Незабытые года. Клатское побережье у ног Ировании. Конец третьего месяца Сивана. Утро. « Напоминания рождают любовь, они созерцают симпатию, они въедаются в глаза, и оставляют на покой беспечности. Напоминания поднимают в каждом желание, они проходят сквозь свет, уничтожают темноту. Но откуда берется эта темная пелена, когда еще совсем недавно человеческая душа нашла для себя образ, который был создан давно. Она нашла его, и теперь явно станет искать случайной встречи, случайного дня, чтобы соприкоснуться хотя бы издалека с тем, на кого позволено смотреть со стороны. Позволено кем? С эти мы разберемся позже, а пока взглянем на черный лист бумаги, ее концы остры, она движется перед глазами, и заслоняет путь, через который можно было переступить и оказаться с тем, к кому тянется сердце. Но вдруг тянется оно совершенно ошибочно, не смотря на то, что светящийся шарик вполне согласен с выбором счастья. Но сердце, сердце главнее, и потому, запутавшееся, обременённое сомнениями, оно закрывает глаза черным листом, шершавым листом. И человек он становится подвластен сердцу, он умоляет его, точнее натура, прогибаясь под сердцем, просит убрать черный лист, вернуть свет и идти дальше. Ах, как над этим насмехается разум, не грустит, не тревожится, а смеется, и не жалеет бедную душу. Наоборот, он, словно, договорившись с главным механизмом тела, начинает истерзать светящийся шарик тем, что мелькает перед черным квадратом и твердит, твердит: « Не гляди на то, что не нужно, на то, что запретно и мысли скрутит, что не смогут узлы развязаться». А может душа давно ждала, мечтала увидеть того, кому преподнесёт свой разум, и он покинет влюбленную оболочку! Но разве разум желает уходить от хозяина или хозяйки? Ему привычны старые нравы, и милые устои жизни, когда ничто не отвлекает, и никакие напоминания не злодействуют сердцем. Тогда изо дня в день начинает случаться картина, в которой всегда один стремиться к другому, стремиться снять черный квадрат повалить его на твердую поверхность, расстроить договор с разумом, и отпустить его часть на неизвестные просторы, где реки льются вниз голой, а в них розовая вода. Бывает ли такая вода? Ее капли, действительно, розоваты, как капли, выточенные из алой розы, как рахат-лукум, чей вкус отдаленно дает представление о розе, о ее соке. Но он лишь дает, а взять не получается, разум тверд, разум не спит, поглощённый думами, он держит черную пелену, не позволяет сорваться с места. Тогда и приходят напоминания, они отыскиваются сами и зрачки ловят истинный свет, способный изменить многое…»- как хочется, как вспоминается ее прошлое, когда любовь выскочила перед ней, когда утащила разум. Но перед всем, как же боролся ее разум, он не желал приниматься это новое чувство. Крылья ее постепенно окрашивались в белый цвет, их концы начинали гореть золотом, но разум твердо велел им темнеть. Крыльев у нее не было? Они были, и есть, только не видны ей самой, они у ее души, они оберегают светящийся шарик, защищают его кольца. Но разве душа, душа Черной Подруги имело свойство гореть? Вы с удовольствием поспорите об этом, станете свыкаться на то, что услышали ранее из этих страниц. Но в этих словах текла жизнь ее в новом времени, когда сердце застыло, чувства притупились и превратилась она в настоящую Госпожу, мудрую, старую женщину. Ее руки бледны, не лице не проявлялись морщины, но они исчертили серой ее внутренне лицо, никак не способное отпустить прошлое, отпустить тот день, в который она впервые побывала на Земле, побывала с людьми, которых после винила в клевете.
…Эту странную девушку, странницу, гуляющую со своим одиночеством, ее никто не знал, не звал на ужин. В море ходили слухи, что она наделена властью Черных теней и с легкостью может отобрать жизнь. Но не замечала природа за ее спиной угольных мрачных силуэтов, следивших за ней, не замечали и ужасных поступков. Подумать только, что тогда вблизи Ировании брела та, которая боялась и остерегалась Земного шара. Она предъявляла требования, звонко хохотала, обходилась без сдержанности, но все это не выходило за пределы ее дворца. В нем она соорудила сад, создала чувства, а вскоре у нее появиться дочь, но это вскоре. Пока семнадцатилетняя странница в очередной раз знакомилась с причудами людской жизни, вернее хотела познакомиться. Своей дорогой стелилось утро, в которое она проснулась, проснулась на берегу моря, и стало ей в одночасье все равно, что подумают ее глупые слуги, ее десятилетняя Жалость, не успевшая ее нарисовать. Все это отошло куда-то далеко, и не было ничего лучше, чем распахнуть глаза под голубым небом, небом, которое ей нельзя любить. Ах, как она не желала себе признаваться в том, что эти белые, набитые пухом облака привлекали ее, как нечто волшебное. Ведь над башнями ее дома всегда весели грозовые тучи, некий Властитель погоды оберегал ее от ядовитых, солнечных лучей. Он в детстве твердил ей, что солнце может убить ее, глаза нальются свирепостью, сольются с цветом перезревшей вишни. Но вот, вот, она глядела на небесное царство с низу вверх, ощущая блаженство и то, что периодически напоминало ей о незнакомце, умеющем ходить по воде.
К сожалению, дни назад она не узнала его имени, лишь прогулка сблизила их, и беседа, наполненная таким смыслом, от которого распускаются лилии в саду императора. Вернемся к лазури, голубой лазури, ее отражение скакало по чистой, кристальной воде, но не осмеливалось приблизиться к ногам стоявшей в сандалиях Черной Подруги. Она заколола волосы гребнем из кварцита, платье успела поменять на нее белое одеяние на трех, плохо застегнутых пуговицах. Наверно, Вам покажется это странным, но она не видела ничего странного в святом цвете Творца. Конечно, если бы ее слуги застали в подобном виде, то репутация бы ее рухнула в первый же миг, а еще и от того, что глаза ее выцвели под лучами, но совсем не болели и питали надежду плакать, плакать. Она хотела плакать от счастья, потому что все казалось ей безумно знакомым, как терновник в заброшенной деревне, как Судьбе ее отец, как каждому из нас родная мать. Почему? Уж даже она не могла ответить на подобный вопрос, разум ее бесился, но ничто не в состоянии было убить ее улыбающиеся края губ, разъеденных солью. Губы щепало, но, не давая им и секунды внимания, она открыто, без стеснения застыла над солнцем до тех пор, как ее смутили голоса.
Какие голоса? Те самые, за ее спиной, смешанный быстрый говор, людской говор. В ее присутствии все говорили расторопно, тихо, а сейчас, не имея представления какая особо спустилась на Землю, жизнь текла по привычному устою. Не меняя русла, она представляла скромной девушке тот же самый берег, на котором та вновь погладила по голове собаку, символ прибрежья. Не оборачиваясь, в безветренном пространстве, Владелица сроками жизни прислушалась к быстроскачущим словам, и, не сдержавшись, обернулась. Дальше, о дальше, она, верно, не устояла, и, поднявшись на пригорок, замерла в воротах крепости. Крепость вела к городу, с первых ее рядов развалился базар. Проносился запах жареной баранины, в нос попал аромат базилика, и черный перец скружил ее восприятие. Захотев чихнуть, она прикрыла лицо не прикрытыми руками, и вгляделась в дорогу из плотно прижатых друг к другу стесанных кирпичей. Можно было предположить, что в день по этой дороге проезжало сотню повозок, их тянули хиленькие и сильные лошади, каких Госпожа считала благородными животными. Потому, стоило перед ней в одном шаге остановиться повозке, забитой соломой, как она увидела высокую, но побитую лошадь. Кобыла спрятала нос, словно разумно рассматривала свое тело, ее огромные карие глаза не сразу заметили Черную Подругу, но быстро взвились, как толстенький мужичок похлопал ей по шее, велел идти. Госпожа, осматривалась по сторонам, найдя узенький переулочек, склоненный на один бок, набитый тканями, нитями и ручной работы обручами, она решила свернуть на него. Среди людей она больше замечала не пухлых мужичков, а стройных девушек, прятавших головы от солнца под навесами, картонными навесами, в глаза им лезли крупные, посаженные пальмы. Те стремились к небесам, и Черная Подруга больше глядела на них, чем на веселые или пасмурные лица, не продавшие своего товара. Она осознавала эту хрупкую жизнь в жаркой стране, и то, что каждое живое существо, но только не человек тянулось к тому месту, где жил Творец со своей любимой дочерью Судьбой. Одно напоминание о ней и Госпожа смеялась внутри, ведь тогда по ее воле, Распорядительница жизней небывалой красоты не узнала в ней ту, с которой не ладились у них отношения. А тут, Судьба показалась ей воздушной, такой, которую хочется ухватить за руку и бродить по густым лесам, ну или по сухим поля, наслаждаясь оливковыми плантациями и собиранием винограда. Виноград, эту ягоду она не пробовала в чистом виде, и потому проходя мимо, мимо прилавков с дивными плодами, периодически останавливалась. Вот ей улыбнулся старик с белыми усами, с острой щетиной на щеках, она растаяла, растаяла. Улыбнулись ей, Повелительнице тьмы! Ее не призирали, не выгоняли, ее считали обыкновенной, как она назвалась, странницей. И, не скроем, что ее это радовала настолько, что в глазах закрутились звезды, что плечи перестали обгорать, и ласковая жара отступила от нее, начала приглядываться со стороны.
Она вскоре пересекла торговые ряды, от людей не устала, но открытое пространство в виде маленькой площади привлекло ее любопытный, пытающийся узнать глухое множество вещей, взгляд. Она, обернувшись, увидела за собой пустую дорогу. Все скрылись верно, на обед, и сейчас посыпали заколотого индюка базиликом, так, что по всему дому веяло этой необычайное приправой. Черная Подруга отчасти ощущала свое тело голодным, и с удовольствием выпила холодной воды, как в фонтане у императора. Но тот человек показался ей грозным, одиноким, но неоднозначным, и увидеть его, значит остаться у его ног надолго. А принадлежать кому-то вольная от рождения она считала унизительным! Ее удовольствия плыли в раскрывании свободой, когда за беседой с загадочным философом она смела забыть себя, забыть каждую заботу, и дела оставляли ее вместе с тревогой. В том разговоре он словно узнал ее сразу, не взглянем на то, что она предельно осторожно открывалась ему, прежде не допуская подобного ни с одной душой. Кто же, кто этот человек? И человек ли он?
Она бежала по площади, желала выйти из-под сложенных картонок, служивших крышей, а внутри она держала его лицо, эти руки, таких рук не видывал еще никто. Распахнулся вид, он закончился тупиком у старой таверны, закрытой днем, и ожидающей гостей ближе к ночи, когда праздные девы показывали танец Яки приезжим турчанам. А по левую сторону от закрытой двери, юноша с черными волосами, в соломенной кепке и загорелым лицом еще не успел продать инжир, и какая-то особа, благородная особа, ю белыми кудрями отдавала ему золотые монеты. Черная Подруга застыла от счастья, уж точно она убрала все сомнения, и решила подождать, когда та обернется. В голубоватом платье красавица обернулась и в ней вы бы увидели молоденькую Судьбу, дочь Творца, гуляющую по улицам, покупающую себе продукты к поздней обеденной трапезе. Она вмиг заметила притулившуюся к пыльной стене странницу, и мгновенно подошла к ней, держа на плече тряпочную сумку, набитую купленными специями.
- Я вас нашла, и от удара солнца я спасла. Как можете ходить одной вы по дороги, ведь жар ко всем относится так строго! Мы прячемся в домах, и утопаем в интереснейших словах. Охотно делимся мечтами, и тем, что видели, когда далече впали в сновиденье, и услыхали муз чудное пенье. Все городка работающие люди, они боятся новых жизни правил, и приклоняются неведомому дню, когда их край какой-то старый император в назначай прославил. Он проезжал, и впал отрадно в детство, он выпустил воспоминания на волю, как король шотландский свою Олю. Никто не в состоянии узнать ее, и все берутся за свое. И потому в отрывок городка основанном другую сотню лет, вдруг в очертания наведался от императора истец. Он приказал, чтобы всегда были открыты те ворота, и пропускать через них все, все хоть что-то, хоть кого-то. И думаешь, как часто в них входили, и мысленно из кувшина Арлы пили? Молчишь, а мне вот нашептал на ухо чиж. Ведь ты вторая, кто чрез них забрела в местечко на брегу, и крикнула: « Смогу, его пройти от начала до конца, смогу». – Распорядительница жизней закончила, приблизившись к Черной Подруге, она взяла за болтающуюся руку, повела вперед.
Странница, не думая долго, узнавала ту улочку, на которой она долго бродила, но в итоге ее вывели ноги и предчувствия на тот оставленный ими мимолётно угол. Снова это чувства, неведомость! Они околдовали Дочь Теней, несомненно погорячели и без того теплые руки, указательный палец ее соскочил из ладоней Судьбы. Та остановилась, подходя к железной калитке, раскрывающей сад из лимонных каллистемонов и олеандров, посаженных ее рукой дни назад. Черная Подруга вежливо уставилась на головы выныривающих из заборчика цветов, присела на колени, чтобы избежать молчания, заговорила о начатой теме:
- Я прежде не слыхала о таком, но кто, кто смел, войти первым, преподнести себя на диво резвым? Неугомонным от природы, не жаждить ни свободы, существовать в гармонии с природой…
- Как, как? А ну-ка повтори, и лепестки цветов, на землю брось, не собери!- оживленно ответила ей Судьба, пригляделась в милые очертания лица, которые не всплывали ее памяти. Так действовала воля Владелицы сроками жизни, не желающей раскрыть себя, не желающей ничего, кроме как остаться в этом саду. В него они прошли быстро, Судьба, между тем, повесила сумку на плетенную из засохших, твердых колосьев спинку пустого, низенького стульчика.
Госпожа огляделась и все в этом доме, населенном недавно, забралось к ней внутрь навсегда. Потому она позже клеветала на себя, жила не скромно, а в богатстве, какого не было там. О, там, цветы летали в воздухе, их аромат обнял ее за плечи, и одно знание, уверенность в том, что Сын Творца где-то рядом впервые свело с ума Черную Подругу, по слухам, не способную влюбиться. Но она могла, могла влюбляться, страдать, приходить за жизнями, и видеть в тех, кто не любит ее своих близких друзей. В том одноэтажном домике не стояли серебреные фужеры, не горели золотом убранства, под полом лежали собранные апельсины, на деревянном столе кипарисовый лист стоял в глиняной кружке. Конечно, Судьба не проводила там ночи, и входила в него лишь на всеобщее обозрение или, чтобы увидеть его. Но к чему, к чему Сыну Творца брать в аренду бедный домик с прохудившейся, не крепкой крышей? Об этом не гадала Черная Подруга, прислонившись к гладкой стене, она смиренно чего-то ждала, и это чего-то волной перешло на Судьбу, присевшую за стол на пару минут. Но у каждого возникнет вопрос, не боялась ли испытывать подобных чувств та, за чьей спиной стоят они, Высшие силы, которые убедительно насаждали ей правила жизни. Но как, как захотелось их разрушить, впервые заговорить с человеком, или душой в самом замечательном обличье. Владелица сроками жизни полюбила свет, бьющий по коленям Судьбы, и не только свет, но тень от сплетенного сундука, в нем хранилась одежда, вырезанные из полотна кусочки бледных тканей. Она смотрела на это, доколь собеседница не прервала ее размышлений:
- Как сладко въелась тишина, не прекращает кругом обходить она. Но слышу чрез нее твой трепет, пронесенный по дороге, принесенный из страны чужой, по представленьям всех другой. Как раскрывает трепет сердце, верчу кольцо из аметиста я на пальце. А думы, гонят думы, открыть тебе неведомы умы! Хвастлива я, дерусь за это я сама с собою? А право, кажется тебе, на стол я разложу кусочки свеженького хлеба. А ты ту дверцу отвари, и если хочешь, то в молчании пари. А больше склонен Он к беседам, и к подвигам великим, преданиям, начала, чьи пройдутся по победам. Открой ему свои настрои, и он сошьет из предположений цветные крои!
На этом она кивнула побледневшей Черной Подруге позади себя. Та разглядела деревянную, тяжёлую, прикрытую не вплотную дверь. И все, все разрушилось тогда, когда небо закрыло очи, когда дождь собрался над Ивайской горой, но не тронул ее, отдавшуюся новому влечению, своему первому влечению. Сколько столетий она прожила, но впервые не распахивала двери взглядом, и, протянув обе кисти руки, коснулась древесины. Этот запах не напомнил ей хвойные лица у ее окон, он напомнил ей то, что еще не случилось, но настанет этому время спустя шестьдесят тянущихся секунд. Госпожа отвлеклась от раскладывающей зеленые листья салата, Судьбы, помывшей руки из глиняного, застывшего дни назад сосуда, вода которого полила головки цветущих в саду цветов. И голос, тот прежний голос, он тут же прозвенел внутри очарованной девушки, вошедшей в комнату с расширенным пространством.
Здесь пахло не наступившим средневековьем, до которого еще идти и идти. Потухшие головки свечей стояли в углу у застеленной кровати. Но их запах до сих витал вокруг, вылетал в открытое маленькое окошечко, на чью оправу садились добродушные пчелы, измазавшие лапы в меду, бабочки с крыльями, рисунки каких не видели простолюдины, не видели и служившие императору. Она глядела на это с умилением, но ее поразили слова, слова, благодаря которым человек, сидевший спиной на краю, сложивший руки внизу у живота, обнажил себя настоящего.
- Какой день я прибываю на Земле, в твой-то воле, мне ясно видится, народ живет, и я смотрю на них, мне жалко их до боли. Они не знают справедливость, и при работе на кого-то, кто выше их и больше славен, они со лба потливость, потливость грязную рукой стирают. Как им сказать, что их один пророк, как у реки один есть сток. Как у реки, прозванной Незиннной Ликой, по тропе ступая, можно набрать корзину со сладкой земляникой. Им неизвестен лес, лишь их работы неподъемный значим вес! Не видят ничего, и преклоняются Богам, как будто не считают, к какому именно за урожаем им идти холмам. А важен урожай, кричат они друг другу: «Быстрее давай, собирай». На что им торопиться, детей своих во труд, без отдыха кидать, когда созданья Божьим, им в года лихие бы резвиться? На эти вопросы хочу я отыскать ответы, и даже если люди от меня так будут скрыты. Я обязательно проникнусь в эту жизнь…
Разрешились ее надежды, разрушилось все, что успело быть соткано в голове. А она построила целые дни, в которые бы приходила в этот уютный домик к человеку, первому человеку, который не считал ее Посланницей тьмы, не называл по имени. Она приоткрыла рот, и каждые, каждые напоминания раскрыли лепестки сути, в которой она видела знакомым каждый объект. Напоминания открыли ее любовь к цветам, к жаркой стране и конечно к нему, кого любить невозможно! Невозможно. Но ее сознание отказывалось понимать, что влюбилась она с первого взгляда, с первой поданной руки в Сына Всевышнего Творца, она влюбилась в того, Отца которого не признавала, и обходила стороной. Потому что ее так учили, но мысли их никто не в состоянии изменить. А этот миг, кем он будет уведен, запечатлён на желтый пергамент? Никем, и это позволяло ей стать ветреной на короткие мгновенья, когда отбросив свой титул, она приняла напоминания и ощутила, как кипела кровь, алая кровь в ее теле. Раньше она была голубой, холодной, но солнце придало ей яркий оттенок цвета красного напитка, который вскоре подаст к обедне Судьба.
- Вступила на порог, я перешла короткий бугорок, наверно в незначай, но только не ругай, не ругай, - она начала говорить, словно не с ним, а с собственным разумом, победить который она охотно пыталась, - Я в вас нашла кого-то больше, чем яблок спелых в сладкой роще, чем дом, цветы в котором. Напоминания, за них я попаду в изгнания, но только не придам, я не придам свою симпатию, в слезах укромных не помчусь к кровати. А что есть слезы, они встают в уверенные позы, и требованья свои диктуют, мой разум атакуют. Но стоит мне увидеть ваш профиль, силуэт, во мне угодно всем властителям рождается поэт! И что сейчас я говорю, не я, душа моя, она отныне в соре с разумом, и открывает новый том. – отныне Странница разоблачила себя, но не Черную Подругу. Она смело говорила это, ни в крем случае она не играла, продолжала смотреть на его спину, слушавшие его светлые, волнистые волосы. Но он молчал, еще не повернулся. А она не пожалела о том, что могло по-разному повлиять на их дальнейшие прогулки.
И, верно, что Госпожа не стыдилась своих слов, как некие люди бояться признаться себе в том, что любят, признаться другим. Она все еще была Владелицей сроками жизни, и отвечала прекрасно за сказанное горящими устами…А Брат Судьбы, ее Брат неспеша развернулся к ней, проговорил так же, как и до этого:
- Влюбились вы в меня не потому что я философ, в руках моих не виден посох. И я далек от Божьего пророка, но у любви у вашей будет конец срока…
- Ах, даже если будет, то путь, чтобы пробраться к вам, увидеть, останется мне труден!- она вдруг подошла к нему, рядом не присела, но протянула свою руку, тот случай, он всплыл в ее памяти, и она решила заново осуществить его, - Не суждено Вам знать, как холодны мои ладони, и что я, может быть, сидела в прошлом и на троне. Потрогайте, меня за плечи обнял жар, и захотелось так на бал, а может и на танцы, одеть бы юбку, но только б не пропал. Не пропал ваш лик, хотя до жизни вам людской подать рукой, позвольте взять меня с собой. Я в этом городе впервые…
…День катился к середине, певчие птицы укрылись в садах императора. И слышали эти птицы, как оживало сердце той, которую закрутили напоминания и отвели к любви, отвели так строго, не смотря на сопротивления и всяческие опасения. В садах не замолкая бил тот самый фонтан, из которого Госпожа пила воду, не оставив равнодушным Пиврия Янурсфского, все приманившего ее лицо, ее резвость, не свойственную обычному рожденному ребенку.
Незабытые года. Во дворце Черной Подруги. День. Мы скажем кратко, опишем, как она вернулась после обедни, вернулась, чтобы вечерам не воспитывать чувства, а отправиться на веселье в вечернюю Ированию. Ее голову ничто не занимало так, как эти улочки, как воздух, наполненный высушенными травами, как его слова, и то, к чему она пришли. А пришли ли они к чему-то? О, может, но разговор далее не тянулся, Черная Подруга непреклонно слушала его рассказы, про жителей иных стран, про которых ему рассказывал отец, давая дарования еще не спустившимся на Землю светящимся шарикам. По возвращению во дворец, она не стерла с щек приятную улыбку, видя пустой стелившийся коридор, она шагала по красному мрамору, и все богатое, казалось ей пафосным, не родным, в отличие от той девочки, сидевший за полотном в одном из залов. Им и обрывался коридор, в глубоком зале, вы точно видели его уже, с кистью, чей наконечник был профессионально выточен, сидела девочка с белыми, как снег волосами. Черная Подруга, не желая мешать ученице, будущей приближенной служнице, легко взглянула в щелку, не отворяя тяжелую резную дверь. И бросилось изображение на полотне ей во взгляд, как гром, ударило по ее нервным импульсам, она почувствовала себя виноватой и то, за которой следили. Но девочка, писавшая эта умелой рукой, хотя на вид ей вы бы дали не больше шести, видела все это, стоило ей было прикрыть глаза. А знаете, кто была эта девочка? Вот, она уронила кисть, подвижно вскочила с высокого белого стульчика, и, потянувшись, довольно окинула глазами полотно, что рождалось в миниатюре. Его окинула Жалость, не понимавшая, кого оно писала, не понимавшая, как и сама Черная Подруга, с кем виделась сегодня ее Госпожа. Это напоминание с тех пор стало преследовать ее каждое утро!
« Черный квадрат с глаз сойдет сам, его не стоит убирать силой мыслей, угрозами, он уйдет сам. И это в лишний раз подтвердит, что в большинстве случаев влюбленность, едва появившаяся влюбленность сильнее разума и его привилегий. Долой правила, долой, все без чего можно обойтись! Это же влюбленность, так, пожалуй, не желайте себя, что влюбились, может в кого-то не того, что влюбились внезапно. Утопите в себе сомнения и знайте, покуда живо будут преследовать душу напоминания, влюбленность не покинет без прощания!
***
14 декабря. 2018 год. Евпатория. День. « Как часто перед нами выстелен лед, совсем не тонкий, его толстые корни впитали в себя всю воду. Лед заморозил пространство и теперь в нем не плыть северным существам, не дремать киту под солнцем, не скакать морским конькам по мирному дну. Коньки давно умерли, их связали окостенелые водоросли и отныне на века застыли искажённые лица обитателей. Водоросли со временем упали, ослабли, будто канатные веревки корабля, и океан, океан в душе умер, умер, и никто не твердит ему ожить, никто не вступает на него ногами в валенках. Мысли бояться пробудить океан, хотя бы куснуться его шершавой ладонью. А ведь вступишь на его поверхность, ей Богу поскользнёшься, упадешь и ударишься головой, плохо думающей головой. Но как же тогда разбудить океан и нужно ли его будить? Океан – это мир, мир внутри каждого, он бушует, он спокоен, он дышит, преподносит исполнения желаний, и хоронит тех, кто покинул нас в столь приметный час. Но океан вовсе не кладбище потерянных людей, в океане остаются их силуэты, и когда нам очень хочется вспомнить дорогое сердцу, мы ныряем, ныряем в себя. Не боимся утонуть или словить меланхолию от нагрянувших случаев, которых мы сами достали из памяти. Как важно сохранить этот океан, ни в коем случае не забросить его, как бывает, как случилось однажды. А что сейчас с вашем океаном, нырните глубже, живы ли ваши рыбы, плывут ли фиолетовые осьминоги… Если да, то вы самый счастливый человек, который не отказался сам от него в силу нелепых обстоятельств. Не смейтесь, но бывает, что тот, кто отказался от океана и не думает вернуть ему жизнь, чтобы колебалась вода, чтобы пузыри скакали от рыб, чтобы айсберги прокалывали пленку льда. Эту пленку уже не проколоть ничем, а человеческая натура все продолжается сталкиваться со льдом, у нее возникает желание для начала убрать с нег, а потом как махнуть лопатой, и чтобы вода, уже мертвая вода задышала. Вы в этом вдруг убеждены? Это не верно, не будите океан, потому что он не проснется, будь у вас не будет надобности нырнуть в него вновь. Так говорят не мысли, так говорит смысл, не бейтесь без толку об стену, за чьи приделы вам не надо. А когда надо будет, каждый светящийся шарик поймет, что ему делать!»- над своим льдом я умышленно издевалась бессонными ночами, в которые не могла найти покой. Не из-за того, что мне снился мой океан, а из-за того, что все вышедшие из него последствия били несчастное сознание. Я не высыпалась, перед глазами стоял Лешка, я боялась себе уже признаться, что кажется, с каждым днем я все больше тревожилась за того, кто не тревожился за себя ни капли. А что есть тревога, что была тревога? Почему-то думая о нем, слыша о нем, мне становилось мне становилось невыносимо приятно, так, когда-то слыша о любимом поэте, я розовела в самый пасмурный день и плавала в океане, пока не посинеют губы. Что-то общие все так же продолжало связывать мой океан с действительностью, которую я мечтала продать колдуну, получив мир во всем мире. Но каждый колдун, да будет известно всем, является притворщиком и шарлатаном, так, что доверять им свою реальность более глупо, чем вовсе отказаться от нее. Ах, как дорого я платила очередной месяц за то, что однажды замыслила променять жизнь здесь на ту, что в воображении. И вот он соединились, а дальше, дальше каждый знает…
Я рассуждала все дольше и дольше, но я не убегала от себя, я убегала от Евпаторского Заведения, от той комнаты, в которую приходила ночью по зову Аринки, чтобы утешить нашего друга. Я стала рассеянной, эта рассеяность окончательно портила мои выученные ответы так, как не портила их внезапно пришедшая Тишина или Привязанность. Нет, они не приходили, и я не винила их в том, что они так поочерёдно не спускали глаз с Алексея, и позабыли обо мне. Обо мне позабыли все, о телефонах, о них, не стану упоминать, все это баловство. Иногда я звонила своей спасительнице, звонила тебе, сквозь темноту твой голос прорезал свет, и мне чудился аромат духов, тех духов, которые я мечтала вновь ощутить, прислонив к себе. Я скучала по тебе так, как еще никогда. Ты была не далеко, и я ждала всю неделю, чтобы выпутаться из одинаковых дней и встретится с тобой в городе. Я знала, ты уничтожишь повседневность, грусть, ты, конечно, расскажешь мне о нашем юноше с русоволосой головой. Нет, лучше бы ты не говорила о нем, я тот час представляла его несчастным, повенчанным с искусственной радостью. Так он не представлял себе самого себя, как я.
Интересно, интересно, чем занимался, что делал или может, спал? Я молилась о его сне, в то время как шагала по усеянной мелким снегом улице. Он твердо садился мне на реснице, падал на красное пальтишко, на розовый шарф, которым я обмотала горло, и вглядывалась на новогодние прилавки. Это была середина декабря, а я все еще спала в августе, том страшном августе, который никогда со мной не приключался! Но я видела, видела этот день, как и тот, в который Ольга сняла со своего лица маску помощника безумца. О, Ольга! Я бы простила тебя, знаешь сейчас, когда вся боль от правды покинула сердце, и я тонула в грусти, я бы непременно поддержала начатые тобой слова. Но Ольга обходила меня стороной, выбирая иные пролеты, она пробегала по ним, если на горизонте вырисовывался мой силуэт… После трех часов дня улица опустела, я обходила магазины, не желая зря тратить деньги. Но что-то случайное натолкнуло меня на то, что через несколько дней мы встретим Новый 2019 год! Но я не встречу, и думаю все счастье, кратковременное счастье омрачиться тем, что наш друг, наш любимый друг вместо блестящей новогодней игрушки захочет другую с острым концом…Конечно, сотню людей встречают праздники с Привязанностью, но только не мы. Пустые рассуждения думать об общем празднике, когда за день до него у черноволосой девушки День Рождения. Ей скоро будет 18, а мне никогда, только если физически будет!
Улица переросла в широкие торговые ряды, крытые магазины, украшенные зеленой мишурой, цветом детства, и желтыми фонарями, цветом детского веселья. Я вступила ногой в белых невысоких сапожках на железную ступень, приподнялась и внедрилась в толпу. Силуэты особо не мелькали, но я чувствовала себя такой одинокой в этой бегущей людской жизни. Я заняла себя тем, что отбросив вечные проблемы, принялась размышлять о подарке Аринке. Магазины с одеждой не укорачивались, так и манили взглянуть на пальтишки, кофты и в обувной. Зачем? Согреть руки в теплом помещении, душном помещении, в котором разлит запах хвои. Именно запах хвои, лиловые ветви, в них стояли в стеклянных вытянутых вазочках на кассах, так не было раньше, так было теперь. За короткие года этот город, нашедший нас всех, превратился в культурный уголок Крыма, выстроил институты и раскатал пляжи, упустив единицы. Я остановилась у одной из стеклянных витрин и поняла четко, что все это уже было. Ну, конечно, я не впервые здесь, но впервые решаюсь зайти, чтобы потратить присланные мамой деньги. Я мнимо замираю у витрины, гляжу на то на кожаные, то на бархатные с лакированными каблучками сапоги. Вспоминается Ветер и его дряхлые, изношенные ботинки, украденные, не помню у кого, не помню у кого, он давно не рассказывал эту историю. Он давно не приходил и теперь в каждом высоком силуэте, носившем черные, вьющиеся волосы по плечи, я видела его. Иллюзии били по глазам острыми движениями, спины поворачивались, и я разочарованно отводила взгляд от счастливых лиц тех или иных молодых мужчин. Все они, как и он искали себе сапоги, и находили! Вот один, в возрасте Архимея Петровича в бежевом пальто вышел с крупной коробкой, не скажу, что его постигла радость, но умиротворение четко. Я проводила этого незнакомца глазами, и потянулась к красной ручке, чтобы открыть дверь.
Женщины в черных жакетах проходили в одном от меня шаги, веяло новой, еще никем не одеваемой обувью, красные туфли упирались носом на меня. Я вдруг представила, как в новогоднюю ночь одела бы их поверх прозрачных колгот и синего платья, закружилась бы в танце, например, например, с сидевшим в правой стороне человеком. О, да, полюбила танцевать, к тому же в таких роскошных туфлях, и, наклонившись над ними, в профиль я все равно не отходила от этого человека, он полыхал внутри, горел недовольством, и шестую пару сапог, то были и сезонные, и зимние, вручал торжественно в чужие руки. Обойдя стойку с туфлями, я коснулась своих горячих щек, и от скуки решила приблизиться к тому, кому захотелось помочь. До встречи с тобой у меня имело около получаса, и я знала, точно, что ты опоздаешь на три секунды. Нет, ты никогда не опаздывала, это я приходила рано…Вернемся к тому, кто открылся мне так неожиданно, когда я перестала надеяться. Его высокая фигура поднялась под современным, на мое удивление пальто, виднелась заправленная в брюки белая рубашка, уже знакомая, из хлопка, из 18 века. Сделав акцент на его одежде, я перешла к лицу, когда между нами расширился метр, отодвигающей меня от, от влюбленного в Тишину. Ветер, Ветер, ты здесь! Я нашла тебя, не их, но я нашла и все слова пропали в одночасье, я прикрыла губы, щеки остыли. Как он грустил, его волосы все по-прежнему западали на лоб, не толстые, благородные брови пытались прикрыть не выспавшиеся глаза. Он облокотился рукой о стойку и уже не печально, а как-то страшно глядел. Неоднозначность в выражении портила его, и я приблизившись, заговорила:
- Не ожидала Вас увидеть здесь, далек от сюда лес, а в нем, нашли бы вы не грусть, а истинное счастье и покой и пусть… Ну почему же Вы не посещали меня своим приходом, не у что ли оказывались вы под градом, остановили вас преграды? Простите, не поверю, всегда вы приходили к тем, кому преподносили веер. Пожмите, пожмите!
Настойчиво протянув ему кисть правой руки, он коснулся ее в черных, лаковых перчатках, к губам не преподнёс. Не опуская руки, я продолжила:
- Да что же с вами?
- Да будет неизвестно, смотреть на мир так честно. Как быстро повзрослели, и в океане уж своем не пели. А подымите очи, увидите дела их прочи. Увидите свои дела, и вспомните… как ты, как ты была тогда смела. Свидетельницей стала Тишина, но только не одна она, пришла в тот август. Желали вы постигнуть зрелище, но вместо радости привычной, настоящей радости, на вас осыпались капелищи. И слезы перестали брызгать каплей, и ты ходить, нос, задирая цаплей. Признайся, что собой являлась так горда, когда погода умудрялась проиграть в зелены шашки, меняла города. Признайся, что заметно все, и с удовольствием вернула бы к себе чреду, ее! А мне новы сапоги, их не измазал я б грязи, в свой океан тепло ты привези.- и стало быть открыто все передо мной, все то, о чем Ветер говорил символами во снах.
Понять его – было понять саму себя! И я поняла, не до конца, и не готова была признаться себе в этом, но я чувствовала, как айсберг, сползая с железной конструкции, упирался носом в толстый лед, желал протаранить застывший мир. Но что-то внутри не давало мне принять высказанные им мысли, и я не сдержалась, проронив первую слезу, вызванную воспоминаниями:
- За что, вы так со мною, не лучше было бы прийти к осиному ко рою? Разворотить жилище пчел, раз вы настолько смел! Они умеют отвечать, а я, а я страдать. Не верю я, что здесь не можете вы истаскать себе обувку, и в месяце одну лишь перестроить букву. Вам в поисках вдруг надоело пропадать, ах просто лень, а мне в колени упирается один огромный пень. И перейти, а может обойти его, о значит их увидеть лица, и превратится в любопытную девицу. Иссякло все мое воображенье, оно не вынесло, подобно моему терпенью. Отыне с ними я не улыбаюсь, и за холодно слово я мурашками хватаюсь. Убрать бы это все из жизни…
- Опомнись, что ты говоришь, похожа на взъерошенную рысь. Во взгляде кошки, за исключением, найти любовь, и пару не истерзанных когтями слов. А у тебя? С какой же целью, ты прячешь их в душе, не жаждущей напиться весенней капелью, а жаждущей…- он не договорил, потому, как истинна порезала мои уши, и резко отвернувшись от него, я направилась в сторону выхода. Шаги мои сбивали приходивших мимо женщин с коробками, молодых девушек. Об порог я едва не споткнулась, вышла на встречу зимнего воздуха, застыла в дверях. С горла размотался шарф, я не заметила, как во время разговора со Свидетелем многого расстегнула крупные пуговицы, и теперь холодный воздух питался теплом моего тела, пытался пробраться к горячей душе.
Не размыкая ресниц, я двинулась со ступени, тут же ощутив его присутствие, эту неотступность, с которой я не хотела примириться. Захлебываясь слезами, я ощущала, как они сползают вниз по горлу, двигаются к главному механизму физической оболочки. И еще миг, еще один рывок, и они коснуться облепят сердце с четырех сторон, и я впаду в дикое отчаянье. Спустившись на асфальт, посыпанный белыми крупинками песка, которые царапали подошву сапог, я зорко посмотрела на его усталый вид, но верный вид, и не нашла никаких действий, кроме одного. Я уперлась в его горячую грудь мокрым носом, так обычно долго не видящие хозяев, овчарки, выбегают к тому, на кого обижаются, кого любят, кого в чем-то винят. Люди оставили улицу, она опустела, и я была спокойна этим, довольствовалась тем, что обнимаю того, кто никому не позволяет себя видеть. Я не отпускала Ветра, он прислонил к своему подбородку мою голову, усыпанную снежными частицами, и так мы стояли минуты. В них я нашла то, от чего отказалась Тиша, выбрав любовь к человеческой душе. А зря, зря, может быть если бы я жила Свидетельницей многого, то я бы отдалась этому человеку. Но он не человек, он уйдет, он оставит, как только я дам слово, что вернусь, он бросит пальто на Землю и уйдет. Потому я молчала, и пусть все думают, что я не хотела возвращаться к своему океану. Пусть он помышляет о том, насколько я глупа! Но в какой-то степени я глупа тем, что продолжала спорить с нашедшими чувствами, и с тем, что я хотела вернуться навстречу солнцу, но не знала, как признаться этому солнцу, если оно не пускает еще свои золотые лучи. Не исключено будет позже, я не видела этих лучей из-за своего испуга, который вселил в меня неопытность. Я забыла, как впадать в то беспечное состояние, висеть в невесомости, когда под ногами Земной Шар. Свидетель многого никогда не забывал это, он умел летать, он умел все, что ему предназначалось, и способности его пробуждали мои. Слезы, жалко, слезы заглушали всякое желание, и я не хотела ничего, кроме, как ощутить счастья от какой-либо мелочи. Ветер исчез, как только я твердо встала на ноги, вытерла нос бежевым платком, и заметила спешившие фигуры, их отражения ловило зеркало, зеркало без оправы выставленное по левому от меня локтю. С не охотой я оглядела себя с ног до головы, поняла, что не могу в таком виде показаться перед тобой. Тебе и так хватало слез Аринки, нашей бедной Аринки. Уж, в последнее время тебе явно хотелось пожалеть ее, а не того, кто губит себя, и от кого ночами убегает Привязанность, но возвращают их общее огорченье. Находившись в профиль, я подняла руку в фиолетовой перчатке, коснулась ею замазанного въевшейся пылью стекла, и со смотревшей на меня девушки в стекле принялась вытирать залипшие на щеках слезы. На мое воображение, или, не знаю, как это объяснить, но они испарялись, как влажные лужи под июньским зноем в жаркой Ировании. Отражение выглядело чистым, не могло оно скрыть синих кругов под глазами, выдававших мою бессонницу, мою тревогу и рвению к тем, с кем никогда не спала. Убрав руку от зеркала, я запрокинула голову назад, лицо мое не обветрилось морозом, слезы скатились, и я снова решила взглянуть на себя.
Жалко, не удалось. Двое мужчин на головах в пестрых шапках мгновенно перевернули зеркало, обмолвившись на своем языке, понять который означало открыть книгу иероглифов, и уснуть в ней, набрасываясь на лимонный чай. Да, от них пахло выпитым до дна лимонным чаем, косточками, которые они оставили на хрустальном блюдце. Один из них, что был более разговорчив, а говорил он в смятении, перевернул без всякого на то спроса стеклянный проход в тайный мир и вогрузил на спину другому. Наблюдая за этим, я видела свои ноги в сапогах, которые успело воспроизвести стекло, а дальше, о скоро оно рассыплется на песок… Мужчины удалились, потоптавшись на месте, поругавшись китайскими символами из трех букв. Я, не отходя них, углубилась в себя, не желая сходить на оживленную сторону улицы. Прошли минуты, про себя я перемотала часы и заволновалась тем, что ты не можешь не отыскать меня, направиться домой или не прийти.
Мне стало печально, воображая твою улыбку, я текла внутри разочарованием в этом часе, пока из-за угла не вышла ты, моя Женщина с Загадкой. И как, как остальные не разглядели в тебе эту прелесть любого времени года? Моя, милая Таня, Таня, сколько таких встреч существовала, и плавно переходило в летопись мыслей, а я запоминала каждую, и не могла прятать ответную улыбку внутри. Радость опережала терпение, но я не сдвинулась с места, смотрела на твои темные, не блестящие волосы, которые уже касались конца шеи, придавая твоему лицу еще более мягкие черты. Глаза твои еще не разглядела, только фиолетовое пальто, горло, обмотанное розоватым шарфом и хорошее настроение. Я благодарила Бога за то, что не сошла с ума, оставшись с ними наедине. Но Тишина берегла тебя, она точно берегла! И хоть ты не привела ее с собой, ты привела себя, а что могло быть лучше, чем соединиться с твоим настроением посередине улице, напротив уютной кофейни.
- Я на пороге вечности, не приближаюсь я к конечности. В потоке правидных мечтаний, я отдаюсь писательству посланий. И все они к тебе обращены, но в памяти, лишь в ней они сохранены. Писать тебе, как это сложно! Я, предвкушая нашу встречу, уж вовсе не готовила и речи. Ну, ты скажи, скажи, начни с того, как вы живете? С трудом, не собираетесь домой, и в эпизоде судьбоносном? Укромно ваше старо место, порядок в комнатах царит, и приношу я в них целебный эвкалипт. Он запах собирает сладких тех духов, которые к себе я в сердце сохраняю, закладывая пачками в альбом, и достаю ваш силуэт притом. Сейчас вы рядом… - я не договорила, как ты, опустив глаза, подняла их уже голубыми.
- Да все у нас, как прежде. Из коридора в коридор мы слышим множество ужасных ссор. Но наши милые герои, они молчат, и Лешка запрещает всем кричать. Не беспокойся ты о нем, а если что, то мы вдвоем. На все их воля, в истории этой занята отчасти их скромная, не скромна доля. – во время сказанного, ты видела мое любопытство, нагрянувший испуг, натянутые переживания, которые спустя секунду прогнулись, словно оттопыренная на долго пружина.
Я не выдавала свое беспокойство, н ты смогла поймать его, поймать и то, что под глазами у меня не до конца высохли слезы. Ты, подняв руку спустя миг, провела кончиками пальцев по моей левой щеке. Я отвернула взгляд и позже, но это произошло словно за секунду, на нас уже не падал снег, ты сняла пальто, оказалась сидеть в бардовом, моем любимом платье. С плеч не снимала накинутый платок, облокотившись об деревянную спинку стула, ты пила горячий, ароматный кофе. Ну, я уставилась на твои промокшие пряди волос, на то, что происходило за окном одного кафе. Я не помнила, как ноги привели нас в это одинокое место, в нем не сновали люди, не бегали диалоги, и я укрыла спину предложенным черным, шерстяным пледом. Было холодной, и холод пробирался в мой остывший чай, который я так и не допила, размышляя о прошлом, настоящем.
- Ты встретила кого-то, лицо твое помято и словно угловато. Как будто проскользнула боль, но ты ее пошли за страны, чтоб не вернулась, не тревожила открывшиеся раны. А коль не знаешь, сделать это как, то протяни мне руку, сотру я мрак. Я помню, говорила ты: « Ты ангел!»…- ты протягивала слова так искренне, что невольно заставляла меня еще больше думать об океане, об его и своих страданий.
- … Он пал, мой мир пленящий пал. Забылась и теперь о потере, сейчас попасть бы на Венеру. Я думаю, на той планете, ничто не держится в секрете. И тайн, их нету там, и не зачем следить настырным господам. А наш, наш болен мир давно. Его губители – секреты. Но снова, снова, обвиненья я и ищу, приписываю им, себе. А Ветер, он ведь прав, сейчас бы стрелки развернуть и в сплавь. Но что я этим изменю, судьбой поверчу. А разве мы на каруселях? – я ожидаю от тебя ответа, зажмуриваю глаза, но отвечаешь неожиданное.
- Естественно, всегда на них, мы насылаем вихрь, а после сочиняем из прощаний стих. Я вижу, стала помышлять о возвращенье. И все ж затея не былая, а для тебя огромна дорогая. Спешить куда, покуда не настигла нас еще беда, останься здесь, останься подле, а так смотри, и выход, выход! Найти его, и не сойти с каруселей, проснуться перед, ощутить себя смелее – все это станется с тобою, но только на луну не посылай ты гнева или вою. – вот то, что следовала мне навсегда сохранить в память, я улыбалась этому, понимала, что не одна. И если вернуться, то только с тобой, с Лешкой, Аринкой и с той, про которую я так мало знаю – с Тишиной.
- Я вас люблю, и наставления ловлю. Короткой выдалась беседа, но я боюсь, что возвращаться надо, нас манит разная ограда. Ах, Таня, дайте знак, если вдруг, случиться что-нибудь не так. Я вас люблю, и в мире, в каждом мире только с вами, лететь иль падать над обширными горами.
Звезды от холодного воздуха завертелись над твоей головой, когда я ушла, распахнув дверь в прежние мечты. Вырезанные из картона, словно под мелодию твоей души, под мелодию моего зова они не прекратят вертеться больше никогда. Так же, я не перестану терзать себя тем, о чем твердил каждый из вас. Шаги мои пусть заметёт буря в реальности, перейдет в воображение и пронесется по ледяному океану.
В тот день я вникла в вашу настойчивость, и принялась искать подходящий случай, чтобы сказать Ветру «Да», и поцеловать тебя в теплый лоб. Как жаль, что я сразу не нашла того, что могло сблизить сразу две вселенные. Но спешить, спешить нельзя! Можно тому, кто каждый день на грани, и это была не я, это был он, к кому я возвращалась, писала письма, и бросала в окна…
« Для пробуждения мира, важно подать сигнал своему океану, показать ему то, что о нем помнят. Ночью, а ночь наступает всегда, и в природе и в сознаниях людей, в ее царствование отыщете внутри себя старую баржу, рядом с ней окажется маяк. Майк и без факела, но маяк с фонарем. Дайте свету прорваться, опустите прицел на застывшую воду, и вы услышите, как согреваете ее тонкой струей своей поддержки. Внутренний мир существует и без вас, но не дышит без вас. Потому, если вы забыли о нем на пару минут, то вспомните, тепло ли ему, когда обращены к другому ваши цели? А в целях всегда просит кто-то или что-то, а океан, он ничего не потребует от вас кроме внимания, ценного для него внимания».