Возле кабинета гинеколога редела очередь, скоро она дойдет и до этих женщин, которые сидели рядом и уже давно разговаривали. Они, как выяснилось, были из одного микрорайона, только в домах жили разных.
Одна – светленькая, с рыжеватыми кудряшками и подведенными тонкими бровями, чуть нахмурившись, доверительно сообщила:
– Мой так сына хочет! А я боюсь, не выношу, – и, вскинув на соседку светлые серые глаза, поинтересовалась: – А твой кого ждет?
– Мой? – соседка рассмеялась. – Тоже сына.
Она была противоположностью первой: смуглая, с прямыми темно-каштановыми волосами и прямым носом, темнобровая, полногубая, и глаза у нее были большие и зеленые.
– Все они, мужики, сыновей хотят, – куда-то в пространство проговорила она, – да что будет, то и скушают…
Рыженькую вызвали в кабинет, а смуглянка взялась смотреть в окно. Но вот и ее очередь подошла.
На трамвайной остановке женщины встретились вновь, улыбнулись друг другу и заговорили о сроках, о том, что кому сказал врач…
– Где это ты до сих пор шлялась? – мужской голос прозвучал резко, разгневанно, – я уже думал, родила.
Рыженькая вспыхнула, отчего еще ярче высветились темные пятна на ее щеках.
– Я только от врача, вот женщина…
– Знаю я вас, – прервал он и осекся. Уже натянуто улыбаясь, добавил: – Любите вы, женщины, поговорить!
– Здравствуйте, – насмешливо произнесла темноволосая, – даже страшно стало, какой вы строгий муж!
Виновато улыбнувшись, он уже шутливо добавил:
– Надо же вас к порядку приучать!
– Ну-ну, – только и сказала она и отошла в сторону. Теперь вдруг он весь превратился во внимание, расспрашивал жену, что сказал доктор, поправил воротничок ее платья и улыбался при этом. А рыжеволосая удивленно моргала ресницами и недоумевающее поглядывала на благоверного.
Вторая, стоя в сторонке, с интересом наблюдала эту сцену из-за полуопущенных ресниц… От нее не ускользнуло ни грубое обращение мужа к жене, ни резкая перемена в его настроении, ни ее растерянность. А когда они садились в автобус и он заботливо помог жене подняться на ступеньку, она усмехнулась. Нехорошо усмехнулась… И он, стоя напротив, уловил эту насмешку и отвернулся, сделав вид, что увлекся беседой с женой.
«Артист погорелого театра», – подумала женщина и стала смотреть в окно. Она сошла на своей остановке, пересекла двор, пыльный и серый, с редкими грибками в песочницах и двумя покосившимися беседками, вошла в подъезд и нажала кнопку лифта…
В квартире, устало сбросив одежду, вошла в ванную. Струйки душа приятно охватили ее утомленное тело, а она, слушая, как журчит вода, бездумно смотрела на белый кафель. Резкий телефонный звонок вывел ее из оцепенения; она отключила душ, не вытираясь, набросила махровый халат, сунула ноги в шлепанцы и вышла в коридор. Телефон звонил настойчиво, она взяла трубку и бесцветным голосом сказала:
– Да, слушаю!
– Я ничего не понял, – мужской взволнованный голос звучал громко, – Мирослава, ты сказала…
– Что тебе нужно? – сердито спросила она.
– Ты ждешь ребенка, и судя…
Она жестко прервала его:
– Какое тебе до этого дело? Ты-то здесь при чем?
– Мне кажется…
– Перекрестись!
– Мирослава, это мой ребенок?
Она резко нажала на рычаг, опустила трубку, вошла в спальню и легла на кровать…
Настойчиво и беспрестанно звонил телефон, она не поднималась и так же бездумно смотрела в потолок, как недавно в ванной. Что-то внутри ее толкнулось, и толчки эти повторились несколько раз подряд.
– Ну, разбушевался, разбойник, пойдем перекусим!
Она поднялась, разогрела немудреный ужин и, присев к столу, взялась вяло поглощать еду. Потом выпила сок и вернулась в спальню. Сбросив халат, обернулась к зеркалу и вздохнула:
– Да, предстоящее материнство меня не украсило!
Действительно – животик выступил остро вперед, налилась грудь – даже не верилось, что еще недавно была она худенькой, стройненькой и даже бюстгальтер ей был не нужен.
Мирослава приблизила лицо к зеркалу, и на нее растерянно, жалко посмотрели зеленые глаза. Губы тоже стали заметно полнее, лишь прямой нос не изменился, на щеках и на лбу едва заметно выступили пигментные пятна…
– Да! – она опять вздохнула и стала натягивать ночную сорочку.
В дверь позвонили, и она, сорвав со стула халат, пошла открывать. Это, конечно, Ирина – «народный контролер» и задушевная подруга.
– Не трещи, открываю, – громко произнесла она, щелкнув ключом.
Он ворвался напористо, резко захлопнул за собой дверь. Он все еще тяжело дышал, а она, от растерянности забыв запахнуть халат, стояла удивленная, с распущенными, еще влажными волосами.
Что было в его глазах? Она хотела не смотреть, но не смотреть ему в глаза не могла, а в них плескались испуг, звериная ярость и бессилие. Он надвигался на нее и гневно спрашивал:
– Что ты наделала, что ты наделала? Зачем ты сделала сиротой моего ребенка?
Она, уже оправившись, гневно выпалила:
– Неужели? И Вы уверены, что он Ваш?
– Да, уверен, слышишь, уверен. У тебя в квартире мужиком и не пахнет!
– Просто он каждый день моется, – зло произнесла Мирослава.
– Все шутишь? Тебе весело? Ты хорошая, гордая, покинутая, а я скотина, мерзавец, подлец! Мира, объясни, пожалуйста, – и он просяще протянул руки.
– Убери! – Она пошла в зал, запахнув халат, разрешила: – Проходи, коль ворвался! Что же я должна объяснить? – она села в кресло.
– Как это могло случиться?
– А ты не догадываешься? – в ее голосе чувствовалась издевка.
– Но ты тогда ничего не сказала…
– А ты думал, это ничем не кончается? – Она устало закрыла глаза, хотела обдумать, что еще ему сказать, но резкая боль в пояснице сковала ее, она вскрикнула, схватилась руками за поясницу и закусила от боли губу. Боль повторилась:
– Ой, Господи! Не может быть!
Он испуганно подскочил к ней:
– Мирослава, Мира, что с тобой?
Резкая боль внизу живота заставила ее скорчиться.
– Вызови «скорую», болван, – простонала она.
Он убежал звонить, а она корчилась от боли, стонала, плакала…
– Не плачь, Славка, все будет хорошо, – он бережно взял ее за плечи, – чем я могу помочь?
– Пошел к черту, возьми мою одежду. Ты знаешь где.
«Скорая» на удивление примчалась быстро. И ее увезли в роддом, избавив хотя бы от одной напасти – от его присутствия…
Ночью она родила сына.
– Ну, скороспелая мама, встречай, – обрадовала ее детская медицинская сестра утром.
Она неумело взяла сверток, прижала к себе и запела, застонала от блаженства ее душа: неужели это ее сын?
– Папа уже цветы и записку передал, но цветы в палату ставить нельзя. Записка на тумбочке.
Она замерла, прислушиваясь к себе.
«Папа? Откуда ему взяться?» – подумала она. Когда детей унесли, она развернула записку: «Мирослава, поздравляю, счастлив, но мне больно, очень больно, что же нам делать? Прости, но мы найдем выход! Артем. Жду ответа».
И, оторвав чистый лист, написала: «Забудь сюда дорогу и дорогу в мой дом. Я не хочу тебя видеть! Ненавижу, ненавижу!».
«Справилась, – отдав записку, подумала она, – все дела сделала». И,– закрыв глаза, притворилась спящей… Из роддома ее забрала Ирина.
– Ну ты даешь, Мирка, а говорят, восьмимесячные не живут?
– Живут, да еще как!
Дома они с Ириной поспорили из-за имени и остановились, наконец, на Никите. Приданое для Никиты было готово: Ирина постаралась на совесть. Кроватка, коляска, стопа пеленок, распашонок, подгузников…
– А ванночка? – испуганно осведомилась Мирослава.
– В ванной все есть, подружка, а вот сдача.
Мира сдвинула брови:
– Не поняла…
– Что тут непонятного – Артем купил, – и, не давая ей возразить, Ирина выпалила: – Не дергайся, подумаешь принцесса, да тебе деньги еще знаешь как пригодятся? – Но, взглянув на мертвенно-бледное лицо Миры, стала чуть ли не оправдываться: – Ну, привез все и поставил, ключ-то у него был. Что, мне бросать это все с девятого этажа надо было? Ну, прости меня, Мира, – и она разревелась. Мира провела ладонью по вспотевшему лбу и тряхнула головой:
– Ладно, только ноги его тут не будет.
Они купали Никитку, пеленали его, а потом Мирослава кормила грудью ребенка, а Ирина наводила порядок.
Никита рос на диво спокойным. Мира почти не слышала, как он кричит, их размеренный порядок изредка нарушала Ирина: то устроит встречу сотрудников по поводу рождения любимого крестника, то притащит бывших сокурсниц…
Сегодня, когда Никита уснул, прилегла и Мирослава, но уснуть не смогла – просто лежала с открытыми глазами и вспоминала…
Вот бежит она в обеденный перерыв в своей широкополой шляпе, а ветрище, как лиходей! Шляпу сорвало с головы и понесло, она расстроилась: «Ее теперь не догнать!» – закрыла уши ладошками и наткнулась на огромного мужчину в военной форме.
Он улыбнулся и спросил: «Ваша?» – И протянул шляпу Мире. – «Спасибо, – загорелись Мирины глаза, – спасибо!». Он спросил еще: «Вам в этот дом?» – «Да!» – «Тогда идите за моей спиной». У подъезда рассмеялся: «Ну, и погодка!» – и вдруг спросил: «В какой квартире живете?». Вечером на ее «кто там» ответил простодушно: «Это я, думаю, надо же прекрасную незнакомку навестить. Соседи все-таки!»
Она открыла дверь, впустила его, спросила: «А вы в какой живете?» «Да тут рядом, – неопределенно махнул он рукой и без перерыва предложил: – Пойдемте, погуляем». – «Ну и натиск, – засмеялась она, – только из армии вернулись?» – «Угу!» – «Ясно. Ну что же, гулять так гулять…»
С тех пор не успевала она прийти домой, как появлялся Артем. Где только они ни побывали – в цирке, в опере, в кинозалах; чьи концерты только ни смотрели… Зимой на лыжах за городом катались, и во время одной из прогулок она подвернула ногу. Он нес ее до электрички, потом до травмпункта, помог добраться домой.
«Ну ладно, Артем, иди, я сама теперь отлежусь, и все встанет на свои места».
«Я приготовлю тебе ужин».
А когда он, усадив ее за стол, извлек бутылку шампанского, она удивилась:
«Это зачем?»
«Просто за нас с тобой, можно?»
«Ладно, – засмеялась Мирослава, – наливай». – Потом они сидели рядом на диване, смотрели кино, он обнял ее и нежно поцеловал. Он уже целовал ее, но было в этом поцелуе что-то новое, страстное, и она попыталась освободиться.
«Мира, Мирочка, Славочка, – он так называл ее иногда, разделяя ее имя – родная, единственная, хорошая!»
Его шепот убаюкивал, пленял ее, а поцелуи становились все нежнее и нежнее, его губы касались ее шеи, и вдруг она почувствовала руку на своей груди, замерла, натянулась, как струнка, а он шептал: «Единственная моя, милая!»
Она не помнит, как сама обняла его за шею, а его руки, лаская, раздевали ее, и не было сил остановить его в эту минуту. Она утонула в его ласках, растворилась в нежности и вдруг вскрикнула от боли.
Артем задохнулся, прижался к ней и не мог вымолвить ни слова. Прошли минуты напряженной тишины: «Прости, я думал… я не ожидал. Мира, ты мне ничего не сказала, прости!»
Она очнулась от его нелепого лепета и горько подумала:
«Ну, зачем я, зачем?».
А он, как сумасшедший, сжал ее своими ручищами и целовал, целовал всю, повторяя как в бреду:
«Моя родная, моя милая! Спасибо! Заяц ты мой!».
Он остался у нее ночевать.
Ирина, выслушав исповедь подруги, долго смотрела на нее, потом рассудила:
«Дура ты набитая, двадцать два года отсидела и – на тебе! Чего ради, спрашивается? Он что, руки твоей просил, замуж звал?»
«Не надо, Ирина, мне и так больно».
«Больно еще будет!»
Она оказалась права. Их последующие встречи имели один финал, и ничего изменить уже было невозможно. Да, он был нежен, внимателен, казался даже влюбленным, но засела в ее сердце тревога… И в тот роковой день она заметила перемену в нем: он пришел жалкий, тихий, сказал, что им нужно поговорить. Мирослава напряглась до предела:
«О чем?»
«Понимаешь, как тебе сказать? Короче, читай!»
Она читала письмо, в котором какая-то девочка укоряла его в том, что он обманул ее, писала, что не может без него жить и боится родителей, и, унижаясь, просила не бросать ее, обещала делать для него все, что он пожелает…
Она отложила письмо, медленно подняла взгляд, спросила:
«Ну?»
«Понимаешь, я испортил ей жизнь, ей всего семнадцать».
Она ухмыльнулась:
«Это может иметь трагические последствия для тебя?»
Как во сне, подошла к двери, открыла ее и тихо сказала:
«Побаловались и хватит, а теперь – вон!».
«Мирослава, я за советом, а ты…»
«Вон, слышишь, вон, улаживай свои шкурные проблемы».
«Ты хочешь, чтобы я ушел?» – он угрожающе поднялся.
«Да, я этого хочу!»
«А не пожалеешь?»
«Нет!»
Он громко хлопнул дверью, а она, упав на диван, разрыдалась: «Дура, какая я дура…»
…Заплакал Никитка, и воспоминания прервались. Да, без Ирины ей трудно пришлось бы в жизни, ведь, кроме подруги, у нее не было никого на свете. Она поддерживала ее, сделала все, чтоб Миру не осуждали в коллективе, когда та поняла, что беременна и аборт уже невозможен.
К счастью, и это она смогла пережить, а теперь их двое – она и Никитка, а у нее есть цель: жить ради него. Но сумеет ли она дать ему все?
Ирина рассказывала Мире о разговоре с Артемом в тот день, когда родился Никитка. Артем выглядел глубоко несчастным, опустошенным:
– Почему, почему она ничего не сказала, ведь все можно было изменить, Наталья не была беременна, и я нашел бы выход…
Он сознался Ирине, что сблизился с Натальей еще до Миры, а любил он только Миру…
Зачем ей этот жалкий лепет, зачем сказка про белого бычка?
И вот однажды она снова встретилась с той рыженькой, с которой ожидала приема к врачу. Столкнулась с Натальей: рыженькие кудряшки ее поблекли, была она худенькая, измученная…
– Кто у вас? – спросила Мирослава.
– Никого! Выкидыш, я же говорила «не выхожу», а у вас?
– Сын, Никита!
– Счастливая вы, поздравляю!
– Спасибо!
– А я от моего ухожу.
– Почему?
– Обманул он меня, замуж взял, а у него другая была. Она даже родила кого-то, видели наши бабы, как он коляску, кроватку брал, они думали, домой, а он… – Рыженькая заплакала, и Мирослава пожалела ее:
– Не плачь, не стоит. Ты зря спешишь, все у вас наладится, а может, бабы что и напутали, и неправда все это, не торопись! Не нужно разводиться!
– Да нет, разведусь, один обман кругом. Он меня сразу обманул и бросил, потом женился и опять обман… Да и не любит он меня, я для него пустое место, уйду! – Рыженькая утерла ладонью слезы и, уже прощаясь, спросила:
– А как вас зовут? Уже знакомы, а имени друг друга не знаем. Я – Наталья.
– А я Мирослава…
Мира шла домой, и сердце тоскливо сжималось. Да, он теперь может прийти, но зачем? Зачем он ей, ведь она знает, что будет не жизнь, а обман.
И еще сильнее стало жалко ей себя, Никиту и эту рыженькую Наташу. Ведь всех их сделал несчастными его обман.