ГЛАВА ПЯТАЯ
Рафаэль.
Итальянец Моретти не мог исчезнуть из биографии отца. Наш дом стал пожизненным памятником ему. Отец выстроил его на земельном участке, полученным старанием этого человека, прозвучавшим последним мощным аккордом доброты в сознании людей, которых он покинул.
Место досталось отцу совершенно бесплатно в качестве поощрения за важную работу в тяжёлые для страны годы. Он никогда не был членом коммунистической партии, так как принадлежность к ней означала некое подчинение чужой воле. В его понимании — это та же каторга. Идеям социализма симпатизировал, считая их в основе гуманными и верными; принципы социальной справедливости, свободы и равенства давали возможность его детям и детям близкого окружения учиться, работать, выбиваться в люди.
Справедливость и благодарность являлись стержнем отцовского характера. Дом домом, но он мечтал именем друга назвать сына. Стимул, заслуживающий рождения сына…
И когда четвёртый ребёнок, сразу после отъезда итальянца на родину, появился на свет и обрёл имя человека, проявившего к его семье поистине тёплое отношение, отец наконец вздохнул и успокоился — нравственный долг его совести выполнен.
Моретти представляясь, произносил фамилию, но отцу, бесспорно, известно его имя, и он назвал им сына — Рафаэль.
Уж не знаю, каким в детстве был итальянский тёзка, но моего брата отличала врождённая бойкость, стихийная бедовость и завидная смелость — ему сам чёрт не брат. Он выплёскивал энергию из себя, точно она не давала спокойно дышать, терзая его внутренности и выливаясь из него с кровоподтёками и кусочками рваной плоти, освобождая и обновляя его естество.
И он обновлялся… лазая по крышам и деревьям, гоняя в футбол в бутсах на стальных шипах, и дерясь сначала в дворовых драках, а позже, отработав удары, красуясь в боксёрских перчатках в спортивной секции с неизменным фингалом под глазом; переплывал Мтквари и пропадал в близлежащих лесах, сбегая с уроков и куря тайком от родителей и старших братьев; часами просиживал в чужих дворах и в подвалах заброшенных домов в компании таких же ребят, как и он сам, одним словом, сорви-голова.
Старшие братья пытались контролировать его. Иногда следили за ним скрытно, посещали школу, проверяли содержимое портфеля и выворачивали карманы… Тщетно. Ни запугивания, ни слежка, о которой он догадывался, на него не действовали.
Ему всё как с гуся вода. Долго гнул свою линию.
Карманы, пропахшие россыпью табака, были забиты торчащими из них всевозможными рогатками, кастетами, кочи. Раф получал очередное наказание в виде подзатыльника или более строгого — сидения под домашним арестом, однако с «амнистией» пускался во все тяжкие с прежней, если не с удвоенной прытью.
Но однажды всё как рукой сняло. Он поутих, словно получил команду сверху и внезапно взялся за ум — появились книжки. Не веря своим глазам, обнаруживала в его спортивной сумке «Три мушкетёра», " Айвенго», «Роб Рой», и совершенно он потряс нас, когда попросился на… музыку.
Отец, обрадованный благоразумным желанием, торжественно купил сыну аккордеон, и мама отвела его в музыкальную школу. Бесплатную. В стране любое обучение получали бесплатно.
На занятиях вокала у Рафа прорезался голос, и он запел. Домашние мероприятия сопровождались его игрой и пением.
Мне не давало покоя внезапное преображение брата. Взрослые нарадоваться не могли, объяснив произошедшую метаморфозу с Рафом физиологическим взрослением.
Внутри дома комфорт отсутствовал — удобства располагались во дворе, кран с водой поближе, туалет подальше.
Однажды ночью мне приспичило; я выбежала в одной сорочке под кустик. Ночное небо заворожило вдруг и навсегда. Кокетливые звёзды, далёкие и близкие, лукаво перемигивались над безмолвием города. Переливаясь, они исчезали, появлялись вновь, сверкая и искрясь складывались в калейдоскопном цветном узоре и мгновенно таяли.
Забыв о сне, стёртом магией красоты вселенной, я уселась на крыльцо, обозревая таинственный небосвод.
Щедрое полнолуние ласкало землю и мою маленькую фигурку; от свечения сверху глаза мои, лучась, распахнулись — обнаружилась жизнь иного, для меня нового проявления, о которой я не подозревала.
Любуясь загадочной ночью, открыла для себя, что простой, понятный день проигрывает ей.
Позади скрипнула входная дверь; я не обратила внимания, думая, что мама, заметив моё отсутствие, вышла за мной. С крылечка сошёл мой брат и с широко раскрытыми глазами прошёл мимо. Я удивилась. Неужели не видел меня?
Он прошёл вперёд и, вытянув перед собой руки, будто щупал воздух, уверенным шагом продолжил путь по тропинке, выводящей на улицу. «Ты куда?» — мой шёпот не остановил его. Изумившись, бесшумно последовала за ним. Брат шёл быстро, как если выполнял какое-то срочное задание.
Забыв, что на мне одна ночная сорочка, я, возбуждённая и одновременно напуганная ночным приключением, сама не своя, упорно преследовала его.
А он шёл не останавливаясь, перешёл железнодорожные пути, спустился по каменным лесенкам к маленькому рынку, где мама покупала фрукты и овощи и дошёл до проходной авиационного завода.
На пустынных ночных улицах мы были одни, ни в одном из домов не горел свет, но я, обуреваемая любопытством и тревогой за брата, напрочь забыла о страхе.
Он миновал парк и вышел к магазинам, куда обычно мы бегали за продуктами. Постояв там с минуту, он развернулся и пошёл обратно. Я следом. Мы дошли до дома, вошли внутрь, и я пришла в себя тогда, когда он оказался в своей постели. Ночное путешествие ошеломило меня. Ни о чём подобном я понятия не имела, не слышала, однако родителям ничего не сказала, выжидая дальнейших событий. Стала пристально следить за Рафом.
Иногда задавала наводящие вопросы о ночном происшествии, но всегда встречала непонимание. Мне казалось, он что-то скрывает. И когда хождения повторились несколько раз, я поделилась с Розой, озадачив её случившимся. Хорошо, что поделилась.
Она попросила не затевать с ним разговоров и не задавать лишних вопросов, объяснив мне, что брат, скорее всего, страдает лунатизмом. Это потрясло меня… По совету Розы, мне ничего не оставалось, как следить за ним в его ночных прогулках, чтобы он ненароком не нанёс себе вреда.
Время от времени Роза помогала нам с уроками; общаясь с Рафом она провоцировала его разговором на эту тему, размышляя о том, что боится ночью находиться вне дома. Он поддержал, сказав, что ему тоже неприятно после полуночи шляться по улицам и добавил, что за калитку двора в темень выходить не стоит — мы поняли, что мальчик ничего не помнит. К Розе он относился с любовью, в отличие от Джулии чувствовал её доброту и сам привязался к ней, поэтому рано или поздно поделился бы. Бровью не шевельнул…
Только шутил, как ему казалось, по-мужски, приговаривая: «Вот вырасту, отобью у Влада, женюсь на тебе». Слова эти вызывали в нас приступы смеха.
Узнав от Розы о загадочных прогулках сына, мама побежала к районному невропатологу. Врач посоветовал следить за ним и, в случае повторов ночных вылазок, привести его на консультацию. К нашей радости, эти явления со временем сошли на нет, и с анатомо-физиологической перестройкой организма пропали совершенно.
Позднее доктор объяснил подобное поведение взрывом гормональной системы, о чём мы и не подозревали тогда. Мой брат мужал.
Вскоре я обнаружила у него книги по медицине — верх преображения.
И когда он шепнул мне на ухо, что поступил не в медицинский, а в авиационное училище, во мне всё взорвалось от восторга — мой брат выучится на лётчика! одна из отважных профессий в мире. Через пару дней об этом стало известно и родителям, и родственникам. Ликовали и поздравляли все, кроме мамы. В её глазах появился страх.
О подробностях поступления Рафаэля я узнала от Галины, вернувшись в Россию. В период подготовки к экзаменам в медицинский институт, два брата однажды предались воспоминаниям о увлечениях детства и заговорили о самолётах, которые запускал в небо Хач со своим другом Женькой. Раф с тоской признался невестке и брату, что с тех пор мечтал стать пилотом.
Галина с места в карьер, не раздумывая, заявила:
— Так в чём же дело! Мечтал — учись в авиационном, к математике ты готов, диктант осилишь… Краснокутское училище рядом…
Сказано — сделано.
Спустя месяц брата зачислили на первый курс лётного училища. Галина решила его судьбу одним махом.
Моей радости не было предела. Я гордилась будущей профессией брата. До окончания школы мне оставалось два года, и присутствие Рафа в зоне досягаемости придавало мне внутреннюю уверенность.
Очень скоро я познакомилась с эскадрильей будущих лётчиков, которые выбирались в город для отдыха. Молодые ребята в курсантской лётной форме производили впечатление на окружающих, и мне, девятиклашке, льстило, что я нахожусь в их обществе.
Обычно их сопровождал кто-нибудь из преподавателей, но это не мешало парням развлекаться. Они приезжали на целый день, обычно в воскресенье, и успевали сходить в кино, погулять в шумном парке «Липки», где с утра до вечера играла живая музыка и одно представление сменялось другим; знакомились и танцевали с девушками, а вечером, перед отъездом, сидели в кафе, вспоминая дневные приколы и похождения, хохоча над собой и своими приключениями. К брату моему ребята относились с уважением, считались с ним — он был одним из лучших курсантов.
Жизнь била ключом, не вызывая сомнений в предсказуемом будущем, где должны сбыться мечты и исполниться желания.
От ребят я впервые услышала название группы «The Beatles», о существовании «The Rolling Stones»… «Свингующие шестидесятые» ворвались в нашу жизнь в отсутствие интернета и мобильных телефонов через ветер перемен, будоражащий продвинутую молодёжь музыкой и песнями с Запада, которые просачивались через кордоны коммунистического Союза, несмотря на «железный занавес».
Время открытий, прозрения и жадного стремления понять, приобщиться, участвовать…
Девушки носили мини-платья, начёсывали «бабетту» и ходили на высоких шпильках, вызывая сексуальные желания у мужчин; молодые люди отпускали волосы до плеч, подражая хиппи.
Ветер свободы приоткрыл завесу в райский Запад фильмами «Моя прекрасная леди», «Фантомас», «Завтрак у Тиффани»; книгами «Убить пересмешника» Ли Харпер, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Уловка» Джозефа Хеллера… Их приходилось доставать по блату…
Наиболее продвинутая молодёжь веселилась в ночных «голубых огоньках», устраивая «вечеринки» дома и стараясь не афишировать оргии, не совместимые с советской моралью. Могли наказать.
Одни жили, принимая режим таким, как он есть, другие бунтовали. Особенно рьяных и непримиримых называли диссидентами. О них знали в основном в Москве и иногда в крупных столичных городах.
Необъятная же страна жила размеренной жизнью, работая и улучшая быт, хозяйство, и двигалась вперёд. И тайком читала опубликованную в журнале «Новый мир» повесть никому не известного учителя из Рязани Солженицына «Один день Ивана Денисовича», пряча её под подушкой…
За одну ночь он стал самым известным русским писателем, описывая один обычный день из жизни обычного зека в концентрационном сталинском лагере… Повесть стала откровением истории.
Из «мобилизационного социализма» страна переключалась на развитие всех сфер общественной жизни. Брежневское правление началось с реформ в восьмой пятилетке и позднее получило название: для одних — «золотой век», для других — «период застоя».
В отличие от хрущёвского периода, в эти годы поощрялось развитие личных подсобных хозяйств колхозников и рабочих совхозов, даже появился лозунг «Хозяйство личное — польза общая», широко раздавались земли под садоводческие товарищества горожан.
В промышленность стали внедряться рыночные отношения — хозрасчёт.
Строились крупные предприятия — советский человек без работы и зарплаты не оставался. Неработающих в стране не было. Пять дней работы, два — отдыха. Учились, трудились, отдыхали, влюблялись, создавали семьи…
Простые граждане, далёкие от политики и экономики жили своими заботами, не подозревая, что именно происходит в недрах власти, и что ждёт их. Безмятежно-спокойная жизнь…
В той жизни, окрестившей новоявленными критиками обидным словом-ярлыком «совки», навешенным на людей нескольких поколений, было и самое главное — стабильность, чувство уверенности в завтрашнем дне, взаимопомощь, человеческие отношения между людьми, высокие помыслы…
***
Закончив школу, я вернулась в свой город, несмотря на уговоры Хачатура и Галины поступить в юридический и заняться в дальнейшем адвокатской деятельностью. Защита убийцы или вора никак не входила в мои планы.
Юношеская нетерпимость к несправедливости, а тем более к заступничеству людей, творящих эту несправедливость, чему я была неоднократным свидетелем во время процессов, в которых выступали мои родственники, навсегда отвратили меня от этой стези.
Я уехала с целью заняться журналистикой, тем более, что мне удалось приобрести кой-какой опыт, работая внештатным корреспондентом местной газеты. Рафаэль же продолжал учиться.
Способность к оригинальным идеям не покидала моего отца и в преклонные годы. Когда я стала раздумывать, в какой университет мне податься, именно в университет, на меньшее я не соглашалась, он предложил:
— Давай разыграем…
— Как это? — удивилась я.
— Просто. Называй столицы, только в них эти заведения… Я стала перечислять — Москва, Тбилиси, Ленинград… он добавил — Ереван…
— Ереван? переспросила я задумавшись, но согласилась — пусть будет Ереван… и тут же представила поезда, летящие оттуда со свесившимися лицами родственников — других познаний об Армении у меня к тому времени не было.
Отец смешал несколько клочков бумаги с указанными в них городами и тщательно им закрученными, чтобы я не смогла подсмотреть, и рассыпал их передо мной.
— Выбирай, — скомандовал он. Включаясь в игру и снисходительно посмеиваясь, я взяла одну из бумажек, развернула — Ереван!
Во второй раз, когда снова выпала бумажка с этим городом, я засомневалась, — неужели отец лукавит? — развернула, проверив все листочки, но нет, игра была что ни на есть честной. По взаимному уговору, оставался последний, третий раз. Услышав мои недовольные восклицания, все домочадцы подтянулись к столу. Делать было нечего. Я протянула руку, с трепетом открыла бумажку и… разразилась нервным смехом — Ереван!
Мама, братья, отец замерли в ожидании моего решения. Была не была, заключила я как-то неуверенно, бросая вызов судьбе, пусть будет Ереван, втайне надеясь, что чудо избавит меня от необходимости учиться в совершенно не знакомом мне городе.
Но отец радовался. Он мечтал, чтобы кто-то из его детей вернулся на его историческую родину. Мне не хотелось огорчать его. И не в моём стиле идти на попятную. Великодушно, как мне казалось, взяла эту миссию на себя, глотнув невидимые слёзы, уверенная в том, что со временем изменю решение, принятое в порыве чувств.
Так совпало, что у родителей тогда начались неприятности с местной властью. Отца принуждали по-мирному согласиться на уплотнение нашего роскошного сада.
В начале семидесятых по всей стране началось строительство кооперативного жилья, что давало возможность наиболее состоятельным гражданам улучшить квартирные условия. Определённая территория нашего сада подпала под застройку пятиэтажного дома — по проекту мы теряли часть земли.
Но не из-за земли расстроились родители. Многолетний труд уничтожался взмахом ковша экскаватора, который безжалостно выкорчёвывал наши деревья, цветы, тропинки, беседки, заветные места. Копейки, которые должны были возместить ущерб, не могли скрасить потерю.
Было больно… Не желая подливать масла в огонь своими капризами, я уехала сдавать экзамены.
Ступив на армянскую землю, ощутила в недрах своего «я» нечто, похожее на пробуждение глубоко затаившейся во мне родовой гордости. Мои ноги осязали энергию почвы, поднимающуюся по жилам в сознание.
Эта новизна восприятий удивила меня — советское воспитание, которое нивелировало национальную принадлежность, было построено на равенстве наций, населяющих страну.
Осознав себя частичкой, ранее не известной для меня страны, я прониклась желанием как много больше узнать и прочувствовать её. Желание воодушевило. Наверно, так случается с каждым, кто соприкасается с историей предков… «Зов крови» — не пустые слова.
Асфальт плавился от июльского солнца, повисшего над двуглавым Араратом под шапкой снега.
Строгая планировка города, который расходился от здания Оперного театра широкими улицами, проспектами, скверами напрочь похоронившими некогда глинобитные кварталы с узкими, кривыми улочками Эривани, расцвечивалась сочной зеленью ив, клёнов, чинаров, тополей, ясени…
А я плавилась от экзаменов, освежаясь прохладным ветерком, дувшим вечерами с гор. И не напрасно.
Теперь-то я знаю, что если не в качестве студентки, то хотя бы в роли слушательницы, как это удавалось сведущим, мне следовало бы оказаться на кафедре русской филологии Ереванского университета. Всегда в жизни находятся люди, знакомство с которыми подобно озарению. Они усиливают кровообращение, стимулируя работу мозга, наполняют воображение, придают новые краски вещам и явлениям, казалось бы, вполне устоявшимся… И просто переворачивают мир, влюбляя нас в культуру.
Он входил в аудиторию как бог!
Он входил в аудиторию, где парты амфитеатром поднимались к потолку, создавая иллюзию античного театра, входил так, словно проходил по анфиладе помещений, декорированных картинами с ликами древнегреческих учёных и поэтов.
Высокий, в безупречном чёрном костюме классического покроя, под которым сверкала белизной рубашка, с неизменной тростью в больших, артистически жестикулирующих руках, со статью атлета, выдержав паузу, начинал лекцию по античной литературе.
Левон Нерсесян — властитель дум и сердец студентов… от потрясающего фортиссимо, маня глубиной и раскованностью мысли, заставляя присутствующих податься вперёд, чтобы не упустить звуки, плавно переходящие моделирующим голосом в нежнейшее пианиссимо, и все нюансы пластики тела — глаз, носа, скул, мышц рук и ног — рассказывал, нет, посвящал, в тайны древнего греческого мира, где послов избирали по красоте, а афинские торговки обсуждали речь Демосфена или лирику Пиндара.
Рассказывая о Софокле, он совершал умопомрачительные броски от Софокла к Блоку, от Блока к французским художникам, поражая нас эрудицией и катастрофичностью событий, пытаясь жестом и паузой вживить в слушающих исключительность тем и образов, усиливая восприятие страстностью, артистизмом, импровизационностью и, конечно, гениальностью. Всё было подвластно ему. Он влюблял в культуру и уходил, обожаемый и одинокий, отягощённый нашими восторженными глазами.
Уходил к Эдмону Аветяну — другу.
Хрупкому, субтильному, но с внутренней силой и духом, в постоянной проверке себя во времени через собственные страдания и мучительные поиски. И бесконечно ироничному… Лингвист, философ, эстет. Преподавал нам латынь и языкознание.
На занятиях, приподняв подрагивающую в снисходительности бровь, сквозь мягкую усмешку говорил студентам: «Вы всё равно не выучите латынь. Бесполезно и бессмысленно учить вас мёртвому языку». И проводил блестящую лекцию о японской или китайской поэзии. Или погружал нас в индийскую философию.
В отличие от Левона, ему было всё равно в какой аудитории. Говорил тихо, одевался небрежно, казался незаметным. Но на первый взгляд.
Знаток нескольких языков, с филигранной точностью и образностью, не отвлекаясь на мелкое и суетное, строил свои занятия информативно-значимыми циклами. Острая речь, приправленная порой едким сарказмом, льющимся из уст ядом, делала его нелицеприятным для приспособленцев.
На него доносили, его признали диссидентом, сажали в тюрьму, помещали в «психушку». Он был неудобным. Но он пришёл в этот мир с мощной духовной силой и был способен одержать победу над материей. Его образ и творчество делают Время обратимым, обретая свою весомость в воспоминаниях людей, знавших Эдмона Аветяна.
Два гениальных человека — один философ и лингвист, другой — артист от бога и от своего отца, выдающегося драматического актёра, историк литературы по образованию — одинокие, но яркие, далёкие, но манящие к себе звёзды, не понятые, не обласканные временем, но обожаемые студентами.
И замыкая короткую цепь личностей среди сонма рядовых преподавателей и профессуры кафедры, не могу не вплести в неё Макса Шенкманса — декана факультета русского языка и литературы. Без него пульс кафедры был бы слабым, невыразительным, а обучение пресным.
Он врывался в жизнь студентов, неожиданно, внезапно, словно с неба сваливался или вырастал из-под земли, проникая везде и всюду, как в дверь уборной, рывком распахивая её, чтобы разогнать куривших девушек из помещения, которое они окучивали сигаретным дымом вместо того, чтобы грызть гранит науки.
Громко, почти надрывая голос, не допускающим возражений, командовал: «Марш на лекцию». В его глазах было столько укора и в то же время отеческой заботы, что никому в голову не приходило ослушаться или надерзить. Побросав окурки, пристыженные, гуськом шли на занятия.
Его побаивались, но уважали. И любили. За обширные знания, компетентность, неиссякаемую энергию и поистине родительское отношение к каждому студенту.
В Армению он попал извилистыми тропами. О нём ходили легенды, основанные на реальных событиях. Уроженец Риги, он учился в Праге в Медицинском университете.
Там влюбился в армянскую балерину, гастролировавшую в Чехословакии, потерял покой. Во время Второй мировой войны Шенкманс оказывается в Италии, и, скрываясь от фашистов, так как был участником Сопротивления, переплывает Средиземное море и попадает в Турцию. Все мысли о любимой… Он стремится к ней. Из Турции в Армению рукой подать…
Безупречно владея немецким, итальянским, русским, английским, французским, чешским, латынью он стал изучать архисложный древнеармянский — «грабар», сформировавшийся во II веке до н.э. в период образования Великой Армении.
Неистовый Макс Исакович! Многие обязаны ему… Он защищал нас, прятал под своим крылом, хотя сам не скупился на гнев праведный.
Он понимал нашу молодость и поэтому вытаскивал из кинозалов, из кафе, из парков, куда мы убегали от скучных занятий, общаясь беззаботно…
Ереван семидесятых бурлил, питаясь общесоюзными открытиями, достижениями, внося свою уникальную культурную и национальную идентичность в общее развитие огромной страны. Неповторимое время расцвета двадцатого столетия…
***
Рафаэль после окончания училища и авиационной академии работал в российской авиации и вдруг оказался в Ереване. Каким образом? Кто заманил брата? Неужели отец постарался? Я удивилась и обрадовалась. Пути-дороги снова привели нас к одной точке земного шара. К тому времени я уже выскочила замуж и заканчивала учёбу.
— Ты приехал погостить? — спросила я, как только он появился у нас.
— Нет, я приехал работать.
— Так ты переводишься в Армению? Почему? — Он улыбнулся улыбкой, которой, как я подозреваю, сводил с ума девчонок. Ответ удивил меня.
— Знаешь, я ещё в детстве мечтал жить в Ереване. Не знаю почему, но я этого хотел всегда. И вдруг мне предложили работать в Армянской авиации, я и согласился. Можно считать, что всегдашняя мечта пустить корни здесь — сбылась. Признание брата стало для меня ещё одним открытием. Человек, даже самый близкий, никогда не раскрывается настолько, чтобы знать его полностью.
Он представил своего друга, легендарного пилота Колю Коштояна. Это имя было у всех на устах.
Красивый мужчина с мужественным лицом и ясным взглядом… Типаж настоящего героя, кем он и являлся.
Знания и воля его, и слаженность всего экипажа, командиром которого он был, спасли не одну сотню людей от гибели.
А этот случай, когда летели по маршруту Одесса-Симферополь-Ереван стал первым в череде других, не менее опасных.
После взлёта загорелся двигатель. Осколок от него повредил четвёртый двигатель — пробило маслобак, двигатель заглох. Теперь он шутил, рассказывая, как посадил машину на одно колесо: «Прямо как в цирке, где велосипедист едет на одном колесе. Только самолёт, в отличие от велосипеда, весит неизмеримо больше. И в нём сотни людей, за жизнь которых экипаж в ответе».
Пассажиры, выходя из самолёта и увидев развороченные винты, сломленное крыло, пропаханную землю и дымящуюся траву только тогда поняли, что от гибели их спасли профессиональные действия экипажа.
За несколько минут до этого они видели командира корабля в салоне, который после приземления вышел к пассажирам, потрепал по щеке малыша, обнял старушку, так как знал — пронесло.
Горючее выработано, посадка получилась мягкой, без взрыва, значит, врачи останутся без работы.
«Горжусь представителями армянского народа, совершившими неслыханный подвиг в истории авиации». Первая телеграмма от министра гражданской авиации Бугаева.
«Наградить Н. Коштояна орденом Красного Знамени, членов экипажа — орденом Красной Звезды, бортпроводников — медалью «За отвагу». Вторая телеграмма от министра Бугаева.
Телеграммы со всех концов страны с поздравлениями и словами восхищения захлестнули армянский аэропорт.
Коля Коштоян стал кумиром брата. Раф гордился, что как и Коля учился в России, с той разницей, что тот стал лётчиком в Сибири, причём благодаря случайно попавшему на глаза объявлению о приёме на курсы лётчиков.
Они стали друзьями, а когда брат женился — дружили семьями.
Несомненно, Коштоян оказывал на него влияние, а в профессии, связанной с риском, такое влияние приобретает характер наставничества.
Может быть и поэтому, и потому, что в моём брате тоже проявились с приобретением специальности, требующей максимальной отдачи, черты лидера на поприще командира экипажа, он буквально воспроизвёл подвиг друга спустя годы.
«Тогда мне повезло дважды, — рассказывала женщина средних лет ведущей телевизионной программы в эфире, — да и не только мне, но у меня была критическая ситуация. Накануне врачи рекомендовали мне срочно лететь в Москву на операцию. Я и вылетела, не мешкая, утренним рейсом. Счёт шёл не на дни, а на часы. Оба салона ТУ-154 были заполнены пассажирами.
Мы взлетели, потом спустя какое-то время, уж не помню сколько прошло, самолёт совершил посадку в аэропорту вылета. Вынужденную посадку объяснили неполадкой в системе машины и нас отправили в Москву другим рейсом. На следующий день мне сделали операцию. Всё прошло замечательно, я жива и здорова, слава богу. Стала поправляться, и однажды в больнице на глаза мне попалась газета с очерком о том, несостоявшемся полёте.
Меня охватил ужас при мысли, что я, да и все, кто летел тогда, могли погибнуть. Потом радость! Только благодаря работе команды, мы сейчас живы.
Два месяца прошло с того дня, а я всё успокоиться не могу… Даже письмо написала командиру… Благодарственное.» И закончила, прослезившись: «Вот какие люди у нас…»
Письма на имя брата шли одно за другим.
Незнакомые люди выражали признательность и искренне благодарили за ответственность и профессионализм. А он пожимал плечами и говорил, что это его работа. Он не любил рассказывать о том полёте, но приходилось.
Пресса широко освещала подвиг его экипажа. Со страниц газет и голубых экранов молодой пилот в лётной форме, как будто слегка удивляясь, что произошедшему случаю придают большое значение, смотрел на мир спокойно, словно говорил: «Всё так и должно быть».
А было так: в четыре сорок пять, когда ночь постепенно уступает время дню, лайнер, включив фары на крыльях, начал разбег.
Взлёт производил командир корабля — Рафаэль. Команда выполняла свои функции. И вдруг — предательская дрожь стрелок на мониторе. Отказ второго двигателя… Чёрный ящик впоследствии показал длительность опасного режима. Шесть секунд!!!
Лайнер набирал высоту, но бортинженер уже выключил неисправный двигатель и связанные с ним системы. Голос командира, как зафиксировали бортовые средства контроля, выдали проверяющим чёткость и правильность его действий: «Набор высоты прекратил, занял эшелон 1200 метров. Разрешите произвести посадку на аэродроме взлёта после выработки топлива…»
Солнце начало всходить, когда Ту-154 со 164-мя пассажирами на борту благополучно и мягко совершил посадку в аэропорту «Звартноц», не потревожив ни одного находящего на борту человека. Аварии не произошло, так как было принято единственно оптимальное — из нескольких вариантов — верное решение.
О неисправности самолёта летевшие узнали позже. А проверяющих поразил спокойный голос командира, чётко отдающего команды экипажу. Это была блистательная работа в экстремальных условиях.
За высокое мужество, проявленное при выполнении служебного долга экипаж был награждён орденами и медалями. Рафаэль был удостоен ордена Трудового Красного Знамени и впоследствии стал почётным делегатом всесоюзного XXYII съезда КПСС.
Отец мой приехал сразу, как узнал. С мамой. Подвиг сына распрямил его плечи, придал осанке былую стать, а глазам — искрящийся свет.
Родители понимали, что их вложений в воспитание детей было недостаточно в личном плане: они не носились с детьми как курица с яйцами, на цацканье с нами не было ни времени, ни сил; предоставляли возможность самим познавать мир — мы росли, как росли, но родители своим отношением к труду, к людям, к миру вложили в нас нечто, что гораздо важнее опеки, назиданий и нравоучений.
***
Школа, друзья, окружение и наставники играли во взрослении ребёнка роль намного важную, чем родители, которые заняты мыслями о хлебе насущном, нежели нравственном.
Культура и человеческая мораль приходили из общения и книг, из примеров о живых людях. Не было детей, которые бы не хотели походить на героев-молодогвардейцев из книги «Молодая гвардия» или «Как закалялась сталь»…Просто не было! Каждый хотел совершать подвиги, выделиться, заслужить внимание и уважение…
Таких людей в стране было большинство. Потому и учились, и работали на совесть. Стремились ввысь…
В рабочей среде совершенствовали свои навыки рабочие, достигая высоких результатов; интеллигенция — люди умственного труда — инженеры, учителя, медики, юристы делали своё дело не менее ответственно и с большой отдачей, потому и выросли поколения здоровых — физически и нравственно — людей, построившие великую державу, в которой, однако, не хватало пресловутой колбасы, ставшей «притчей во языцех», олицетворяющей символ дефицита.
Да и многого не хватало… Одежды нормальной, продуктов вдоволь, книг интересных, поездок за границу… Перечислять можно бесконечно.
А в чём причина? Почему у работающей страны дефицит? Только ли бесхозяйственность и головотяпство!..Жить стало веселее, свободнее, увереннее, население увеличивалось и из-за этого промышленность и сфера услуг не поспевала за ростом потребления. Каждый год в среднем появлялось два с половиной миллиона граждан, при этом цены стояли на месте почти тридцать лет, а зарплата росла, не намного, но постоянно. Дефицит? Да.
Но был сильный дух, было достоинство почти в каждом, было уважение друг к другу. Были цели и мечты. И гордость за людей, работающих и живущих в непростых условиях. И уверенность — в себе и в близких людях, в завтрашнем дне, в справедливость, в зарплате, которую получишь, в квартире, из которой никто не выкинет, во врача, который выслушает и сделает то, чему обучен, и в учителя, который поделится не только знаниями, но и душевностью, вниманием, заботой…
Жить лучше, в достатке и свободе хотелось всем. Всегда. Не повезло советским людям с властью.
После Сталина, построившего мощное государство, не нашлось ни одного сильного лидера, чтобы привести страну к демократическим преобразованиям.
В этом был уверен мой отец. Хотя сам он никогда не унывал, так как трудился постоянно.
Снабжал семью всем необходимым, и я не помню, чтобы мы нуждались в элементарных вещах. Более того. Мы одевались и питались хорошо, учились в вузах, ездили по стране, заводили друзей разных национальностей в самых отдалённых местах и впитывали их культуру, традиции, образ жизни.
Мы были одним государством. Богатым государством, в котором жили, по нынешним меркам, бедные люди. Откуда в советское время у советского человека могли быть деньги?.. Лишних не было. Только на самое необходимое. Но и в необходимом мы умудрялись реализовывать разнообразные стремления.
Тот, кто очень сильно хотел разбогатеть — богател. Подпольные бизнесмены — цеховики появлялись исподволь, осторожно, с оглядкой. На свой страх и риск. Неудержимое стремление попробовать себя в частном предпринимательстве в обход законов… Обогащались. И некоторые попадались! Постепенно советский диктат ослабевал, втягивая в процесс «купи-продай» большее число людей. Одни, в силу порядочности, отвергали преступную мысль, другие становились на скользкую стезю спекуляции.
Отец уже вышел на пенсию, но энергия, не ослабевающая в нём, не давала ему покоя. Он постоянно находился в полезном движении. В поиске.
И когда однажды Джулия посетовала, что они не могут купить в Тбилиси приличную мебель, он вызвался помочь дочери и отправился в Москву.
Хачатур и Галина уже несколько лет жили в столице нашей родины, поэтому поездка для него не составила труда и внешне выглядела как визит соскучившегося родителя, а заодно и помощь дочери. После удачной первой поездки у него зародилась идея фикс — тоже заняться бизнесом, «для себя», как он говорил. Объясняя своё решение близким, он кивал на портрет Сталина и говорил так:
— Всё, что я мог, я отдал стране. Молодость, годы труда, детей… Хочу попробовать себя в другом… и для себя. — И по-прежнему попыхивал папиросой. Сигареты он не признавал.
Мы посмеивались над его затеями, но не отговаривали. Несмотря на преклонные годы, он обладал крепким здоровьем и ясным умом. И любовью к женщинам, что было причиной ссор с мамой. Мы и тут посмеивались.
Хачатур и Галина работали в прокуратуре. Коммерческая активность под носом правоохранителей подбивала нас на шутки в его адрес:
— Вот упекут они тебя за твою деятельность, спекулянтскую… На что он отмахивался, отвечая:
— Пусть упекут. У меня всё по-честному, никого не обманываю, не неволю. По просьбам трудящихся принимаю заказ и выполняю. За это мне платят. Кому не нравится, пусть не обращаются. Вон, мой сын поддерживает меня. — И любовно смотрел на Юрку.