Мой гений вечно спит, страшно храпит, а просыпается лишь когда выпьет, точнее, когда я ему налью. Он единственный мой настоящий на все времена друг. Каково это – спаивать дорогого тебе человека лишь для своего удовольствия? В сущности, у меня простой выбор: либо пусть храпит дальше, и будет хоть как-то здоров и сколько-то румян, на какое время отпустил ему Господь, либо толкнуть тихонько в плечо, подать стакан и… вот он, восторг общения, общения с собой!
Человек одинок. Человек страшно одинок. Он безысходно одинок. Он сходит с ума от этого холодного, склизкого одиночества. Ему нужно, как воздух необходимо тепло…, хоть сколько-то тепла. Обкричсь, распотемься, взявши Диогенов фонарь, на всяком углу, да хоть на самой паперти о холоде твоем, о хоть сколько-то помощи тебе, о лишь дуновении тепла человеческого, мол «ищу человека» – никто не подаст. Не подаст, да еще, брезгливо скрививши рот свой, покрутит пальцем у виска. И ты, понурый, бредешь обратно, к себе, к нему. А к кому еще? А он, глядите, спит.
Философ Кротет, прогуливаясь по залитому солнцем оливковому саду Академии, вдруг заметил на скамейке под акациями прекрасного юношу, воодушевленного, созерцательного вида. «Что вы тут делаете в одиночестве?», - подошел к нему философ. «Да так, просто беседую сам с собою», - рассеяно улыбнулся юноша. «Берегитесь, юный мой друг, - ухмыльнулся в седую бороду свою мудрец, - вы имеете дело с очень, очень опасным собеседником». Опасным… Мой-то гений уж точно очень опасен…, когда если выпьет. А когда не опасен – тогда ведь спит как сурок - ну что с этим делать? Я, черт возьми, наливаю. Наливаю, он, реагируя на знакомое журчание, просыпается, жмурясь на утренний яркий свет безбожно матерится, продирает глаза, выпивает и…, он начинает мне рассказывать, рассказывать удивительные вещи…
Ну например - что есть любовь к женщине. Самому-то ведь и в голову бы не пришло, что любовь к женщине и есть любовь к Богу. И чем искреннее твоя любовь к ней, тем ближе к тебе Бог. Когда ты ее лелеешь, то и Бог улыбается тебе, а когда ты ей врешь, то и Он отворачивается от тебя. Ты злишься, ты подозреваешь, ты даже ловишь на измене, готов даже убить… За что?! Того-то ты не видишь, что первым-то начал ты, только ты и никто больше. Никогда женщина-Бог не предаст тебя, если первым не предашь ты. Вообще нет ничего вокруг тебя, чего бы не начал именно ты. Довольно пинать Творца за невнимание. Это не Он невнимателен к тебе, но сам ты. Экий витиеватый словоблуд, эк завернул… Ну-ка еще ему стаканчик… Как он мало, скупо теперь говорит… То ли устал, то ли зачем-то скрытничает…
Мой гений выпил, закурил, закашлялся, замолчал… Я откинулся на спинку кресла, посмотрел на него внимательно… Боже, как он постарел, осунулся. Лицо его бледно, волосы, остатки былой буйной шевелюры седы, руки, когда-то такие живые с кистью над палитрой или над клавишами рояля, теперь окостенели, сделались жесткими, узловатыми, в глазах больше не видно огня... Нет, там еще тлеет что-то и, при случайном каком дуновении даже и вспыхивает прощальной вспышкою, но в целом… Устал. Всего лишь второй стакан его уже, смотри, почти и погасил.
М-да… Много, слишком много я наливал ему в жизни. Когда-то давно, в годы оны было весело. Тогда мир казался огромным, а мой распрекрасный розовощекий гений просто парил над ним и, чудилось, был огромнее этого мира, он просто властвовал над ним. Все давалось ему в руки само, все спорилось, все горело, и думалось, мечталось – все успеется, все свершится, коль поцеловал его в лоб при рождении его сам Создатель. Чудилось, мечталось, поцеловал… Вот он теперь, поцелованный этот, глядите на него, - разбитый, скрюченный, серый, тусклый, даже и после двух стаканов. Где? Где, когда, в какую роковую для нас обоих минуту было что-то не замечено, пропущено, проиграно?.. Как случилось так, что теперь он только спит, страшно храпит, а если и откликается на зов, то лишь увидев, услышав стакан?..
Я не верю, не хочу верить, будто это я его погубил. Оба виноваты. Вместе пили, вместе дрались, вместе обманывали женщин (тех самых, кого следовало бы любить ради хотя бы Бога)… Всё вместе, с только лишь подмигивания одного другому и наоборот. Покуражились всласть. Что теперь? – могила? О да. А у кого что другое впереди? У праведников, чей гений и росы в рот не брал? Как верно увидел перед смертью своей беспокойный Гамлет: дальше – тишина. Покойся с миром, засыпай мой пьяный гений. Нас похоронят вместе. Обо мне еще какое-то время будет напоминать убогий холмик и кленовый, в зеленой плесни, православный крест над ним, а о тебе…
Ах, беда… О тебе и вовсе никто не вспомнит. Ничего ты, зачем-то, для какой-то, так и оставшейся в тайне причины, поцелованный когда-то, не родил на земле этой. А как все красиво начиналось… Спи, спи вечным сном мой неглубокий, но честный, мой искренний, мой самый лучший на земле друг, мой навсегда единственный, хоть и опасный собеседник! Пускай ты прожил век свой пьяницей, но как бы я-то жил, прожил бы без тебя?! Какой серой, какой будничной оказалась бы тогда жизнь моя… Спасибо тебе за все. Аминь.