Занимательная философия

Занимательная философия
 
  Хохлов С. О.
 
  Содержание
 
  Вступление
  Выворачивание 1. Детский вопрос философии. Что было первым - курица или яйцо?
   Правило масштаба
  Выворачивание 1,5. (одновременно пояснение к Правилу 1. 2.) Почему философия столь сложна?
  Выворачивание 1,75. (одновременно пояснение к предыдущему Выворачиванию). Что такое жизнь?
   Дополнение 1.75. 1. Возможность невозможного и недействительность действительного
  Выворачивание 2. Вопрос границы между лысым и плешивым, или переходит ли количество в качество?
  Выворачивание 3. Обезьяны пишут "Войну и мир"
   Приложение 3.1
   Приложение 3.2. Проблемы англо-американского мышления
   Дополнение 3.2.1. Соловьев об английском и французском языках
  Выворачивание 3, 5. Эволюция
   Дополнение 3,5. 1. Механизмы антиотбора
   Дополнение 3,5. 2. Макро- и микро- миры - взаимооценка
   Дополнение 3,5. 3. Газ жизненности
  Выворачивание 4. Есть ли у мира начало и будет ли у него конец?
  5 - 0,01. Завязка. Рождается ли истина в спорах?
   Приложение (5 - 0,01). 1. Советы по поводу интернет-споров
   Дополнение (5 - 0,01). 1. Механизм идейных заимствований
   Дополнение (5 - 0,01). 2. Паустовский, Луман, матрос и Розеншток-Хюсси
  Выворачивание 5. Что есть истина?
  Переход 5, 5. Правда и истина
  Выворачивание 6. Проблема индивида и его души
   Дополнение 6.1. Есть ли душа?
  Выворачивание 7. Высаживаются ли на Землю инопланетяне?
   Дополнение 7.1. Три вида демонов
  Выворачивание 8. Что такое человек?
   Дополнение 8.1. Соловьев против Данилевского
   Дополнение 8.2 Соловьев, старец Пафнутий и санкция на зло
   Дополнение 8.3. Тонкость в понимании категорического императива
   Доворачивание 8.4. Равенство идеальных фигур и неравенство реальных
  Выворачивание 9. Догонит ли Ахиллес черепаху?
   Дополнение 9. 1. Лосев и Кант останавливают Ахиллеса
   Дополнение 9. 2. С атомизмом все не так просто, как то обычно представляют
  Выворачивание 10. 1. Философия, наука и религия, их взаимоотношения в новую мифическую эру
  Выворачивание 10. 2. Продолжение рассмотрения взаимоотношений философии, науки и религии
   Дополнение 10. (1,2). 1. Сверхпарадигма
   Дополнение 10. (1,2). 2. Свобода от религии
   Дополнение 10. (1,2). 3. Новизна текущей мифологической эры
   Примечание 10. (1,2). 4. Зиммель против Лосева
  Выворачивание 11. Существует ли Бог?
   Дополнение 11.1. Так есть ли Бог?
   Дополнение 11.2. Религия и чудо
   Дополнение 11.3. Молитва с философской точки зрения
   (12 - 0,1) (Затравка к теме). Искусственный интеллект и любознательные вивисекторы
  Выворачивание 12. Искусственный интеллект
   Дополнение 12. 1. Общественный характер человеческого видения
   Прояснение 12. 2. Человеческая деятельность как подтверждение права на мир
  Выворачивание 13. Спасение времени от понимания ученого люда
   Дополнение 13. 1. Что такое измерения?
   Дополнение 13. 2. Время, борьба с ним, победа над ним
   Дополнение 13. 3. Так в чем заключается суть времени?
   Комментарий 13. 3. 2. Вещь в себе и хронотоп
  Выворачивание 14. Что такое добро и зло?
  Дополнение 14. 1. Корень зла
  Дополнение 14. 2. Грех
  Дополнение 14. 3. Человек как пульсация
  Доворачивание. Зло как ограничение дара
  Проблематизация 15. Красота и красивость
  Выворачивание 15. Что такое красота?
  Суммарное доворачивание. Вопрос "о смысле жизни"
 
 
  Вступление
  По поводу философии бытует странное представление, что, дескать, вопросы ею рассматриваемые, являются "вечными", заведомо не имеющими ответов. Увы, так думают многие, и, сказав, что философия:
  "постоянно касается таких вечных вопросов человеческой мысли, по отношению к которым никогда не может быть сказано последнее слово"
  Вернадский лишь озвучил общепринятое мнение. Философские вопросы, конечно же, решаемы, - большая часть их давно решена, просто об этом мало кто знает. Да и особо не стремятся узнать, поскольку удобнее полагать самое важное неразрешимым и, отказываясь от самостоятельного мышления, оставлять разрешение самых важных вопросов на суд авторитетов.
  Философские вопросы, конечно же, решаемы, но их решения имеют несколько иную природу, чем решения бытовых проблем или научных вопросов. Находя решения для последних, решающий сам не обязан меняться, философские же вопросы в процессе нахождения решения перестраивают личность. В реку философии нельзя войти дважды, входящий в эти воды выходит из них иным.
  Поэтому ответы на философские вопросы имеют иную природу, - для них, в отличие от наук не выработан "царский путь", и, хотя, наверное, так и должно быть, чтобы трудности философии отсеивали людей досужих, но все же специально загромождать и без того сложную тропу, полагаю, не стоит. Так что эта, предлагаемая мной читателю скромная работа может послужить пусть, конечно, и не "царским путем", то хотя бы лишь неким указателем к нему. Чем-то наподобие "Занимательной физики" из времен нашего прошедшего под сенью науки детства.
  В данной работе я попытаюсь свести вместе некоторые из вопросов, привычно полагаемых за неразрешимые и попытаться дать свои варианты их решения.
 
 
  Выворачивание 1. Детский вопрос философии. Что было первым - курица или яйцо?
 
  Когда я в детстве поинтересовался, что такое философия, то в качестве иллюстрации к определению философии как деятельности, заключающейся в упрощении сложного и усложнении простого (так мне тогда с юмором объяснили суть философии), мне был преподнесен, - как заведомо неразрешимый, - вопрос о курице и яйце. С этого-то детского вопроса мы и начнем наше движение.
  Если этот детский вопрос ставит реципиента в тупик, то до философии ему как курице до высшей математики. Если ставит, но реципиент бодро начинает на него отвечать, то он не так безнадежен, как это может показаться при внимательном прослушивании ответа. Главное, - он пытается...
  Алгоритм у решения философских вопросов есть, - он в выходе из навязываемого вопросом алгоритма, - в данном случае надо откинуть навязываемую дихотомию, уводящую в дурную бесконечность, и взглянуть на явление в целом, - в данном конкретном случае следует не отделять курицу от яйца, а объединить их в единое целое.
  Гегель формулирует так:
  "семя, с которого начинается жизнь растения, есть первое лишь в явлении, лишь эмпирически, ибо оно в такой же степени есть продукт, результат, последнее, результат всей развитой жизни дерева и включает в себя это завершенное развитие природы дерева. Поэтому названная первичность семени лишь относительна"
  Любой ответ в навязанной плоскости некоего окончательного решения будет "лишь относительным". Курица содержится в яйце, а яйцо содержится в курице. Это единое явление, - не может появиться ни сама по себе курица, ни само по себе яйцо, они п(р)оявляются вместе, предполагая и обусловливая друг друга.
  Время в этом случае, - в случае явления как целого, - работает не так, как мы привыкли. И будет неверно предполагать, что в какой-то конкретный момент вдруг появилось Новое, будь то курица или будь то яйцо, - такого момента не было.
  Как же так? Но ведь было время, когда ни курицы, ни яйца не было, потом стало время, когда оные имеются в наличии, что же произошло в переходный момент?
  Новое появляется всегда вместе с изменившейся средой, когда изменение дает новые возможности, и потому оно, собственно, и не появляется, но всегда лишь проявляется, - как всегда бывшее. Как появляется, скажем, та же курица (ага, из яйца, которое, в свою очередь, из курицы, и так далее в бесконечность...)? Курица не может взять и просто возникнуть, потому что такое, - простое, - внезапное, возникновение, - с бухты-барахты, - ничем не будет подкреплено и окажется обречено, не может быть сохранено. Представим, что курица возникла на Марсе, скажем, или на Луне, - неким стечением обстоятельств, игрой молекул, - что оная будет есть, что пить, чем дышать? Вот и выходит, что простое возникновение, возникновение Нового как результат некоей игры случая - невозможно. Возникнуть и существовать, возникнуть как сущее, может лишь то, чье существование подкреплено полем возможностей, опирается на него.
  Отсюда следует, что, чтобы создать курицу, надо сперва создать Солнце, Землю, Луну, моря и океаны, облака и реки, злаки и деревья и так далее (не говоря уже о том, что для начала неплохо создать мир вообще) - в каждом Новом отражается создание мира. В каждом Новом мир воссоздается, пересоздается, создается заново, - вне времени, - снова и снова.
  Поэтому Новое появляется всегда как своего рода Старое.
  Но появляется оно как Старое, не будучи таковым, поскольку Новое несовозможно со старой конфигурацией мира, - если оно совозможно, то оно вовсе не Новое.
  Здесь имеет место некий тонкий момент, который надо пройти со вниманием. Чтобы двинуться дальше, надо понять, что такое Новое и что такое Старое.
  Мир существует в тканевости, в связности, в многоплановой и многоуровневой связанности всего сущего со всем. Изменение какого-либо одного элемента меняет всю мировую картину, порождая новые возможности, новые возможности связей и новые возможности возможностей. Таким образом, чтобы п(р)оявиться, Новое должно быть возможным в возможности, потенциально, оно должны быть встречено и поддержано сущим, вписаться в имеющуюся систему связей так, словно оно было тут всегда, но, - с другой стороны, - Новое оттесняет Старое, меняя всю связность мира таким образом, что оттесненное, ушедшее в небытие Старое становится несовозможным с миром.
  Это было совсем недавно, это работало, мы это помним, мы даже почти способны восстановить это, но это уходит все дальше и дальше, превращаясь во что-то непонятное, в какие-то забытые ритуалы, в невнятные образы, в бормотание древних языков. В чем смысл ритуалов Майя? Какого цвета были динозавры, и какие звуки они издавали? Как египтяне строили свои пирамиды? Как раньше ездили без шлемов на велосипедах? Как шли в атаку на верную гибель и выживали? Как и почему вымерли мамонты и питекантропы? Есть множество вопросов, ответы на которые находятся в некоей иллюзорной области досягаемости для нашего понимания. Стоит чуть напрячься, чуть больше поработать с данными, чуть больше узнать, и мы это поймем. Возможно, мы и впрямь поймем это Старое, но ценой этого может оказаться выход за грань мировой связности. Понимание таких вопросов, вопросов, связанных со Старым, затрудняется с каждым шагом, отводящим нас от связности сущего, так что затраты усилий при этом растут экспоненциально.
  Итак, мы пришли к выводу, что Новое - это то, что несовозможно с миром в силу связности сущего, а Старое - то, что несовозможно с миром в силу связности сущего. Это противоречие снимается временем, которое проявляется как общий вектор процессов смены Новым Старого, как вектор процессов осовоможнения, проявления новых связностей. Мир в этом процессе постоянного проявления Нового сквозь старое работает как нечто вроде калейдоскопа, каждый поворот которого влечет за собой мгновенное изменение всей общей картины. При этом изменение общей картины влечет за собой новый поворот. Этот процесс представляет собой примерно то, как Мерло-Понти определял Бытие, - как то, что не дает сущему оставаться таким, каково оно есть. Меняясь, поле возможностей порождает ожидания, в которые попадает Новое, Старое оказывается при этом вытеснено из областей возможного.
  В каждой вновь появляющейся курице и в каждом вновь появляющемся яйце появляется весь мир. Заново.
  Доворачивание: Не курица и не яйцо появляются в мире, а мир в курице и в яйце.
 
  Как видим, в вопросе о курице и яйце изначально был неправильно выбран масштаб рассмотрения, в результате чего процесс оказался неправомерно раздроблен на свои единицы, что и заводило вопрос в тупик. Чтобы избегать подобных ловушек и дальше, введем Правило:
 
  Правило масштаба
  Неверно взятый при рассмотрении какого-либо явления масштаб уводит мимо существа рассматриваемого, не показывая явление в его соразмерности с соответствующей ему событийностью.
  Приняв несоответствующий масштаб, можно либо вдвинуться внутрь рассматриваемого и, - вместо требуемой для получения внятной картины происходящего простоты, - увидеть избыточную для требуемого уровня рассмотрения множественность связей и элементов, либо выскочить далеко вовне. Если же рассматриваемое берется в определенной совокупности своих связей, то оно превращается в элемент целого и свидетельствует о большем, частью которого оно является.
  (подробнее об этом можно посмотреть во второй части "Восстания человека" параграф 3 "Лад и Неладность")
 
 
  Выворачивание 1,5. (одновременно пояснение к Правилу 1. 2.) Почему философия столь сложна?
  Интересуясь всем подряд, как то положено в детском возрасте, впервые я услышал о философии где-то лет в пять. На вопрос, что это такое мне был дан ответ, что философия - это искусство упрощать сложное и усложнять простое.
  Философия в то время ходила в служанках при истории партии, и отношение к ней было одновременно с оттенком уважения перед серьезностью ее дела, и с некоторой усмешкой над ее избыточной заумностью.
  В ироничном этом определении есть своя правда, хотя упрощение сложного и усложнение простого на первый взгляд выглядит как бессмысленная схоластика, - разве не проще ли оставить все как оно есть, - сложное сложным, простое простым? Однако действия упрощения/усложнения выглядят произвольными упражнениями в остроумии, лишь с первого взгляда. Философия вовсе не от нечего делать усложняет/упрощает, - она работает с масштабом, ее действия имеют цель найти в рассматриваемых явлениях то, что в них действительно определяет их суть, выявив это из массивов второстепенных деталей в которых без ее помощи тонут и наука и обыденное мышление.
  Философия начинает рассмотрение какого-либо вопроса с выбора должного масштаба, она, прежде всего, должна обрести соответствующие рассмотрению единицы. Наука же громоздит данные друг на друга, пытаясь же отыскать закономерности в массиве данных, часто запутывается в нем и не может найти необходимый для конкретной стоящей перед ней задачи должного уровня рассмотрения, беря единицы рассмотрения, - выражаясь словами Выготского, - не соответствующие "данному целому как единству".
  Неверный масштаб уводит мимо существа рассматриваемого, не показывая явление в его соразмерности с соответствующей ему событийностью. Принявшие несоответствующий масштаб оказываются либо далеко вовне, либо глубоко внутри рассматриваемого, и вместо требуемой для получения внятной картины происходящего простоты, видят избыточную для требуемого уровня рассмотрения множественность связей и элементов. Часто такие не озаботившиеся масштабом рассмотрения оказываются в результате своей беззаботности вне возможностей постижения смысла.
  Философия способна работать с масштабами, меняя при этом методы, используя для каждого масштаба свой, - в этом ее коренное отличие от научной работы. Ученый встроен в свой метод, а метод вживлен в него, так что человек науки представляет собой своего рода киборга, живой инструмент, живое орудие (раба в понимании Аристотеля). Человек науки - это человек - линейка, человек - бюретка, человек - микроскоп. Философ для того и нужен, чтобы вовремя отгонять людей-инструментов от сложных вопросов (хотя бы и путем усложнения оных), которые не соответствуют их природе, и дезавуировать их построения как не соотносящиеся с действительностью.
 
  Рассмотрим дело с масштабом на таком вопросе, как вопрос жизни. Казалось бы, что здесь можно добавить нового, коли над вопросом этим непрестанно бьются неисчислимые орды научных мужей? Но тем не менее:
  Выворачивание 1,75. (одновременно пояснение к предыдущему Выворачиванию). Что такое жизнь?
  Явление жизни понимается неверно как раз из-за неправильного масштаба рассмотрения. Научное определение жизни делает упор на размножении и на росте, т.е. попадает в ловушку неправильного масштаба и оказывается поставившим себя перед недостаточными для понимания сути явления объектными единицами. Единицы жизни действительно растут и размножаются, но это не главная характеристика жизни КАК ЯВЛЕНИЯ, поскольку расти и даже размножаться в принципе может все что угодно. К примеру, расти может и гора, и дом, и город, что не делает их живыми, а размножаться может, скажем, и документ на принтере. Рост и размножение клетки внутри организма ничего не скажет нам по сути дела о человеке как явлении. В мозгу человека есть клетки, которые растут и размножаются, есть токи крови, есть некие электрические взаимодействия и т. п., но описание физиологии мозга не приближает нас к пониманию сознания как сути мозговой производительности. Как и в вышеприведенных примерах, жизнь несводима к своим частям, и беря за единицы жизни отдельные организмы, мы узнаем о жизни по сути вопроса не больше, чем приняв клетки за единицы рассмотрения мозга.
  Если же мы возьмем жизнь не в привычном ракурсе отдельных организмов, а посмотрим на нее более системным образом, то окажется, что жизнь - нечто вроде ряда процессов, протекающих в субстрате органики и идущих параллельно друг другу, - если и вовсе не перпендикулярно.
  Вывернув, мы получим, что в определенном смысле жизнь - это смерть. Жизнь балансирует на грани смерти и делает это совсем неслучайно. Жизнь возникает как равновесие с отрицанием собственной возможности. То есть любая форма жизни уничтожает ресурсы и производит загрязнения, которые делают ее невозможной. Любая.
  Потому-то любые попытки моделирования жизни ведут к отрицательному результату, поскольку то, чего хочет достичь ученый люд, - начиная с попыток средневековых гомункуловодов, - представляет собой противоречие в себе. Они пытаются создать отдельную ФОРМУ жизни, полагая, что таким образом создадут ЖИЗНЬ, а жизнь не способна существовать в виде отдельных форм, поскольку каждая из них самоотрицает себя. Жизнь существует не в виде суммы форм, а в виде их сомножества, настоящая жизнь протекает в виде процессов, которые идут друг против друга, дополняя друг друга и нейтрализуя. Жизнь изначально неоднородна и этого не могут понять пытающиеся воссоздать ее экспериментаторы, - мало создать то, что, согласно научному определению жизни, будет способно расти и множиться, надо создать то, что сможет, - помимо размножения и роста, - нивелировать последствия этих развития и роста. Чтобы были звери, - нужны растения, чтобы были хищники, - нужны травоядные. Жизнь - это не просто нечто способное к росту и размножению, жизнь - это то, что, будучи способным к росту и размножению, предоставляет собой СРЕДУ для других форм жизни, которая использует продукты данной формы жизни для собственного роста и размножения (и, соответственно, для предоставления собой среды для иной формы жизни - и так далее, в определенной замкнутости, но и в постоянной разомкнутости).
  Доворачивание: Жизнь не зародилась, а потом почему-то разделилась на сумму форм, она изначально существует как сомножество нейтрализующих друг друга процессов.
 
  Дополнение 1,75. 1. Возможность невозможного и недействительность действительного
  Кант формулирует (во вторичных своих построениях), что существование доказывает возможность. На мой взгляд, здесь он поторопился и очевидно, что, хотя возможность и покрывает собой действительное, но это совсем не обязательно имеет обратную направленность, так что действительное не всегда покрываемо возможностью, так что вполне возможно представить невозможное существующее. Этот перекос объясним тем, что возможное меняется, дрейфует и то, что стало существующим, находясь в пределах имевших некогда место возможностей, с течением времени может оказаться несовозможным с изменившейся действительностью.
  Возможно, что жизнь раньше была более возможной, чем сейчас.
  Сейчас жизнь мимолетна, среда враждебна ей, - и о жизни впору сказать то же, что Кант сказал о метафизике (что глядя на ее плачевное состояние, впору усомниться в ее возможности). Но, возможно, раньше были времена, когда жизнь была более естественной, и во времена "зарождения жизни", - как момента, далее которого человеческий разум неспособен отследить жизненные перипетии, - набор возможностей был кардинально иным. Насколько понимаю, это никем не учитывалось и не учитывается. Возможно, и не учтется.
  И жизнь при таком раскладе не возникла в какой-то особенно вонючей луже в результате невозможного стечения обстоятельств, подобно результату "мысленного эксперимента" (скорее бессмысленного по своей сути) про печатающих обезьян вдруг забацавших-таки "Войну и мир".
 
  Выворачивание 2. Вопрос границы между лысым и плешивым, или переходит ли количество в качество?
  Эта проблема представляет собой пример того, какие трудности могут возникнуть из-за неверно подобранной формулировки вопроса. На первый взгляд она кажется неразрешимой, - где граница между кучей и горкой, между лысым и плешивым, и так далее? Начиная искать четкое разделение, ищущий проваливается в неопределенность. Но проблема, кажущаяся неразрешимой при попытке разгадывания ее в навязываемом противопоставлении, при более детальном рассмотрении выглядит совершенно иначе.
  Давайте проведем аналогию, переведя вопрос перехода между определениями в область цвета. Как в классическом примере вопроса перехода есть куча и горка, так в аналогии будут, скажем, синий и зеленый цвета. И вопрос перехода кучи в горку, а лысого в плешивца аналогичен вопросу - "где один цвет переходит в другой?". Аналогия делает очевидной подтасовку, лежащую в основе вопроса, - между тем и другим цветом есть достаточное количество цветов и оттенков.
  Мы не затрудняемся в описании какого-либо предмета по цвету и не пытаемся отнести его строго к синему или зеленому. Мы легко находим определение для его цвета, поскольку употребительных названий цветов в любом развитом языке имеется более чем достаточно. Обычно особых колебаний у человека не возникает и он уверенно отличает малиновый от просто красного, скажем, а в случае, если различия в цвете оказываются не столь легко уловимы, но, тем не менее, нуждаются в определении, человек называет цвет по аналогии, и некоторые аналогии могут при этом оказаться устойчивыми, как тот же малиновый или оранжевый, но большинство из них представляют собой временные конструкции по случаю.
  Чем язык более развит, тем больше устойчивых наименований цвета в нем имеется и, соответственно, тем больше цветов реально различается его носителями. И ведет в этом не язык, а потребность в различении, - скажем, народы Севера имели потребность в различении оттенков белого и то, что для нас просто белое, имело в их языках множество различающих наименований.
  У нас есть потребность в тонком различении цветов, но не всегда есть потребность в столь же тонком различении количества. Если бы такие потребности были, то дополнительные наименования для того, что находится между кучей и горкой, между лысым и плешивцем были бы введены. То, что у нас возникают проблемы в отсутствии четких переходов между количественными наименованиями, вопрос не некоей метафизики перехода количества в качества, а просто в отсутствии регулярной потребности в таком различении, что отразилось в языке как меньшая дифференцированность различения размеров куч или количества волос на голове в сравнении с потребностями определения цвета. Тем не менее легко представить язык, - скажем некий профессиональный сленг, - людей, которым постоянно приходится иметь дело с разделением по количеству, - по характеру своей трудовой деятельности, скажем, - при необходимости у них быстро выработается столько наименований, сколько потребуется для работы градаций в количественном разделении. Так что маленькая кучка будет называться, скажем, "кропаль", кучка побольше, скажем, "децил", следующая как-то еще, и так далее. Подобное по необходимости рождение наименований легко увидеть в любом профессиональном жаргоне.
  В обычном же языке такие проблемы решаются обходным путем. При потребности различения того, что обычно не различается, то есть того, что не имеет устойчивых градаций различения, люди легко и непринужденно вводят градации временные, внося определенность путем добавления определений, аналогий и сравнений. Вот перед нами двое лысых, человек легко различает их и столь же непринужденно их определяет - этот "лысый как коленка", а этот лишь "лысоват". Перед нами две горки (две кучки), - определяющий сперва уравнивает определяемое в наименованиях, чтобы далее развести их с помощью дополнительно вводимых аналогий или определений, - и он определяет, что одна куча величиной, скажем, с ведро, а другая - с бочонок.
  Вывод - граница между различением в размерах куч и прочего подобного лежит в пределах возможностей разрешения человеческого зрения, человеческое наименование в условиях достаточно развитого языка следует за возможностями разрешающей способности, полностью их покрывая. Ошибка, которая лежит в основе вопроса заключается в попытках описывать объекты в условиях обедненного языка, искусственно введенного дефицита понятий, произведенного неоправданным их противопоставлением.
  Однако человек не логическая машина, которая лишь выбирает из того, что ему дано, он способен достаточно вольно работать с самими определениями. Градации могут усложняться из очень сильно размытых и приблизительных по типу "тепло - холодно" при наличии соответствующей необходимости в точные шкалы, дающие абсолютную точность определений, к примеру, - температура может определяться в градусах и их долях, а цвет - быть определяем длиной волны. С помощью подобных шкал можно улавливать мельчайшие оттенки, вплоть до многократно превышающих возможности восприятия.
  Количество и качество не разнородны. "Переход количества в качество", как это обычно понимается в смысле "накопления" количества и "качественного скачка" по достижении определенного количества, - имеет в основе недостаточную дифференцированность качеств.
  Обычно представляют так: мы добавляем (убавляем) единицы - волосы в лысине, камни в куче, температуру в веществе и так далее, - одну за другой, - пока не будет достигнуто количество, переходящее в качество, не будет получено нечто, что нельзя отождествить с тем объектом, что был вначале процесса. Однако, при ближайшем рассмотрении, наименования оказываются произвольны, - пример тому разбавляемый водой спирт, скажем, является ли достижение концентрации 40 градусов достижением нового качества? Чем это качество "качественно" отличается от 39 градусной концентрации, не имеющей своего названия?
  Вода кипит при ста градусах и это классический пример перехода количества в качество, но если посудину с водой оставить на некоторое время открытой, вода улетит из нее и без достижения ста градусов, свершился ли здесь переход количества в качество? Совершился, но без драматического момента "накопления количества" и его "скачкообразного превращения в качество".
  Доворачивание: Количество не переходит в качество.
  Качество - это возможность определенности для объекта (который представляет собой их совокупность). Количество - осуществленная определенность, овеществленность. Обычное понимание "качества" содержит двусмысленность, - качество понимается и как определенность, т.е. как фиксация количества в рамках качественности, наполненность качественности количеством, и как собственно качественность, - то есть как измерение, способное вместить в себя такую количественную определенность.
  Что касается пресловутого "перехода количества в качество", - то этот концепт представляет собой переворачивание действительного течения процессов с ног на голову, - как если бы некто полагал, что ветер происходит оттого, что качаются деревья. "Количественные изменения" в объекте накапливаются вовсе не сами по себе, их вызывают внешние воздействия. Говорить о "накапливании количества", как о чем-то самостоятельном, значит упускать главную причину - внешние воздействия, - телега едет не сама по себе, - ее везет лошадь, - а этого не замечают. Если лошадь едет быстрее, телега "накапливает количество" своего импульса, которое способно "перейти в качество", скажем, при столкновении телеги со столбом, а может и не перейти, если лошадь, как причину движения телеги, не будут замечать и перестанут вовремя кормить или ею править.
  Учитывая это, "закон перехода" будет звучать, скажем, так: "В результате внешних воздействий в подвергающихся им объектах происходят изменения описывающих их свойства параметров, при превышении же определенных величин воздействия способны сущностно изменять объекты, превращая их в другие объекты, несходные по их природе (набору свойств) с первоначальными". Таким образом, после удаления всего лишнего из мистической формулировки "закона перехода количества в качество" в остатке обнаруживается лишь самоочевидная банальность, что "достаточно сильное воздействие способно изменить объект".
  Переход количества в качество понимается и еще одним способом, о чем далее:
  Выворачивание 3. Обезьяны пишут "Войну и мир"
  По части мысленных экспериментов у нас мастера англичане да американцы. Свои эксперименты они полагают жуть какими остроумными и, выдумав очередную глупость, начинают десятилетиями нудно ее обсуждать. В определенной степени мысленный эксперимент с обезьянами, который если и не сами придумали, то так возлюбили и популяризировали американцы, представляет собой описание их философии, - если много-много фигачить по клавишам, то авось и выйдет, наконец, что-то на уровне Канта. Вот они и фигачат, и понятное дело, - безрезультатно.
  Может ли появиться жизнь из простых веществ? Т.е. вот напихали мы в реактор разных реактивов, побулькали, и полезла оттуда какая-то пакость... Куда? Вовне реактора, разумеется. Но ведь там вне реактора ИНЫЕ условия. Вспомним приводимый выше пример с курицей, возникшей в ходе случайной комбинации атомов на Марсе. Условия не поддержат ее, и курица мгновенно погибнет, поскольку чужеродна миру.
  Сломается ли камень в процессе бесконечных ударов по нему вареными яйцами? Сможет ли бесчисленное количество дураков пересоздать заново философию? Можно ли в процессе бесконечного перебора куриц и яиц добраться до начала этого процесса и выяснить, кто же все-таки был первым? Научится ли заяц курить, если бить его бесконечно долго?
  Американцы пытаются решить вопросы количеством, ожидая, что оное мистическим образом "перейдет в качество". В случае с жизнью бесконечность понимается как уже пройденная. Т.е. имеет место определенная подтасовка - когда бесконечность принимается как завершенная, т.е. берется результат и ПОД НЕГО подгоняется бесконечность. У нас есть жизнь, - которая образовалась в результате бесконечной случайной рекомбинации возможностей. Как так образовалась? - а вот так, знаете ли, как-то так, сама по себе, - представьте, что у нас бесконечное количество обезьян барабанят по клавишам бесконечное количество времени... У нас есть разум (разум, кстати, прямо-таки, в массе своей не ахти), - который образовался в результате бесконечной случайной рекомбинации возможностей. Как так образовался? - а вот так, неким мистическим образом сам по себе, - представьте, что у нас бесконечное количество обезьян барабанят по клавишам бесконечное количество времени... И т. д. Т.е. обезьяны из вневременного эксперимента под(та)совываются в прошлое, причем в количестве бесконечном и с бесконечным же запасом времени.
  Вернемся еще раз к тому, что было говорено по поводу курицы, которая не может возникнуть на Марсе, но в приложении к текстам, контекстам и текстовой среде. Дело даже не в том, что Толстой давно написал "Войну и мир", не нуждаясь в орде помощников, будучи в бесконечное количество раз умнее бесконечного числа обезьян, - качество нельзя подменить количеством, дело в том, что литературное произведение появляется не случайно, т.е. все происходит обратным образом, чем в примере с обезьянами. Отвлечемся от автора, обратив внимание на текст. Текст рождается в текстовой же среде, в среде сильного языка. Текст рождается от других текстов. Никто не может написать что-либо свое, не прочитав (и не проработав) до этого множество других текстов. При этом читающих больше, чем пишущих. Люди читают, потому что тексты делают их людьми, это их главная функция - очеловечивание, наряду с другими расширениями. Кто-то очеловечивается больше, кто-то в меньшей степени. Кто-то настолько, что начинает очеловечивать сам.
  То есть - для каждого значимого явления требуется основание, поле возможностей, которое поддержит это явление, придаст ему смысл, - и смысл явления, как видим, не содержится в нем самом, - он придается извне. Чтобы написать "Войну и мир" с помощью обезьян, мало согнать их бесконечное количество, надо придать им соответствующие качества, они должны будут последовательно пересоздать ВСЁ культурное наследие человечества и постоянно воспитывать в своей среде потребителей этого культурного наследия, потому что только на среде сознательного потребления культуры способны появляться ее, культуры, новые проявления.
  Доворачивание: "Эксперимент" показывает собственно то, насколько велико непонимание американцами (в том числе и внутренними американцами) происходящих в природе процессов. Количественный путь заведомо бессмыслен - имеет смысл искать путь качественный. Количественный подход способен дать лишь безжизненную имитацию: книгу, которую никто не прочтет; жизнь, которая обречена на мгновенный распад; разум, который, не будучи общественно поддержан, тут же исчезнет в безумии.
 
  Приложение 3.1. http://samlib.ru/h/hohlow_s_o/pisateliibeskonechnostx.shtml
 
  Приложение 3.2. Проблемы англо-американского мышления
  Американцы (в лице А. Мура) простодушно признаются:
  "аргументы Канта настолько трудны для понимания, что, несмотря даже на отсутствие опровержения кантианских доказательств, в настоящее время в мире осталось чрезвычайно мало кантианцев... Кантианство никогда не занимало прочных позиций в Британии. Отчасти это объясняется невероятной сложностью аргументации"
  Итак, кантианцы вымерли как мамонты, а пришедшие им на смену поколения просто не в состоянии понять ничего в "невероятно сложной аргументации" немецкой философии. В результате на костях кантианцев явила себя миру ничего не понимающая англо-американская философия, для которой:
  "лозунгом стал идеал ясности, а не глубины"
  Откровенное признание.
  Философия - самостоятельность мышления. Однако, как и все прочее, самостоятельность может быть вырожденной, будучи доведена до крайности самонадеянности. Самостоятельность это вовсе не априорное отрицание всего и вся, но напротив, - поиски опоры, в процессе которых, действительно, все кандидаты на роль опоры, все концепты подвергаются проверке и, в случае несоответствия, безжалостно отбраковываются, - но эти просмотр и отбраковка проводятся не для оправдания велосипедостроительства с нуля, а для того лишь, чтобы поместить свои концепты на незыблемые основания, добытые трудом предшественников.
  То, что "ни один англичанин не признает еврея умнее себя" это, конечно же, вери гуд. Другой вопрос, что "англичанин" не признает умнее себя не только еврея, "англичане" вообще никого не признают умнее себя, включая и таких, что действительно умнее. Для них вообще нет никого кроме других "англичан", и в результате этой направленной на себя "англомании" для англичан не существует ни Платона, ни Аристотеля, ни немцев, ни, - само собой, - русских. Пребывая в состоянии самодовольной самодостаточности, они перекраивают под себя весь мир, который в лице несамостоятельных подражателей понемногу начинает перенимать их неуклюжие концепты и их варварское понимание философии.
 
  Дополнение 3.2.1. Соловьев об английском и французском языках
  Соловьев противопоставляет русскому и немецкому английский и французский, и выводит из большей грубости английского и французского их меньшую философскую работоспособность:
  "В силу своего языка француз и англичанин могут признавать только реализованную, вещественную действительность, ибо для выражения нереальной собственной действительности у них не слова. Этому соответствует склонность этих народов придавать значение только тому, что реализовано в твердых определенных формах. Повлиял ли здесь недостаток языка (кроме приведенного примера есть много других, доказывающих этот недостаток; два из них будут сейчас указаны) на характер народного ума, или же, наоборот, реализм народного характера выражается в отсутствии слов для более духовных понятий, ибо ум народный творит себе язык по образу и подобию своему, как бы то ни было, это обстоятельство весьма характеристично. Отождествление существования вообще с существованием вещественным или исключительное признание этого последнего и отрицание всякой вещественной действительности выразилось в английском языке особенно резко в том, что для понятия "ничто, nichts" в этом языке употребляется слово "nothing", которое, собственно, значит НЕ ВЕЩЬ или НИКАКАЯ ВЕЩЬ, и точно так же для понятия НЕЧТО или ЧТО-НИБУДЬ, etwas - слово "something", то есть НЕКОТОРАЯ ВЕЩЬ. Таким образом, по смыслу этого языка только вещественное бытие, только вещь есть нечто, а то, что не есть вещь, тем самым есть ничто: what is no thing is nothing of course. С таким же грубым реализмом англичанин говорит nobody, somebody, то есть НИКАКОГО ТЕЛА, НЕКОТОРОЕ ТЕЛО, вместо НИКТО, НЕКТО. Французский язык представляет эту особенность не так резко (хотя и в нем нечто - quelque chose), но зато в других случаях он еще гораздо беднее английского. Так он имеет только одно слово "conscience" для выражения двух столь различных понятий, как сознание и совесть, точно так же существо и бытие выражаются по-французски одним словом ";tre", а дух и ум - одним словом "esprit". Неудивительно, что при такой бедности языка французы не пошли в области философии дальше первых элементов умозрения, установленных Декартом и Мальбраншем; вся последующая их философия состоит из отголосков чужих идей и бесплодного эклектизма (Так, Кондильяк был только карикатурой Локка, Сен-Мартен в наиболее зрелых своих произведениях является только последователем Якова Бема, Мэн де Биран передает своими словами Фихте, а другие, так называемые спиритуалисты, или повторяют Декарта, или же пародируют Шеллинга и Гегеля.) Подобным же образом и англичане вследствие грубого реализма, присущего их уму и выразившегося в их языке, могли разрабатывать только поверхность философских задач, глубочайшие же вопросы умозрения для них как бы совсем не существуют"
  Натолкнувшись сейчас у Соловьева, привожу его слова как пример того, что уже в позапрошлом веке эта неспособность англичан и французов к философии была замечена, но, увы, понимание это не проникло на уровень популярной философии, для которой и по сей день все существование заключается в переводах англо- и франкоязычных "пророков", да в подражании их благоглупостям.
 
  Выворачивание 3, 5. Эволюция
  Согласно Гегелю, известно три пути, по которым Новое способно появляться в мире - эволюция, эманация, метаморфозы. Думаю, что все эти пути не являются значимыми для понимания Бытия, и стоит в этой связи предложить четвертый путь, который предполагает не преодоление Новым Старого, не снятие, не появление. Этот четвертый путь переводит акцент с Нового на Старое. В этом, четвертом пути, главная суть оказывается не в приходе Нового, а в уходе Старого. Время производно от конечности вещей, не вещи конечны, потому что есть время, а время есть, потому что вещи конечны. И вот когда Старое уходит, что-то должно прийти взамен. Нет ни эволюции, ни деградации, - это лишь ловушки разума. Есть метаморфозы, но метаморфозы не такого плана, что Новое как-то прогоняет, как-то изживает старое, но оно появляется, лишь оказываясь на месте Старого после его уничтожения, - просто потому что что-то да должно явиться на место ушедшего.
  Исходя из такого понимания, к примеру, не было никакой борьбы между, скажем, динозаврами и млекопитающими, когда одни уступили место другим в силу большего несовершенства, - но, скажем, в результате какой-то катастрофы и массового вымирания, произошло появление новых видов, поскольку природа, занимая опустевшие (в силу случайного стечения факторов) места, никогда не идет по одному и тому же пути, никогда не возвращается. Сколько бы ни прошло вечностей, но ничто никогда не вернется, таковы законы нашего мира - пока возможно сохранение того, что есть, будет сохраняться статус-кво, но когда он оказывается нарушен, появляется Новое, не в силу его какой-то лучшести или худшести, а просто в силу некоего закона мирового безразличия. Мир оказывается неисчерпаем на Новое, которое неумолимо приходит в силу конечности вещей на место Старого (при этом вовсе не появляясь из ниоткуда, а как бы прорастая сквозь Старое, как о том уже было сказано выше).
  И эволюция, и эманация равно представляют собой лишь проекции человеческих ожиданий относительно мира. Мир не улучшается и не ухудшается, эти возможности направленности имеют смысл лишь для человеческих сообществ. Мир просто постоянно меняется в силу течения времени, которое само обусловлено конечностью составляющих мир вещей. В силу этого у мира нет никаких координат, в которых его движение может быть просчитано, и в которых оно может быть как-то заранее обусловлено, нет низа и верха, нет заранее известного направления, а раз так, то все его изменения совершенно равноценны и он не способен к возвращению и повторению. И это, наверное, одно из главных его свойств.
  Доворачивание: Ошибка в понимании "эволюции" заключается в подспудном приписывании изменениям некоей скрытой целенаправленности. Если удалить из "эволюции" этот мистицизм цели, то в сухом остатке "эволюции" останутся изменения "по случаю", которые происходят в силу невозможности неизменности и в каждом отдельном случае случайны и ситуативны. Изменения идут волнами, колеблясь вокруг некоего центра нормальности, но они неизбежно отходят от него со временем под давлением внешних обстоятельств, с тем, чтобы уже никогда не вернуться обратно. Между ближайшими формами нет значимой разницы, но она есть между удаленными по времени. Оказываясь в разных полях возможностей, формы расходятся между собой. Здесь то же, что в загадке про лысого, - эта птица отличается от предыдущей одним пером, следующая еще по одним, и так с каждым поколением что-то меняется, так что, следуя по цепочке курица-яйцо, мы незаметно окажемся перед цепью ящер-яйцо. Местная адаптация со временем ведет к разведению видов. Отсюда скрещиваемость разных видов.
  Эволюция существует, но ее роль не главная.
 
  Дополнение 3,5. 1. Механизмы антиотбора
  Реально эволюционные процессы протекают вплоть до полного противоречия с тем, как это понимается ученым людом. Главную роль в них играют не механизмы отбора, а, - наоборот, - механизмы антиотбора. Представим, что некий вид, или совокупность видов попадают в благоприятные условия, при которых естественный отбор оказывается сведен к нулю. Начинается сохранение неконкурентоспособных или даже и вовсе нежизнеспособных при условиях жесткого естественного отбора особей, которые могут скапливаться в тех или иных районах и оказываться поддержаны какими-то местными условиями, - находить себе ниши. Вот так происходит образование новых видов, - не под давлением жестких условий, а при ослаблении этого давления. Яркий, усиленный пример антиотбора представляет деятельность человека по выведению разных пород животных под свои нужды, большинство которых были бы нежизнеспособны вне формируемого человечеством мира, - всяческие чау-чау (и отнюдь не только они, конечно же), существуют лишь по прихоти человека и под его защитой от механизмов отбора.
 
  Дополнение 3,5. 2. Макро- и микро- миры - взаимооценка
  Обыденное разумение априорно полагает, что бОльшая величина ставит объекты животного мира в некое привилегированное по отношению к микромиру положение. Также как отличительный признак значимости больших объектов наряду с их величиной может быть поставлена сложность, однако и свалка может показаться более сложной (и более большой) по сравнению с каким-то упорядоченным предметом, который по значимости превышает ее. Если взглянуть на наш мир больших объектов с точки зрения микромира, то они представляют собой своего рода модули, передвижные защитные оболочки, с помощью которых объекты микромира существуют и перемещаются в сложных для их существования условиях.
  И, кстати, в микромире условия антиотбора оказываются реализуемы гораздо чаще, чем в мире макрообъектов.
  Грубое доворачивание: Импетус жизни идет от микромира и Бог находится не извне, а внутри каждого человека в виде насморка.
 
  Дополнение 3,5. 3. Газ жизненности
  Жизнь понимается и рассматривается исключительно с позиций больших ее объектов, современное понимание жизни, современная ее парадигма (если это понятие тут вообще уместно, поскольку, возможно, что это вообще единственно возможная для человека точка зрения) - представление о жизни как о некоем веществе. Жизнь тверда и потому произойти она может лишь из жидкости (протожизненный бульон), дальше низвести ее по ступеням агрегатных состояний для представителя макромира невозможно. Между тем жизнь - это некий квазигаз жизненности, который составлен из живых микрообъектов, распределенных повсюду.
 
  Дополнение 3,5. 4. Гибридизация 2
  Еще раз напомню то, как Бибихин понимал паразитарное развитие (это дополнительный путь к общепризнанным (но, кроме 'эволюции' почти не мыслимым) путям изменений - эволюции, деградации, замещению, эманации*). Итак, он формулировал следующее: Есть процветающий вид, который оказывается остановлен в своем процветании не внешним препятствием, но препятствием внутренним - в нем развивается паразит. Паразит является как нечто чуждое и в большинстве случаев он убивает вид напрочь. Но иногда происходит 'неожиданный эффект гибридизации' и паразит сживается с видом, в результате чего рождается нечто новое. Не буду приводить смелых примеров Бибихина, с которым полностью согласен, приведу свой.
  В нашем народном теле завелся паразит, который называется 'элита'. Первое время он вел себя по первому сценарию, что вело к смерти народного организма, а потом как-то сбавил свою активность и вроде как начал врастать, срастаться, ее интересы стали совпадать с интересами носителя. Не во всем, не всегда, но в целом и общем.
  Другой вопрос, ведет ли это в итоге к усилению.
 
  *Эманация сейчас забыта, но у ней тоже должно быть свое место в картине усложнения, так, к примеру, сложность сама по себе возникать не может, но может быть переносима из одной области в другую. Т. е. жизнь не возникла из вонючей лужи, а оказалась спровоцирована (спроецирована), скажем, из каких-то инородных сложных процессов.
 
  Примечание.
  Жизнь вообще имеет характер паразитирования, она существует лишь в самой себе, т.е. возможна только в своей же среде. Поэтому зарождение Нового как паразита в Старом - не некое исключение, но, скорее, магистральный путь (никем при этом не понятый и никак в теориях не учтенный) появления Нового.
 
 
  Дополнение 3,5. 5. Общежизнь
 
  В наше время представления об эволюции являются общепринятыми и естественно подразумеваемыми. Полагаю, что некоторые колебания общего уровня сложности возможны, т.е. возможны периоды усложнения и упрощения тех или иных частей общей системы жизни как и всей системы жизни в целом, однако картина при которой все из нуля неорганики бодро шествует в светлое настоящее с человеком как венцом природы выглядит, на мой взгляд, забавно.
  В каждом организме отдельные клетки периодически заменяются новыми. То же происходит и с общежизнью, с жизнью как системой. Виды уходят, сквозь них прорастают новые, и жизнь как великая сбалансированность (а жизнь как баланс противоположно направленных процессов пока вроде никто еще не озвучил) остается одной и той же, иногда чуть проще, иногда чуть сложнее, но общий уровень всегда лишь колеблется около определенного уровня.
 
 
  Нежизненность
 
  Достигая пика своего цветения, вид начинает деградировать. Происходит это при видимости процветания (отсюда слезы даоса при виде могущества и богатства). Деградация происходит в результате паразитирования на виде, которое может происходить как внедрение извне чуждых паразитов, так и развитием внутренних отрицательных и самоотрицающих задатков вида. С первым, полагаю, все понятно, поэтому коснемся второго случая.
  В качестве примера возьмем современное состояние человечества в его могуществе цветения. Если во времена восхождения у человечества время от времени появлялись там-сям единичные уроды (как физические, так и моральные) и уродства были исключением, то в настоящее время уродства, болезненности, нежизненности (как физические, так и моральные) не просто участились, - они проникли в основную массу человечества, слились с ней так, что в настоящее время уродами оказываются немногие случающиеся еще представители прежней нормальности.
  Нежизненность растеклась по современному человечеству, распределилась, и яд рабства погасил цветение человечества.
 
  Примером идущей изнутри вида нежизненности могут послужить наркотики.
  Наркотик ли интернет?
  А что такое наркотик вообще?
  То, что применяется неоправданно и бессмысленно. Обезболивающее при операциях - то же вещество, что употребляют наркоманы, но здесь оно применено по нужному случаю и со смыслом. Каждый наркотик появляется как абсолютный сверхнаркотик, перед которым ну никак не устоит мир, - все подсядут, забыв реальность. И мир придет в запустение, накрывшись медным тазом, - апокалипсис и все дела. Но.
  Но каждый наркотик бьет только по своей группе риска. Вот появилось некогда ЛСД и все ожидали, что мир погибнет, или героин породил те же ожидания, или крэк, и тому подобное... Но каждый наркотик бьет только по своей группе риска. И интернет бьет тоже по своей, разница в том, что его группа риска - не маргиналы трущоб, а средний класс и дети этого среднего класса, их он выбивает из реальности, их он ослабляет. А это значит, что скрипач не очень то нужен миру. Как там у классика - 'серый класс серых крыс'.
  Без обид, просто их время прошло, как прошло время 'новых русских', как прошло время хиппи, как исчезли в свое время мамонты, не переставая набивать на дорожку желудки...
 
 
  Выворачивание 4. Есть ли у мира начало и будет ли у него конец?
  Кант полагал этот вопрос неразрешимым и в определенном смысле, - без поднятия уровня спрашивающего до уровня вопроса, - он и впрямь неразрешим, как, впрочем, и все предыдущие вопросы.
  Найдя четвертый путь появления Нового, - назовем его путем Контекстной Замены, - и признав его главным, - стоит упомянуть пятый путь, который, хотя и не является главным, но имеет большое значение, поскольку ведет к усложнению, к которому замена сама по себе не ведет, поскольку вовсе не всегда процесс смены Старого на Новое происходит как выход на новый уровень. Но иногда случается и такое.
  Бибихин говорит:
  "Разница между сделанным автоматом и автоматом живого та, что фаза зависания, кризиса, апории, амехании - сбой сделанного автомата; для живого автомата это каждый раз ШАНС перспективы. Спасено ТОЛЬКО то, прошло через невозможность, а-механию. ...
  Спасение жизни начинается тогда, когда она в а-механии не знает как КАК БЫТЬ"
  Бибихин говорит о странности, странность - это необычность. Жизнь, поставленная в тупик, потенциально может выйти из него в некое Новое (в попытке сохранить старые связности), неожиданное измерение, не просто пойдя в неожиданном, странном направлении, а создав его, создав Новое, создав странное. Создав новые возможности, то есть новое измерение.
  "Как раз там, где нам кажется, мы отрезаны от жизни, оставлены, одиноки, предоставлены самим себе, ищем и не можем найти, и тяготимся собой и хотим конца себе - тогда и может быть ТОЛЬКО тогда мы полностью принадлежим жизни, взяли на себя крест. Выхода нам никто не гарантировал, надо поскорее отказаться от иллюзии, - амехания условие НЕДОСТАТОЧНОЕ для спасения; но НЕОБХОДИМОЕ, без которого спасения вообще в принципе нет.
  В каждом опыте амехании, отказа механизмов, возвращается ситуация начала всего, - без гарантии нового чуда его возвращения"
  Хотя лишь человек ставит на поток амеханические коллапсы, однако для сущего в целом этот пятый путь весьма важен, поскольку лишь он ведет к росту сложности.
  Появление Нового, каждый новый ход, каждое странное, каждое новое измерение - повторение начала всего. И собственно само НАЧАЛО ВСЕГО, НАЧАЛО МИРА. В каждом конкретном Новом, в каждом начале.
  Аристотель полагает движение не имеющим ни конца, ни начала. Согласно ему движение способно переходить из одного вида в другой, но неспособно ни исчерпываться, ни угасать, оно просто непрерывно меняет форму.
  Тогда его Перводвигатель это, в общем-то, не совсем двигатель, поскольку ничего ни добавить, ни убавить от этого исконного, изначального, бесконечного, все- и вне- временного импульса движения в принципе не способен. Его Перводвигатель это, скорее всего, само движение, некая его суммарная энергия. И находится он соответственно не вне пространства, а скорее, вне времени, поскольку со временем он оказывается никак не связан, - раз уж ни добавить, ни убавить к изначальному Импульсу движения ничего не способен.
  Вынесение Перводвигателя вовне пространства, это скорее абстракция, неосознаваемая проекция вовне имманентного пространству движения. Абстракция эта нужна для понимания природы мирового Импульса, но самостоятельного значения не имеет. Бесконечное движение просто есть в мире, являясь условием его существования, и в этом плане неотделимо от мира, как неотделим мир от него, является имманентным коренным свойством мира. Мир и есть Движение.
  Интересно сопоставить идею Аристотеля о бесконечности мирового движения с современной научной парадигмой Большого Взрыва. Впрочем, принадлежность этого предположения к науке не делает его в точном смысле слова научным. Появление мира из ничего плохо уживается с собственно научными основоположениями - с теми же законами сохранения энергии и сохранения вещества. Еx nihilo nihil fit и все такое, и вдруг наука разрождается "Большим Взрывом", который именно с научной точки зрения выглядит беспомощным построением.
  Когда Солнце восходит из-за горы, оно тоже кажется Большим Взрывом. Но то, что оно было скрыто горой, не значит, что его до сего появления не было и оно вдруг образовалось из ничего нам на радость.
  Момент Большого Взрыва, на мой взгляд, скорее нечто вроде момента оборачивания Вселенной из-за горизонта возможного, - т.е. момент, за который мы, люди, будучи людьми, неспособны заглянуть в ее вечное движение, которое было до этого "начала", и которое будет, соответственно, и после "конца". Поскольку было и будет оно непредставимо для нас, людей, несовозможно с нами, людьми.
  Вселенная была, существовала, но в виде, который для нас представить невозможно, который несовместим с "антропным принципом" и с нашими понятиями бытия и существования.
  Отсюда можно предположить, что расклад возможностей однажды изменит наш мир так, что он вновь станет чуждым для людей, несовозможным с нами. Мир исчезнет для нас, но не исчезнет сам по себе. Просто движение в нем будет передаваться таким образом, который несовместим с нашими (теперешними) способностями понимания.
  Мировое движение, мир, Перводвигатель - это все одно и то же. И как оно не может возникнуть из ничего, так не может и исчезнуть в никуда. Движение в мире, постоянно переходя из одной формы в другую, время от времени порождает взаимодействие этих форм, которое в свою очередь способно порождать Новое. Новое меняет мир. Понемногу, исподволь. С каждым Новым уходит что-то Старое. Мир постоянно меняется. Старое становится невозможным, то же, что было невозможным, становится возможным. В результате мир дрейфует в сторону все более невозможного и несовозможного со своим содержанием.
  Содержание мира сталкивается с меняющимися условиями и подтягивается к ним, раньше или позже оказываясь полностью измененным. Происходит оборачивание мира - оставаясь той же суммой движения, он оказывается совершенно иным, несовозможным со своими более ранними версиями и содержаниями.
  Выворачивание: Мир - это перманентный Конец Света как для всего неизменного, так и для всего, что не успевает за его оборачиванием. Одновременно с этим он же и постоянное Начало. Т.е. нельзя сказать, что мир когда-то начался - он всегда начинается. И нельзя сказать, что он когда-то закончится, поскольку заканчивается он тоже всегда.
 
 
  5 - 0,01. Завязка. Рождается ли истина в спорах?
  Обыденное сознание полагает как абсолютно бесспорное, что в случае неясности какого-то вопроса следует найти решение этого вопроса путем спора.
  В юности большинство проходит через ту фазу развития, когда хочется ворваться в ряды противников на белом коне неоспоримых аргументов, и все всем доказать, и обратить всех к истине, - у большинства это проходит, но некоторая часть остается на этом уровне надолго.
  Толстой говорил о споре что-то вроде того, что спор ведется с подсознательной целью выставить оппонента дураком. "В спорах забывается истина. Прекращает спор умнейший", говорил Лев Николаевич.
  То, что спор якобы решается аргументами и что спор вообще к чему-то способен приводить, - заблуждение обыденного сознания. Продуктивный спор возможен, но в виде исключения, в случае, к примеру, когда одна сторона ведет, - так что наиболее плодотворным вариантом спора оказывается его симуляция, при которой один из спорщиков подводит оппонентов к уже найденному (или предвидимому) им решению. Этот вариант следует назвать: "спор неравных как имитация спора равных"
  Делез и Гваттари пишут:
  "Иногда философию представляют себе как вечную дискуссию, в духе "коммуникационной рациональности" или "мирового демократического диалога". Нет ничего более неточного; когда один философ критикует другого, то делает это исходя из чуждых ему проблем и в чуждом ему плане, переплавляя его концепты, подобно тому как можно переплавить пушку, отлив из нее новое оружие. Спорящие всегда оказываются в разных планах. Критиковать - значит просто констатировать, что старый концепт, погруженный в новую среду, исчезает, теряет свои составляющие или же приобретает другие, которые его преображают. А те, кто занимается нетворческой критикой, кто ограничивается защитой исчезающего концепта, не умея придать ему сил к возрождению, - для философии такие суть истинное бедствие. Все эти специалисты по дискуссиям и коммуникации движимы обидой. Сталкивая друг с другом пустые общие словеса, они говорят лишь сами о себе. Философия же не выносит дискуссий. Ей всегда не до них. Спор для нее нестерпим не потому, чтобы она была так уж уверена в себе; напротив, именно неуверенность влечет ее на новые, более одинокие пути. Но разве Сократ не превратил философию в вольную дружескую дискуссию? Разве это не вершина греческой общительности - беседы свободных людей? На самом деле Сократ постоянно занимался тем, что делал невозможной всякую дискуссию - будь то в краткой форме агона (вопросов и ответов) или в длинной форме соперничающих между собой речей. Из друга он сделал исключительно друга концепта, а из самого концепта - безжалостный монолог, устраняющий одного соперника за другим"
  Другой вариант плодотворного (плодотворностью, правда, лишь в своем роде) спора - "спор неравных". Он также имитационен, но его имитационность иного рода - в нем предмет спора на самом деле лишь предлог, как то определял Толстой, выставив оппонента дураком, поднять себе самооценку или оценку в глазах окружающих. Обретаемая в таком споре "истина" сама по себе неважна и ценность представляет сомнительную.
  Есть еще и третий вариант, который также имеет смысл, - это "спор на равных", условием которого, как это следует из названия, является интеллектуальное и относительное информационное равенство спорящих. Результатом спора оказывается определенное информационное выравнивание и нахождение общей позиции по тому или иному вопросу. Другой вопрос, что производимое в споре нахождение истины зачастую далеко от истины в ее обычном понимании, - как некоего абсолюта. Найденная истина имеет лишь относительный уровень, который определяется уровнем ее нашедших.
  Любой спор имеет уровень, попытка отхода от которого ведет к экспоненциальному росту усилий. Если стороны интеллектуально и информационно не соответствуют друг другу, то результат спора вовсе не определяется автоматически в пользу превосходящей стороны, неравенство сторон лишь делает спор невозможным.
  Доворачивание: Любой спор определяется уровнем спорящих, так что в случае неравенства уровней спор становится невозможен, чтобы преодолеть эту невозможность, тот из спорщиков, что имеет более высокий уровень, вынужден подлаживаться под уровень оппонента.
  Вывод: мы получили три варианта спора, каждый из которых способен порождать истину:
  в первом варианте, - в "споре неравных как имитации спора равных", истина порождается, но не сама по себе, а будучи заранее вложенной в спор превосходящей стороной - нечто вроде того, как ребенок получает подарок от Деда Мороза, который заранее купили его родители;
  во втором варианте, - в "споре неравных", истина появляется как побочный продукт утверждения неравенства и сама по себе неважна;
  в третьем варианте, - в "споре на равных", истина оказывается производна от уровня спорящих.
 
  Приложение (5 - 0,01). 1. Советы по поводу интернет-споров
  Не стоит участвовать в темах, где говорят ни о чем, - сказанная там здравая мысль растворится в потоке болтовни.
  Не стоит участвовать в темах, где авторы дружески общаются, - невежливо влезать в чужой разговор. Тем более, что если люди восполняют нехватку реального общения, используя обсуждение какого-либо вопроса лишь как предлог, то вряд ли им и впрямь интересна тема и они готовы напрягаться и выдавать по ней что-либо кроме банальностей.
  Не стоит участвовать в темах, где авторы строят амуры, - третий лишний, даже если там уже полно "третьих".
  Не стоит участвовать в темах, где холиварят, - там, где эмоции и амбиции, там нет места доводам, любой разумный довод будет погребен десятками глупостей.
  Не стоит участвовать в темах, начатых заведомыми болтунами.
  Не стоит участвовать в темах, где полемика ведется с использованием нецензурной лексики. "Производственный язык" - он для производства.
  Не стоит участвовать в глупых темах. Глупости хватает и в офф-лайне.
  Не стоит никого переубеждать, достаточно сформулировать свои аргументы и надеяться на то, что разумному этого будет достаточно. Настаивать, указывая заблуждающемуся на его ошибки, - невежливо, да и современное образование таково, что люди зачастую не знают элементарного и скатываться к ликбезу, - пустая трата времени, которого и так не хватает. С разумностью в наше время дефицит и ожидать ее от оппонентов - наивно, а требовать ее, - и вовсе проявление интеллектуальной неполиткорректности и угнетения интеллекутальных меньшинств (меньшинств не в смысле того, что их меньше, к сожалению, а в смысле того, что у них ума маловато).
  Участвуя в споре, следует помнить, что то, что нельзя переспорить столб, не делает его более разумным (впрочем, человек, всерьез спорящий со столбом, вряд ли и сам может быть признан достаточно разумным).
  При этом в любой теме можно сказать одну реплику, как бы "бросить пробный камень", но "без напряженья", без особых ожиданий. Свобода слова таки.
  Но и - свобода молчания.
 
  Дополнение (5 - 0,01). 1. Механизм идейных заимствований
  Наивысший возможный уровень истины обретается в философских построениях, и потому интересно проиллюстрировать механику распространения истин как раз на примере философии.
  Оная не соприкасается с народом напрямую, философия и народ существуют в параллельных измерениях и "вместе им не сойтись". Но философия все же влияет на воззрения людей, делая это медленно и опосредованно. То, как это происходит, можно уподобить древним отношениям вассалитета, при которых властитель управлял своими вассалами, - но не вассалами своих вассалов (у которых в свою очередь также были собственные вассалы (и так далее)). Философ не может напрямую воздействовать на людей массы, они находятся в слишком различных по своим интеллектуальным напряжениям пространствах. Обыватели читают писателей, и слушают разглагольствования "звезд", являясь их интеллектуальными "вассалами". Из их гуру те, что поумнее, находятся под влиянием писателей рангом повыше, являясь, - в свою очередь, - уже их интеллектуальными "вассалами". Из этих писателей, те, у кого на то находится достаточно соображения, прислушиваются к философам-популяризаторам, а вот из них, из поп-философов, - те, кто дотягивается до верхнего уровня, - те черпают уже из серьезных источников.
  Интересно здесь то, что "вассал моего вассала не мой вассал", - воздействие ЧЕРЕЗ уровень невозможно.
  С одного уровня на другой идеи переходят в основном за счет плагиата той или иной степени осознанности. Берущие обычно относятся к более высокому уровню, как к даровому источнику, как к своего рода природному ресурсу, оценивая идеи как некие полезные вещи, которые "ничьи". Они обращаются к более высоким идейным уровням, как ребенок, попавший на пыльный чердак, где лежат забавные запыленные вещи, которые можно присвоить себе. Причем использовать, как заблагорассудится, поскольку предназначение их ими обычно понимается лишь смутно.
  Парадокс плагиата в том, что идеи заимствуются не столько злонамеренно, сколько глупонамеренно. Благонамеренный читатель воспринимает сложный текст, катает в голове так и этак и, наконец, худо-бедно его там укладывает. Т.к. все это весьма сложно и болезненно для него, то он пытается приспособить идею для ее лучшего усвоения, - как он наивно полагает, - упрощая ее в этих целях, убирая "излишние" сложности. Соответственно, искажая при этом. Производимая им деятельность искажения - перевода на более понятный, - в его понимании, - язык понимается им как своего рода благотворительная деятельность по отношению к автору, который не сумел выразить свои мысли яснее и проще.
  Поэтому с уровня на уровень идеи переходят, но испытывая при этом весьма значительные и зачастую непредсказуемые, никак не сообразные с их внутренней логикой, преображения.
  Дюфренн пишет:
  "эстетический объект - это произведение искусства, воспринятое как таковое, произведение искусства, добившееся восприятия, которого оно домогалось, которого оно заслуживает и которое совершается в послушном сознании зрителя. Короче, это произведение искусства в той мере, в какой оно воспринято. Эстетическое восприятие создает эстетический объект, но при этом отдавая ему должное, т.е. подчиняясь ему. Оно даже до некоторой степени завершает, но не создает его. Воспринимать эстетически - значит воспринимать верно; восприятие является работой, так как существуют неумелые восприятия, упускающие эстетический объект, и только адекватное восприятие осознает его эстетическое свойство. Вот почему, когда мы анализируем эстетический опыт, мы будем предполагать правильное восприятие"
  Это приложимо к обезьянописателям, но также хорошо описывает ситуацию с философией, поскольку таковая не имеет своего читателя, оказываясь вырожденным "эстетическим объектом"
  "зрителю, который несет ответственность за освещение произведения, надлежит быть на уровне произведения в большей мере, чем автору"
  И потому все, на что может рассчитывать философ, - это плагиат, в котором его из милости поймут, и, пожурив за запутанность изложения, переложат попроще. И то, что раньше никому бы и в голову не пришло, станет очередной банальностью среди прочих банальностей, заполняющих то пространство, что заменяет собой сознание у едущих на подножке.
  Дополнение (5 - 0,01). 2. Паустовский, Луман, матрос и Розеншток-Хюсси
   Однажды Паустовский разговаривал со старым матросом, хотел расспросить его о Суматре и Таити. Но добился от него только, что там нет ничего интересного, лишь жарко, как в бане. Вывод из этой истории, - если язык беден, то явление не будет опознано, пройдет мимо не увиденным. Чтобы видеть, надо иметь к тому способности, иметь внутреннюю сложность, достаточный для работы с внешними впечатлениями язык, иначе тем просто не на чем отпечатываться.
   Сама по себе истина несамодостаточна, поскольку должна найти соответствие, опору внутри воспринимающего ее. Если такой возможности нет, истина, как и впечатления, пройдет мимо реципиента.
   То, что Луман понимает под коммуникацией, - это по моей терминологии, - языковые игры, причем мое понимание несколько отличается от того смысла, что вкладывался в этот концепт Витгенштейном, - в моем понимание в концепте "языковые игры" ведущей составляющей являются "игры", т.е. то, что они имеют симуляционный, имитирующий мышление характер.
   Но языковые игры это побочный процесс, ошибочно принимаемый всеми за главное, поскольку смыслы все-таки срабатывают, поскольку концепты все-таки производятся, - но это остается незамеченным за кипением языковых игр. Действительная коммуникация протекает не по Луману, а по Розенштоку-Хюсси, имея целью не коммуникацию ради коммуникации, а производительную направленность. Цель этой действительной коммуникации в борьбе с хаосом.
   По Розенштоку-Хюсси один человек говорит другому (если он действительно говорит, а не играет в языковые игры) только имея в основе своего говорения цель борьбы с хаосом, сохранения мира.
   Т.е., - повторю еще раз, - есть два вида коммуникация, - одна, - коммуникация, имеющая свою цель в себе, и - вторая, - имеющая свою цель в общественном благе. За первой, - более массовой, бессмысленной и забалтывающей, не видно второй, - истинной, которой мир крепится.
   Паустовский пишет о том, что общество заслуживает таких писателей, которых способно воспринять. "Гения надо заслужить" - говорит писатель Шмелев, слова которого приводит Паустовский.
   Гения надо заслужить, потому что иначе его книги будут тем же, что Таити для того простоватого матроса, - лишь душной парилкой. С другой стороны сам Розеншток-Хюсси, говорит следующее:
   "Как может ученый-обществовед располагать реальным знанием - знанием, претендующим на универсальную истинность, если его взгляды не разделяются всеми другими людьми? ... ведь только в этом случае философ может надеяться, что его собственная философия социальных перемен универсальна, так как существенна для всех"
   А так и может, и тому пример работы самого Розенштока-Хюсси - не были они массово поняты, да, наверное, никогда не будут, поскольку курицы всегда будут отдельно от высшей математики.
  Общество должно заслуживать гения, а гений никогда не должен на это рассчитывать. Как формулирует Соловьев:
  "Хотя совершенно естественно в философе желание, чтобы его мысль сделалась мыслью всех других, чтобы признанная им теоретическая истина стала общепризнанною, но если этого и не случится, то теоретическая истина ничего не теряет ("а все-таки она движется!")"
 
 
  Выворачивание 5. Что есть истина?
  Из приведенных в дополнениях примеров очевидно, что истина вовсе не способна беспрепятственно распространяться после своего появления, но что ее дальнейшая судьба зависит от среды, в которой ей суждено пребывать, что истина вынуждена соответствовать этой среде и уровню восприятий. Поэтому когда современные софисты говорят, что истина - работающее заблуждение, - это вроде как бы и верно, но грубо до вульгарности.
   Вульгарность, похоже, вообще родовая черта англо-американского философствования, - этакой гномской философии, - в согласии с которой солнце - разэтакий фонарь, а земля плоская, что устраивает всех, поскольку с земли никто не свалился.
   Да, реальности контекстны и конвенциальны, но реальности имеют динамику, что никем не учитывается. А учесть это стоит! Реальность ребенка имеет дальнейшую перспективу - сквозь эту, - да, - работающую, - реальность, со своими, - да, - работающими истинами, - прорастает следующий этап реальности, со своими, - тоже вполне себе работающими истинами. Т.е. налицо динамика, в которой одна реальность уступает место другой, более высокого уровня, и одни истины уступают место другим - тоже более высокого уровня. Такая динамика может явить некую производную, в соответствии с которой истины оказываются неравноценными. В соответствии с которыми мы можем объявлять одни истины более слабыми по отношению к другим, а те, - соответственно, - более сильными по отношению к первым.
   В итоге в истине оказывается главной не сама истина. Истина может быть сколь угодно хороша и даже сколь угодно абсолютна, но в руках (и головах) дураков работать будет криво.
   С другой стороны, - дураки тоже не растут сами по себе, словно грибы после дождя, а взращиваются обществом с какими-то непонятными с точки зрения обыденного мышления целями. А потому проводимые ими (в)оплощения истин не просто случайные искажения - если истину опошляют - значит, это кому-нибудь нужно.
   Сама по себе истина, словно инструмент, - в руках людей недалеких работает, но не срабатывает. И как лучше с умным потерять, чем с дураком найти, - так и лучше пользоваться с умом (и с умными людьми) слабыми истинами, чем с глупостью (и в компании обалдуев) корежить сильные истины. Разумный, самостоятельный человек способен разумно использовать самые слабые и даже странные истины, - так дикие племена умудряются процветать, при, казалось бы, непроходимом невежестве, а цивилизованные народы умудряются деградировать в высокотехнологичном окружении, в комфорте, изобилии, и, - самое главное, - в условиях переизбытка сильных истин.
   Прагматистское понимание истин, как "работающих заблуждений", как конвенций, - является своего рода истиной, но истина эта при ближайшем рассмотрении оказывается перевернутой с ног на голову. Сами по себе истины не важны, как и любые договоренности по их поводу, важны те, кто с ними работает. Т.е. в смысле действительно работает, а не создает видимость.
   Истина существует лишь в ее воплощении теми, кто на это способен.
   Важны те, кто работает с истинами. Но работать с ними можно по-разному. Есть те, кто составляет конвенции, те, кто пользуется ими, и те, кто к ним примыкает, поддерживая их морально, но не имея сил поддерживать действием. Все это разные страты сообществ носителей истин, нижним пределом которых, их естественным дном, являются те, кто истины поддерживает, но пользоваться ими не способен, - извратители и опошлители истин.
  Выворачивание: Истина существует не в записях, как бы истинны и важны оные ни были, истина существует в ищущих истину, в тех из них, кто ее достоин.
 
  Доворачивание 5.1. Истина есть, потому что есть ищущие ее, и лишь в той мере в какой они есть и насколько хватает их способностей. Соловьев формулирует:
  "нельзя сказать просто или безусловно: воля есть, мысль есть, бытие есть, потому что воля, мысль бытие суть лишь постольку, поскольку есть волящий, мыслящий, сущий. Неясное сознание или неполное применение этой, по-видимому, столь простой и очевидной истины составляет главный грех всей отвлеченной философии. Все ее существенные заблуждения сводятся к сознательному или бессознательному гипостазированию предикатов"
  И:
  "только идущий к истине приходит к ней"
  "Истина-сама-по-себе" - также представляет собой продукт отвлеченного гипостазирования. Нельзя сказать, что есть некая единственно верная картина мира, можно сказать только, что для каждой конкретной группы есть соответствующая ее уровню понимания и целям картина мира.
  И нельзя утверждать, будто имеющиеся у обществ истины всегда достаточны по отношению к их потребностям и что они всегда достаточны по отношению к их возможностям. Часто общества отстают от необходимого и возможного уровня понимания, так что лишь общественные потрясения и серьезные проблемы заставляют людей подтягивать уровень понимания, свои истины.
  Существует закон сохранения разумности, заключающийся в том, что появлению гениев сопутствует общее общественное оглупление, гении и появляются, чтобы разрешить те вопросы, которые у общества накапливаются, и вывести его из тех тупиков, в которые оно массово забрело. Это первая фаза цикла.
  Чтобы понять их решения и совершить разбор завалов с помощью этих решений, общество вынуждено подтягивать общесредний уровень. Наступает вторая фаза цикла.
  Т.е. - чтобы появилось несколько умников, остальное общество должно быть глупым в массе, оно перекладывает таким образом весь вес общественной разумности "на плечи" (то бишь в головы) тех немногих индивидов, которые почему-то не успели от этого уклониться. Когда же все общество умнеет (временно) умники рассасываются в этом общем повысившемся уровне, поскольку у общества нет таких задач, на которые ему не хватает разумности - "всем миром", скопом навалившись, худо-бедно, но общество решает стоящие перед ним задачи и выбирается из тупиков. Это фаза "восстания масс", прихода в действительность "средних людей" со средними способностями, что так не нравились Ортеге-и-Гассету.
  Потом наступает затухание, и общество вновь впадает в расслабление первой фазы, и цикл выходит на повторение.
  Переворачивание: Сказанное - аллегория, поскольку циклы совмещены.
 
  Переход 5, 5. Правда и истина
   Гегель формулирует:
   "Для того, чтобы всеобщее могло осуществляться в некотором действии, оно должно сосредоточиться в "одно" индивидуальности и поставить во главе единичное самосознание, ибо всеобщая воля есть действительная воля только в некоторой самости, которая есть "одно"
  Народ разбивается на общества, а те, в свою очередь формируют индивидуальности. Индивидуальности совершают действия, из которых складываются действия обществ и жизни народов.
   Не так чтобы истина - род заблуждения. Такое понимание истины контрадикторно и ничего общего с истиной не имеет. Но действие действительно находит опору только в неполной, субъективной истине - истине действия, - правде.
   Действие, таким образом, находит опору в недостаточности понимания, в его негативе. Чтобы действовать, нужно иметь понимание, которое повлечет за собой действие, но для большей части действий понимание должно быть неполным. Большая часть стимулов - иллюзорны, но это вовсе не значит иллюзорности мира, это значит лишь достаточность такого уровня постижения для людей данного общества.
   Знание того, что земля не плоская и что она вращается вокруг солнца, а не наоборот - избыточно для крестьянина. Для этого уровня сознания достаточно религиозного восприятия. Рабочему религию замещает научность, носящая собственно ту же функцию, что и религия.
   Исходя из сформулированного выше, можно перевернуть тезис об инструментальности истины - на самом деле инструментальна не истина, а ложь, или, - точнее, - правда, т.е. некая установка сочетающая истину и ложь, достаточная для данного конкретного уровня понимания и потребностей действия.
   И собственно переход, - за субъектом, - по Гегелю, - стоят интересы общества, которое взращивает индивидов в соответствии со своими интересами, и в соответствии с этими своими интересами взращивает их как неполных, несамодостаточных индивидов. Как свои органы. А орган и не должен быть индивидуален, рука должна хорошо хватать и искусно трудиться, а вовсе не мыслить и рассуждать. Поэтому общество произвело многослойную структуру понимания, дав каждой общественной страте свои задачи и свои возможности понимания, достаточно детально разделив их на специализации, - в том числе и истинностно. Для внешнего взгляда - люди нечто вроде муравейника, в котором всякий человеко-муравей специализирован своей порцией неистины.
  Так что, говоря человеку истину, вежливый философ должен оставить ему возможность не понять или не принять ее, поелику та может не соответствовать его истинностной специализации, - и в этом нет греха, грех в этой ситуации скорее представляет собой навязчивость, поскольку, - как то формулирует Соловьев:
  "помогать слабым есть задача практической благотворительности, а не теоретической философии"
 
  Выворачивание 6. Проблема индивида и его души
  "помогать слабым есть задача практической благотворительности, а не теоретической философии. Если же по самообольщению или по склонности к шарлатанству остановившаяся мысль провозгласит: я дошла до конца, больше идти некуда, я уперлась в ту стену, около которой мужики на небо зипуны вешают, то ничто не мешает другой более добросовестной мысли хорошенько пощупать эту стену, не есть ли она со всем этим небом и со всеми мужицкими зипунами только бумажная декорация?"
  Одной из таких "стен", что априори полагаются непроходимыми, является индивид.
  По этому вопросу я достаточно писал в "Восстании человека" http://samlib.ru/h/hohlow_s_o/uch.shtml
  Напомню, что приводимый там мной как авторитет в области человековедения Соловьев формулировал неразрывность человека и обществ:
  "общество есть дополненная или расширенная личность, а личность - сжатое, или сосредоточенное общество"
  Т.е. общество производит индивидов и, будучи "сжатыми" вариациями общества, индивиды могут быть сжаты - сформированы по-разному.
  Соловьев возводит способность к неистине в главную основу человеческого:
  "Итак, это существо, посредством которого может действительно существовать многое, частное, неистинное, в котором сущее божество имеет реальный, отличный от себя объект и вследствие этого может быть вечно действительным в своей абсолютности, - это существо, составляющее, таким образом, совместное условие и для действительности мира божественного всеединства и мира материальной множественности, это существо находится в нас самих"
  Идея индивида является "священной коровой" "западной философии". Соловьев ехидничает над таким пониманием, приводя пример загипнотизированной модистки, которой последовательно были внушены несколько фальшивых личностей.
  Народ формирует общества, которые выполняют функцию своего рода органов, в которых люди выполняют роль "клеток". Каждое общество имеет свой набор истин и смыслов, в которых и осуществляется индивид. Осуществляется, показывая чудеса пластичности, ибо:
  "субъекту сознания, как такому, нечего изменять в себе, так как в нем самом по себе ничего и не содержится, - это только форма, могущая с одинаковым удобством вмещать психический материал всякой индивидуальности - и модистки, и пожарного, и архиепископа"
  И то, в чем индивид черпает уверенность в своем самотождестве, - в своих воспоминаниях, - вовсе не является чем-то действительно незыблемым:
  "Вместо доказательства моего личного тождества это могло бы быть ассоциацией иллюзий во времени, как во сне бывает такая ассоциация иллюзий в пространстве: так, перенесенный сновидением в Шотландию, я вижу шотландские озера и холмы. Конечно, и та модистка, когда воображала себя парижским архиепископом, если б ее навести на линию воспоминаний, вспомнила бы по всей вероятности, не то, как ее отдавали к мастерице на выучку, а то, как ее рукополагали в священный чин"
  Вывод Соловьева:
  "Факт мнимого самосознания прежде всего наводит на мысль, что древние римляне не ошибались, может быть, когда вместо ЛИЦО, или ЛИЧНОСТЬ, говорили ЛИЧИНА ("PERSONA" первоначально значит "маска")"
  Так что же такое индивид? Есть он, или нет его? А вот он и есть сконцентрированное общество, причем сконцентрированное всевременно и всепространственно.
  В связи с вышесказанным современные западные построения по поводу человека оказываются не относящимися к существу дела. Человек не существует в "бытии к смерти" или в прочей подобной экзистенциальной трагичности, - сознание и самосознание человеку дано ИЗВНЕ, так что сам индивид оказывается собран из готовых элементов (причем собран часто тяп-ляп) внешнего происхождения, подобно тому как мелодия оказывается составлена из набора звуков, извлекаемых из разных инструментов. Источник бытия внешен индивиду, - когда инструменты перестают играть, мелодия прекращается. А что же самосознание? А самосознание такой же внешний элемент, предназначение которого в том, чтобы давать индивиду возможность самостоятельности в выборе жизненных стратегий (продолжая нашу параллель с мелодией - оная может быть сыграна по-разному, и самосознание - это такая "судьба" мелодии, ее возможность внутренней самоорганизации, импровизации, а также и дезорганизации,). Собственно самосознание внешне по отношению к индивиду, так что тот или иной индивид заканчивается, как заканчивается мелодия, но самосознание собирается, концентрируется в составе другого индивида. Общественные элементы рекомбинируются и, подобно картинке калейдоскопа (только более сложной) задают новые личины, новых индивидов.
  Мелодия может быть соорганизована или дезорганизована, ее внутренняя соорганизованность представляет собой своего рода ее, данной конкретной мелодии, душу. Но когда мелодия доиграна, когда музыканты расходятся, исчезает лишь мелодия, ее же соорганизованность остается и БЕЗ НЕЕ, - она в мастерстве исполнителя и в сыгранности коллектива исполнителей. Индивид же представляет собой самосознание мелодии - вторичность вторичности:
  "Декартовский субъект мышления есть самозванец без философского паспорта"
  И всяческие осознания собственного сомнения к делу не относятся.
 
  Дополнение 6.1. Есть ли душа?
  Когда человек умирает, остается ли от него что-то? И если остается, то где и как? Есть ли душа и если есть, то как именно она ЕСТЬ? Множество народа сломало мозги на этих "вечных" вопросах, но большая часть всех тех выдумок, что были даны как варианты ответов, к делу отношения не имеют.
  Тело индивидуально, душа же коллективна. Будучи коллективной, душа внетелесна и внетелесна она не так, как это понимается обычно, - что она де представляет собой нечто трансцендентное, мистическое и потустороннее, - она внетелесна буквально. Все, что делает человека человеком - находится вне его тела, не связано с его телесностью. Человеческое наведено извне - это тексты, это слова, это жизненные примеры, ну и конечно, маски. Все это сплетено в клубок и клубок этот центрирован и привязан к некоему телу.
   Душу можно представить как определенный набор текстов, переплетенных, проникающих друг в друга. Человек подобен книге - в ней сплетены многозначности слов, аллюзии, цитаты, контексты, то есть она выходит за рамки собственно текста. И, подобно человеку, книга может быть не просто механическим набором букв, но иметь смысл, выводящий далеко за этот набор (то, что она может его иметь, конечно, не означает, что она его имеет всегда или хотя бы часто).
   Ну и вот наш человек - что-то внешнее, нетелесное сплелось в нем и питается тем единственным, что способно дать тело этому сплетению идей - болью. Так эйдетическое сплетается между собой, соприкасается с реальностью и изменяется в соответствии с ней. Это его способ бытийствования. Человек - нерв эйдетического мира.
   Говорят - душа бессмертна. Не врут, но и не говорят правды - смерть и душа просто вообще лежат в разных плоскостях - как может умереть книга? Даже если ее сожгли или текст утерялся, она останется в общем культурном контексте, хотя бы и в виде лишь внушенных ею мыслей и влияний. Погиб определенный набор слов, но остались слова как таковые (и их контекстные значения) и из них сложатся мириады иных книг.
   Поэтому, когда говорят, что душа бессмертна, это не значит, что сохранится отпечаток конкретных Петра Иваныча и Кузьмы Петровича и оные будут обретаться в вечности, сходя иногда с небес в земную реальность в качестве сурового предупреждения друзьям и родственникам. Нет, - скорее, что умерший вошел в некую общую сумму всего сказанного, откуда в общем-то и явился и где всю жизнь обретался, внося из телесного существования свою лепту опыта.
 
  Выворачивание 7. Высаживаются ли на Землю инопланетяне?
  Представители науки оказываются не способны дать решение сего, столь волнующего общественность, вопроса, зато выдают вал наукообразных имитаций таковых решений. Основных путей для наукообразных благоглупостей два:
  - первый - по типу "зеленые инопланетяне прилетают с Венеры, а синие - с Альфы Центавра", т.е. просто бездоказательные, а часто и попросту бессмысленные утверждения вроде "мгновенных мутаций" или обнаруженных в деталях внеземных аппаратов "не встречающихся на Земле элементов";
  - второй - попытки объяснений наблюдений НЛО за счет неких неизвестных науке полей и излучений, что может быть и близко в своем роде к истине, но оказывается повешенным на пустоту, поскольку опирается на неизвестные науке явления.
  По сути оба эти пути представляют собой, - при всей их внешней научности, - лишь наукообразную фантастику.
  Между тем решение лежит на поверхности и не требует выхода за границы известного и той же наукой прилежно описанного. То, что это почему-то не приходит в головы научных мужей, говорит лишь о пустоте этих голов, - наука слишком полагается на конвейер и умы ее деятелей способны работать лишь по утвержденным алгоритмам.
  Для начала ответим на вопрос заголовка - прилетают ли к нам из космоса инопланетяне? Этот вопрос проще, чем бОльший по объему вопрос о природе НЛО вообще, но его решение отсечет лишнее и несколько упростит дальнейшее движение.
  Так вот, я отвечу - НЕ ПРИЛЕТАЮТ. Потому что любой прямой контакт с инопланетными формами жизни обернется катастрофой либо для одной из контактирующих сторон, либо для обоих. Боевых действий на мечах и лазерах, переговоров с президентами, контактов в духе Булычева или "Чужих", - этого не будет, а будет он разве что лишь в виде получения индейцами посылки с чумными одеялами, - все решит контакт микроорганизмов.
  То, что Уэллс написал о конце марсианской экспансии - это было неизбежно, но, - похоже, что вирус, убивший марсиан, сперва как-то дистанционно поразил их разум, раз уж эта ситуация встречи с чуждой микрожизнью вдруг оказалась для них сюрпризом.
  Поэтому НЛО в том виде, как это обычно понимается, невозможны, - иначе об этом некому было бы ни писать, ни читать, ни делать, ни смотреть дурацкие передачи по телевизору.
  Можно возразить на это, что если внеземные разумные существа существуют, то они могли бы изучать землю с помощью невозвращаемых роботов, но в таком случае роботов имело бы смысл делать компактными и они вряд ли имели бы что-то общее с каноническими описываемыми случаями.
  Выворачивание: Ответ на вопрос дан - непосредственный контакт между людьми и инопланетянами, существуй они как-то кроме как на страницах фантастики, - невозможен. Между тем люди постоянно что-то видят, и это будоражит их и не дает им успокоиться.
  Доворачивание: Есть еще одна закономерность, - почему-то никем в упор не замечаемая, - в том, что появления НЛО и прочего подобного всегда происходят в неких специфических условиях, которые можно определить как граничность, - т.е. это почти всегда такие условия, когда сии феномены наблюдают лишь малые группы, оказавшиеся вдруг где-то на периферии обитаемых пространств. Если бы это были чисто природные явления, объяснимые неизвестными полями и излучениями, то логично было предположить, что явления были бы распределены равномерно и их так же время от времени наблюдали бы в населенных местностях и большие группы людей. Но так как этого нет, и практически всегда подобные явления видят малые группы в каких-то отдаленных от населенных местностей местах, то отсюда со всей достоверностью вытекает вывод, что явления эти нельзя объяснить природно.
  Поэтому полагаю, что их объяснение связано с особенностями восприятия малых групп (единицы обычно также чертовщину не видят), именно малые группы оказываются наиболее уязвимы для эффекта изменения восприятия, для повышения чувствительности до заворачивания восприятия реальности за горизонт возможного. Одинокий человек способен испугаться, но в группе иногда происходит резонанс страха. И, - да, - это, скорее всего, связано с полями и излучениями, - но их воздействия оказываются лишь первоначальным толчком, усиленным некоей неустойчивостью и внутренней тревожностью восприятия члена внутренне неустоявшейся малой группы.
  Дополнение 7.1. Три вида демонов
  Современные люди полагают, что вся земля одинакова, что она однородна, что повсеместно все так же, как в их городах, разве что менее обихожено. И когда они сталкиваются с реальностью, они теряют почву под ногами.
  Пространство в восприятии современного человека математично, оно лишь функция от времени, но вот люди древности имели иное мнение, - их мир был ограничен, - космос, - мир упорядоченности, - имел четкие границы. Люди древности знали, что за теми-то горами или за теми-то морями начинается Хаос. Знали они и то, что раньше Хаос был повсюду и что только усилиями культурных героев было расчищено место для человекоразмерного мира.
  Миф уступил место науке, как в свое время хаос уступил место человеческому миру.
  Миф повествовал о борьбе с хтоническими силами, и в нем победа человека вовсе не предстает безусловной и окончательной. Мир настраивал на то, что основа человеческого мира зыбка и неустойчива, что человеческая культура всегда балансирует на грани.
  Для человека современности эта сторона мифа, - как недоверия к упрощениям, - остается нераспознанной. Он самонадеянно бродит безо всякой надобности по любым уголкам планеты. Древние люди делали вылазки в хаос, подходя к ним ответственно и осторожно, современный же человек полагает себя априорным хозяином всего, на что упадет его взгляд, подобно муравьям, что лезут в щели домов.
  Хаос отступил, но он вовсе не исчез. Он отошел в сторону и наблюдает за человеческими потугами на всемирное господство с усмешкой.
  Корень слова "море" - смерть, корень слова "мороз" - тоже смерть. Человек древности ощущал мир как враждебное пространство, по которому перемещался метафизическими перебежками. Люди древности не зря разрисовывали моря на своих картах чудовищами. Люди современности знают, что чудовищ нет, и пускают в плавание все новые Титаники.
  Розеншток-Хюсси поставил равенство между словом и Богом. Когда слова заканчиваются, - подступает хаос, потому что люди выходят из среды человеческого. Люди забалтывают его, заклинают, заговаривают, но если наступает тишина, хаос оказывается уже внутри, как то, что всегда было с человеком.
  Есть микроорганизмы, которые живут во льдах Антарктиды, выделяя соленый раствор, в котором перемещаются внутри льда. Человек, как и эти микроорганизмы, живет лишь в создаваемой им вокруг себя оболочке смыслов. Когда людей много - вокруг них переизбыток смыслов, в которых они свободно "плавают", но когда люди оказываются одни, смыслы "мелеют" и могут быть легко пере-моро-жены.
  В массе людей достаточно слов, чтобы заболтать все что угодно, но когда люди остаются наедине с миром, каждый человек должен держать внутри себя заклинания слов, чтобы удерживать хаос за порогом сознания.
  Христианство в свое время выступило как усиленная защита от смыслового хаоса, фильтр, суживающий восприятие. Христианство помогло людям Запада распространиться далеко от своих обычных ареалов. Но современные люди лишены этой защиты, как лишены и настороженности древнего человека.
  Вспомним еще раз слова Лосева о том, что "хаос неструктурированных впечатлений - есть ад". Так вот ад он вполне буквальный, так же как буквально именование Розенштоком-Хюсси слова, как Бога.
  Однажды один благомыслящий швед решил пофилософствовать на тему того, что такое зло. Получилось нечто нравоучительно-аллегорическое.
  А зло-то - это лишь обратная сторона добра.
  Получаем бинарную структуру, в которой есть добро, которое общественно, - то есть принимается определенным обществом, - и есть его отражение, - то, что этим обществом отвергается.
  Другой вопрос, что бинарные структуры вызывают у философского мышления недоверие. Поэтому давайте попробуем перевести рассмотрение к треугольному виду. Вот, скажем, есть добро, и есть зло, но есть и нечто третье, которое одновременно перпендикулярно и добру и злу.
  Есть реальность. Она приходит к человеку в ожидаемом виде, - как добро, и в неожиданном виде, - как зло. Хаос неструктурированных впечатлений есть ад, - формулирует Лосев. Человек структурирует впечатления и получает в процессе этого структурирования свой дом Бытия. Человек укрывается от неструктурированного хаоса в идеальном. Уходит в миф и самомифологизируется.
  Однако полностью закрыться в идеальном он не может. Время от времени нечто Новое прорывается сквозь хлипкую защиту смысловых стен. То, что прорывает его смысловую защиту - это реальность. Она вторгается в мифическую монадичность. Вторгается как зло.
  Выходит, что зло это реальность.
  Мы получили третий компонент структуры. Добро - как общепринятое, зло - как общеотвергнутое, и зло как прорыв реальности.
  Демоническое традиционно проходит по ведомству мистицизма, но я хотел бы предложить рассмотреть это явление, отбросив предвзятость и мистические псевдопонятности.
  Что такое демон? Нечто враждебное и могущественное, подчиняющее себе человека и уничтожающее человеческое. Некий прорыв реального, который оказывается для человека за гранью его возможностей. Что такое демон?
  Будучи в обыденном существовании защищен толщей языковых игр, современный человек, оказавшись вне их пространств, становится уязвим для демонического. Демоническое приходит и подбирает его, неспособного к сопротивлению, застигнутого врасплох наступившей тишиной. Значит ли это, что демоническое маргинально, что оно ждет за гранью человеческого мира?
  Демон приходит постепенно, незаметно, как бы накапливаясь. Отслеживая начало этого появления, мы констатируем, что это не совсем появление, а скорее - проявление, которое предполагает его всегда-присутствие. Хаос, место обитания демонического, - подложка существования. Человек живет в космосе, который построен поверх хаоса, и демон не приходит к человеку извне, а оказывается более ранним жителем, оттесненным в резервации. И когда в этой его резервации его посещает человек, то дьявол уже всегда на месте.
  Что оттеснило его, что прогнало в резервацию? Смыслы.
  Человеческие смыслы редуктивны, с их помощью достигается упрощение безмерного множества потенциальных измерений хаоса до уютного, хотя и несколько бедного и плоского человеческого мирка.
  Представим встречу человека с демоническим. Что делает человек, проходя по грани демонического? Он обращается к тому, что его заземляет, к тому, что спасительным образом упрощает ситуацию, - вот, скажем, он молится, связывая себя таким образом с эгрегором общества, или, - скажем, заслоняется своей семьей или общественными нуждами - "меня ждут дома, я должен вернуться", или - "партия поручила мне донести образец породы", - человек закрывается таким образом от всего, что способно перехлестнуть через его способности к переработке восприятий, и избегает встречи с нечеловеческим.
  Но, - принимая защиту эгрегора, человек откладывает срок своей смерти. Когда демон задает свой вопрос, - "по какому праву ты здесь ЕСТЬ?", - человек отвечает - "по воле пославших меня". Эта воля заведомо конечна и раньше или позже демон может напомнить свой вопрос, когда образец будет, скажем, донесен, а семья, скажем, распадется. Тогда демон, терпеливо ждавший годы или десятилетия, вновь посещает отпущенного им. Человек не побеждает свою смерть, защищаясь с помощью эгрегорных подключений, он лишь переносит ее срок. Тем самым назначая его, - защищая себя принадлежностью к большему организму, человек определяет себя, - определяя себя, он отрицает иные возможности, защищая себя от невнятных опасностей, он назначает себе границы. В том числе временные. Принимая эгрегорную защиту, человек принимает и свою смерть.
  А в принципе в механике демонического никакого мистицизма нет. Случайные впечатления заслоняют привычную реальность, и человек попадает в хаос неверных интерпретаций, слабое человеческое сознание оказывается скомканным возрастающим массивом впечатлений. Демоническое, - в определенном смысле, - встреча с собственной недостаточностью человеческого, что, впрочем, не отменяет трагичности характера такой встречи.
  Здесь можно вспомнить то, против чего возмущался Мамардашвили, - что человек идет против человеческого достоинства, оправдывая себя ценностью перед обществом. Это проявление вторичного страха, когда человек боится уже не внеобщественного внешнего хаоса, но боится хаоса внутриобщественного, боится того, что общество не даст ему заслуженного им срока существования.
  Отсюда можно перебраться от банальных демонов хаоса ко второму виду демонов - к эгрегориальным демонам, которые представляют собой своеобразную аналогию первых, основываясь на другом квазиматериальном носителе.
  Гегель сформулировал, что важно, собственно, не внешнее воздействие, а реакция на него. Демоны не могут воздействовать на человека, если он не предоставит им для этого достаточных рычагов. Другой вопрос, что человек, не делающий ошибок и не предоставляющий поводов демонам, встречается также редко, как человек, не имеющий тени.
  Третий вид демона - внутренний паразит, сопутствующий конкретному человеку.
  Здесь, правда, важна такая деталь, - все три вида взаимодействуют между собой и способны переходить друг в друга. Более того, человеческое перед воздействием демонов часто оказывается слабо и четвертый вид демона способен образовываться на человеке, используя его как носитель.
  Я спрашивал раньше "что такое демон?", и мы обнаружили демона окружившим человека повсюду и обитающим внутри него, - в пору пришло спросить, - что такое человек?
 
 
  Выворачивание 8. Что такое человек?
 
  Вообще-то на этот вопрос отвечает моя работа "Восстание человека" http://samlib.ru/h/hohlow_s_o/uch.shtml, которая по большей части посвящена как раз проблеме сути человеческого. Отсылая к сему объемному тексту, я все-таки кое-что добавлю на эту тему и здесь.
  Индивид наивно воспринимает себя по очевидности незыблемым, но беда индивида в том, что его индивидуальность произвольна и зависит от множества внешних факторов, так что то, что оный воспринимает как неотъемлемое свое, оказывается таковым лишь либо случайно, либо умышленно, - но по внешнему умыслу, а не как нечто внутренне имманентное. В случае необходимости общество легко перестраивает индивида под те цели, которые ему требуются, меняя параметры индивида и его восприятия по своему произволу. Поэтому можно говорить об определенной ложности индивидности, раз уж то, что воспринимается самим индивидом, как его неотъемлемая собственность, оказывается столь легко отчуждаемо и изменяемо. Индивидность, - при отказе от ее привычного псевдопонимания, - оказывается индивидностью извне индуцированной, извне контролируемой и изменяемой, так что оборачивается скорее псевдоиндивидностью.
  Каждый из индивидов знает, ЧТО он такое есть. Но жизнь постоянно вносит коррективы в это абсолютное понимание. Индивид бежит от разрушения, но все его бытие и есть постоянный распад, постоянная замена элементов и связей. Индивид в разные периоды своей жизни кардинально различен, но будучи разным существом в одном, он ощущает пронизывающее разность единство.
  Индивид не спрашивает себя "кто я?", поскольку имеет самоочевидное понятие о себе. И если внимательно всмотреться в это понимание индивидом себя, то в его основе мы обнаружим нечто, что остается при смене всех элементов и связей. То, что остается при полной замене внутренних структур, - эта основа "Я", - имеет в своей основе страх.
  С первого взгляда и не разберешь, что это, - то ли страх смерти, то ли страх жизни, а то и вовсе страх-по-жизни (как то понимается экзистенциалистами). Большая часть страха наводится извне, навязывается обществами, но и при удалении навязанных страхов внешнего управления остается некий неудаляемый остаток.
  Отвлечемся пока от вопроса состава этого осадка и затронем тему положительного в человеке. Помимо отрицательных, навязанных извне связей, человек существует еще и в положительных, идущих изнутри, связях, - в своих дарах. Человек - только тогда человек, если ему есть для кого жертвовать, если же такой сверхцели над его целями нет, - он не человек, а лишь извне запрограммированная машина.
  Но дар не может быть произволен, такой дар - разбазаривание, мотовство, ничего человеческого не прибавляющее. Чтобы иметь смысл, дар должен быть закреплен за определенными получателями. Т.е. дар оказывается встроен в структуру, которая обычно не соотносится напрямую со структурой общественноприкрепленных связей и обязанностей индивида. И такая перпендикулярная структура, оказывается положительной основой, незаметно пронизывающей общественнозаданный "скелет" человека, оказывается чем-то вроде заложенных в стройном продуманном здании индивидности мин, - антиструктурой внутри структуры.
  Когда Соловьев определяет человека как концентрат народа, а народ как расширенного человека, он прав, но он пропускает среднее звено между народом и человеком. По моей терминологии это звено называется "команда". Возможно, термин этот, родившийся в моем предпонимании десятилетия назад, и не очень удачен, но мне сложно подобрать что-то более соответствующее. В слове "команда" присутствует борьба, противопоставление, - это группа совместно действующих единомышленников, не просто группа, а группа противопоставляющая себя кому-то. В моем понимании человек команден и полностью осуществляется как человек, лишь действуя в составе команды тех, кому доверяет как самому себе и за которых готов жертвовать более чем за самого себя.
  Сам по себе человек несамостоятелен, свою единичность он способен получать лишь в объединении с Другими (но другими не всякими). Некоторое (достаточно ограниченное) время в молодости человек пластичен и открыт к единению с Другими, по прошествии этого периода открытости он "закрывается" и утрачивает эту способность к единению. В наше время единение с Другими происходит редко, а если происходит, то часто такое единение лишь частично. И тогда человек вырождается в индивида, который представляет собой вариант человека с оборванными связностями.
  Экзистенциалисты правы в своих описаниях современного индивида, неправы они лишь в том, что индивид этот представляет собой, пусть и весьма распространенный, - даже количественно подавляющий, но, тем не менее, вырожденный вариант человека.
  Выворачивание: Настоящая суть настоящего человека это единение со своей командой, вхождение в небольшую группу, которая оказывается ЕДИНОДУШНА, причем единодушие здесь вовсе не метафора - единодушие осуществляется вполне буквально, когда у людей оказывается ОДНА ДУША НА ВСЕХ.
  То, что Соловьев пишет о любви:
  "Любовь есть самоотрицание существа, утверждение им другого, и между тем этим самоотрицанием осуществляется его высшее самоутверждение. Отсутствие самоотрицания, или любви, то есть эгоизм, не есть действительное самоутверждение существа, это есть только бесплодное, неудовлетворимое стремление или усилие к самоутверждению, вследствие чего эгоизм и есть источник всех страданий; действительное же самоутверждение достигается только в самоотрицании, так что оба эти определения суть необходимо противоположные себя самих"
  - еще более касается команды, - человек обретает себя в самоотрицании в пользу команды и рассеивается в эгоизме, оказавшись лишен команды, - такой рассеявшийся человек становится недостаточным.
  В наше время вариант реализованного в своей человеческой сущности человека в силу ряда причин оказывается маловозможен практически, и если осуществляется время от времени, то лишь в виде исключений и в случаях общественных упущений. Человек в его теперешнем виде частичен, и Angst, - бытийный ужас, - представляет собой его реакцию на несамодостаточность, причем чем более человек самостоятелен, тем более он внутренне противоречит себе, тем больнее он изнутри, неосознанно, воспринимает свою несамодостаточность. От несамодостаточности хотят уйти, наращивая самостоятельность, но это дает обратный эффект, - именно несамостоятельным живется проще и отказ от ноши самостоятельности дает индивида, а пытающиеся сохранить самостоятельность и остаться людьми ищут пути к этому. Один из таких "путей" - алкоголь, который представляет собой способ суррогатного объединения, временного осуществления стремления человека почувствовать, пусть иллюзорно и временно включенность в группу.
  Оказываясь размытым в недостаточности, не имея возможности к достижению человеческой определенности в настоящем единении, индивид уходит в единение внутреннее, в той ли иной степени осуществляя бегство от своей размытости в идеальность.
  Отделять реальное от идеального можно, собственно, достаточно условно. Можно условиться, что реальное в этом нашем случае будет тем (идеальным, поскольку в основе нормы все-таки, как ни крути, но лежит идея), что принято большинством, - но не просто большинством, а большинством, - скажем так, - враждебным, осуществляющим своей нормативностью идеальное подавление. Избавиться от этой навязываемой враждебной нормативности, - от реальности, - можно уходом в идеальное, но не навязываемое извне как "реальное", а в идеальное - свое. Команда в этом ракурсе представляет собой своеобразную капсулу идеальности, которая способна противостоять и взаимодействовать с внешней реальной идеальностью. Команда формирует собственную среду идеального, как те микроорганизмы, что существуют во льду, - она осуществляет некое свое смысловое пространство.
  Но то, на что способна команда, которая имеет к этому имманентные ей, как структуре, механизмы, на то неспособен отдельный человек, поскольку человек нечеловечен, он команден и лишь бОльшая структура способна придавать ему человечность, которую сам по себе он обрести не способен.
  Оказавшийся в одиночестве вынужден совершать индивидуальный заплыв в идеальность. Как он это делает? Формируя псевдокоманду, персонажи которой набираются все из той же идеальной среды.
 
  Дополнение 8.1. Соловьев против Данилевского
  Соловьев иронизирует по поводу Данилевского, что его идеи не имели развития:
  "Сторонники Данилевского, способствовавшие внешнему успеху его книги, ничего еще не сделали для внутреннего развития и разработки его исторических взглядов, вероятно, вследствие невозможности согласить эти взгляды с действительным содержанием всемирной истории",
   Но имели ли развитие идеи самого Соловьева? Да, у Соловьева были последователи, но они были и у Данилевского. Поэтому, несмотря на то, что вослед Соловьеву двигались Булгаков с Трубецкими, далее все заглохло и мхом поросло, идеи Соловьева оказались навек забыты, а современные квазифилософы предпочитают с открытыми ртами ожидать откровений английских и французских "пророков". В этом нет ничего странного и страшного, такова судьба любых глубоких идей, речь о том лишь, что упрекать автора идеи в том, что у нее нет продолжателей, - достаточно забавно, - это не его проблемы, а наоборот, скорее, - обратный показатель,- раз идеи не развиваются, значит, они стоящие (в том числе и развития).
  Напомним, кстати, что столь сильно отталкивало от Данилевского Соловьева, - вот что тот писал:
  "Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное, ... ее интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны... Если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей ОСОБОЙ русской точки зрения. ... Европа не случайно, а существенно нам враждебна"
  Все вышесказанное представляет собой не более чем трезвый взгляд на вещи, и, если такой взгляд был в те времена в диковинку, то в наше время с написанным Данилевским не согласятся разве что только совсем контуженные.
  Соловьев ёрничает по поводу взглядов Данилевского, пренебрежительно подвергая их редукции:
  "Интересы национальные (в тесном смысле) гораздо конкретнее, определеннее и яснее интересов целого культурно-исторического типа (даже предполагая действительное существование таковых); столь же бесспорно, что интересы какого-нибудь сословия, класса, или партии всегда определеннее и конкретнее интересов общенациональных; и, наконец, никакому сомнению не может подлежать, что для всякого его личные эгоистические интересы суть изо всех возможных самые ясные, самые определенные, и если этими свойствами определять круг нравственного действия, то у нас не останется другой обязанности, как только думать о самих себе"
  То, что Соловьев пишет против Данилевского, - верно, - как верно и то, что пишет Данилевский. Соловьев выступает за любовь к человечеству в целом, а Данилевский за любовь к народу и здесь можно увидеть противоречие, как его и увидел Соловьев, но - быть со своим родом не значит быть против вида. Быть со своим народом не значит быть против человечества, что же до редукции Соловьева до индивида, то она выглядит неоправданной. Индивид, - как то неоднократно было показано мною выше как в этой работе, так равно и в предыдущей, - реально не представляет собой самостоятельной единицы, являясь лишь неким фальшивым фасадом, который большинство, обманываясь, принимает за нечто действительное. Поэтому аргумент Соловьева представляет собой грубую подмену, сделанную с благородной целью, конечно же, поскольку он боролся не с идеями Данилевского, а с их широким пониманием.
  Если нулевой уровень человеческого - команда, то, - во-первых, - провал на индивидуальный уровень представляет собой деградацию человеческого, а, во-вторых, - существование человеческого структурно сложно и низшие структуры не отменяют собой высшие, - служение командным интересам не отрицает служения целям народа, а служение народным интересам - представляет собой лишь форму служения человечеству в целом. Попытки же служить человечеству напрямую, минуя более низкие структуры, представляют собой отказ от социальной механии и столь же нелепы, как неоправданный отказ от любой другой механии, скажем, как попытки летать без самолета, или вспахать поле детской лопаткой.
 
  Дополнение 8.2. Соловьев, старец Пафнутий и санкция на зло
  Один соловьевский персонаж жизнерадостно утверждает, что главный грех это уныние. Человек, - де, - не может не грешить, так пусть себе грешит, лишь бы не комплексовал по этому поводу и не унывал, поскольку, - де, - уныние мешает ему двигаться в правильном направлении, и он из-за плохой самооценки скатывается в грешное состояние. Выглядит это построение Соловьева интеллектуально устойчивым (как и все его прочие построения) и, подозреваю, повлияло на дальнейший ход мировой мысли, хотя при ближайшем рассмотрении представляет собой какое-то ницшеанство в том виде, с которым Соловьев столь яро боролся. Встает перед мыслью образ дебильноватого подонка, что позволяет себе любую гадость, чтобы, не комплексуя по ее поводу, перейти к следующей. Этакий герой западного кинематографа, успешно (но неубедительно) совмещающий, скажем, киллерство с тонкой душевной натурой.
  Хочу возразить Соловьеву следующее - от человека не зависит как раз его настрой и его оценка его деяний, которые имеют внешнее по отношению к индивиду (каковой, как известно, представляет собой священный предел западной философии) происхождение. Человек не может оценивать себя по своему собственному желанию, как не может он быть счастлив по своему хотению, вопреки избитому "хочешь быть счастливым, - будь им", - оценка греха и оценка греховности человека имеет общественный характер, общество встроено в человека и никакие попытки грубо влезть в эти тонкие настройки к делу отношения иметь не могут.
  Влиять на осознание своей греховности можно, и прощать грех себе можно, но не столь примитивно, как это выражено соловьевским старцем, - индивид представляет собой не главное в человеке, но, - напротив, - побочное, - нечто вроде обратного оттока энергии жизни, который можно сравнить с движением воды в реке, что, завихряясь в курье, идет обратным ходом против основного течения. Этот индивидный отток всеми и воспринимается как главное в человеке, он же - лишь сопутствует ему. Если человек способен периодически освобождаться от господства индивидного начала хотя бы на какое-то время, давая главенство делаемому им благу, тогда настрой не способен влиять на его жизнь, но если перед нами индивид, в котором противотечение подавило главное течение блага, так что он уравновесился в некоем болотном состоянии, то у него не будет санкции на свободу от случайных или от закономерно взятых на себя грехов, у индивида нет на такие санкции полномочий, - они есть лишь у общего потока блага.
  Собственно, это старая (правда, не добрая) ошибка индивида, ошибочно полагающего себя разумным и самостоятельным, индивид уверен, что уж себя-то он всегда оправдает и попадается в ловушку, которую показал Достоевский в своем "Преступлении и наказании", выступив в нем против подобного ницшеанства.
 
  Дополнение 8.3. Тонкость в понимании категорического императива
  Зиммель пишет о массовом непонимании категорического императива:
  "Категорический императив столь же популярен, как "идеальность пространства", и связан с таким же непониманием чрезвычайной трудности проблем и сложностей мыслительных мотивов, которые в нем пересекаются и без понимания которых он остается довольно пустой формулой.
  ...
  В этике Кант создал соответствующий удивительный синтез, согласно которому одна только возможность мыслить собственный образ действий как закон для всех служит критерием его внутреннего, ответственного только перед самим собой свойства. Из факта, что нравственное сознается нами как требование, а требование справедливо и в идеальном смысле возможно только в том случае, если оно одинаково значимо для всех. Кант выводит, что содержание долга возможно только как общий закон; однако так как эта всеобщность закона не должна означать, что этот закон приходит к индивиду извне, то остается только признать, что всеобщность есть свойство самого свободно поднимающегося изнутри волевого процесса"
  Зиммель смещает акцент понимания императива на то, что главное не действия человека, к которым он оказывается побуждаем, а несомненность, с которой человек понимает необходимость совершения именно этих конкретных действий в данных обстоятельствах как обязательную для всех ТАКИХ ЖЕ КАК ОН. Этим отрицается индивидность человека. Отрицается внутренне, человек изнутри предзнает, что есть ТАКИЕ ЖЕ, перед которыми у него есть обязанность не упасть в индивидность, и по отношению к которым у него есть права требовать поступать по совести. Неважно содержание собственно нравственного требования, - оно может быть различно для разных людей, важно то, что человек никогда не один. Важно то, что нравственное требование имеет ХАРАКТЕР общего - такова его природа.
  В общем, - важно не то, что есть некое содержание, которое человек может помыслить только как всеобщее, но важно то, что самое важное в себе человек ощущает как всеобщее.
 
  Доворачивание 8.4. Равенство идеальных фигур и неравенство реальных
  Как вытекает из вышеизложенного каждое общество существует в собственном идеальном пространстве. Каждое общество создает свое идеальное и только в этой идеальной среде оно способно осуществлять свою реальность.
  Виртуальные персонажи этого идеального сопутствуют реальным людям. У каждого человека существует свой идеальный отряд, часто весьма экзотичный. Но как бы он ни был экзотичен, он представляет собой основу человека, вроде подводной части айсберга. То, что кажется случайным хаосом в отдельно взятой голове - таковым, конечно же, не является. Виртуальные персонажи, которые часто реальнее живых, совсем не случайны. У религиозного человека они свои - это Бог, святые, старцы, чудотворцы, у мистика - свои - инопланетяне, пророки и всякие прочие снежные люди, у человека массы - это звезды попсы и телевизионные персонажи. Часто все это смешано.
  Прежде чем обрушиваются империи, появляются новые виртуальные персонажи, это разведчики и диверсанты, это передовая колонна нового. Римляне думали, что к сонму их богов лишь добавляется новый, когда христианство завоевывало себе место. Смотря фильмы про Бонда, Индиану Джонса и "Брюса Ли", советские люди полагали, что приобщаются к мировой культуре, - в то время как, подобно наивным троянцам, вкатывали в свои ворота деревянного коня.
  Виртуальные персонажи - сотворцы нашей жизни. Они "нам строить и жить помогают".
  Но и не только. Они могут быть сотворцами и нашей гибели. Они могут помогать разрушать и убивать. То, что они нематериальны, не значит, что они не живут. Они живут через людей. И, если присмотреться, то окажется неочевидным, кто из них, из живых людей и из идеальных персонажей, в итоге оказывается более реален. Как формулирует Соловьев:
  "Причина недействующая, очевидно, не имеет действительности, она получает ее только через свое действие"
  , но ведь то, что действует, действуя, получает таким образом вполне реальную реальность. И соответственно:
  "Идея есть нечто действительное или некоторая действительность"
  Все что действует - существует своим действием. Умершие люди действительны (пока действуют на живущих), выдуманные герои действительны (своим воздействием на живущих). Если идеальный собеседник помогает в трудной ситуации сделать моральный выбор, - этот собеседник оказывается живее многих живых, от которых помощи не дождешься.
  Итак, говоря словами все того же Соловьева:
  "Но кто доказал, что человек есть то, за что принимает его школьная философия? Что человек безусловно ограничен миром кажущихся явлений и относительных категорий своего рассудка - это есть ведь только petitio principii, предвзятая идея. И против этой предвзятой идеи мы со своей стороны имеем право утверждать, что человек сам есть высшее откровение истинно-сущего, что все корни его собственного бытия лежат в трансцендентной сфере и что, следовательно, он вовсе не связан теми цепями, которые хочет наложить на него школьная философия"
  И в этом признании реальности идеального и идеальности реального, их взаимопроникновения и взаимодействия, мы подошли к идеализму, а точнее прямиком в нем оказались.
 
  Вворачивание: Аристократ и категорический императив
  То, что утверждает, Ницше:
  "Человек-аристократ не думает свои обязанности сделать обязанностями каждого"
  интересно соотносится с категорическим императивом Канта. Аристократ выходит за его рамки.
  Чем человек проще, тем более сильно в нем понимание категорического императива, чем более человек развит, тем дальше отходит он от него и тем меньше его заботит, как на его месте будут поступать другие.
  Да и к людям и к себе он склонен относиться как к средствам, поскольку у него есть некий Абсолют, к которому он и немногие еще имеют отношение, а большинство - нет, и он с немногими служит Абсолюту осознанно, а большинство - тоже служат, но лишь орудийно и по случаю.
  Аристократизм - это тот случай, когда человек "выходит из ряда вон" настолько, что ТАКИХ ЖЕ КАК ОН больше нет и ему остается лишь существовать как представителю идеального отряда, случайным образом еще имеющему вещное осуществление.
 
  Выворачивание 9. Догонит ли Ахиллес черепаху?
  Итак, мы проросли в идеализм, но прежде чем продолжить осваиваться в нем, повернем свой взгляд на материю, поближе рассмотрим материальное как таковое, поскольку наши интеллигенты до сих пор полагают вопрос взаимоотношений материализма и идеализма за основной вопрос философии. Материализм же опирается на понятие материи, которое полагается чем-то абсолютным и бесспорным. Так что же там у нас с материей?
  Для этой цели используем старый добрый вопрос про Ахиллеса и его захватывающую погоню.
  Конечно, с практической точки зрения Ахиллес догонит черепаху, поскольку он не точечен, он имеет размер, и погоня завершится не тогда, когда точки совпадут, а когда черепахины маневры окажутся внутри размеров Ахиллеса, то есть когда черепаха окажется в досягаемости его рук. Однако не стоит торопиться делать вывода в духе, что апория Зенона показывает тупиковость абстрактной мысли и т. п., поскольку существуют более чем реальные ситуации, в которых Ахиллесу черепахи не догнать. Возьмем, к примеру, попытки научного люда обрести суть вещественности, который гонится за материей столь же безнадежно, как Ахилл за черепахой. Бибихин формулирует:
  "Измельчая расстояние, как бы исталкивая его, мы ничего не можем поделать с ним"
  Вот уловлена материя - ее основа - атомы. Но атомы или имеют размер и тогда они делимы далее, - как возражает Лосев, - или, - если они не имеют размера, - то тогда они не реальны. Бибихин озвучивает эту проблему неуловимости предела так:
  "Для точечного Ахиллеса любое расстояние будет распадаться на бесконечное множество расстояний и точек, и та точка, где его, Ахиллеса точка совпадет с точкой черепахи, не сможет быть выделена, потому что затеряется в бесконечном множестве точек. Из бесконечности точек нельзя выбрать одну, как часть бесконечности она одна тоже окажется бесконечностью"
  В нашем случае Ахилл гонится за все более малыми частицами, но они всегда ускользают, оказываясь пустыми. Вот он атом! - наука торжествует, но атом оказывается делим, и все пространство атома оказывается заполнено пустотой. Но, - более того, - какая неожиданность для ученых! - составляющие атом частицы состоят из других частиц. Пытаясь опереться на понятие материи мы оказываемся провалившимися в пустоту и вместо чего-то твердого и, как ожидалось, незыблемого, - мы оказались перед пустотой в которой по орбитам мечутся частицы, внутри каждой из которых, в свою очередь все та же пустота и орбитное кишение.
  Соловьев определяет атомы как "гипостазированные элементы вещества"
  Так что, по Соловьеву:
  "материя ли атомы суть такие же метафизические, никакой положительной действительности не имеющие абстракции, как и всякие другие субстанции или сущности старой метафизики"
  Каждая ступень науки полагает свое с боем достигнутое понимание материи пределом nec plus ultra, - с каждым шагом Ахиллес полагает себя достигшим черепахи, а та вертко ныряет все дальше в бесконечность внутреннего.
 
  Дополнение 9. 1. Лосев и Кант останавливают Ахиллеса
 
   Лосев в "Диалектике мифа" выступает против научного мифопонимания:
   "атомизм есть ошибка, возможная только благодаря слепой мифологии нигилизма.Всякому здравомыслящему ясно, что дерево есть дерево, а не какая-то невидимая и почти несуществующая пыль неизвестно чего и что камень есть камень, а не какое-то марево и туман неизвестно чего. И все-таки атомистическая метафизика была всегда популярна в Новое время вплоть до последних дней. Это можно объяснить только мифологическим вероучением новой западной науки и философии"
   Но интересно, что нелюбимый Лосевым Кант полностью с ним солидарен:
   "сложное в явлении не состоит из простого, ибо в явлении, которое никогда не может быть дано иначе как сложное (протяженное), части могут быть даны лишь посредством деления, а следовательно не до сложного, а только в нем"
   Так что революция против господства научного мифа оказалась начата еще Кантом:
   "Ведь части, как относящиеся к существованию явления, существуют лишь в мыслях, т.е. в самом делении. Деление, правда, можно продолжить до бесконечности, но оно никогда не дано как бесконечное; следовательно, на том основании, что деление делимого возможно до бесконечности, нельзя сделать вывод, что делимое само по себе и вне нашего представления содержит бесконечное множество частей. Ведь не деление вещи, а лишь деление представления о ней никогда не может быть закончено, хотя и может быть продолжено до бесконечности, и в объекте (который сам по себе нам неизвестен) имеется для этого основание; следовательно, такое деление не может быть дано как нечто целое, а потому и не доказывает существования действительного бесконечного множества в объекте (что было бы явным противоречием)"
   Миф - это своего рода дно, тот уровень, дальше которого вещи не проваливаются в хаос. Лосев формулирует:
   "Итак, вещи, если брать их взаправду, как они действительно существуют и воспринимаются, суть мифы"
   Так что:
   "Жизнь же символична по самой природе своей"
 
 
  Дополнение 9. 2. С атомизмом все не так просто, как то обычно представляют
 
   Атомизм автоматически ведет к представлениям о механистичности мира. Трубецкой, описывая древнегреческие воззрения, формулирует это так:
   "Так под влиянием чисто механических причин составляются бесчисленные миры в бесконечном времени и пространстве; исключительно механические причины вызывают их образование и их разрушение или разложение"
   Принимая атомизм, мы оказываемся перед апорией конечности/бесконечной делимости материи, которая оказывается равно и бесконечно делимой и имеющей пределы своего деления. Бесконечная делимость уводит нас в размытие материи, приводит к ее неопределенности, мы проваливаемся в нее как трясину, не имея возможности зацепиться за что-то определенное, не имея опоры для остановки, - где материя, если нет предела для ее деления и за каждой ступенью стоит лишь пустота, в которой кишат новые "частицы", на поверку вновь делимые и состоящие в свою очередь из пустоты, разбавленной невнятным мельтешением очередной граничности? Между тем материя несомненно существует и она определенна, т.е. в существующем есть нечто, что не дает материальному миру рассыпаться в прах и бесформенность хаоса. Атомы как предел делимости одновременно и есть, и нет (речь не о химических атомах, а некоем пределе делимости, об основе материальности как таковой).
   Из этой апории есть выходы, - один из них предложил Лосев, к примеру, который просто отбросил попытки поиска основ материальности, заявив, что и думать тут не о чем, надо вернуться к тому, что видим и как оно видится. Другой выход, - менее грубый, - в том, что делимость материи была объявлена лишь прихотью человеческого разума. Все это хорошо и даже правильно, но несколько простовато, поскольку делимость материи от этого никуда не исчезает и апория бесконечной делимости/ наличия пределов делимости материи никуда не девается. Мы можем просто вывести ее за скобки, - но лишь тогда, когда она не касается сути дела. Камень действительно лишь камень, а дерево лишь дерево, а не марево из пустоты и исчезающе малой толики материальности, но это тогда, когда мы собираемся сесть на камень, а из дерева построить дом, скажем. Тогда, - да, - нет смысла думать о материальности, как то морочит голову наука. И большинству людей не должно быть до этого дела, если все, что им предстоит - это сидеть на камне и строить дома из дерева. То же и со вторым заворачиванием, - да, делимость имеет смысл лишь для делящего разума, это освобождает неразумных от проблемы, но разумный-то как был с ней, так и остается с ней. Оба заворачивания - суть одно и его можно свести к следующему выводу - думать об этом не стоит, коли нет для этого надобности и возможности. Этот вывод полезен для отсечения благоглупостей квазимыслящих граждан. Но проблема материи остается.
   В принципе то решение, которое предлагаю я, лежит в русле приведенных выше за(мо, во)рачиваний, но если их вывернуть несколько иначе. Погоня за материальностью, за ее оплотом и основой, - это лишь погоня Ахилла за черепахой, которая уменьшаясь, ускользает от него все дальше в микромир, а он оказываясь вынужден уменьшаться вслед за ней, бежит, преследует и вот вроде она уже ухвачена, но за этим следует новый виток уменьшения/погони и так до бесконечности (не очень умной). Если всмотреться, лосевское решение не так уж и произвольно, если вывернуть так, что не лежит ли системность материального не глубоко вовне, где ее столь усердно и безуспешно пытаются обрести, а вовне?
   Не первокирпичи хаотически и случайно складывают вдруг мир во всей его сложности, как то обычно полагается (перечтите вышеприведенную цитату из Трубецкого), но наоборот мировая системность порождает напряжения, которые являются идеальными скрепами, что обнаруживают себя в пустоте материи. Т. е. физически атом не имеет некоего внутренней основы, основа атома - внешняя.
   Предельная делимость материи определяется ее внешней организацией.
 
  Выворачивание 10. 1. Философия, наука и религия, их взаимоотношения в новую мифическую эру
  Последняя философская работа Лосева, которая переполнила чашу терпения властей, была "Диалектика мифа". Прошлый век был веком науки и лосевское понимание мифичности научного миропонимания было бунтом пострашнее пугачевского. Впрочем, - "не стой на пути у высоких чувств", - миф требует всеобщего подчинения, так что Лосеву, как исследователю мифов, удивляться случившемуся с ним было нечего.
  Вспомним то, что утверждал Сованарола, что, де, теперь любая крестьянка мудрее Платона. Так что вот выступил Лосев с религиозной точки зрения и носители научной мифологии остановили его философию, - она была НЕ НУЖНА, Лосев оказался отсталым профессором и любые моделист-конструктор, инженер или трактористка были ГРАМОТНЕЕ его, потому что они занимались тем, чем надо, а не несвоевременной ерундой философии. А философия всегда несвоевременна. Так что когда Горький "признал Лосева "слепым", "малограмотным" профессором, опоздавшим умереть", не равноценно ли это тому, как в свое время религиозные деятели осудили "афинейские плетения"? Лосев приводит их формулировку:
  "Петр витийствует, и - Платон умолче. Учит Павел, Пифагор постыдеся. Та же апостольский богословяй собор эллинское мертвое вещание погребает и совосставляет мир ко служению Христову".
  Разве эта атака на Платона была не столь же мифична, как и атака на Лосева?
  В "Диалектике мифа" Лосев страстно атакует научный миф, но закономерно возникает вопрос - ЧЕМ был лучше миф религиозный? Есть ли критерий, по которому можно оценить преимущество одной мифологии перед другой? Не является ли это столь эффектное вступление Лосева в защиту религии лишь донкихотством?
  Вот, скажем, для него религиозный миф был более приемлем по личным причинам, как для древнего грека была естественна его мифология, для средневекового человека - его, и так далее. И вопрос в том, есть ли критерии оценки разных мифов?
  Давайте попробуем ответить на этот вопрос, следуя нити рассуждений Лосева, который начинает с того, что отвергает наукообразные подходы к мифическому:
  "заблуждение почти всех "научных" методов исследования мифологии должно быть отброшено в первую голову. ... С какой-то произвольно взятой, совершенно условной точки зрения миф есть действительно вымысел"
  По Лосеву:
  "миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но - наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это - совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола. Заметим, что для науки XVII - ХIХ столетий ее собственные категории отнюдь не в такой мере реальны, как реальны для мифического сознания его собственные категории"
  В основе любого мировоззрения всегда оказывается мифология. Функция мифа в том, чтобы давать человеку мировоззрение, т. е. миф дает опору для действия, его направление, определяет союзников и врагов и т. д. Миф - это истина. Правда, неполная, поскольку если люди будут гоняться за окончательными или даже лишь за все более правдоподобными, как бы растущими, истинами, - они не смогут действовать, оказавшись лишены предоставляемых мифом "координат".
  Лосев формулирует:
  "Всякая вещь ведь имеет свой смысл не с точки зрения цели, а с точки зрения осуществленной значимости... смысл вещи не есть сама вещь; он - абстрактное понятие вещи, отвлеченная идея вещи, мысленная значимость вещи"
  Приводя пример дома и лампы. Но в каждом обществе оказываются свои представления о доме, о лампе и прочих мириадах вещей. В одном фильме, к примеру, некий монгол узнал, что дома в городах строят из кирпича, он купил кирпич, завез в степь и построил там кирпичную юрту. Миф подразумевает существование стройной картины мира, с набором своеобразных "спецификаций" всех возможных для этого мира предметов (помянем витгенштейновское "чего нет в моем языке, того нет в моем мире").
  Но позволь, - возразят мне хором внимательные читатели, - ты говоришь о разных вещах, - о языке и о мифе. И я не позволю, потому что функция мифа как раз и заключается в фиксации языка посредством передачи между поколениями общества набора "больших рассказов". Они не перекрывают всего языка и тот постепенно меняется, но они придают ему костяк, центр, ось, органичность, жизнь.
  Лосев упоминает о мифичности костюма, но принципиально оказываются мифичны все предметы, окружающие человека.
  И он многократно напоминает, что:
  "мифическая действительность есть подлинная реальная действительность, не метафизическая, не иносказательная, но совершенно доподлинная, которую нужно понимать так, как она есть, совершенно наивно и буквально"
  Когда же некто становится критичным к мифу? Неужели эта критичность есть признак его самостоятельности? Увы, нет. Как раз самостоятельные люди бережно относятся к чужим мифам и не торопятся "вводить новых богов" на шеи сограждан, ценя устоявшиеся мифы. Критичность к мифу проявляется лишь при условии, что это ЧУЖОЙ миф.
  И здесь перед нами как айсберг перед "Титаником" всплывает вопрос истинности мифического, возможности или невозможности иерархии истин. Лосев говорит по этому поводу так:
   "Миф различает или может различать истинное от кажущегося и представляемое от действительного. Но все это происходит не научным, но чисто мифическим же путем. ... Когда христианство боролось с язычеством, неужели в сознании христиан не было оценки языческих мифов, неужели тут мифическое сознание не отделяло одни мифы от других именно с точки зрения истины? В чем же тогда состояла эта борьба? Христианское мифическое сознание боролось с языческим мифическим сознанием ради определенной мифической истины... в мифе есть своя, мифическая же истинность, свои, мифические же критерии истинности и достоверности, мифические закономерности и планомерности... Если бы для всякого мифа совершенно был бы безразличен вопрос о "действительности" и "мнимости", то была бы невозможна никакая борьба внутри самого мифического сознания"
  И понятно, что критерии истинности мифа для его носителя заключаются лишь в дуальности "свой-чужой".
  Так что когда Лосев определяет науку как своего рода "плохой миф":
  "все эти бесконечные физики, химики, механики и астрономы имеют совершенно богословские представления о своих "силах", "законах", "материи", "электронах", "газах", "жидкостях", "телах", "теплоте", "электричестве" и т. д."
  высказываясь весьма эмоционально, - скажем вот еще:
  "наука" не опровергла миф, а просто только новый миф задавил старую мифологию, - больше ничего"
  возникает вопрос, - на каком основании он это делает, на каком основании он берется защищать один миф перед другим?
  И здесь возникает ряд возможных вариантов ответа:
  - во-первых, философ естественным образом оказывается в рядах противников победившего мифа, поскольку те берут количеством при слабой аргументации, так что как бы философ ни старался не нарушить умственный сон сограждан, совсем удержаться от уколов в адрес хотя бы интеллектуалов, - которым вроде бы по их статусу положено что-то более разумное, - он часто не в состоянии;
  - во-вторых, философ тоже человек и часто он оказывается принадлежащим к другой, прошедшей мифологии, не успев умереть вместе с ней и не имея достаточной рептильности, чтобы быстро сориентироваться и зашагать в ногу со всеми;
  - в-третьих, и в-главных, философ самостоятелен, так что любое следование мифу подспудно оказывается в глубине своей имитационным;
  - ну и, в-четвертых, и в-еще-более-главных, у философа есть-таки критерии оценки мифов.
  В случае Лосева, как нашей вершины, присутствуют все четыре варианта одновременно, другой вопрос, - в их соотношении. И в разных его словах они присутствую по-разному,
  - констатируя, к примеру:
  "мифологическое засилье в современной науке у наивных ее "практиков", у всяких экспериментаторов и философски не мыслящих ее работников"
  - Лосев демонстрирует первый вариант неприятия, - неглубокости мышления у подавляющего большинства ученого люда;
  - формулируя, скажем, это:
  "наука ... всегда мифологична"
  - он демонстрирует второй вариант своего неприятия победившей научной мифологии, поскольку, то, что нечто - мифологично, можно, как мы выше договорились, - сказать вообще о чем угодно, и этот аргумент не уничтожает науку, но лишь ставит ее на уровень со все прочим;
  - когда он с сочувствием поминает христианство:
  "Как бы духовно ни было христианское представление о Божестве, эта духовность относится к самому смыслу этого представления; но его непосредственное содержание, то, в чем дана и чем выражена эта духовность, - всегда конкретна, вплоть до чувственной образности"
  - он проявляет третий вариант отношения к мифу, в данном случае, к СВОЕМУ мифу, но делает он это как-то так, что в общем-то при победившем мифе религии мог бы оказаться за ее бортом, вместе с выкинутым оттуда Платоном, - ведь он проявляет самостоятельность в ее отношении, тогда как человеку мифологического сознания критичность к собственному мифу чужда. Здесь же перед нами разделение религии на ядро и периферию, что естественно влечет за собой и их разделение по важности;
  - говоря, что:
   "материя, говорят, состоит из атомов... атома, собственно говоря, тоже не существует, ибо что такое атом - "неделимое", которое делимо до бесконечности? Это не атом, а бесконечно тонкая, имеющая в пределе нуль пыль разбросавшейся и развеявшейся в бесконечность материи... атомизм есть ошибка, возможная только благодаря слепой мифологии нигилизма"
  - он пытается оценить миф исходя из некоего внешнего ему критерия, хотя формально и противоречит при этом своему же собственному:
  "Для мифического сознания нет ровно никакого научного опыта. Его ни в чем нельзя убедить"
  - что подразумевают, что собственно ни в чем нельзя убедить и научное сознание, которое также мифично, как все прочие, и, соответственно, также защищено своей мифичностью как броней от внешних оценок.
  Но остановимся на последнем, - какой критерий применил здесь Лосев? Он назвал научное мировоззрение нигилистичным. И здесь мы оказались перед критерием, по которому можно оценивать мифы.
  Таковым критерием иерархичности мифичного может быть высказанное Свасьяном определение, - все то более истинно, что ведет к лучшему в человеке, что способствует очеловечиванию человека (передаю своими словами).
  Выворачивание 10. 2. Продолжение рассмотрения взаимоотношений философии, науки и религии
  Как замечено Лосевым выше, религия оказывается делима на смысловое "ядро" и мифически-событийную "периферию". Другой вопрос, что делимость эта условна, - попытки отделить смысловое от мифического представляют собой что-то вроде попыток отделить душу от тела. Как человек представляет собой душу, осуществленную лишь в среде физического тела, так и религия возможна как смысл лишь в среде мифического тела (по Лосеву: "тело - не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело - живой лик души... Тело - неотъемлемая стихия личности, ибо сама личность есть не больше как телесная осуществленность интеллигенции и интеллигентного символа)".
  Лосев формулирует:
  "возможна ли религия без мифа? Строго говоря, невозможна"
  Определяя религию так:
  "Религия есть специфическая мифология, а именно мифология жизни, точнее же жизнь как миф"
  То, что религия невозможна без своего мифического тела, не означает вовсе, что мифическое тело характерно лишь для жизни религии, мифическое тело есть у всего руководствующегося разумом в процессе своей жизни. И у всего, что живет совместно с человеком, жизнь протекает "как миф". Как существующее невозможно вне физических проявлений, так невозможно оно оказывается вне мифического.
  В согласии с Лосевым:
  "личность есть миф"
  Миф проявляется из необходимости строительства собственной истории, о чем несколько невнятно и мимоходом поминает и Лосев:
  "В мифе личность также старается ... иметь какую-то свою историю"
  Между тем как, на мой взгляд, этому моменту стоило бы уделить больше внимания, поскольку суть мифа как раз в работе с прошлым, - простраивая прошлое, с его помощью выстраивают будущее. По Аббаньяно, к примеру:
  "История - это признание прошлого в том, что в нем достойно остаться в живых: она есть построение прошлого как будущего"
  Таким образом, в основе мифа оказывается определенный установленный порядок событийности, что-то признается главным, что-то неважным, что-то выдвигается вперед, что-то задвигается на периферию, что-то же и вовсе забывается, стирается из сознания. Лосев формулирует:
  "человек является мифом не потому, что он есть человек сам по себе, так сказать человеческая вещь, но потому, что он оформлен и понят как человек и как человеческая личность"
  Миф есть у всего, у чего есть история и будущее. И раз люди обретаются в мифической среде, то стоит учесть и это лосевское определение:
  "понятие Бога вытекает из мифологии с простейшей диалектической необходимостью"
  Другой вопрос, что в связи с вышеотмеченной иерархичностью мифического утверждение Лосева о естественном вытекании понятия Бога из мифологии дробится на вытекание БОГОВ из МИФОЛОГИЙ. И хотя все и "полно богов", но все полно и мифологий, в результате чего боги оказываются производны от мифологий, которые иерархичны. В результате лосевское торжественное возвещение о естественности религии обрушивается внутрь и на месте его остается лишь нечто вроде "каков поп, таков приход" в варианте - каков миф, таков и "естественно вытекающий" из него Бог.
  Но, раз мифическое неравноценно, раз оно иерархично, то это давление неравноценности порождает своего рода внутримифическое напряжение. Которое, - да, - не на всех действует явным, сознаваемым образом, - но которое порождает некоторую динамику. И те, кто оказываются способны уже не просто к слепому перемещению от более слабых к более сильных мифам, но к обретению своеобразного "зрения", дающего способность оценивать мифы, ориентироваться в их среде, в результате обретения этой способности выталкиваются вовне мифического пространства, прекращают в нем находиться.
  Искательство истины переводит ищущего в режим самостоятельного мышления, если он вдруг окажется к тому способен. И тогда все то, что миф естественным образом собирал воедино, весь этот великолепный космос с его хрустальным небом, с его землей, покоящейся на слонах, которые стоят на черепахе, с его сферами и их музыкой, и так далее, все это разрушается и превращается в хаос. И здесь слова Лосева опять же оказываются оборачиваемы при всей их полной и окончательной правоте. Да, Бог вытекает из мифологий, но тогда для самостоятельного мышления ему вытекать не из чего.
  Можно, конечно, "задрав штаны, бежать за комсомолом", то бишь примкнуть к некоей мифологии, но это будет нечто вроде того, как если представить есенинскую мечту претворенной, - вряд ли комсомольцам понравилось бы, если бы за ними начал повсюду ходить взрослый хмельной дядька, имеющий привычку читать стихи проституткам и пить спирт с уголовниками. В общем как там у Кассирера - рай мистицизма закрыт для философа.
  Миф - это уютный дом, покидать который стоит только в случае крайней необходимости и только ради блага тех, кто остается за его стенами. Философ не просто так и не из спортивного интереса отказывается от мифа - он выходит в незащищенное мифами пространство в поисках истин, которыми потенциально будут пользоваться те, кто мирно живут в своих сказочных пространствах и никогда их не покинут.
  (И я несказанно рад за Лосева, который как-то умудрялся совмещать христианство с философией, хотя и не очень понимаю, как в принципе возможна такая акробатика.)
  Впрочем, философы не настолько массовы, чтобы их проблемы были сколько-нибудь значимы для человечества. Попытаемся лучше оценить христианство в соответствии с обретенным выше критерием гуманности. Не может ли так статься, что современность выросла из христианства как Есенин из "коротких штанишек" комсомольца?
 
  Дополнение 10. (1,2). 1. Сверхпарадигма
  Борьба с мифами происходит как изжитие лишь предыдущих мифов.
  Так, к примеру, изживание язычества долго и почти безуспешно продолжалось на протяжении практически всей христианской эры, поднимаясь при этом на все более высокие уровни - если сперва она велась на народном, бытовом уровне, то в конце христианской эпохи языческое влияние перешло на высококультурные страты.
  Теперь такая же судьба подстерегла и христианство, оно ушло на культурную изнанку и теперь так же долго и также почти безуспешно ведется и будет вестись с ним борьба научным и онаученным обществом.
  Для понимания этого явления стоит ввести понятие сверхпарадигмы. Дело оказывается не только в том, чтобы победить старшее поколение, отвергнув их взгляды на мир, - не только в том, чтобы свергнуть отцов, - но и в том, чтобы вторично умертвить прадедов, подвергнув анафеме и растоптав накопленное ими культурное достояние.
 
  Прояснение к дополнению 10. (1,2). 1.
  Принципиально важно не то, что один миф более истинен, чем другой, поскольку истина представляет собой внутримифическую категорию - каждый миф истинен в своих координатах. В борьбе мифов важно не то, что один миф подавляет другой, - это лишь естественный процесс смены одного другим, который сам по себе не несет никакой значимости и может равно идти как в сторону ухудшения, так и улучшения по тому или иному критерию. Важно то, что процесс борьбы мифов вынуждает борющиеся мифы усложняться.
 
  Обратная прокрутка
  Зиммель формулирует, что жизнь не получает правое и ценное, а производит его в ходе своего движения. Это касается любых трансценденталий и, конечно же, истины.
  Главным критерием истины, - согласно, скажем, Кассиреру, - является ее связность с другими истинами. Зиммель дает подобное понимание истинного, но при этом отмечает, что такая связность истинного дает нам лишь внутримифический критерий, но не дает возможности оценки "на все случаи жизни", - мы не можем, полагаясь на критерий связности "воспарить над всем" и сверху, извне оценивать истины, оценки истины мы всегда получим из определенной системы координат, обладающей лишь внутренней связностью. Каждое общество производит СВОЕ "правое и ценное", постоянно ПРОИЗВОДИТ свои истины.
  Прокручивая обратно, мы получим, что в основе истины лежит связность истин, которая возникает в результате общественной деятельности. На индивидуальном уровне это будет означать, что человек получает мир с его пространством, временем, категориями и всем прочим в соответствии с набором своих возможных и желательных действий, которые имеют основания в базисе общественной деятельности.
 
  Дополнение 10. (1,2). 2. Свобода от религии
  Что же мне не нравится в религии? Религия представляется лично мне недостаточно гуманной.
  Ну, вот навскидку приходит на ум, скажем, Вебером поминаемый безумец (вполне, впрочем, нормальный по религиозной норме своего времени), услыхавший у себя в голове некий голос, возвестивший ему о конце света, и вот бюргер сей, не теряя ни минуты, устремляется в безопасное место, о котором глас ему возвестил вроде как о месте сбора избранных. Т.е. вот так вот запросто можно бросить своих детей, семью, забыть долг и ответственность и спасать СЕБЯ, - хорошо Избранничество!
  Или некий библейский персонаж, решившийся принести в жертву своего сына, чтобы "спасти" СЕБЯ.
  Или тот же Лосев по-стариковски занудно благовествующий о СВОИХ молитвенных подвигах.
  В сути религии есть нечто западное, она отделяет СЕБЯ от других, выделяет индивида, дает "спасение", за счет отказа от других.
  Но вспомним хотя бы:
  "Если крикнет рать святая:
  "Кинь ты Русь, живи в раю!"
  Я скажу: "Не надо рая,
  Дайте родину мою"
  Не нужна такая религия и то "спасение", что она дает человеку, отбирая человечность.
  Религия, как и любой миф, имеет свою нишу и своих адептов в их иерархии продвинутости, имеет свою цель под видимой целью и имеет свое историческое значение (настоящее и будущее), но самостоятельный человек не должен бежать за ней, "задрав штаны". И, если кто-то из образованных людей, сочувствуя религии в целом, не находит времени присоединиться к ней в ее деталях, не может преодолеть некоторых противоположений к ее частностям, то не стоит ему корить себя за это. Поскольку самостоятельный должен бы спросить себя, что представляет это "Я" в человеке, спасения которого столь усердно добиваются индивиды, и в случае каждого из которых он являет собой нечто наиболее малоценное. Почему он должен так озаботиться спасением этого Я? Разве он и так не спасет то, что действительно ценно в нем, своим трудом, работая на благо всех, а вовсе не лишь для себя?
  Самостоятельный человек хорошо относится к религиям, он уважает чужие мифы, но на мифическое для СЕБЯ у него никогда нет времени - он в другом пространстве по отношению к мифу. У самостоятельного человека нет СЕБЯ, нет этого дрожащего от страха центра, что нуждается в спасении.
  Квазицентр есть, страх есть, но это все не существенно, потому что всегда дела важнее и долг не оставляет времени на "Я".
  В случае же несамостоятельных, когда они начинают в этом подражать самостоятельным, не имея их твердости, это оказывается нелепой пародией и в их случае не стоит отрываться от мифа, чтобы не быть смешными.
 
  Дополнение 10. (1,2). 3. Новизна текущей мифологической эры
  Новизна текущей мифологической эры в том, что современные люди существуют в ситуации постоянного "введения новых божеств". Мифы, которые по природе своей неспособны ни к какому сосуществованию, кроме иерархического, оказавшись контактирующими между собой, выживают, безжалостно конкурируя. Современный человек живет в условиях переизбытка истин, их борьбы за умы новых адептов. И борьба эта ввергает людей в мифический хаос и ведет к потере истины.
  Переизбыток истин ведет к релятивизму. Парадоксальным образом люди оказываются вытеснены переизбытком истин из истинности как таковой. Раньше новые истины приходили раз в несколько поколений, потом они стали меняться с поколениями, - помянем пресловутую "парадигму" Куна, - теперь же люди живут в условиях калейдоскопической текучести истин, в условиях их агрессивного натиска.
  Вот к древним людям является мудрец и возвещает им, что Бог есть.
  - Ух ты! - отвечают древние люди и начинают жить в согласии с этой истиной.
  Вот к ним попозже являются иные мудрецы и возвещают, что бога нет и они, - сказавши очередное "Ух ты!", - начинают обустраиваться уже в механическом мире и обживать уже его мифологию.
  Но в наше время виды противоречащих друг другу мудрецов говорят одновременно и современный субъект получает одновременно множество противоречащих друг другу истин. Надо полагать, столь масштабного случая мифологического хаоса вообще не случалось в истории.
  И да, - "смешались в кучу кони, люди" в душах современных субъектов, - имеющая место мифологическая ситуация представляет собой серьезный вызов, ответом которому могут быть две возможные стратегии:
  - первая - принятие равноценности всего мифического и, соответственно, произвольный подбор собственной мифической структуры;
  - вторая - выстраивание иерархии мифов.
  Первая стратегия выглядит неестественной и, хотя она такой и является, исполнение второй стратегии зачастую таково, что по сути недалеко уходит от первой. Мифоструктуры иерархизируются обычно более чем вольно и по критериям подобранным весьма произвольно. Тем не менее, именно вторая стратегия имеет смысл, если положить в ее основу критерий гуманности и производить иерархизацию не наобум и не как попало.
  Интересно, что религии могут быть (и должны) выстроены иерархически, но работа такая никем не была произведена, представляя собой настоящую профессиональную философскую задачу. Между тем философия бежит от религии как черт от ладана, и лишь немногие философы отваживались подступиться к явлениям религий с философских позиций. Будем надеяться, что в будущем найдутся философы ранга Кассирера и Соловьева, которые внесут ясность в этот темный угол человеческого общежития.
 
  Примечание 10. (1,2). 4. Зиммель против Лосева
  Против Лосева можно выставить Зиммеля (который, кстати, согласен с Лосевым в его отношении к материализму, определяя его так: "всякий материализм есть внутренне противоречивая метафизика"), к соображениям которого стоит прислушаться. Да, наука мифична вполне в соответствии с лосевским пониманием, но наука мифична не вся. Мифичность ее не имманентна ей, она связана с мифичностью человека, внутреннее же ядро науки оказывается, - по Зиммелю, - не мифично.
  Наука представляет собой наиболее массивное из намысленного, и, согласимся с Зиммелем, что в своем ядре она, все-таки, не мифична. То, что она большей частью используется мифично, - это связано с природой человека - с несамостоятельностью человека в массе.
  Другой вопрос, что это немифичное ядро научности при ближайшем рассмотрении оказывается по своей природе философским.
 
  Замечание 10. (1,2). 4. 1. Лосев против Зиммеля
  Научные данные наиболее массивны из наработанного человечеством, но наиболее массивны они ДЛЯ НАС. Мы воспринимаем эту основу как естественную (и наиболее массивную) лишь потому что она НАША. То, что в научном мифе не является философским ядром - столь же мифично, как и всякий иной миф.
 
  Замечание 10. (1,2). 4. 2. Философия и миф, их вневременная последовательность
  Элементы философии в той или иной степени присутствуют в каждом мифе, так что некоторые философы определяли даже философию как предшествующую религии и лежащую в ее основе. В определенном смысле это так и есть, но не в плоскости причинности, а во вневременной последовательности.
 
  Выворачивание 11. Существует ли Бог?
  После того как мы подвергли рассмотрению существование человека, стоит подумать и о "делах сверхчеловеческих". Итак, рассмотрим вопрос, как его сформулировал один автор: "существует ли бог?", рассмотрим его именно в этой формулировке, потому что в этой плоскости "существования - несуществования" он обычно и рассеивается.
  Для начала повторим наше сомнение в человеке. Когда человек провозглашает как очевидное свое существование, опираясь на декартовское "cogito" (дискредитированное и уничтоженное критикой), то аргумент это никакой. "Я мыслю, - следовательно существую" - провозглашено Декартом и повторено многими слабомыслящими, - но ведь мыслить можно по-разному. Вот, скажем, дурачок, он мыслит, хоть и криво, и следовательно существует. Тоже криво, правда... Кот, мышь, вошь мыслят и... существуют. Но достойно ли их существование гордости за него?
  Вывод вытекает сам собой - существование это не совсем то, что следует прилагать к тому, что по уровню выше вещей и животных. Уже о человеке следует говорить не о существовании, а о бытии (индивид существует, а человек бытийствует), поскольку любой человек более пребывает в идеальном, чем в вещном. Вещное не определяет человека, это лишь основа, подложка бытийного. Человек живет в идеальном, он оценивает одно существование как более бытийное, более соответствующее человеческому статусу, а другое - как более животное, рабское, несвободное, орудийное, т.е. опять же - вещное и стремится от второго к первому.
  Раз уж идеальность удел человечности, то тем более это касается божественного. Так что рассматриваемый нами вопрос при ближайшем рассмотрении оказывается поставленным криво. Если бог есть, то и он не существует, и он бытийствует.
  После того как мы разобрались, что бог не "существует" и само понятие существование к нему не относимо, рассмотрим бытийствует ли он.
  В рассмотрении этом предлагаю опереться на построения Голосовкера, который поддерживает наше разведение существования и бытия:
  "существование цинично"
  Бытие по Голосовкеру - этизированное, облагороженное существование, поскольку само по себе:
  "Бытие" есть понятие более моральной, чем онтологической природы: оно - облагороженное "есть"
  И:
  "Понятие "бытие" ... есть имагинативное оморализованное понятие, принадлежащее к миру культуры, а не к миру природы.
  В природе, в физическом плане, нет "бытия" - есть только существование, ибо в ней нет абсолютных постоянств. "Бытием" обладают для нас культуримагинации, идеи-сущности, а не стихии и вещи...
  все высшие моральные понятия бытийны. Они - суть идеалы"
  Голосовкер противопоставляет психику и душу, психика присуща всем:
  "это неорганизованный хаос чувств, желаний, страстей. Душа - иное: она организована"
  Он формулирует следующим образом:
   "Человеку присущ инстинкт культуры. Инстинктивно в нем прежде всего стремление, побуд к культуре, к ее созданию. Этот инстинкт выработался в нем в высшую творческую духовную силу. Это и есть то, что мы называем "дух". Спиритуалистическая философия приняла этот "дух" за особую субстанцию. Религия наименовала его словом "бог"... в высших своих проявлениях она в то же время будила в человеке человечность - тот самый присущий человеку "дух" - его высший инстинкт. Одновременно с этим религия воздвигала на него гонения"
  Он последовательно отождествляет дух, культуру, бога и человечность.
  Но двинемся дальше. Голосовкер противопоставляет фантазию и воображение. Стоит довернуть это его разделение до воссоединения с его понятием "имагинативная реальность", которое соответствует идеальной реальности. Дело в том, что само по себе воображение недостаточно. Оно поднимается до эйдетических высот только при определенном условии, - иначе же это лишь фантазия. Так вот, - воображение становится воображением, перерастая уровень фантазирования, при условии соединения с общей уже наработанной человечеством суммой идеальности. Т.е. когда общечеловеческая идеальность в результате работы человеческого воображения прирастает, когда же работа человеческого воображения протекает вхолостую, то это - фантазия.
  В связи с этим человек не может вводить божества по своему вкусу, не может он и вольно подбирать себе миф. Вольности с мифическим и божественным могут быть и имеют место, но они слабо совмещаются с человечностью, поскольку выйдя из мифа, человек не просто отбрасывает внешние сказки, как то обычно понимается, - выход из мифа это выход в дверь, за которой вышедший исчезает, поскольку миф не есть нечто внешнее, не просто сказки - побасенки, как то представляется внешнему наблюдателю, - он то, что простраивает человека изнутри, что, подобно скелету, конституирует его как человека.
  Т.е. повторю еще раз: РАБОТА ВООБРАЖЕНИЯ ВОЗМОЖНА ЛИШЬ В СРЕДЕ МИФА. Иначе, вне опоры мифического, мы получим лишь фантазии.
  У Зиммеля я встретил следующую мысль авторства Гёте:
  "как с истинным, так и с ложным связаны необходимые условия существования"
  Зиммель комментирует это высказывание:
  "это не единственное его высказывание о глубокой интегрирующей необходимости заблуждения для жизни в ее целостности... здесь речь идет о столь высоко вознесенном и столь объемлющем понятии истинного, о его, так сказать, столь абсолютном смысле, что он равномерно включает в себя истинное и ложное в их относительной противоположности; чтобы подчеркнуть разницу, к понятийной фиксации которой Гёте не проявлял интереса, хочется назвать это "правильным"
  Ранее мне пришлось самому конструировать совершенно идентичный по сути концепт, который я назвал "правда".
  Голосовкер также истину определяет как "этизированную категорию".
  Смысл треугольника "правды" - "правильности" в том, что сама по себе "истина" незаинтересованного, стороннего наблюдателя работает лишь в виде правды в его, - наблюдателя, - мифосистеме, причем совершенно равноправно наряду со столь же работоспособной ложью, и не имеет собственного смысла в рассматриваемой этим наблюдателем мифосистеме.
  Зиммель между делом выдает интересную формулировку:
  "возможность того, что кажущееся по односторонним критериям ложным оказывается высшей истиной, если исходить из центра"
  И когда Зиммель называет странным изречение Гиппократа:
  "Установленное людьми не может быть подходящим, независимо от того, правильно оно или неправильно; но установленное богами всегда на своем месте, правильно оно или неправильно"
  - то выражение "странность" здесь лишь комплимент степени вывернутости мысли - поскольку в свете всего вышесказанного, - надеюсь, - совершенно ясно, что лишь посредством опоры на мифическое некое понимание может обрести статус истинности и что лучшим средством легитимации является божественное.
 
  Дополнение 11.1. Так есть ли Бог?
  Бог есть. Потенциально.
  Все что действует - существует своим действием. Умершие люди действительны (пока действуют на живущих), выдуманные герои действительны (пока действуют на живущих). Если идеальный собеседник помогает в трудной ситуации сделать моральный выбор, - этот собеседник оказывается живее многих живых, от которых помощи не дождешься.
 
  Дополнение 11.2. Религия и чудо
  Бибихин сказал:
   "Вы слишком быстро бежите к Богу, не использовав еще всех возможностей мира, и может быть ваш Бог вовсе не Бог, а тайный закоулок мира"
  Большинству людей нужно чудо. Они нуждаются в том, чтобы где-то в далекой стране в воздухе сам собой висел камень, чтобы в другой далекой стране сам собой зажигался огонь. Всех чудес не перечислить, но одним из их ряда, является происшедшее в незапамятные времена воскрешение. Вот требуется людям, чтобы некогда некто умер, а потом снова ожил и бродил с ранами, в которые можно было запихивать пальцы.
  То, что жизнь и без всяких воскресений совершенно чудесна, эта мысль обывателю чужда. Обыватель отмахнется от этой чудесности жизни как от несущественного и поспешит включить телевизор, по желтому экрану которого побредут вереницы зеленых человечков, магов, астрологов и прочей нечисти, наблюдать за маневрами которых гораздо более занимательно, чем обращать внимание на жизнь.
  Казалось бы - в чем собственно проблема? Если для того, чтобы человек массы был нравственен, ему нужна вера, то почему бы не дать ему веру? Соберемся, подумаем, создадим религию... вера предполагает чудо? Дело техники.
  Но создание чудес - есть обман, даже если чудеса вполне настоящие. Какая связь между нравственностью и чудом? Сделают чудо, и все станут хорошими людьми, а не сделают, - будут пакостить?
  Нравственность на таком странном основании оказалась не прочна. Науку ругают за то, что она, не иначе как по идеологическому заказу, снесла сказочные религиозные построения. Над ее редукциями по отношению к основам религиозности смеются. Но ведь и религия была вовсе не чем-то столь уж усложненным и утонченным. И только когда ее начали "мочить в сортире", религия начала искать спасения в высоких философских сферах, куда раньше добирались лишь немногие ее представители, в основном полумаргиналы от религии (за немногими исключениями, подтверждающими правило). Вот тут то, когда потребовалось отразить атаку представителей научного мышления (действительно, остроумием не блиставшую) и выяснилось, что религия не очень-то связана с чудесами, что у нее есть более глубокие философские основания.
  ...Без которых она легко обходилась в эпоху Сованоролы и нормандских крестьянок.
  Так что религия должна быть благодарна разрушительному нападению науки.
  То, что не убивает нас, делает нас сильнее... Если не убивает.
  У Мамардашвили, среди его размышлений о религии обнаружил интересную, на мой взгляд, цитату из Бердяева:
  "Можно подумать, что для Федорова человек по преимуществу телесное, мaтериальное, физическое существо и без тела невозможна духовная жизнь. Воскресение для него всегдa есть воскресение тела, и достижимо оно телесными средствами. Федоров совсем не выясняет вопроса о материи и мaтериальном теле. Для философии христианства это очень сложный вопрос. Вряд ли возможно поддерживать идею воскресения в мaтериальном, физическом теле. Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, то было просветленное и преображенное тело, более тонкое, победившее всякую мaтериальную тяжесть, тело духовное. Федоров же требует физического, грубоматериального воскрешения мертвых. Он, верующий правослaвный христианин, философствует, как чистый материалист. Ахиллесовa пята Федорова в его религиозном материализме, совершенно нaивном. Он противоестественно соединяет два материализма: мaтериализм религиозный и материализм научный"
   "Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, то было просветленное и преображенное тело, более тонкое, победившее всякую aтериальную тяжесть, тело духовное"
  Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, а так как других тел - нереальных и нефизических не бывает, - они не реальны, - то говорить о воскресении можно исключительно в аллегорическом смысле. Скажем, в свое время был распространен такой лозунг: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить" и все, читая его, понимали, что Ленин жил, жив и будет жить исключительно в виде своего вклада в общее дела, в виде того impetus-а, который он придал обществу.
  Наверное, ученики Христа пытались сообщить миру нечто подобное, - дескать, Христос умер, но дело его живет, но мир предпочел понять их буквально. Ну, понял и понял, особо разубеждать не стали. Sapienti sat. Но в результате победил "религиозный материализм, совершенно нaивный".
 
  Дополнение 11.3. Молитва с философской точки зрения
  Религия дает связь с идеальными сообществами и некоторые существа из этих сообществ могут оказаться, скажем так, - в высшей степени экзотичными. Связь с ними возможна "напрямую" в виде молитв, т.е. к ним можно обращаться и ожидать некоего "ответа" (далеко не всегда как-то вербально оформленного).
  Что же такое молитва? Это действие в ситуации, когда действие невозможно.
  Оказавшись в некоей затрудненной ситуации, когда сделать что-то нельзя или почти невозможно, человек направляет действие не вовне, а вовнутрь. Это внутреннее действие слабо, но это действие, и как действие оно имеет ту же природу, что и действие, направленное вовне. Это действие, производимое в области идеального, помогает человеку сохранять себя в безвыходных ситуациях, когда нельзя что-либо сделать реально.
  Область идеального выступает тут не просто выдуманным квази-пространством, но пространством, дающим глубину, которая позволяет лучше противостоять разрушительным воздействиям реальности.
 
 
  Вворачивание.
 
  Один философствующий швед после того, как долго и нудно пережевывает тему "можно ли оправдать зло в мире", обвиняет Бога в том, что он допустил зло в мире (это при том, что говорит, что сам он атеист). Скажу пару слов против подобного смешения в кучу "дара божьего и яичницы", против того, чтобы вмешивать божественное в человеческие дрязги.
  Кант формулирует, к примеру, так:
  "Пространство и время как условия возможного того, каким образом могут быть даны нам предметы, значимы только для предметов чувств, стало быть только для предметов опыта. За этими пределами они не представляют ничего, так как находятся только в чувствах и не имеют никакой действительности вне их"
  Не знача сами по себе НИЧЕГО, пространство и время для человека основа всего, основа его возможности понимания мира, его взаимодействия с миром.
  Бог как вещь сама по себе, подобно времени и пространству, также гипостазируется из явлений, также не имеет существования сам по себе, но также, как без пространства и времени нельзя существовать осмысленно, также и бог - своеобразная оболочка человеческого существования, - гипостазированная, но необходимая.
  Обвинять его в мировом зле, то же, что обвинять в нем пространство. Бог - это одна из внутренних связностей, обуславливающих внешний мир.
  Думать об этом, раз уж занесло на философскую ступень, стоит доворачивая до конца, а не останавливаясь на банальностях.
 
 
  (12 - 0,1) (Затравка к теме). Искусственный интеллект и любознательные вивисекторы
 
  У случайно мною прочитанного светоча австралийской мысли Чалмерса есть описание глубокомысленного, но малосмысленного эксперимента по поводу искусственного интеллекта. Чалмерс фантазирует следующим образом, - дескать, вот представим себе, что некий любознательный вивисектор заменил часть мозга (само собой человеческого) некоей электронной начинкой, которая в точности выполняет все те функции, что ранее выполнял мозг, - после чего сей естествопытатель отойдет в сторону и убедится, что суть личности осталась прежней. Далее он, естественно, будет занудно повторять сию процедуру замены живого мозга на электронику, покуда не заменит полностью. И вот таким способом пошаговой замены любознательный вивисектор получит некое подобие ИИ, - из этого развернутого варианта "ножа Лихтенберга" делается вывод, что ИИ возможен в принципе.
  Представив себе, что такой процесс замены возможен, рассмотрим, что принципиально дает нам опыт любознательного вивисектора.
  Ну, вот, скажем, есть некое сложное устройство, например самолет, который попал в некую слаборазвитую страну. Отломился от крыла кусок - заменили фанерой, отлетел болт - привязали веревкой и так далее. Т.е. я к чему веду - заменять что-то в принципе можно (и даже менять к лучшему, - пусть папуасы вместо одного отлетевшего болта приделают два новых и кусок крыла заменят не фанерой, а титаном, а колеса покроют крокодиловой кожей), но дело в том, что, не понимая принципов действия, новое им не построить.
  Эксперимент Чалмерса ни на шаг не приближает к определению возможности Искуственного Интеллекта. В советское время был мультик про робота Васю, который, прилетев на некую планету, победил там злого волшебника, который периодически превращал тамошнего аборигена то в деревянного, то в стеклянного, то еще в какого-то там. Идентичность аборигена от этой смены материала не менялась. Меняя части тела на иные материалы (и мозг здесь оказывается попросту приравнен Чалмерсом ко всем прочим частям тела), любознательные вивисекторы могут, как и тот злой волшебник из мультика, получать последовательно деревянных, оловянных, стеклянных и всяких прочих людей, но это не значит, что они смогут делать людей из дерева, олова или стекла.
 
 
  Выворачивание 12. Искусственный интеллект
 
  От искусственного интеллекта мы ждем того же, что и от человека (и даже в случае человека это оказывается, как мы рассмотрели выше, далеко не всегда и в каждом конкретном случае не в полной мере правомерно) - некоей спонтанности решений. У человека она не всегда проявляется, но она есть потенциально и каждый человек стоит перед возможностью ситуации, когда на одного него, на его индивидуальное сознание ляжет ВСЯ тяжесть принятия решения за общество, представителем которого он является.
  В случае механизма предполагается, что такая способность к самостоятельности будет введена извне в виде некоего хитрого кода, - достаточно будет прибавить к "логическому блоку" некий непонятный пока, но, конечно же, изобретаемый в будущем блок "самостоятельного мышления", и робот окажется обладателем искомого интеллекта и встанет вровень с человеком.
  В случае с человеком такая способность к самостоятельному мышлению, - если человек оказывается ее носителем, - прорастает изнутри. Она не придается и не получается как табельное оружие, она воспитывается и воспитывается достаточно трудно, причем в большей части случаев остается слабовыраженной. Напрашивается вывод, что для самостоятельного мышления важны оказываются не объем памяти и не скорость вычислений, но жизненный опыт и определенная передача самостоятельного мышления, производимая достаточно сложными (часто окольными) путями от человека к человеку. Такое обучение нельзя поставить на поток, оно индивидуально.
  Принципиальной ошибкой является априорное квазипредпонимание, что якобы ЕСТЬ объектный мир и ЕСТЬ противостоящий ему субъект - человек или машина, и что достаточно поставить их друг напротив друга, как само собой, словно бы автоматически, начинается их бурное взаимодействие. Что субъект и объект представляют собой некие данности. Но что же это? Потенциальный субъект - компьютер, умнее человека, быстрее человека, памятливее человека, но он и мир словно бы по разные стороны стены, - у них НЕТ ТОЧКИ СОПРИКОСНОВЕНИЯ. То же бывает в случаях определенных видов сумасшествия, когда нет соприкосновения с миром. То же и в случае животного Das Offen. Животное видит мир, слышит, ощущает и даже как-то на него реагирует, но всего этого НЕДОСТАТОЧНО. Что же есть такого в людях, - причем не во всех, кстати, - что-то такое, что дает им самостоятельность?
  Люди не просто аффицируются миром, они вкладывают в него понимание, простраивая свои миры. Источником этого понимания является массив понимания, который даруется человеку от общества, к которому он принадлежит. Источником же, питающим сей массив, является деятельность членов общества, его общий вектор. Круг замкнулся и постороннему в него не проникнуть, не втиснуться, - здесь бы своему удержаться и не вылететь наружу или не зависнуть в центре. Чтобы быть мыслящим, надо "прорасти" в обществе, как его органическая часть и надо, чтобы общество "проросло" в человеке, как его органическая часть. Это встречное движение, двуединое, - механическая имитация которого возможна лишь в виде грубой пародии.
  Чтобы по-человечески взаимодействовать с миром, нужно получить от общества билет в миф, который представляет собой невидимую, неопознаваемую для научного мира основу человечности, подобную основе айсберга, что укрыта под водой. Т.е. получить ПРАВА на свои порции истины, неистины и правды. Без такого билета "объектный мир" и "субъект" осуществлены быть не могут.
 
  Дополнение 12. 1. Общественный характер человеческого видения
  Голосовкер отмечает объемность интеллектуального зрения, отсутствие для него различия внутреннего и внешнего. Интеллектуальное зрение - подключенность к общему опыту общества. Мы можем видеть объемно, изнутри или насквозь за счет того, что обладаем множественным опытом людей, входящих в общество.
  В определенной степени любое человеческое зрение интеллектуально и чем мощнее общество, к которому подключен человек, тем больше интеллекта в его видении. Чем общество меньше и слабее, тем тусклее видение, тем ближе оно к животной Открытости, при которой "есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат".
 
  Прояснение 12. 2. Человеческая деятельность как подтверждение права на мир
  Машина потенциально может обладать интеллектом, но, если этот потенциал и может быть реализован, то ни в коей мере не как "искусственный интеллект", но лишь исключительно как человеческое сознание.
  Ученый люд наивно полагает, что программу для сознания можно написать, мобилизовав для этой задачи некое количество программистов. Ситуация с человеческим сознанием, однако, несколько более сложна, - если уподобить его программе, то эта программа пишется как часть общей общественной программы, т. е. мало написать программу субъективного сознания, но надо сперва написать программу для сознания траективного. Плюс ко всему надо вписать в эти сознания объекты, то есть пересоздать весь мир.
  В человечестве такое требование не представляет собой ничего необычного и появление каждого нового общества сопровождается пересозданием мира.
  Человеческая деятельность - не просто некий бескорыстный вклад в общее дело (с индивидной точки зрения неоправданный) - как это обычно понимается; это даже не просто "дар" человека (это следующий пласт понимания), простраивающий человека, который, только отказываясь от себя в акте "дара", способен обрести себя как человека; человеческая деятельность, - на более высоком уровне ее понимания, - представляет собой подтверждение его права на вхождение в общество, в мир. Не случайный ли ты попутчик? - вопрошает мир. И человек должен сделать выбор. Признав себя случайным попутчиком, будучи разоблачен миром, индивид теряет права на мир, и его взаимодействие с миром, его восприятие мира искажаются, так что постепенно человек теряет мир, который распадается на мириады отдельных вещей.
  Ученый люд же изначально ориентирован на индивидное сознание, он пытается создать, - по своему образу и подобию, - ЛИШНЕГО МИРУ, лишнего даже до и без шанса выбора. Соответственно у такого псевдосознания нет права на мир.
  Распад мира на вещи означает распад сознания, так что создание искусственного интеллекта оказывается созданием распавшегося неработающего сознания.
 
  Дополнение 12. 3. Еще раз по поводу (не)бытийного ужаса
  Вот Хайдеггер оговаривает, что в человеке нельзя ничего обнаружить глубже страха. Далее - лишь то небо, на которое мужики ватники вешают. В принципе писал я уже об этом, но вернусь на новый заход, протанцевав на этот раз от Канта. А сей недолгий наш соотечественник определяет, что все вещи-сами-по-себе имеют регулятивный характер. К примеру, он так формулирует:
  "Понятия разума... мыслятся только проблематически, для того чтобы можно было обосновать по отношению к ним (как эвристическим функциям) регулятивные принципы систематического применения рассудка в сфере опыта"
  И наше Я не менее регулятивно, чем все прочее. То есть не имеет собственного бытия, а представляет собой focus imaginarius, некий воображаемый центр, вокруг которого простраивается деятельность Я-носителя.
  Поэтому забавны оказываются религии личного спасения, и веберовский религиозный маниак, что услышав "глас" в своей голове и бросив семью, устремился к личному спасению, выглядит с этой точки зрения не религиозным героем, а дегенератом, забывшим свой долг в погоне за спасением - чего? - лишь незначимой самой по себе фикции.
  Что спасать в человеке коли он весь, - когда мы отбросим обманчиво лежащее на поверхности и заслоняющее суть человеческого "Я", - лишь долг и дар?
  Здесь можно провести параллель с принципом неопределенности Гейзенберга - человек и общество существуют только лишь в связности, вращаясь друг в друге, так что попытка выделить отдельного человека или отдельное общество дает в результате лишь нечто кадаврообразное. Все существует только в связности и некоем плавном перетекании одного в другое без четких границ, которые придаются человеческим рассуждением, - в регулятивных целях.
  Поэтому, глядя сквозь хайдеггеровский страх (не)бытия, мы увидим, что этот страх вовсе не представляет собой nec plus ultra вешалки для мужиковых зипунов. За каждым страхом стоит дар и долг. В страхе важен не сам страх, человек боится не небытия как такового, он боится, что не сможет осуществлять свой долг и делать свои дары.
  Поясню примером, - Маресьев, который потерял ноги, боялся:
  - того, что не сможет воевать, - т.е. выполнять свой воинский долг;
  - того, что не сможет летать, - т. е. не сможет выполнять работу летчика;
  - того, что будучи калекой, не сможет обеспечивать семью, - т.е. не сможет осуществлять дары.
 
 
  Выворачивание 13. Спасение времени от понимания ученого люда
 
  Философия на то и философия, что для нее нет ничего, что она оставляет без внимания как априорно принятое. Вот возьмем совершенно незыблемую основу современного мировоззрения, гласящую, что наш мир имеет четыре измерения - три пространственных и одно временное. Научные люди взяли и приравняли время к пространству для каких-то своих нужд, - чтобы проще было канализационные люки рассчитывать. Никого не смущает, что в одной упряжке оказались тройка лошадей и "трепетная лань", что полученные в ходе этой странной операции сваливания всего подряд в одну кучу "измерения" разноднородны.
  Время здесь в перечислении измерений - "не пришей кобыле хвост", поскольку оно не измерение, оно то, что делает измерение как таковое возможным, поскольку любое изменение возможно лишь во времени. Время есть условие измерения и соответственно отдельно от измерений не имеет ни существования, ни значения, оно априорно ВХОДИТ в любое из измерений. Т.е. нет смысла говорить о времени как измерении, поскольку время - никакое не измерение, время - возможность измерений и изменений.
  Корнем научного понимания времени как чего-то вроде еще одного пространственного измерения является кривое прочтение Канта, который показал время и пространство как рамки возможного опыта, - оно так и есть, - но из этого его принципиального увидения никак не вытекает, что эти рамки следует просто суммировать.
 
 
  Дополнение 13. 1. Что же такое измерения и сколько их?
 
  То, что Парменид сказал о бытии, означает вовсе не то, как его понимают, что нам, де, известно лишь сущее, а me on напрочь непредставим, - а то, что me on представляет собой не нечто заранее определенное и известное (казалось бы, что проще представить небытие! - но именно "казалось бы"), - слова Парменида означают, что me on - есть продолжение вещей, продолжение вещности, ее негативная экстраполяция. И чтобы представить небытие, нам надо сперва (пусть и неосознанно) представить вещь, а потом переместить ее, убрать, получив тем самым пустое место.
  Сама возможность такой экстраполяции, продления вещей в незанятые ими области, выведения незанятости, возможна только исходя из сущего. Незанятость возможна лишь исходя из возможностей занятости. Me on оказывается удвоением сущего, его возможностью.
  Небытие не может быть чем-то абсолютным и как-то стоять рядом с бытием и конкурировать с ним, поскольку вторично по отношению к нему и проявляется лишь в качестве возможности проявления бытия. Это как тень, которая как бы темна ни была, не поглотит предмета, тенью которого является.
  Нельзя всерьез полагать, что есть сам по себе мир измерений, пустой координатности, в которой мы можем разместить или не размещать вещи, но наоборот, - лишь имея сущее, мы способны, исходя из него, развернуть координаты, которые оказываются вторичными от бытия. Сущее, как-то существуя и сосуществуя, порождает возможности своего существования, которые отливаются в виде координат.
  Но - координат вовсе не четыре, как это принято считать и не три, как это оказывается после освобождения времени от навязанной ему координатной роли.
  Декарт формулирует так:
  "Под измерением мы разумеем не что иное, как способ и основание, по которым та или иная вещь считается измеримой, так что не только длина, ширина и глубина суть измерения тела, но и тяжесть есть измерение, в соответствии с которым предметы взвешиваются, скорость есть измерение движения, и других таких примеров бесконечное множество. Ведь само деление на многие равные части, будь оно реальным или только мысленным, есть собственно измерение, в соответствии с которым мы исчисляем вещи; и тот способ, каким образуется число, собственно, и называется видом измерения, хотя есть некоторая разница в значениях этого слова. Действительно, когда мы рассматриваем части по отношению к целому, тогда мы говорим, что исчисляем; когда, наоборот, рассматриваем целое как разделенное на части, мы измеряем его: например, мы измеряем века годами, днями, часами и мгновениями; если же мы будем считать мгновения, часы, дни и годы, мы в конце концов дойдем и до веков.
  Из этого явствует, что в одном и том же предмете может быть бесконечное множество различных измерений и что они совершенно ничего не добавляют к измеряемым вещам, но понимаются одинаковым образом, независимо от того, имеют ли они реальное основание в самих предметах или были придуманы по произволу нашего ума. Действительно, чем-то реальным является тяжесть тела, или скорость движения, или разделение века на годы и дни, но не таково разделение дня на часы и мгновения и т. д. Тем не менее все это признается одинаковым, если рассматривается только в отношении измерения"
  А его последователи зациклились на "четырехмерной" модели "пространства - времени" и чувствуют себя жуть какими революционными, приравнявши время к одной из пространственных осей. А измерений то множество, поскольку измерение это все то, что способно вместить изменение.
 
  Доворачивание
  Любое измерение представляет собой набор (в виде последовательности) возможных состояний, возможностей. Возможность же - это то, что может быть реализуемо в том или ином моменте, изменение - означает переход из одного возможного состояния в другое, которые увязаны с разными моментами времени. Реализованные возможности всегда увязаны с определенными моментами времени, а переходы из одного возможного состояния в другое увязаны с временными промежутками. Таким образом, время имманентно измерению как таковому, поскольку ни изменение, ни измерение (в смысле определения конкретного состояния того или иного явления на шкале измерения) вне времени невозможно.
  Непонимание сути времени показывает пример, как проявляется мифическое. Наука со всем ее невообразимым массивом намысленного, со всего маха вламывается в ситуацию, при которой включает в свою картину мира, - причем практически неустранимо, - произвольный мифический элемент. Овеществление условия, допущенное научным людом при принятии времени за самостоятельную координату, ведет к нелепым умствованиям вроде "поиска кротовых нор" и "временных искривлений".
  Время не есть еще одно измерение, наряду с пространственными, она возможность измерений вообще, как пространственных, так и всех прочих. Придание же, кстати, пространственным измерениям статуса миронесущего каркаса - лишь следствие механицистской парадигмы, бытовавшей в былинные времена ранней научности.
 
 
  Дополнение 13. 2. Время, борьба с ним, победа над ним
 
  Один американский писатель написал роман-предостережение о том, что случается, когда не соблюдаются нормы ТБ при поездках на машине времени. Это был такой художественный прием, как у них, у писателей, водится, однако то, что время само по себе не существует, являясь лишь гипостазированной категорией восприятия, понятно таки не всем, - американские ученые, с лицами искаженными избытком ай-кью, всерьез рассуждают перед объективами о "кротовых норах", через которые они попадут в прошлое, а один самиздатовец мечтает построить машину времени, чтобы убить Гитлера и предотвратить Холокост, - правда, правда, сам читал, - но бог, как говорится с ними и с их невежеством.
  В общем, бабочку в прошлом сапогом не раздавить. Однако и без сапога и без машины времени события прошлого давятся и хрустят. И будущее соответственно этому меняется. Т.е. не будущее для прошлого - наше настоящее, наша "реальность".
  В кавычки она попала за свою зыбкость. Раз кто ни попадя меняет прошлое, и соответственно этому меняет настоящее, то реальность оказывается какой-то недостаточно реальной и оттого и остается ее лишь заключить в кавычки.
  Менять прошлое можно как в худшую сторону, так и в лучшую. В основном все, конечно, стараются побольше испортить, как то и положено детям.
  Но иногда в прошлое идет положительное действие из настоящего.
  Сократ - это Платон и Аристотель и ВСЕ философствующие вообще. А Ницше - это Хайдеггер, Шестов, Зиммель и Мамардашвили. Так что не только к живущим после приходит благо из прошлого, но и из настоящего можно углублять прошлое.
  Мы не способны отменить казнь Сократа, как того хочет Шестов, но мы способны оживлять его в настоящей реальности, в реальности эйдетической. Мы не способны вернуть разум Ницше, но мы способны углубить его фигуру своими размышлениями. Почитая учителей прошлого, мы углубляем философию, и, углубляя философию, мы почитаем ее идеальный отряд.
  И так во всем. Живя как подобает, мы высветляем тени предков, а живя как попало, мы черним их и отбрасываем во тьму небытия. Прошлое трещит под тяжестью п(р)оступков бестолковых невежд.
  Так что время, в общем-то, ни в коей мере не абсолютно, не математично и не абстрактно.
  Вот Гегель, к примеру, формулирует:
  "Образ абсолютного... остается незыблемым, и сияние его божественности проникает во временное настоящее, свидетельствуя о действительности истины наряду с теми страхами, которые здесь, в царстве времени, терзают души людей"
  То есть есть "царство времени" в котором человеку живется не очень, и есть абсолютное.
  "Идеальность означает, что это внешнее бытие, эта пространственность, временность, материальность, внеположность сняты"
  Время может быть снято идеальностью. Но я забегаю вперед.
  Все эти временные определения так привычны, что люди не представляют как жить вне привычной линии прошлое - будущее с центром настоящего. Но выделенные времена по большому счету представляют собой абстракции, поскольку никаких естественных границ между ними нет.
  Возможны люди, живущие одновременно в прошлом и в настоящем (при этом обитающие не в стенах дурдомов), поскольку время способно размываться, терять четкость своего разделения. Прошлое присутствует в жизни любого из людей - в виде воспоминаний, которые представляют собой сеансы связи субъекта "настоящего времени" с собою же "прошедшего времени". Но не всем нужны такие сеансы, - есть те, кто с прошлым не развязывался, кто един во времени. Или, скорее, - кто един вне времени, поскольку существует вне его - во вневременном, в абсолютном. В идеальном.
  Будущее тоже способно связываться с прошлым, представляя своеобразную межвременную помощь, при условии вневременного единства человека. Даймоний может быть представлен как связь с идеальным (и с будущим как с частным случаем идеального). Почему это обычно не работает, и времена оказываются не связаны? Полагаю, что это связано со способностью связывания, с навыками мышления, позволяющими удерживать "связь времен". В пределе можно достигнуть состояния, когда времена расплывутся и сплывутся, соединившись в идеальности, а человек окажется вне временности.
  И будущее, и прошлое равно (увы, часто лишь в потенциале) - царства идеальности, готовые поддержать человека, дать ему опору против вещности настоящего. Опираясь на них, человек способен выбраться из трясины времени, поскольку время значит все меньше по мере того, как человек все более и более уходит от случайного - временного к реальному - идеальному.
 
 
  Дополнение 13. 3. Так в чем заключается суть времени?
 
  Понимание Канта представляет собой прорыв, но Кант жил во времена зарождения современного либерального, механицистского в своих корнях, общества и данное им миру понимание страдает механистичностью. Можно попытаться рассмотреть процессы взаимодействия человека с миром с другой стороны - со стороны эйдетического.
  Человеческое видение интеллектуально (об этом сказано в Дополнении 12. 1.). Человек видит лишь посредством подключенности к эйдетическому, через него. Он не формирует рамки своего опыта, но и не получает их как приложение к человеческой природе, - как то полагал Кант, - их ему выдает общество. В виде набора доступного человеку набора эйдетического.
  Вот есть врЕменное и вневремЕнное. Скажем, к примеру, - геометрические фигуры (как схемы возможного по Канту) и прочее тому подобное. Вневременное привычно полагается трансцендентным по отношению к реальности, находящимся ВНЕ ее.
  Так ли это? Нет, конечно же, не так. Вневременное вовсе не отсутствует, оно соприсутствует всем временам, как возможностный набор, и оказывается в силу этого не вытесненным из временного, а сопутствующим ему везде и во всем. Т. е. вневременное оказывается как бы размазанным по временному.
  Что такое, к примеру, пространство - это, прежде всего, возможность. Возможность перемещения, возможность нахождения, - даже будучи свободно и незанято, оно соприсутствует занятым местам как возможность. Эйдетическое оказывается в этом смысле подобно пространству, и в этом смысле может быть названо пространственным - поскольку придает существующему пространства возможностей.
  Собственно время невозможно без возможностей. Стоит удалить их из картины реальности, и мы получим образ вне времени, - безжизненный слепок. Выходит, время вовсе не обязательно нечто первичное, оно представляет собой нечто вроде общего вектора движения, суммарного результата взаимодействия возможностей, результат взаимодействия эйдетического.
  И вневременное формирует временное.
  Как это происходит?
  С рождением Нового, рождается новый мир со своим набором возможного, старый мир (со своей историей, кстати) становится невозможным. Новое отменяет старое и делает бывшее небывшим.
  Как уже говорилось выше, Новое не появляется в том значении, которое соответствует слову "появление". Новое - это невозможное, иначе какое это Новое?
  Но невозможное, оно на то и невозможное, что появиться не может, оно противоречит нелюбимым Шестовым "истинам", законам мира, его эйдетическому массиву. Поэтому с появлением по-настоящему Нового меняется и ВСЁ старое, весь набор законов оказывается переписан. Мир постоянно обновляется. И потому мы не можем сказать - вот в мире появилась, скажем, курица, а констатируем - вот образовался мир, в котором существует курица. Ведь для того, чтобы оная курица существовала, ей нужны условия, пища, вода и все прочие куропные (по аналогии с антропными) факторы. Т.е. появление не может быть единомоментным, а идет настолько издали, что начала любого появления мы отследить, - следуя по цепи причин и следствий, не сможем, - сможем лишь вослед Фуко бессильно и бессмысленно констатировать "мириады переплетающихся событий".
  Все существующее образует сложные комплексы. Чтобы существовала пчела, должен быть цветок. Цветок и пчела связаны в ризому. Количественным накоплением цветов мы ни пчел, ни ризомы не получим. Весь мир взаимосвязан и Новое не просто появляется, а как бы вызревает во множестве своих связей с прочими вещами мира. Каждое Новое поэтому меняет мир, то, что было невозможным становится возможным, и наоборот.
  Время от времени нечто бывшее в старом мире вдруг становится невозможным, оно уходит, исчезает. Мы точно знаем, что это было, что это работало, в теории знаем порядок и технологию этой работы, но... но восстановить ход старых механизмов нам уже не дано - они недействительны в новое время.
  Бывшее становится небывшим, - что толку в нашем знании о таком бывшем, которое в наше время невозможно. Такое бывшее не имеет смысла. Оно становится больше похоже на сказку, чем на действительность.
  "Квадратные круги", о которых пишет Шестов, жизнь производит постоянно, она вся состоит из них и, фигурально выражаясь, стоит на них. Просто отрицание происходит не в той же плоскости, а в иной. Если бы жизнь жила лишь подчинением законам, то она остановилась бы. Но жизнь постоянно преодолевает законы - каждый раз на более высоком уровне. "Jubere", акт произвола, который Спиноза полагал как разовый, происходит постоянно, и в то же время постоянно происходит "parere" - повиновение установленному порядку. "Jubere" единомоментно и одновременно постоянно. В момент выхода жизни на новый уровень происходит отталкивание - отрицание старого, но одновременно с этим происходит и подчинение старому. "Jubere" и "parere" не только не противоречат друг другу, но и опираются друг на друга. Жизнь движется противоречиями в своей основе, но противоречия эти нуждаются в опоре. Жизни, в этой своей постоянной трансгрессивности, нужно опираться на твердые законы. Для преодоления рамок ей нужны четкие рамки того, что преодолевается.
  Это те "вечные истины", что так не нравятся Шестову. Жизнь катится на них как автомобиль по дороге, - одновременно и опираясь на них и отталкиваясь от них.
  Время представляет собой встречу, взаимодействие эйдетических структур Старого и Нового наборов возможного.
 
  Комментарий 13. 3. 1. Время существует только посредством эйдетического, соответственно не существует для тех существ, что не имеют доступа к эйдетическому.
 
  Комментарий 13. 3. 2. Вещь в себе и хронотоп
  Ученый люд стремится к оригинальности, доказывая новизну своих идей (что достаточно сложно оказывается, учитывая, что наука берет числом и ученые идут косяком, как рыба, держась общих направлений), философ же не должен быть оригинальным, его задача, напротив, так повернуть дело, чтобы его идея оказалась старой как мир, - за счет выворачивания более старых идей под таким углом, чтобы результирующая составила новое, но новое это было бы при этом всегда бывшим. В отличие от науки, он не должен стремиться оторваться от всех остальных, но наоборот, - затеряться в толпе предшественников (доводя сообщения авторитетов до более окончательного варианта, - как формулировал это еще Аристотель, говоря нечто вроде того, что - он этого не говорил, но мог бы сказать, если бы продолжил свои рассуждения дальше). В общем, задача оказывается чем-то вроде того, чтобы в эйдетических фигурах, построенных мастерами, выделить точки и провести по ним фигуру, которая словно бы существовала всегда, оказывалась бы подразумеваемой другими фигурами.
  Вот и сейчас стоит показать, что сформулированное выше выворачивание времени и пространства с необходимостью вытекает из взглядов философского отряда.
  Итак, как мы выяснили в предыдущей главе, - время оказывается следствием эйдетического. Что же такое эйдетическое? По терминологии немецкой классики - это вещи-в-себе.
  Гегель пишет:
  "можно только удивляться, когда приходится читать, что мы не знаем, что такое вещь в себе, тогда как на самом деле нет ничего легче, чем знать ее"
  Бибихин определяет так:
  "Вещь an sich, в своем: т.е. в родном, роде"
  Обращаясь к Канту, призвав читать Канта "так, как его еще никто не читал", Бибихин начинает со всем известного:
  "Пространство и время, вы помните, по Канту, спроецированы, развернуты, выкинуты нами самими как априорные, доопытные рамки, формы, куда становится возможным поместить всякий опыт, как раз для того, чтобы всякий опыт стало возможно куда-то поместить, с математической и логической стороны в пространство, с физической, т.е. со стороны движения, во время"
  Чтобы перейти к дальнейшим выворачиваниям кантовских положений:
  "Для ... априоризации пространства, для его выставления в качестве универсальной, общезначимой, всевмещающей рамки (ничего себе "рамочка") всякого чувственного опыта - есть основание, оно негативное, и оно прямо касается темы нашего курса.
  Основание то, что вещи в себе нам абсолютно, прочно, надежно недоступны. Это вещи в себе своим уходом, невидимостью, ускользанием, везде и повсюду одинаковым, непременным, обязательным, абсолютным, оставили, обязательно уйдя, после себя "пространство" для впускания совершенно чего угодно"
  По Бибихину связь между эйдетическими вещами-в-себе и реальным пространственно-временным миром оказывается своего рода негативной:
  "Не так, что пространство это такое нечто, такая форма, такая рамка, в которой я вижу предмет, который разглядываю, рассматриваю; а так: то, в чем всегда неизбежно, стопроцентно, жестко для меня оказывается всякая вещь именно в своем качестве не вещи в себе, потому что это в себе, свое, собственное из нее вынуто, ... я называю пространством. Вещь выкинута в пространство, оставлена в пространстве тем, что она не в себе... В этом смысле пространство и время одно, они если хотите "хронотоп"... В самом важном, существенном стало быть, в своем первом определении - они определяются из неразглядываемости вещи-в-себе - пространство и время одно"
  Пространство и время оказываются возможными лишь для существ, способных воспринимать идеальное. Бибихин приводит слова Хайдеггера о том, что животное "лишено мира". Все-таки животное животному рознь и большинство животных скорее как бы скользят по краю. Впрочем, с людьми тоже не все просто и большинство в этом плане немногим лучше животных.
  Бибихин разводит идеальный мир и пространственно-временной, "реальный":
  "И неприступность отсутствующего "в себе" аналогически повторяется в незадетости пространства тем, что в пространстве размещается: они не вмещают друг друга"
  Он констатирует:
  "Вещь в себе не имеет никаких шансов уместиться в пространстве и времени"
  Но это, конечно же, не нужно, ведь вещи в себе, эйдетическое - это координаты мира, а реальное присутствие координат в пространстве совершенно излишне. Причем координаты - вполне реальные, равноценные пространственным, поскольку каждая вещь-в-себе задает определенные возможности для существования существующего, определенный диапазон. Оттого жизнь сложнее научных ее моделей с их прямолинейным геометризмом.
  "Мы можем сказать: мы во времени и пространстве, сами не свои. Или: то, что я сам не свой, помещает меня в пространство и время. Или: я сам вне себя в пространстве и времени. Я не в себе так же, как вещи не вещи в себе"
  Пространство - это то, в чем вещи-в-себе воспринимаются не как в себе, не в себе - значит в другом, в своих связях всего со всем. Бибихин говорит:
  "Мы ничего не можем видеть иначе как свое, собственное - для нас ничего не существует иначе как "схваченное", "освоенное"
  Мы ставим вещи в отношения к себе, чтобы мочь увидеть их, и можем видеть не сами вещи, а отношения, в которые они могут вступать между собой, подобно тому, как мы можем видеть лишь траектории частиц в физике, а не сами частицы.
  Мир оказывается подобен колдовскому миру, описываемому Гегелем так:
  "природные вещи светят видимостью друг в друге, находятся в связи друг с другом, что одна вещь познается посредством другой, имеет свое значение в качестве причины и действия, что вещи находятся в существенном отношении. Эта связь - уже форма объективации всеобщего, ибо вещь теперь уже не есть нечто единичное, она выходит за свои пределы, достигает значимости в другом, вещь таким образом распространяется вширь"
  Клетки способны порождать лишь клетки, но на высшем уровне они одновременно порождают живые системы, подобно этому и вещи-в-себе, взаимодействуя, порождают системы своих отношений, размещенные в пространстве и времени. Или еще пример, - без мозга, нервной системы и тела сознание существовать не может, но не они определяют переживания и мысли, - они задают "лишь" их возможности. Так и вещи-в-себе, или эйдетическое, - задают возможности для существования существующего.
 
  Доворачивание. Почему происходит движение от Старого к Новому? Почему мир не застывает в равновесной данности? В чем источник изменений?
  Каждый отдельно взятый закон прост и непротиворечив. Но эти простые данности теряют свою простоту, когда взаимодействуют между собой. Законы оказываются многократно противоположными, и эти противоположения конституируют, заключают в себе мириады вещных данностей, которые возможны лишь при условии ограниченности. Вещное способно уходить от предопределенностей законов лишь усложняясь, но в этих усложнениях оказываются образуемы новые законы, которые в свою очередь обуславливают вещное. Новые законы перестраивают под себя старую картину мира, постепенно отменяя Старое. В усложнениях рождаются новые измерения. И угасают, будучи задвинуты более новыми, оказываются неактуальны.
 
  Вворачивание
  Чтобы убавить градус мистицизма в понимании времени (который предыдущий фрагмент, пожалуй, лишь повысил), добавлю, что время представляет собой навык связывающей функции сознания.
  Для того, чтобы осознать изменение и саму возможность изменения, сознание должно связывать между собой различные ситуации, Кант формулирует:
  "для того, чтобы познать что-то в пространстве, например линию, я должен ПРОВЕСТИ ее, стало быть, синтетически осуществить определенную связь данного многообразного, так что единство этого действия есть вместе с тем единство сознания (в понятии линии), и только благодаря этому познается объект (определенное пространство)"
  Сознавая, человек связывает ситуации, и время есть навык получения связности. И если пространство представляет собой материал для возможностей связывания, то время - деятельность по таковому связыванию.
  Отличие моего понимания временного от кантианского в том, что Кант, как известно, считал время и пространство некими априорными данностями, тогда как я полагаю, что время и пространство задано, подобно языку, своеобразными фразами - эйдосами, формулами вещей, вещами-в-себе.
  Надеюсь, после этого прибавления все встало на свои места.
 
  Комментарий 13. 3. 3.
  Пространство при своей нематериальности способно давать материал представлениям постольку, поскольку представления нематериальны. Представления аффицируются материальным, явлениями, но в сознании существуют в эйдетическом виде, в виде нематериальных схем (под которые оказываются подгоняемы с той ли иной степенью насилия). Эти "вещи" сознания, эйдосы, составлены из виртуальной, примысленной "материи", - из пространства, - это схемы, формулы вещей, которые абстрактны и подобны чертежам или формулам. И пространство - это та бумага, "которая все стерпит", на которой можно нарисовать что угодно".
 
 
  Пояснение к Комментарию 13. 3. 3. Муравьи и интеллектуальное созерцание
 
  В природе случается, что при передвижении колонны муравьев, часть из них отделяется от основной массы. Такие заблудившиеся муравьи начинают бежать по кругу друг за другом и бегают так, пока не околеют.
  Когда речь идет о ловушке неправильных интерпретаций, то производится своего рода подмена понятий, поскольку интерпретация может быть правильной лишь в определенном диапазоне. Когда все идет нормально, достаточно оказывается общепринятых интерпретаций. При этом чужие понимания заведомо неверны и представители других обществ априорно определяются как заблуждающиеся, подобно муравьям, что бесконечно бегут по кругу.
  Бывает так, что когда привычные условия меняются, человек с удивлением обнаруживает, что набор его пониманий не срабатывает, или работает противоположным образом и те ориентиры, что раньше вели его, теперь обманывают и заводят в тупики. Люди тоже, как и заблудившиеся муравьи, часто оказывается в кругах, - логическом, к примеру, в круге привычки и так далее. Как муравьи, что способны выживать, лишь следуя по пятам за другими муравьями, так и люди способны существовать, лишь воспроизводя не ими созданные смыслы. Люди существуют в ритуалах.
  "интеллектуальное созерцание... не свойственно нам и даже сама возможность которого не может быть усмотрена нами" - формулирует Кант.
  Кант исходит из отдельного сознания, рассматривая которое, нельзя увидеть источников интеллектуального созерцания, которым все благополучно пользуются, включая и Канта. Но отдельное сознание - это как отдельный муравей в бегущей толпе, оно не способно порождать интеллектуальных созерцаний, но оно ими пользуется.
  На мой взгляд, картина, которую дает Кант относительно человеческого восприятия, перевернута с ног на голову, человек не имеет в себе невесть откуда взявшихся форм восприятия вкупе с категориями. Как раз наоборот, - он сперва оказывается присоединен к обществу с его массивом интеллектуальных созерцаний, набор которых оно ему обеспечивает. Эти созерцания имеют свою форму, которая позволяет им стыковаться друг с другом и работать, и вот уже из этой их функциональности и возникают категории и формы восприятия.
 
 
  Выворачивание 14. Что такое добро и зло?
 
  Каждый, даже самый задохлый интеллигент считает своей святой обязанностью убить Гитлера. То, что последний укрыт толщей времени ничего не значит, Гитлер может вернуться в новом обличье и тогда интеллигент не должен сплоховать. А поскольку свято место пусто не бывает, то и Гитлер в каждом времени есть свой. Кто он? Тот, кто воплощает абсолютное зло. И, соответственно, тот, против кого допустимо столь же абсолютное зло. При этом не стоит задумываться о том, что зло оказывается оборачиваемо. Одно общество видит его в другом, и Гитлер для каждого общества свой, находящийся, - что характерно, - во враждебном обществе. И что, уничтожая потенциального Гитлера, убивающий в общем-то сам становится Гитлером, поскольку тот, в свою очередь пытался защитить свое общество от... Гитлеров, под другими именами, - но по сути.
  Как я уже говорил выше, - есть истина, есть ложь, и есть правда. И когда приходит время действия, правда совпадает с истиной, - рефлексия становится неуместной. Но есть моменты, когда бинарность можно разложить в треугольник, и те, кто на это способен, способны на то, чтобы отложить вражду. Время на это ограниченно и шансы малы, но они могут быть использованы.
  Вопрос оказывается в том, что немногие оказываются способны на великодушие и выходит, что зло не столько во зле, сколько в недостатке великодушия.
  Добро к своим, зло к чужим - вот формула добра. Проявляя добро к чужим, и зло к своим, человек совершает предательство. Но зло, которое направлено на чужих, - даже понимая, что оно нормально, - оно должно быть философски придержано.
  Зло, которое, исходя из гегелевского понимания естественным и необходимым образом проистекает из субъективности, - оказывается двойственно. Это субъективное зло потенциально, это зло восприятия, которое делит людей на своих и чужих, и это первый вид. Но человек может сколько угодно не понимать других людей, сколько угодно испытывать к ним отторжение, но это зло останется лишь потенциальным, пока не приведет к каким-то действиям, и вот тогда оно превратится во второй вид - в актуальное зло, во зло действия. Внешне оба эти вида трудно отличимы друг от друга, но имеют совершенно различную природу. Между ними граница, - можно сколько угодно злиться на словах и в фантазиях, но совсем другое дело - перейти от теоретической ненависти к практике боевых действий. При всей взаимосвязанности это разные явления.
  Злу мало быть, чтобы осуществиться. Чтобы осуществиться - ему надо быть удвоенным. Зло получается чем-то вроде отрицательной величины - чтобы выйти из своей виртуальности, оно должно быть помножено на себя.
  Зло к другим обществам естественно для человеческой природы и против него нельзя противопоставить некую невнятную, в буквальном смысле понятую "любовь к ближнему", как любовь ко всем подряд без разбора, такая "любовь" ко всем подряд противоречит сама себе, поскольку любовь возможна лишь к конкретным людям, принятым во всей их вещности. (То, что в основе человека дар, который не может разбазариваться, и может быть лишь адресным, я писал в параграфе 10.2 "Восстания человека", повторяться не буду.) Злу можно противопоставить великодушие.
  Не понимай, ненавидь, но держи свое зло при себе, пытайся простить, пытайся понять и тогда зло окажется усмирено. Чтобы другие не воспринимались враждебно, - они должны быть поняты и прощены в своей другости. Здесь нужны способности понимания и здесь нужна философия, как способность понимания и философ как тот, кто расширяет круг своих, вводя в него чужие, - становящиеся при этом своими, или, хотя бы нейтральными, - группы и общества.
  Добро к своим, зло к чужим - вот формула добра. Проявляя добро к чужим, и зло к своим, человек совершает предательство. Добро, однако, в том, чтобы оставить для чужого немного места среди своих, некоторую потенциальную возможность оказаться своим.
 
  Доворачивание. Добро в том, чтобы из другого сделать друга.
 
 
  Дополнение 14. 1. Корень зла
 
  Согласно Гегелю зло существует, потому что человек субъективен.
  А субъективен он, потому что определен общественным основанием к действию.
  Эта определенность имеет характер специализации, производимой за счет введения неполноты в доступную для человека "несокрытость истины", т.е. за счет сужения его способностей видения мира.
  Зло можно представить необходимой границей, определяющей круг подобществ того или иного индивида. Человек воспринимает как зло, - и оно таковым для него действительно является, - то, что лежит за границами его понимания. И чем дальше находится какое-либо явление от центра его понимания, тем более возрастает в нем составляющая зла. Гегель формулирует:
  "другие не знают, морально хорошая ли эта совесть или злая, или, лучше сказать, они не только не могут знать это, но даже необходимо должны считать ее злой... это такая совесть, благодаря которой выражается только самость другого, а не их собственная; они чувствуют себя не только свободными от нее, но и должны растворить ее в своем собственном сознании, путем суждений и объяснений должны свести ее к нулю, дабы сохранить свою самость"
  Человек воспринимает действия других людей, и часть этих действий он кладет в основу своих действий.
  Но не все действия и не всех людей оказываются в этой основе, а лишь те, что получат признание. Гегель пишет:
  "и поступок есть некоторый определенный поступок, неравный стихии самосознания всех, следовательно, не необходимо признанный"
  То, что признание не получает, - оказывается враждебным внешним хаосом, лежащим за кромкой зла или в опасной близости от нее.
  Чтобы человек действовал, у него должна быть "точка опоры", но эта точка опоры, вычленяясь (весьма произвольным образом) из внешнего мира, организует восприятие мира в определенную структуру. Раз есть центр, - есть окраины. Раз есть окраины, - появляются границы, край. Раз есть границы, - есть и то, что за ними.
  Мы пришли к релятивизму, но это релятивизм внешнего наблюдателя, не включенного в структуру восприятия. Такой наблюдатель возможен лишь гипотетически.
  Любое использование открывшейся умственному зрению "произвольности" добра и зла оказывается невозможным, поскольку будет внутренне содержать в себе уже сложившееся разделение на добро и зло. Релятивизм возможен лишь как стратегия подавления более слабых сознаний и навязывания им своей структуры, в которой будет то же самое разделение добра и зла, столь же случайное для гипотетического абстрактного наблюдателя.
  "Мистики", самонадеянно полагающие себя принимающими мир целиком, оказываются лишены точки опоры и зависают в своей благостной невесомости бессмысленными кулями, неспособными ни к действию, ни вообще к какой-либо ориентации в пространстве.
  Есть ли выход из этой ситуации релятивизма? Он в том, что Мамардашвили назвал великодушием. Великодушие заключается в том, чтобы, имея свою четкую позицию, свой центр и точку опоры, быть восприимчивым и снисходительным к другим центрам жизни. То, что у мистиков становится отрицательным, уничтожающим их как действующих индивидов, - в этом случае оказывается положительным.
 
  Доворачивание. Зло как ограничение дара
  Зло обычно понимается как внешнее вмешательство неких хаотических сил, человек себе жил - был, и вдруг ни с того ни с сего пришли силы хаоса, сделали его жизнь невыносимой, а то и вовсе ее прекратили. Но зло, во-первых, нельзя представить как внешнее человеку, а, во-вторых, оно может быть двояким - оно может быть либо реализацией потенциала человека, либо его самоограничением, самоотказом от реализации своего потенциала.
  Давайте рассмотрим человека как набор даров. Общество дало ему функцию накопить такие-то дары. Плохо или хорошо, но человек выполнил свои функции и накопил дары, как пчелы накапливают мед. Пришло время, и как пасечник собирает мед, так и общество использует накопленные дары.
  Человек может пойти навстречу обществу и отдать накопленное (пусть и с тем или иным нытьем по поводу "всего заработанного тяжким трудом"), а может попытаться "зажать". Следующей стадией борьбы с общественными реквизициями может быть отказ от выполнения даровой функции. В таком случае человек превращается в индивида и опознается обществами как паразит и, соответственно, сбрасывается как балласт или даже уничтожается как враг.
  Все эти возможности представляют из себя источники трагического для отдельного человеческого организма и все они равно опознаются как зло, хотя все они в корне различны и все требуют своего уровня выключенности из ситуации.
  Общество может давать функции и может отстранять от них. Это еще один вид злого для человека, - когда его отключают от функции. Отключение происходит по разным причинам, - либо отлученный не справлялся, либо потребовался в иной роли.
  Подведем итоги. Мы можем выделить следующие типы зла:
  Первое зло. Зло реализованного дара. Происходит от непонимания необходимости освободиться от накопленных даров. Параллель - сожаление о потраченных силах. Выход - не жалеть себя, на место истраченных сил приходят бОльшие силы;
  Второе зло. Зло нереализованного дара. Отказ от результатов функции на благо общества. Параллель - Дед Мороз, пытающийся оставить малышей без подарков. Выход - в избавлении от скопидомства, силы на то и нужны, чтобы быть реализованы, а дары - на то и дары, чтобы быть дарованы;
  Третье зло. Зло индивидности. Отказ от функции на благо общества. Отказник обрекает себя на четвертый вид зла, когда он будет переключен с понижением функции. Общество найдет способ использовать всех, кто оказался в его зоне досягаемости и тех, что не хотят идти сами, будет волочить с биением головой о попадающиеся камни;
  Четвертое зло. Зло переключения. Может идти с повышением функции и с понижением, иметь как временный характер, так и необратимый, сопровождаться внутренними или внешними изменениями. Выход - выхода нет. Как, впрочем, и повода для горя, - делай что должен, не будучи должным.
  Как видим, с точки зрения общества человек сам по себе значения не имеет. Общество это своего рода машина, которая питается человеческим сопротивлением, но которая, - подобно тому как платоновский закон не касается разумного, - ни волоса не уронит с головы того, кто руководствуется общественными потребностями. Общество не то чтобы глухо к страданиям, скорее наоборот, - оно весьма внимательно следит за страданиями своих членов, поскольку страдания эти свидетельствуют о том, что человек отщепляет общественные энергии и пытается неправомерно замкнуть их на себя. Поэтому естественной реакцией общества на вопли боли ожегшегося, будет подбросить еще дров в огонь.
 
  Усложнение. И все бы хорошо и получившаяся картина - благолепная картина гегелевского Абсолюта, если бы не небольшой штрих - то, что сказано, касается всех общЕСТВ. В результате этого картина мгновенно усложняется, поскольку каждое общество абсолютно и предъявляет свои абсолютные требования. И нельзя сказать, что есть некий суммарный общественный Абсолют, некое суммарное Общество, поскольку, как жизнь, понимаемая как "жизнь-в-целом", существует лишь в противодействиях частных форм жизни, так и общество, как "общество-в-целом" существует лишь в борьбе конкретных общественных образований.
 
 
  Дополнение 14. 2. Грех
  Книга благомыслящего шведа полна сентенций подобных этой:
  "мы позволяем нашим плотским интересам одержать верх над законом морали - законом, установленным рассудком, морально обязывающим человека"
  Однако откуда же взялись эти "плотские интересы"? Автор, надо полагать, считает, что они проявляются как бесплатное приложение к телесности человека. Но плотские интересы могут быть разными в разных обществах и для разных людей. Кто-то хочет съесть другого человека, но это, - вполне плотское желание, - для большинства чуждо, несмотря на то, что все обладают плотью. Педофилия, гомосексуализм - плотские страсти, но они не обуревают равно всех подряд. Выходит, "плотские интересы" не являются просто спутниками плоти, раз уж они столь различны.
  Рассматривая тему зла, нельзя плавать лишь на поверхностном уровне банальностей, необходимо нырять в глубины смысла. Очевидно, что то, что философствующий в плоскости очевидностей швед понимает как "плотские интересы", это возникает вовсе не само по себе. Интересы даются обществами как возможные направленности будущих действий.
  Грех может быть двояким, в одном случае, когда преобладают "плотские интересы", за действиями индивида ничего не стоит кроме него самого, то есть индивид представляет лишь сам себя, свой организм и интересов других, кроме интересов своей плоти в его действиях нет, просто потому что индивид - это и есть лишь его плоть. Но не всегда грех сводится лишь к "плотским интересам". Люди оказываются должны иногда на благо общества брать на себя ответственность за действия, которые противоречат "закону морали - закону, установленному рассудком, морально обязывающим человека". Люди ДОЛЖНЫ иногда преступать мораль. Эти два вида греха постоянно путают между собой, между тем одно и то же действие может, будучи грехом, совершаться с разными последствиями для совершающего их. Солдат, убивающий на войне, и убийца, убивающий ради забавы или ради наживы, получают совершенно различную отдачу от своих действий. Грех может обнуляться обществом, которое закрывает его своей санкцией. Грех, совершенный индивидом, не обнуляется, у индивида нет санкции давать себе оправдание, и грех сдавливает его, сминает и окончательно запирает в индивидности, в границах плоти.
  (Примерно об этом я уже писал в Дополнении 8.2. Соловьев, старец Пафнутий и санкция на зло)
  В рассуждениях шведа имеет место доксическая слепота, он допускает слепые зоны, опираясь на общепринятое. Он уверенно оперирует "Я" с его несомненностью и понятием "человек". Но что такое "Я", что такое "человек"?
  Человек имеет сборный характер, общества собирают людей как дети поделки из конструктора. Страдания человека гиперреальны и в этой своей гиперреальности как раз и подозрительны.
  Слеза младенца, о которой с таким надрывом повествовал Достоевский, - это принципиально софизм. Человек беспрестанно несет потери, беспрестанно страдает. Страдание ломает, но оно же и строит. Страдание не есть нечто внешнее, оно имманентно человеку и без страдания его не будет. А страдания не будет, если оно не будет трагичным, и не будет балансировать на грани возможной смерти.
  То, что всеми бездумно полагается как внешнее зло, есть лишь реализация внутренней функции человека. Вот, скажем, усталость реальна некоей назойливой реальностью. Человек рассеивает энергию в работе и испытывает усталость, как отвращение от работы, невозможность ее дальнейшего выполнения. Он снова собирает себя в отдыхе, в некоем угасании напряженности человечности. Он ныряет из угасания человечности усталости в угасание человечности отдыха. И существует в виде некоей волны, в которой нельзя сказать, - здесь уже не человек, а здесь еще не человек, - поскольку вся эта болтушка - это и есть человек в виде его стремления к абсолютности.
  Розеншток-Хюсси где-то сказал что-то вроде того, мы не можем все время быть людьми. Доверну его утверждение двояко:
  - что без страданий мы не можем быть людьми;
  - что людьми нас делает стремление вверх из обыденностной нечеловечности в идеальную реальность человеческого.
 
  Дополнение 14. 3. Человек как пульсация
  Общепринято понимание человека как величины постоянной. Но на мой взгляд это не совсем так.
  Мамардашвили, к примеру, формулирует:
  "Только в сильном состоянии рождается достоинство, мысль, истина и так далее. Когда мы не в сильном состоянии, мы мыслим плохо, более того, и поступаем плохо, ведь греки не случайно говорили, что раб есть раб - это человек, который не решился умереть"
  В этой его мысли звучит скорее пожелание, чем понимание. Мамардашвили полагает, что человеку достаточно встать в боксерскую стойку, как он тут же станет героем и вокруг него воцарится истина, мысль "и так далее". Однако дело в том, что человек не в состоянии всегда быть в полном своем, сильном состоянии. И дело не только в том, что он не хочет, но и в том, что это его нежелание подкреплено его неможением.
  На мой взгляд, чтобы понять основу человека, надо обратиться к его изнанке, к тому моменту, где человек иссякает и переходит в нечто нечеловеческое, - как Грегор Замза, превратившийся в таракана. Таким переходом является переход в сумасшествие и явление это, столь много веков изучаемое, так и не получило должного понимания.
  А между тем не надо идти в психбольницу, что изучать безумие, - любой человек проходит через сумеречные состояния сознания, но проходит их неосознанно, не обращая на это внимания, и разница между ним и больным в том, что больной НЕ проходит эти состояния, а зависает в них.
  У каждого были моменты, когда кто-то обращается к нему, но его слова не воспринимаются. Человек не проснулся окончательно, или устал, или просто "задумался" - задумался ни о чем, словно бы завис, и вот "отвисая" он слышит обрывок фразы и понимает, что почему-то пропустил ее начало. Почему? Ведь уши его слышали, глаза смотрели?.. Уши и глаза работали, а сознание почему-то не сработало. Человек проскочил через то состояние, в котором пребывают сумасшедшие. Годами.
  Что-то в их сознании не срабатывает и все идет мимо них, как у той мюнгхаузеновской лошади, перерезанной напополам, что никак не могла напиться, сколько бы воды через нее не проходило.
  Сумасшедший - это крайний случай, это полное расслабление человека, как герой - его другая крайность, - крайность крайнего напряжения человеческого. Обычно же люди где-то посередине, они воспринимают не все, что слышат и видят, они неспособны самообусловливать себя, как то положено герою, они в полунапряженном состоянии.
  Но - иногда человек должен расслабляться и избавляться от своей человечности. Сон - такое избавление. И вот представьте человека, который неспособен избавиться от своей субъективности - бессонница. И вместо того, чтобы упасть и набрать в этом падении энергию для нового взлета, он скатывается к ровной линии, которая ни вверху, ни внизу, а посередине...
 
 
  Проблематизация 15. Красота и красивость
 
  Достоевский сказал в свое время фразу о красоте, фразу, которая с тех пор скитается по миру. Фразу резкую, словно выстрел. Вот только не холостой ли это был выстрел?
  Так и бродит фраза по свету, резонируя эхом в пустых головах, не будучи ни понятой, ни отброшенной. Красивая фраза о красоте, за красивостью которой не видят проблемы.
  Так стоит ли нам ждать спасения от красоты и как вообще понимать эту мысль?
  Прежде чем говорить о том, как ее понимать, давайте обратимся к миру явлений и посмотрим, как ее уже процессуально понимают. Точнее, "понимают".
  Красота в нашем обществе занимает важное место. Достаточно выйти на улицу, чтобы оказаться в ее окружении, достаточно включить телевизор или компьютер, чтобы с их экранов на нас хлынули потоки красоты. Нас окружают красивые машины, прекрасные женщины, удивительные интерьеры. Каждая пачка сигарет, каждая банка с горохом и каждый рулон туалетной бумаги оказываются столь густо разукрашены рисунками, эмблемами, узорами, что в глазах рябит. Как оценил ситуацию Бодрийар:
  "все ничтожество мира оказалось преображенным эстетикой"
  Но та ли это красота, что имелась в виду Достоевским? Или - что более важно, поскольку иметь в виду он, в общем-то, имел право что угодно - та ли эта красота, которую стоит иметь в виду в соответствии с его постановкой вопроса?
  К примеру, Вэйль так выразила свое сомнение в общепринятом понимании красоты:
  "Если красота - это подлинное присутствие Бога в материи, если общение с прекрасным - это таинство в полном смысле слова, то откуда берется столько извращенных эстетов? Нерон. Не похоже ли это на потребность сатанистов в освященных облатках? Или же, скорее, такие люди привязаны не к подлинной красоте, а к ее плохой копии? Ведь как есть божественное искусство, есть и искусство демоническое"
  Итак, с красотой, как оказывается, не так все и просто. Мы окружены красотой в симуляционном, демоническом ее варианте, наше же, охваченное пылкой любовью к красоте общество, оказывается при ближайшем рассмотрении толпами аплодирующих ей "извращенных эстетов".
  Надо полагать, Достоевский имел в виду нечто другое. Но что именно? И как провести границу между демонической красотой извращенного эстетизма и тем вариантом, от которого Ф. М. ожидал всеобщего спасения? Вопрос требует прояснения.
  Вот, например, гламур - явление это, казалось бы, столь далекое от высоких эйдетических сфер, не зря привлекает внимание людей философствующих. Гламур - это одно из отчетливых проявлений современных тенденций перверсивности эстетизма масс.
  Вэйль пишет следующее:
  "Женщина, разглядывающая себя в зеркале и прихорашивающаяся, не стесняется низводить себя - бесконечное существо, имеющее отношение ко всему на свете, - к мизерному пространству. То же самое происходит всякий раз, когда мы возвышаем свое "Я" (социальное, психологическое "Я" и т. д.) - как бы высоко мы его не вознесли, низведение будет бесконечным, ведь мы сводим себя к тому, чтобы быть только этим. Когда же "Я" приниженно (по крайней мере, если энергия не пытается возвысить его в желании), мы знаем, мы - не это.
  Очень красивая женщина, рассматривающая свое изображение в зеркале, вполне может полагать, что она есть это. Некрасивая женщина знает, что она не есть это"
  То, что сказано о женщине, может быть перенесено и на что угодно другое - уделяя слишком большое внимание незначимым деталям, человек упускает главное, в погоне за внешним - упускает внутреннее. И вот уже сама возможность внутреннего поставлена под сомнение - "был ли мальчик?", был ли человек, или существует лишь его симуляция?
  Гламур - это погоня за деталями, доведенная до абсурда, когда детализирование доводится до исчезновения того, чему детали должны служить - за хаосом четких деталей исчезает целостность. Детали перестают складываться в сумму, перестают существовать вместе и оказываются вдруг сами по себе. Современное восприятие красоты - это некое суммирование деталей, при котором объект не воспринимается как целостный. Человек теряет человека.
  Красота, конечно же, не сводится к той красоте, которую обрушивает на нас гламур, но этот поток мы можем рассматривать в качестве примера, на котором видно и все остальное подобного рода.
  Вот у Вэйль есть и другое мнение о красоте, которое, можно противоположить первому: "Красота - это такая телесная привлекательность, которая удерживает на расстоянии и диктует воздержание. В том числе и воздержание от самого интимного - от воображения. Все остальные объекты желания мы не прочь поглотить. Красота же это такой объект желания, который мы не хотим поглотить. Мы хотим, чтобы она просто была"
  Предложенный Вэйль критерий разделения демонической красоты (назовем ее красивостью) и красоты настоящей, обладающей, согласно Достоевскому, спасительными способностями, выглядит вполне действенным. Красивость отрывает, уводит от реальности, возбуждая воображение, красота отрезвляет и возвращает к реальности. В какой-нибудь капле росы на травинке для нас неожиданно на мгновение отражается весь мир в его бесконечности, в его действительности.
  Красота это в определенной степени столкновение с реальностью, она неожиданна и способна поэтому ошеломлять. Реальность нельзя желать (можно лишь ждать ее, предвкушая или боясь) - она имеет внешнюю, принудительную природу и поэтому она на шаг впереди любой рефлексии. Мы можем желать лишь собственные представления, потому что реальность всегда вмешивается в них извне.
  По большей части человек находится в котле собственных представлений. Если бы они были бы в состоянии это сделать, то большая часть людей предпочла бы остаться со своими грезами и отсечь пуповину мира, по которой к ним проникает реальность. Знаки реальности жестоки. А жестоки они потому что неподконтрольны.
  И выходит, - то, что выше мы назвали вслед за Симоной демоническим вариантом красоты, красивостью, может быть определено как красота не от реальности, а от ее отражения в сознании человека. Не настоящая, а выдуманная, надуманная, и в силу этого лживая, пытающаяся заслонить собой реальность.
  Как сказал Ле-цзы: "Гонятся за красивым - получают безобразное"
  И та красота, за которой "гонятся" люди, которую они пытаются смастерить на своих конвейерах, это не истинная красота, это подделка - не красота, а лишь красивость. Она заведомо искусственна, заведомо вторична, заведомо копия. Причем неизвестно чего.
  Истинная красота не создается, она возникает. Человек может лишь позволить, не мешать ей вырасти, но не способен вырастить ее.
  Но красота должна быть не только найдена, или обретена, или выращена, она должна быть еще и воспринята. Несвободный не способен увидеть красоту. Чтобы воспринять красоту, надо быть способным к этому. И когда некто воспринимает красоту - это его шанс на нечто большее, чем существование - на жизнь.
  Удивительна не красота, а то, что мы способны ее воспринимать.
  "Свобода от реальности", о которой с иронией пишет Бодрийар, возводя таковую свободу в ранг "сверхреальности", вырождается в "штукарство", в дробление мира, в придание значения незначимому и потере действительно значимого за массой деталей - "штук". "Сверхреальность" оборачивается недореальностью, бледной копией настоящего.
  Вэйль пишет:
  "Взгляд и ожидание - вот отношение, подобающее прекрасному. Пока мы в состоянии постигать, хотеть, желать, - прекрасное не проявляется. Именно поэтому в красоте всегда есть что-то неумолимое: противоречие, горечь, отсутствие"
  Итак, в красоте есть горечь, есть отрезвление и, если красота способна спасти отдельного человека, вернув его из мира грез в реальность, то красивость способна заморить своим всепроникающим удушьем целый мир.
 
 
  Выворачивание 15. Что такое красота?
 
  Красота имеет негативный смысл - она делает безобразное приемлемым и уродливое желаемым. Это то, посредством чего общество ставит цели перед человеком, включает его в свое действие.
  Красота есть соучастие в целостности, которая снимает уродство вещного, подключая к смысловой избыточности идеального.
  Однако, как показано в Проблематизации, красота может воздействовать по-разному и ее воздействие не представляет собой чего-то заведомо абсолютно положительного, как то обычно полагается, и уж тем более чего-то такого, за чем стоило бы бездумно гоняться. Мало того, что подключение это может быть нежелательным для настоящей цели человека, так и подключиться можно по-разному - не посредством красоты, а посредством имитационной красивости, которая представляет собой ловушку, и этот вариант подключения очень груб - рабская цепь вместо приглашения на царский трон.
  Красота есть навык, который общество придает человеку посредством набора идеальных примеров.
 
  Примечание 15. 1. Чеховский идеал красоты
  Чеховский идеал человека, в котором все прекрасно от макушки до пяток - это идеал человека, входящего в общее общественное пространство. Дикарь, который по своему прекрасен, по своему хорошо одет, по своему прекрасно мыслит (например, о том, что неплохо было бы закусить этим нелепым европейцем в нелепой одежде, с нелепым лицом, нелепыми мыслями и сомнительной душой), и со своей прекрасной душой, вряд ли покажется чеховскому человеку столь же прекрасным, как тот является в восприятиях других дикарей.
 
  Пояснение 15. 2.
  Все привыкли полагать красоту как нечто абсолютно и безусловно позитивное и тут им предлагается выворачивание красоты, в котором та предстает как негативная по существу. Приведу поясняющий пример, который понятливые могут пропустить. Вот, скажем, дети полагают все связанное с половой сферой позорным и нечистым. В Китае как-то даже своеобразная "мода" имела место на самоубийства подростков, которые те совершали от отвращения к нечистоте взрослой жизни. Но и у нас было нечто подобное - вспомните всякие дразнилки и тому подобное. Как это преодолевается? Красотой, которая заставляет смириться с вещностью и с подчинением ей. Красота примиряет с вещностью, делает ее нечистоту незначимой, обнуляет ее.
  Думаю, подобных примеров любой сможет привести множество.
 
  Примечание 15. 3.
  После того как мы разобрались с красотой, неплохо упомянуть отвращение, роль которого обратна действию красоты. Отвращение выталкивает. Детям незачем думать о половой сфере и их от нее отталкивает, честному человеку непонятна воровская удаль и его от воровских подвигов отталкивает, и так далее. Красота указывает свое, подсвечивает "место для шага вперед", отвращение гонит прочь, не дает прижиться в чуждом.
 
  Примечание 15. 4.
  То, что красота общественно обусловлена, определяет и роль расширений, которые выполняют, с той или иной степенью осознанности, своеобразный соцзаказ на красоту. Расширения обучают красоте и потому разные общества производят их для своих людей, роль расширений - давать наборы идеальных примеров, которые определяют людей того или иного общества. Примеров можно привести множество, скажем, срамные картинки, которые изучают школьники, чтобы получить (какой-никакой) доступ к идеалу "Вечной Женственности", блатные песни, которые учат, какие чувства должен испытывать гопник, или новые смешения цветов на экспрессионистских полотнах.
 
  Доворачивание
  То, что сказано в Проблематизации 15 по поводу раздвоения красоты это не столько о том, что есть "плохие" расширения и есть "хорошие". Для представителя любого общества априори плохими являются расширения чужих обществ и в придачу - часть расширений своего общества. То, что от красоты можно отделить красивость, представляет собой шанс для внутриобщественного маневра, для неподчинения и для самостоятельности.
 
  Суммарное доворачивание. Вопрос "о смысле жизни"
  Поскольку автор не ставил цели решить всех философских задач этим скромным текстом, лишив профессиональных философов их хлеба, то пришло время закругляться. Коснусь же в этом послесловии еще раз тех вопросов, что были затронуты в тексте и более всего - вопроса о так называемом "смысле жизни".
  Кант приканчивает материализм легко и непринужденно. Делает он это так, - проследим ход его мысли:
  Все, что имеется в сознании человека - идеально.
  Выходит, что человек имеет дело лишь с идеальным.
  Тогда о каком материализме может идти речь, раз уж материальность может проникать в сознание человека только в виде идей?
  Да, нечто реальное толчется где-то на грани восприятия, но эта материальность рассыпается в мириадах отражений, не проникая через порог восприятия, потому что то, что проникло - нематериально. Поэтому все, что есть у материалистов - это лишь ИДЕЯ материи и, соответственно, материализм представляет собой лишь некий огрубленный подвид идеализма.
  Эту его картину стоит довернуть и усугубить:
  Идеи нечеловекоразмерны. Т. е. сам по себе человек по-человечески воспринимать мир не способен, идеи проникают в восприятие отдельных людей, но сами идеи, возможность оперирования ими, - дается обществами. В итоге этого нехитрого рассуждения со всей очевидностью мы получаем, что лишь общество дает явлениям санкцию на реальность.
  То, на что у человека нет идей, то, - да, да, вполне в соответствии со знаменитым витгенштейновским "чего нет в моем языке, того нет в моем мире", останется невоспринятым, или воспринятым, но неким несообразным для гипотетического "внешнего наблюдателя" (картина восприятия которого обусловлена (но именно обусловлена, т. е. - нет идеальной критической "истинной" позиции) иначе) образом.
  Таким образом мы получаем усугубление кантовского отрицания материализма, - мало того, что реальность проникает в человека лишь в идеальностях явлений, так и сами явления возможны лишь в виде санкционированных обществом идеальных форм.
  Человек - существо смысловое, видящее лишь через идеальности, способное жить лишь в среде смыслов, и, будучи таковым, человек постоянно стремится простроить свои смыслы в некий порядок, в законченную структуру, что понимается как поиск окончательной истины. Задача эта кажется естественной и не предполагающей каких-то затруднений, но на поверку не является столь простой, как кажется. Общества также имеют смысловой характер, как и отдельный человек, и также нуждаются для своего существования в идеальностном пространстве, каковое и организуют как собственный миф.
  Человек существует в разных обществах, взаимоотношения между которыми обычно оказываются сложными и зачастую напряженными при нечеткой разграниченности их идеальных пространств, как бы при перетекании одних смыслов в другие. Он вынужден сосуществовать в разных идеальностных пространствах этих разных обществ и те смысловые структуры, которые он выстраивает в условиях такой мифической неравновесности, оказываются подобны замкам на песке.
  Поэтому истина и смысл жизни оказываются столь неуловимы, поскольку оные текучи и существуют не в виде неких незыблемых основ, а виде постоянно изменяющихся балансов соотношений разных мифов.