Гиви я встретил на съёмках боевика. Я играл президента славянской страны в крохотном эпизоде без слов. На третьей секунде в кадре меня должен был убить продавшийся врагам начальник моей же охраны. На эту на роль – из-за болезни другого артиста – в последний момент пригласили Гиви. Двухметровый грузин выглядел, как Дольф Лудгрен, загримированный под Луи де Фюнеса. Лысый, с огромным носом и иссиня-чёрной щетиной, Гиви был голубоглаз и обладал бесстыдной улыбкой старого викинга. Он всё время шутил, доводя до смеховой истерики русскую массовку. Шутки его оригинальностью не отличались, но акцент и живость мимики делали свое дело. Через два часа присутствия на площадке он стал её душой. Даже режиссер-американец, увидев, как Гиви копирует Аль Пачино, моментально сложился вдвое, словно швейцарский карманный нож, и лицо его приобрело фирменный цвет рукоятки этого изделия.
Гиви был талантлив и сам о себе это знал. Единственное, что не позволяло ему сделать карьеру в Голливуде, – язык. Прожив двадцать лет в Лос-Анджелесе, Гиви с трудом мог объясниться в магазине. Да он и не ходил туда, где продавцы не говорили по-русски или по-грузински. Он работал автомехаником в фирме своего брата, дружил с владельцем хинкальной из Кутаиси, по выходным играл в футбол с армянами. Жизненный уклад Гиви был слишком крепко сложен, чтобы Америка могла просунуть между его мощными плитами хотя бы иголку.
Гиви родился и вырос в Сухуми – столице Абхазии. Его семья принадлежала к местной элите: дядя был директором большого санатория, куда приезжали отдохнуть шишки со всего СССР. Дочери и жены советской номенклатуры покорно слетались на синий свет гивиных глаз, шелестя курортными нарядами, словно бабочки крыльями. Он катал их на красных «жигулях» и во время ночных свиданий на пляже пел для них «тбилисо» таким красивым и глубоким баритоном, будто разворачивал перед собой рулон чёрного бархата.
Потом пришла война. Тяжёлый снаряд влетел прямо в окно их кухни. Отца – ортопеда и мать – учительницу – разорвало на куски. Их мясо и кости перемешались с осколками чешского хрусталя. Начался пожар. Гиви с братом всю ночь стояли на улице в одних трусах и смотрели, как догорает их прежняя жизнь и как никто не пытается погасить это адское пламя.
Воевать с абхазами Гиви не стал: он тогда был по уши влюблен в девушку-абхазку и дружил с её братом больше, чем со своим собственным.
Вместо этого он поехал в Москву – убивать Горбачева. «Я так рассудил: из-за кого моя страна погибла? Кто этот бардак начал? Абхазы? Грузины? Русские? Вот и подумал: найду его, задушу своими руками, и легче мне станет».
До Москвы Гиви добрался без приключений. В поддельной сумке «адидас» он вёз пистолет, купленный у бывшего мента. В помпезном здании на Ленинградском проспекте он записался на приём к Горби как представитель несуществующей организации жертв войны.
В назначенный день Гиви уже с самого утра сидел в приёмной и с преувеличенным интересом рассматривал подшивку «Огонька», лежавшую на журнальном столике. Перед ним в кабинет зашла пожилая женщина. Через какое-то время она вышла оттуда вместе с виновником гивиных бед. Самодеятельный киллер нащупал под пиджаком рифлёную рукоятку «макарова» и взвёл курок. Вдруг он увидел, что и женщина, и Горбачёв плачут. Она – по-женски – прикрывая платочком покрасневшее от рыданий лицо. Он – одними глазами, нелепо кривя рот в попытке удержать подступавшие слезы. Гиви увидел перед собой старого человека, которому больно. Потерянного, уставшего от жизни, в которой были и великие подвиги, и непоправимо трагические ошибки. Бывший генеральный секретарь выглядел не по годам плохо. Гиви встретился с ним глазами. И вдруг понял, что в дом этого потерявшего власть и уважение политика тоже влетел тяжёлый снаряд. Он порвал его душу на куски, смешав её останки с острыми осколками огромной страны. Не говоря ни слова, Гиви встал и вышел из приёмной на улицу.
Назавтра он узнал, что в Сухуми шальной пулей убило его любимую девушку.
Через год Гиви с братом уехали в Штаты, чтобы остаться там навсегда.
Брат стал успешным бизнесменом. В Лос-Анджелесе ему принадлежат магазины, кафе и автомастерские. У него есть вилла в Малибу и «мерседес» с открытым верхом. Гиви снимается в голливудской массовке за девять долларов в час и вечерами рубится в нарды с хозяином хинкальной из Кутаиси. Океан он не любит: за свою двадцатилетнюю жизнь в Калифорнии он был на берегу разве что раз пять или шесть. Говорит, что пляж ему напоминает Сухуми. А это больно.
Вот такие дела.
В Америке я таскал рояли в горах и столы для блэк-джека в пустыне. Косил траву на чужих подворьях и тонул в дерьме, прочищая трубу, забитую выводком «гремучек». Укладывал черепицу на крыше, когда в тени термометр показывал + 42. Красил стены в убитых мотелях, сортировал мусор, собирал железные кровати, ночами выгонял койотов и рысей из кампуса частной школы. Рыл ямы в земле, твёрже которой разве что моё упрямство.
Моими друзьями стали бывшие рецидивисты и наркоманы, люди всех цветов кожи и сексуальных ориентаций. Я работал под началом старика, который в свои семьдесят ездил на разборки байкерских банд и забавлялся ловлей ядовитых змей голыми руками. Всё это время Америка смотрела на меня без улыбки – сквозь щель слегка приоткрытой двери. Она ждала, пока я верну себе силу, потраченную на пустые разговоры, пока гнилой офисный дух не выйдет из меня вместе с ядрёным трудовым потом. В итоге я полюбил Америку такой, какая она есть – тяжело сходящейся с чужаками матерью большого семейства. Я полюбил её жёсткие ладони и её простодушную красоту. Тепло её неловких объятий и неразвитость её слёзных желёз. Но речь не об этом.
Речь о настоящем человеческом золоте, которое я, пока выживал, находил в самых неожиданных местах и обличьях. О бесстрашных мужиках с беззащитным сердцем ребёнка, о женщинах, твёрдости духа которых позавидовал бы любой ветхозаветный пророк, о привычке самых обездоленных подставлять плечо под любую ношу, если ты рядом и тебе нужна помощь. Я много ездил по миру, но знаю только ещё одну такую страну. Она называется Россия.
И вот Гиви – пятидесятилетний кавказский викинг, навсегда оставшийся на сухумском пляже с бокалом кахетинского в руке, Гиви, широко расстилающий песню под тяжёлым бархатным небом, Гиви, обнимающий девичьи плечи, Гиви – душа любого застолья, Гиви – несостоявшийся палач убийцы прекрасного мира своей юности – теперь он должен застрелить меня в кино, потому что играет предателя.
Ассистент режиссёра объясняет ему задачу. Гиви мрачно слушает и кивает головой. Потом под фанерными сводами съёмочного павильона вдруг взрывается его возмущённый баритон. Он кричит на ломаном русском: «Я – прэдатель?! Ти думай, что говоришь, гнида! Я ещё никого никогда не прэдал, понэл ты?» Страшные грузинские ругательства рассыпаются по студии, как крупная шрапнель. Осветители и звукооператоры замерли с открытыми ртами, самые пугливые из артистов уже бочком пробираются к выходу. Гиви бросает на пол бутафорский пистолет, пинает его ногой и, пылая синими, как море его родины, очами, стремительно уходит.
Да, речь о человеческом золоте, щедро рассыпанном по жизни. Оно, как и положено самородкам, лежит у нас под ногами. Мы пялимся на яркие витрины и в пёстрые экраны, завидуем тем, у кого есть то, чего нет у нас, но не можем позволить себе главной роскоши, доступной любому смертному – возможности в любых обстоятельствах делать правильный выбор. Это ведь так просто и так недостижимо. Не нажать на курок, когда твоё сердце останавливается от гнева и возмущения, не соглашаться на роль труса или предателя, даже если это просто игра. Не ходить к морю, если оно не понимает языка, на котором ты поешь, и если там – на тёплом прибрежном песке - нет следов человека, ради которого существуют и море, и небо, и вся эта жизнь.