пулеметом, которая вступила в бой с вооруженными повстанцами. Вохровцы потеряли убитыми 3 человека (Иванов, Сущевский, Острощенко). Шальной пулей был также убит пятимесячный ребенок гражданки Тульевой.
Потери несли и повстанцы, и было уже ясно, что здание милиции им не взять. В милиции повстанцы добыли 2 винтовки, 12 пистолетов и много патронов.


XXVIII

Группа Соломина в это время легко захватила поселковый узел связи, сопротивление оказал только охранник Черных, который был застрелен. Соломин  приказал выдвинуться вверх по речке к находящимся там лагерям и получить от них поддержку. Свой отряд Ретютин разбил на две группы, во главе которых поставил Г. Цветкова и  М. Дунаева. В полночь повстанцы в количестве 41 человека на 10 подводах двинулись по речке.
  Скорее это было не отступление, а бегство. Многих просто забыли, в том числе одного из командиров И. Зверева. В полной темноте, под плотным огнем было трудно собрать все группы, не растерять бойцов. Зверев, по-видимому, прикрывал отступление и отстал от своих. Под утро его догнали вохровцы и после короткой перестрелки убили. Говорят, награда нашла героя. Иногда пуля находит героя, как высшая награда, как избавление от новых мучений и унижений.
Нападение было совершено в первую очередь на операционный зал конторы связи, куда в последующем собрали за барьер всех дежурных телеграфа, городской и междугородней телефонных станций, а также всех клиентов, находящихся в это время в операционном зале. На всех входах и выходах расставлены вооруженные посты, которые

89

всех проходивших в здание конторы связи беспрекословно пропускали, но затем сажали за барьер и из здания не выпускали.
Повстанцы разбили телефонное и телеграфное оборудование. Затем группа захватила отделение Госбанка, там был убит управляющий С. Родин. Нападавшим достались два нагана и маузер. Они присоединились к атакующим райотдела НКВД.
Отдельную группу из шести повстанцев Ретютин отправил на местный аэродром, где стояли два легких самолета. На аэродроме находились только охранник и летчик, но они были предупреждены о нападении на Приисковую, поэтому подготовились к атаке. В результате нападение было отбито, а один из повстанцев Л. Шумков был даже схвачен в плен.
Получив отпор на аэродроме, группа была перенацелена на захват железнодорожной станции. На рабочих местах были застигнуты диспетчер и начальник станции. Увидев наступающую группу, милиционер, находившийся на станции, выскочил через запасной выход и спрятался между вагонами. Восставшие его не заметили, но они, ворвавшись к начальнику станции, стали требовать, чтобы он из запасника подал на станцию паровоз и пару вагонов. Их целью было, собравшись всем восставшим на поезде, отъехать к китайской границе. Начальник как будто старался выполнить их требование, тянул время. Долго решалось, кто будет машинистом, где заправить поезд водой, углем. Время шло!
Когда подкрепление вступило в бой и заговорил пулемет, Ретютин понял, что увязает в Приисковой, и приказал отступать.


XXIX

В “Отряде особого назначения № 41” осталось ровно 41 боец. Были убиты 9 повстанцев, один ранен. Потери противника оказались больше: 14 убитых, 11 раненых. Правда, вохровцы задержали 40 безоружных повстанцев, еще 21 человек добровольно явились в райотдел НКВД. Зато теперь все оставшиеся в отряде имели винтовки, а некоторые и пистолеты в придачу. Отряд двигался на 10 подводах по речке, скованной льдом, с целью выполнения стратегической задачи - освобождение заключенных из лагерей и формирование из них армии повстанцев.
В ходе движения вниз по речке, в 20 километрах от Приисковой, повстанцы
М. Ретютина заняли временный лагерь, где разоружили и связали стрелка охраны Иванова и захватили 2 винтовки (боевую и мелкокалиберную) и 1 охотничье ружье. После чего начальник временного лагеря заключенный Мурмилло (участник повстанческой организации) выдал повстанцам три лошади с упряжкой, погрузив на эти подводы два мешка муки, шесть мешков овса, 40 килограммов рыбы, небольшое количество сала и буханок хлеба. Тут же к повстанцам примкнул заключенный временного лагеря Коряков, который взял на себя роль проводника к таежной деревне, куда за несколько часов до восстания выехал командир взвода охраны Приискового НКВД Квасников с груженым обозом, который предназначался к отправке в один из лагерей. На перехват обоза

90

направилась группа под командованием Дунаева.
Сопровождавший подводу с оружием командир ВОХР Квасников и рядовой стрелок охраны остановились на ночлег в таежной деревушке. Квасников в нарушение всех инструкций вез с собой жену. Она как раз вышла на крыльцо, когда к избе приблизились повстанцы. Женщина закричала. На нее направили винтовки, но Дунаев приказал:
- Не трогать ее!
Повстанцы ворвались в избу, застрелили рядового и ранили Квасникова. Потом повстанцы захватили оружие: 18 винтовок и к ним 9711 патронов, 2 револьвера системы “Наган” и к ним 604 патрона, 5 гранат, 2900 мелкокалиберных патронов, 155 патронов к пистолету “ТТ”, 862 осветительных и сигнальных патронов, 51 кожаных подсумков, 6 противогазов и 8 компасов.
Перегрузив оружие на свои подводы, группа М. Дунаева с таежной деревни спустилась к речке, где их ожидали основные силы повстанцев. Окончательно сформировавшаяся, хорошо экипированная и вооруженная группа повстанцев в составе 41 человека, таким образом, имела в своем распоряжении: 41 винтовку “Мосина” (11558 патронов к ним), 15 револьверов “Наган” (1270 патронов к ним), два пистолета “ТТ” (187 патронов к ним), 3 пистолета “Маузер”, 1 пистолет Коровина, 5 ручных гранат, 2 мелкокалиберных винтовки (2372 патронов к ним), 1 охотничье ружье.


XXX

Утром 25-го января восставшие вступили в таежное село.  Участковый милиционер был разоружен. На складе сельпо восставшие реквизировали продукты, комиссар Макеев оставил расписку “Отряда особого назначения № 41”. Агитировать крестьян против колхозов было некогда. Отряд выступил дальше. Было решено двигаться к зверосовхозу, чтобы поменять гужевой транспорт, чтобы можно было быстрее передвигаться и не только по зимней дороге – по речке, но и по дорогам на суше. Для наблюдения за передвижением восставших использовалась авиаразведка.


XXXI

Получив данные о вооруженном налете группы заключенных на райцентр станции Приисковую и последующем движении их по речке, зам. наркома внутренних дел Дальстроя В. Симаков совместно с партийным представителем отдал телеграфное распоряжение находившемся на пути следования в район бунта заключенных начальнику РО НКВД капитану Фальшину и секретарю РП района Безгодову. Совместно с руководством ВОХР лагподразделений, расположенных вверх по речке, организовать отряд из стрелков ВОХРа, мобилизовать оленьи упряжки колхозов и немедленно выступить навстречу банде с расчетом к утру 26-го января ее окружить и уничтожить.

91


XXXII

Тем временем отряд М. Ретютина вступил в очередное таежное село на своем пути следования по речке. Повстанцы обезоружили участкового милиционера Макарова, отобрав у него револьвер системы “Наган”, а в правлении колхоза взяли двуствольное охотничье ружье. На складе сельпо повстанцы захватили 10 мешков муки, 5 мешков крупы, 3 мешка сахара, один ящик макарон, 4 ящика спирта, мешок соли, ящик спичек, 41 штуку пустых мешков и небольшое количество печеного хлеба, а также топоры, пилы, ведра и другой хозяйственный инвентарь, после чего “военком” повстанцев А. Макеев оставил продавщице магазина сельпо Д. Семяшкиной расписку на взятый товар от имени “Отряда особого назначения № 41”. На почте разрушили телеграфную аппаратуру и порвали телефонные провода.
Наполнив свой продовольственный обоз, отряд М. Ретютина на подводах выехал из села и свернул в лес по лесной тропе, идущей вверх, с намерением добраться до звериных хозяйств, захватить их и, пересев на оленьи упряжки, ускорить в лесу по снегу свое передвижение.

XXXIII

В соответствие с приказом В. Симакова для ликвидации банды М. Ретютина был сформирован отряд из бойцов 4-го дивизиона ВОХР одного из лагерей под командованием Прохорова. Руководство этого лагеря к вопросу укомплектования отряда отнеслось исключительно безответственно, направив на преследование банды в
40-градусный мороз отряд бойцов в летних брюках, плохой обуви, перчатках и в шинелях без телогрейки и полушубков.
Утром 26-го января В. Симаков и Т. Важнов вылетели на самолете на станцию Приисковая для руководства по ликвидации банды М. Ретютина.
В Приисковой в соответствии  с разработанным планом по ликвидации восстания были организованы дополнительные вооруженные отряды из партийно-советского актива Приисковского района (65 человек, плюс 40 человек стрелков ВОХР одного из лагерей). Оружие для отрядов партсовактива было переброшено на самолетах. Кроме того, были созданы 2 отряда из стрелков ВОХР еще одного лагеря для закрытия выходов с верховьев реки.
Первые отряды в количестве 55 и 70 человек под общим командованием Прохорова прибыли в село, где находилась группа восставших.
После обеда 26-го января отряд ВОХР в количестве 55 бойцов выступил из села в погоню за повстанцами М. Ретютина.
27-го января из этого села выступил для преследования повстанцев второй отряд ВОХР в количестве 70 бойцов.
На четвертый день восстания разведка преследователей наткнулась на отряд повстанцев в 65 километрах от Приисковой. До подхода основных сил противника

92

повстанцы успели занять выгодные позиции и окопаться в снегу.
Стрелки отряда ВОХР под командованием Прохорова вступили в бой. В перестрелке получил ранение один вохровец.
Повстанцы Ретютина держали оборону на правом берегу реки.
Ошеломляющее известие о восстании заключенных в Прадедовске дошло, наконец, до высоких кабинетов в Кремле и на Лубянке. По-видимому, подчиненные не сразу доложили на самый верх. Поэтому приказ наркома внутренних дел № 72 “О ликвидации вооруженного бандитского выступления заключенных” запоздал минимум на пару дней. В то время, когда Берия подписывал свой приказ, сводный отряд вохровцев под командованием Прохорова (120 человек) уже вступил в бой с восставшими в лесу в 105 километрах от Приисковой. Несмотря на более двукратное численное превосходство вохровцев, повстанцы ожесточенно сопротивлялись. Бой шел весь день. Был убит комиссар Макеев. Погиб командир подразделения Соломин. Всего повстанцы потеряли убитыми 16 человек. Столько же не досчитались вохровцы, да еще девять были ранены, двое из них позднее скончались.
В результате неумелого выбора позиции и отсутствия руководства ведения огня со стороны Прохорова, значительная часть убитых бойцов ВОХРа были перебиты огнем собственных взводов. Потеряв надежду на возможность уничтожения банды, Прохоров решил отступить к селу, дать бойцам отдых на сутки и снова пойти на преследование. Но больше всего бойцов вышло из строя из-за обморожения. В конце концов, вохровцы начали покидать позиции, и тогда их командир Прохоров дал команду отступать к таежному селу.
В. Симаков и т. Важнов на самолете прилетели в таежное село для оперативного руководства подавления восстания заключенных. При посадке самолет получил повреждения, и Симаков с Важновым выехали к месту боя на лошадях.
На пути отступающих встретили Симаков и Важнов  в составе 100 бойцов. Симаков пришел в ярость, потребовал продолжать преследование. Но измотанные и обмороженные стрелки не подчинились приказу.
Симаков отстранил Прохорова от командования отрядом, с большим трудом организовал взвод из 35 человек и сам повел их в погоню. Остальные вернулись в село. Оказалось, что большинство бойцов действительно обморожены.
Сформированный взвод к вечеру снова достиг места, где происходил бой с бандой 28-го января, но повстанцев там уже не обнаружили. Утром М. Ретютин увел свой отряд дальше вверх по реке.
В селе в результате медосмотра выяснилось, что из 120 человек бойцов ВОХР обмороженных оказалось: 1-ой степени получили 13 человек, 2-ой степени – 43 человека и 3-ей степени – 19 человек (всего 75 человек). Больница села была переполнена. Пришлось развернуть полевой госпиталь и лазареты в школе, детском саду, роддоме. Здоровых вохровцев, дезертировавших с поля боя, выявлено 7 человек, все они были арестованы.





93


XXXIV

Тем временем повстанцы под командованием М. Ретютина ушли дальше по реке. В верховьях реки наткнулись на охотничью избушку, отогрелись, поели, передохнули. Там состоялось последнее совещание отряда. Их осталось 26 человек. Было ясно, что поднять восстание по всей округе не удалось. Восставшие не имели разведданных, но догадались, что к их преследованию привлекаются все новые силы, перекрывавшие дороги, пути отхода, выходы к железной дороге. Решено было разделиться на мелкие подгруппы и пробиваться к границе Китая, а пока рассеяться по тайге, по таежным поселениям.
30-го января на место событий прибыл начальник одного из лагерей полковник Кобышевский с подкреплением. Он сформировал отряд из 58 человек и повел по следам повстанцев. Ночью 31-го января на 115 километре от Приисковой была окружена группа из пяти беглецов, четверо убиты, один взят в плен. Утром 1-го февраля на 145 километре от Приисковой ликвидирована вторая группа – четверо убиты, один захвачен живым.
В тот же день (на 175 километре от Приисковой) к вечеру отряд Катышевского настиг основную группу повстанцев. Прямо на речке их взяли в кольцо. Ретютин и его товарищи – всего 11 человек – приняли бой.


XXXV

А следственное дело о вооруженном восстании в Прадедовске уже шло полным ходом. И первой была арестована жена Ретютина.
Галя Филиппова была деревенской девушкой, неграмотной и неразвитой. Ей было восемнадцать, когда в их глухое село приехал Марк Ретютина, вольнонаемный, начальник лагпункта. Ему уже минуло тридцать, по местным представлениям он был красавец мужчина. Через два месяца они поженились. Некоторые считали этот брак странным, хотя, что тут странного? Многие русские ссыльные и отбывшие срок заключенные на Севере, Сибири и на Дальнем Востоке брали жен из стойбищ, из яранг и чумов. Ретютину нужна была женщина и хозяйка в доме, вот он и женился. Галю он не обижал, и то ладно. А в чем-то они даже были похожи: оба немногословны, внешне непроницаемы. Иной раз по ее лицу невозможно определить: слышит ли она тебя, понимает ли?
Вот и следователь НКВД никак не мог понять: действительно жена Ретютина такая тупая или за чухонской маской скрывается хитрый враг. Ей было предъявлено обвинение: Ретютина Галина Петровна, являясь женой организатора контрреволюционного восстания Ретютина Марка Андреевича, скрыла известные ей факты подготовки восстания в лагере. Но Галя на все поставленные следователем вопросы отвечала: муж с ней мало разговаривал, люди к нему приходили часто, но о чем они говорили – она по простоте своей не понимала…



94


XXXVI

Перестрелка повстанцев с вохровцами шла всю ночь, а утром 2-го февраля бой разгорелся с новой силой. Несмотря на пятикратное превосходство сил нападавших, повстанцы отражали все атаки. Но вот в середине дня к отряду полковника Котышевского присоединились свежие силы – опергруппа из тридцати бойцов. Бой шел уже почти сутки. К этому времени трое повстанцев были убиты, у всех кончались патроны. Винтовки оборонявшихся замолчали, лишь в барабане наганов осталось по несколько пуль. Все было кончено. Ретютин взвел курок и выстрелили себе в висок. За ним Дунаев. Следом Авакян. Потом еще трое активных повстанцев. Последнюю атаку вохровцев уже никто не отбивал. Живыми были захвачены только Яшкин и китаец Лю-фа.
Всего за время восстания (24.01 – 2.02. 1942) погибло 42 заключенных, захвачено живыми 6 человек, задержано ушедших из банды после налета на Приисковую - 4 человека и 21 человек вернулись добровольно в РО НКВД. Потери частей НКВД и ВОХР составили 33 человека убитыми, 20 ранеными и 52 обмороженными.


XXXVII

Наконец, НКВД подвело итоги. Были сочтены все убитые и раненые с обеих сторон, все отсутствующие заключенные, бежавшие и вернувшиеся, захваченные с оружием и без. Не хватило восьми зеков. То есть несколько повстанцев (на самом деле как оказалось даже больше) скитались где-то по глухим углам.
И действительно, опергруппы то тут, то там обнаруживали восставших: троих, двоих и одиночек. Последнюю группу из пяти человек обнаружили 6-го марта в сотне километров от Приисковой. Семеро вохровцев под командованием Федоткина без труда захватили измученных, шатающихся от голода людей. Точно неизвестно, что произошло  в пути, но трое из пяти пленных были расстреляны. Когда Федоткина спросили о причинах, он пояснил:
- Их трудно было всех доставить на прииск. Скорее всего, эти трое были просто не в состоянии идти, вот их и пристрелили.
3-го марта стало известно, что в районе 40 километрах от Приисковой скрывалась вооруженная банда. НКВД направила на розыск этой банды оперативную группу, которую и обнаружили в охотничьей избушке, состоящую из трех вооруженных человек. При попытке оперативной группы приблизиться к избушке, бандиты оказали вооруженное сопротивление, после чего между оперативниками и бандой завязалась перестрелка. Со стороны группы был тяжело ранен местный охотник Истомин, который через непродолжительное время скончался. Трупы бандитов были доставлены в Прадедовск. В убитых были опознаны заключенные Азаков, Некрасов и Ручалы, ушедшие с восставшими 24.01.42г.


95


XXXVIII

На первом допросе, проведенном в лесу сразу после боя В. Симаковым, раненый Яшкин показал, что восстание в Прадедовске готовилось еще с августа 1941-го года, и замышлялось более широким, чем получилось фактически. Одновременно с заключенными Прадедовска, заключенные другого лагеря, находящегося в 8 километрах от Приисковой, должны были тоже разоружить свою охрану. Там возглавлял восстание вольнонаемный Поляков. Затем тот отряд должен был соединиться с отрядом Ретютина. Эти два отряда должны были захватить все районные учреждения в Приисковой, арестовать весь партийно-советский актив и установить свою власть в районе. После этого немедленно предъявить ультиматум руководству Дальстроя об освобождении всех заключенных. Если Тарханов не исполнит это требование – поднять в Приморском крае восстание всех заключенных, затем то же самое перенести на Магадан.
Всего через десять дней после допроса его В. Симаковым уже на следствии 
А. Яшкин дал совсем другие показания о целях восстания: повстанцы якобы собирались “осуществить контрреволюционное вооруженное восстание в Прадедовске с распространением такового по всем лагерям, находящимся на территории Дальнего Востока с целью свержения советской власти”, для чего они намеревались освободить заключенных, привлечь на свою сторону спецпоселенцев из местных жителей, недовольных советской властью, создать из них добровольческую армию, распустить колхозы и восстановить частную собственность, установить связь с Японией с целью получения от нее вооруженной помощи, установить политический и экономический строй “по типу и подобию как в Японии” и присоединить занятую территорию к Японии.
Надо полагать, следователи “подкорректировали” показания А. Яшкина в нужную сторону, чтобы создать выгодную для следствия, пусть и совершенно невероятную картину широкомасштабного заговора, вовремя раскрытого чекистами.
Еще продолжалась зачистка территории, а Берия уже получил докладную записку Симакова: “Об итогах ликвидации вооруженной банды в Приисковой”. “А нельзя ли здесь найти более масштабный международный заговор”, - должно быть, подумал нарком и передал соответствующую директиву. Следователи НКВД в Приисковой бросились разрабатывать новую версию. Налегли на Яшкина. Тот с самого начала давал откровенные и правдивые показания. Но через десять дней вдруг запел другую песню. Планы восставших, оказывается, были такие: установить связь с японцами с целью получения от них помощи, в первую очередь, вооруженной. В случае открытого вторжения Японии, помочь ей захватить Дальний Восток, захваченную территорию затем присоединить к Японии. Но дальнейшего развития эта фантастическая версия не получила. Вероятно, у следователей просто не хватило времени и сил на соответствующую обработку всех арестованных, а их проходило по делу 68 человек.
Галину Ретютину держали в КПЗ Приисковой два месяца, изредка вызывая на допросы. Следователь спрашивал:
- А что говорил муж о советской власти, о войне?
В общем, из нее вытянули лишь несколько фамилий лагерников, приходивших к
96

ним на квартиру. В конце концов, Галину Ретютину освободили. С тех пор о ней никто ничего не слышал.
В ходе следствия появлялось все больше новых фамилий в показаниях: следствию необходимо было придать восстанию как можно больший размах. Начались новые аресты. Арестованных срочно доставляли к следователям. Среди них были начальники других лагпунктов из Прадедовска Б. Мурмилло и М. Поляков, бухгалтер прииска А. Попов (заключенный), профессор, врач Н. Крамов-Утемов и другие. Таким образом, по делу
№ 785 проходило 68 человек, большинство из них политические. Наверняка, кто-то из арестованных знал о готовящемся восстании, но никто из них не принимал в нем участия. Ю. Дойч, Б. Мурмилло, В. Шаталов, А Плечев, А. Рандеев, Н. Степнин, А. Бобров, 
Б. Алхимович, Г. Атамалчук (все расстреляны) так и не признали себя виновными.
9- го августа 1942-го года было утверждено обвинительное заключение. 49 человек были приговорены к высшей мере наказания (чуть позднее к ним добавился еще один Ю. Дойч), в том числе все осужденные ранее по политическим статьям. 14 человек к 10 годам лишения свободы, 4 человека к 8 годам, 1 получил срок 5 лет. Все приговоренные к высшей мере наказания были расстреляны через несколько дней.
Всех их называют героями, так как они доказали:
- человек не может быть превращен в скотину, с которой расправляются как хотят;
- нельзя уничтожать безоружных людей;
- нужно давать отпор людоедам и создавать международное объединение против носителей зла, находящихся в состоянии преступной активности.


XXXIX

Дело о восстании усиленно раздували. После допроса с пристрастием многие арестованные оговаривали себя и других заключенных. Но были и такие, кто упорно не признавал ложных обвинений и не давал показаний на товарищей. Только в сентябре 1942-го года особое совещании е НКВД вынесло приговор: 50 обвиняемых – к расстрелу, остальным – кому десять лет лагерей, кому восемь. Одному повезло – всего пять.
12-го октября в Прадедовске приговоренные к высшей мере были расстреляны.
И все же восстание в Прадедовске не было напрасным. Возможно, благодаря этому отчаянному шагу к свободе, не состоялись массовые расстрелы. В монолитной системе ГУЛАГа появилась первая, пусть маленькая, трещина. Весть о прадедовском выступлении передавалась из уст в уста, от лагеря к лагерю. Несмотря на жесточайший террор, сопротивление заключенных нарастало. Участились забастовки, голодовки, побеги, в том числе вооруженные. Восстания начала пятидесятых годов ускорили разрушение чудовищной системы ГУЛАГа.
Следствие было закончено только в конце июля 1942-го года. Только 
16-го сентября 1942-го года ОСО НКВД СССР вынесло решение: 50 обвинений (в том числе и А. Яшкин) приговорены к высшей мере наказания.


97



З а к л ю ч е н и е


Объем добычи золота в Прадедовске падал. Шахты № 1, 2, 3 были уже закрыты. В основном работали шахты № 4, 5, 6. Строились новые шахты № 7, 8, 9, но они много добычи золота не обещали.
В период Хрущевской оттепели с объемом рабочих (заключенных) был перебой.
Прииск Праделовск был закрыт.

































98



С о д е р ж а н и е


1.   Введение   _______________________________________________        3

2.   Глава   первая   ___________________________________________      4

3.   Глава   вторая   ___________________________________________      66

4.   Заключение   _____________________________________________        97