Игорь восторженно смотрел по сторонам. Глубокая тишина тайги, слепящая белизна снега, долгие пробежки на лыжах по следу зверя – и вдруг: зал клуба с нарядной публикой, музыка, женский смех.
– Глянь влево, где три девки отплясывают, – сказал ему приятель Виктор Самохин. – Грудастая – это Любаня, – зацепившись взглядом за внушительный бюст невысокой девушки, Игорь, наконец, перестал, вертеть головой. – Другая, высокая – Зинка. Горлопанка. Язык, что бритва. Но красивая, зараза! А с ними Шурочка-тихоня. Все они приезжие, работают в столовой, а живут в общаге. Пошли, пригласим их на танго. Только, чур, я Зинку, а ты кого хошь.
Игорь никогда не танцевал танго и вальс, где следовало обнять партнёршу. В этом было нечто интимное, как в настоящих объятиях или в поцелуе. Робко, с замиранием сердца приблизился он к упомянутой Любе, неловко поклонился, приглашая. Она с улыбкой впорхнула в кольцо его рук. Парень побледнел, правда, незаметно для окружающих: его лицо скрывала борода, усы, густые брови и свисающая на лоб кудрявая шевелюра. В этой буйной растительности сияли ярко-синие глаза. Неуклюже переступая с ноги на ногу, Игорь благоговейно держал за талию девушку. В её волнующей близости, кокетливой улыбке, случайных прикосновениях бюста ему чудились происки Гименея.
Чувствуя себя почти влюблённым и любимым, наутро Игорь ушёл в тайгу, а вернувшись, подкараулил Любу после работы, верней, догнал её по дороге в общежитие, чтоб объясниться с глазу на глаз.
– Люба...это... здравствуй, Люба! – на бегу, со спины окликнул он её.
Она оглянулась, щурясь от блестевшего на солнце снега.
– Ой, Игорь, как ты меня напугал! Здравствуй! Давно тебя не видно было.
– В тайге был, вернулся, – сказал он и, преодолевая смущение, выпалил: – Люба, выходи за меня замуж. Я хорошо зарабатываю охотой. Ни в чём не будешь нуждаться. Вот, возьми – и он протянул девушке две выделанные собольи шкурки.
Люба не испытывала влечения к этому диковатому заросшему мужлану. Куда ему до Николая, бывшего её кавалера, по делам служебным залетевшему в посёлок и опьянившему её медовыми речами. Через неделю она принадлежала ему душой и телом.
Домой Николай уезжал с обещанием дать отставку законной супруге, чтоб без помех вызвать Любу для совместной счастливой жизни. Вскоре он прислал ей письмо-записку: "Не могу бросить семью. Прости и прощай!" Прошло два года, а Люба со сладостным трепетом вспоминала коварного возлюбленного.
– Понимаешь, Игорь, я совсем тебя не знаю, – мягко, стараясь не обидеть парня, начала она, – И ты меня тоже. Может, я тебе потом разонравлюсь.
– Не разонравишься, – мрачнея, буркнул он.
– Извини, но с бухты барахты я не собираюсь выходить замуж. А ты ещё встретишь хорошую девушку, – потирая настывшие на морозе щёки, Люба глянула вдаль, на общежитие, из трубы которого шёл дымок.
– Не надо про девушек, и так всё понятно. Э-эх, дурак я несчастный! – поняв, что его сватовство потерпело фиаско, с горечью воскликнул Игорь и, всучив-таки Любе меха, пошёл прочь.
Подружки – каждая на свой лад – осудили Любу.
– Зачем было сразу прогонять парня? – попрекнула её рассудительная Шурочка. – Погуляла бы сначала да присмотрелась.
– А там мирком да ладком – и за свадебку, – подхватила Зина. – И ходила б ты в соболях-куницах, как королева. А какой Игорёк мохнатый! И бородой пощекочет, и согреет не хуже печки.
Скрестив руки под высоким бюстом, Люба усмехнулась:
– А чего ты так распинаешься? Может, сама на него глаз положила?
– И два бы положила, да только мне чужого добра не надо, – Зина бросила в рот пригоршню мороженых ягод смородины, почмокала, словно рассасывая леденцы, и продолжала поддразнивать. – А детки бы у вас пошли пушистые, как медвежата. На одежонке сэкономили бы. Зря ты его отшила.
Вспомнив гладко выбритое лицо Николая, Люба отрезала:
– Терпеть не могу бородатых мужиков!
С некоторых пор игнорируя наваристые борщи матери, Игорь обедал в столовой, надеясь хотя бы случайно, мельком увидеть Любу. Такая удача выпадала редко: девушка избегала встреч с ним, да и работала она в кондитерском цехе – отдельном, закрытом помещении. Зато её подруги, обслуживая клиентов, находились в зале. Они рассказывали ему о новостях в жизни поселка и, конечно, о Любе.
* * *
Старый домишко из трёх помещений (комнаты, кухни и сеней), претенциозно именуемый женским общежитием, по ночам осаждали неизвестные личности, настукивая в окна именно в те часы, когда сон особенно глубок и сладостен. Однажды девушек разбудил громкий гулкий звук, словно колотили железякой по огромному пустому баку. В следующую ночь на Шурочку свалился мягкий комочек и, пискнув, царапнул по щеке. Она проснулась и испуганно закричала. Включили свет. Форточка была распахнута. С улицы несло холодом. А на полу металась мышь. При виде её Шурочка заверещала ещё громче.
В комнате стояли три койки, столько же тумбочек и шкаф – и ни одного закутка, ни одной дырочки в плинтусах. Закрыв дверь на кухню, Люба веником загнала мышку в угол, а Зина, схватив её, выбросила в форточку и гневно произнесла:
– У, гадёныши! А ты, Шурка, не ори, как резаная. Спать давайте. Мне вставать чуть свет.
Спозаранку вместе с ней поднялась и Люба: на сегодня ей было заказано много тортов. Быстро одевшись, девушки шагнули за порог. Сверху, обильно посыпая их песком, упали с десяток консервных банок и закачались на нитях, привязанных к дверному козырьку.
– Ну, паразиты! Поймаю, шеи на хрен посворачиваю! На кол посажу! – сдёргивая с головы полный пыли вязаный берет, взревела Зина и сгоряча обежала свой и соседний дома, но "паразитов" не обнаружила.
Уже по дороге, обходя сугроб, Люба предложила:
– Можно Самохина попросить этим хулиганьём заняться. Он всегда в столовке обедает и к тебе неровно дышит.
– А, Витька! – Зина усмехнулась. – Наглый! Зенки рыжие и юркие, как прусаки. Слова не успеет сказать, а уж всю тебя обшарит ими сверху донизу, чуть под юбку не залезет. Только он следователь и за шпаной гоняться не будет.
– Спрос не ударит в нос. Давай попробуем.
* * *
Завершая обед, Самохин Виктор медленно, как коктейль, потягивал из стакана компот и наблюдал за женщинами-поварами. Разумеется, его не интересовала ни пожилая Вера, мешавшая что-то в кастрюле на огромной, в половину футбольного поля, плите, ни худая, жилистая Ильинична, которая убирала грязную посуду со столов. Выпуклыми блестящими глазами он поглядывал то на Шурочку, выпекавшую блины, то – с особым интересом – на Зину, стоявшую на раздаче блюд. Вдруг она обаятельно улыбнулась Самохину. От удивления подавившись варёной грушей, он закашлялся.
– Приятного аппетита! – вскоре, усаживаясь за его столик, в голос сказали Зина и Люба. От первой пахло борщом, от второй – карамелью и ванилином.
– Спасибо, девочки! – утёршись салфеткой, ответил Самохин. – Как дела на личном фронте?
– Мы к тебе как раз по делу, – опять в голос ответили подруги.
Рассказ о выходках хулиганов он выслушал со снисходительной улыбкой, потом сказал небрежно:
– Нашли о чём переживать. Вы ж молодые, незамужние, вот пацанва и балует, тешится.
– Нам эти потешки вот уже где! – ребром ладони Зина размашисто чиркнула себя по горлу. – Будь другом, устрой засаду на этих чириков. А мы в долгу не останемся. Угостим, как следует.
Самохин расхохотался:
– "Засаду?" Как на банду преступников? Умора! Да у меня серьёзных дел по завязку. Крупная кража со взломом – раз. Случай браконьерства в лесничестве – два. Медведицу с медвежонком какая-то сволочь кокнула. А вы тут со всякой ерундой! Да возле вашей халупы нет даже кустика. Хотя можно устроить засаду изнутри. Если, Зиночка, ты меня пригласишь, я с удовольствием проведу ночи в засаде. И вам спокойно, и мне нескучно.
– Вам бы всё шуточки да хаханьки, гражданин начальник, – с презрением сказала Зина. – Только нам не до смеха.
– Тогда заявляйте в милицию, – задетый её тоном, отрезал Самохин. – А лучше не обращайте внимания на эту шантрапу: пошебуршит немного да и притихнет.
(продолжение следует)