Глава 3. «Крымское Приморье»
В окне вагона проносятся рыхлые предвесенние облака, мелькают тёмные стволы сосен, белые - берёз... Да, в лесу ещё снег. И сугробистый, простроченный следами зверья, тропинками, лыжнями, но уже и проталинки пригрелись возле берез. Наши первые часы только с собой… Не скучно ли будет там, в Крыму? Не достанем ли друг друга?
- Какими ж тягостными были эти два дня перед отъездом! – вдруг слышу голос Линки.
Она закрывает книгу, которую вроде бы читала до этой фразы, но оказалось…
- Из-за Антона?
- Ну да, из-за него. И только из-за него.
Нет, не спрошу её: и что, мол, в этот раз… пусть сама.
- Позавчера-то мой… - и замолчала, отвернулась к окну… значит, расскажет то, что вначале не хотела. - Сидел, читал в своей комнате, а потом вдруг возник в проёме двери: «Пойти пройтись или искупаться?» вроде как спросил у нас с дочкой.
И замолчала. Наверное, думает: рассказывать ли дальше? Давай, Линка, давай! Я хотя и смотрю в окно, делая вид, что мне, мол, всё это – до фени, но ушки - на макушке.
- А мы с дочкой спешно шили мне юбку. «Пожалуй, искупаюсь, - решил, наконец, и подошел к шкафу: - Где тут у вас чистые полотенца? – Порылся на полке, заворчал: - Вечно у вас как зря всё понавалено!»
Снова замолкла. Положила книгу на стол. Значит, будет рассказывать и дальше.
- И зачем я шутливо огрызнулась?.. был бы, мол, только у тебя порядок. - Снова смотрит в окно, хотя знаю: мельтешение облаков и сосен не видит, а просто... - А он вдруг и смахнул всё с полки, и рявкнул: «Ищите сами!»
- Смахнул и выскочил из комнаты? – почему-то спросила я.
- Ну да, смахнул и выскочил, а я еще и догнала его словами: конечно, тебе хорошо!.. у тебя отдельная комната, отдельный шкаф, есть где аккуратненько всё разложить, а мы тут втроём в одном лепимся.
- Да-а, завелась ты с пол оборота…
- Ну да, завелась. Но слегка. – Взглянула на меня и глаза её потемнели: - Но, может, и слегка не надо было? - Может, и не надо, Линка, но ведь трудно сдержаться и не ответить на агрессию, знаю. - Ну да, не надо, - ответила на свой же вопрос, - потому что он вдруг снова возник в проёме двери и сразу набычился: «Ищите! А то сейчас подожгу тут все! Повалю, раскидаю!»
- Во как! – воскликнула я вроде бы про себя, а получилось…
Но, похоже, Линка не услышала моей, ненароком выплеснувшейся эмоции.
- А я только удивленно посмотрела на него, продолжая шить, но в голове мелькнуло: перекрестить его что ли? Бес вселился.
- И перекрестила?
- Нет, не перекрестила, а тихо так сказала: «Давай, вали».
- А он и впрямь?
- Ага. Шагнул к шкафу, пнул его ногой и вылетел вон. Сверху что-то упало, разбилось, а я… - А ты даже не посмотрела на осколки того, что разбилось, но… К горлу - ком, к глазам – слезы, да? - А я из-за слёз даже не взглянула на разбитое и стала искать на полу, в ворохе белья полотенце и дочка… Дочка зашептала надо мной: «Мам, давай я. Мам, давай...» и лицо её тоже было в слезах... - Бедная Линка! И со всем этим ты едешь в Крым? - Тогда я и запричитала: доченька, ты прости меня… за него прости! - Да-а, сценка разыгралась... И ты прокручиваешь её, прокручиваешь в сотый раз. Отключи этот фильм, Линка! - А потом он купался, уходил куда-то, ужинал. - Нет, не может она остановиться. - На другой день снова сидел у себя за закрытой дверью, уходил, приходил, а я после работы бегала по магазинам, готовила еду, дошивала юбку и всё надеялась: подойдет, одумается, извинится! - Не подошёл, да? – Нет, не подошёл. - А сегодня извинился? - А сегодня утром даже не вышел пожелать мне доброго пути. – Значит, еще и добавил твой Антон. – Представляешь? Не пожелал доброго пути, когда с детьми перед дорогой присели в коридоре!
Я инстинктивно вскинула руку, чтобы погладить её по голове, но на пол пути рука метнулась к термосу с кофе, и я уловила её выдох:
- Нет, не вышел.
И снова невидяще уставилась она на мелькающие за окном сосны, а я налила в разовые стаканчики кофе, протянула один ей и добавила про себя вместо неё: «А ведь знал, что всё это увезу с собой!»
Едем уже второй час… Холодно-то как в вагоне! И почти пусто, только студенты в соседнем купе гогочут… и громко как! Что искать едем? Зачем соблазнились почти бесплатными путевками? Как это у Хемингуэя*? Единственная радость - это радость человеческого общения. Вот-вот, а я… А я и сама оторвалась от привычного, и Линку - от семьи, а кого встретим там для того самого «человеческого общения»? Но ладно, если скучно будет, то с тобой дневники, в них окунешься… Во, опять я – сама с собой. А, впрочем, вызывать себя другую не так уж и плохо, есть с кем вести диалог, а диалог всегда подталкивает, раскручивает, но сейчас ты, Ядва, только отвлекла меня от… И о чём я думала? А, о дневниках. Ну да, буду почитывать свои юношеские и подбивать Линку делать записи.
Так у неё будут уже не юношеские.
Но зато в какой-то мере насыщенные жизненным опытом... Ишь, забралась на вторую полку и что-то не слышно её. Задремала?
Пусть поспит, не думая о будущих дневниках, а ты полистай свои...
Ага, прямо сейчас и…
«Очередная депрессия. Потухший взор. Плохо. Ведь годы-то идут, летят. Двадцать уже!»
Ох, сейчас бы тебе эти годы, да?
Не отказалась бы, Ядва, не отказалась. Но не перебивай меня.
«В семнадцать были мечты кем-то стать, чего-то добиться, но теперь они тают…»
Ага, тают, как этот заоконный снег под солнцем.
Слушай, я же тебя просила… «Да еще это вечное: для чего дана жизнь, зачем живу?»
И всё же ты теперь меня послушай. Вот ведь как получается: прожила ты уже вдвое больше, а ответов на эти вопросы так и не нашла.
Не нашла… Интересно, а задаются ли такими же вопросами студенты-попутчики, гогочущие на весь вагон? Тише вы, оглашенные! Человек задремал, а вы…
Смотри-ка в окно, город своего босоного детства проезжаешь.
Ну да, сердце аж затрепыхало.
Ну как же, самые романтические годы твои здесь пролетели.
Да-а, Денис, первая влюбленность, мучительное счастье видеть его, встречать. А потом…
А потом и он стал прошлым.
Ладно, Ядвочка, не будем о грустном. Очнусь-ка я от давнего дневникового прошлого и полистаю о не столь отдалённом. «Купила пластинку с классической музыкой. Какое же это упоение слушать «Лунную сонату» Бетховена*!»
Это ты уже… когда работала и жила здесь.
Да, когда уже работала помощником режиссера. «Боже, как страшно потерять мечту, перестать замечать прекрасное, не стремиться к нему. И чем тогда жить? А разве стремление к любви это ни ожидание встречи с прекрасным?»
Во как. Мечталось тебе о любви как о чем-то прекрасном…
Мечталось. А оказалось, что «следствие любви» это - муж, ребенок, быт, нескончаемые заботы, как и у Линки, и даже ссоры из-за... И места для той прекрасной любви оставалось всё меньше, меньше, пока…
А пока за окном-то уже сумерки.
Да, сумерки… Еще и метель начинается, ишь как по перрону бабульку гонит! Наверное, к своему вагону спешит. Смешная… Сухонькая, а волочет за собой коляску до верху навьюченную. Ой, чуть не упала! В вагон-то свой хоть сядет?
Прикрой-ка глаза, авось время скорей пролетит.
Пролетит, пройдёт, пробежит… промелькнёт, пронесётся, просквозит… Всё, хватит, пусть время делает, что хочет, а я и впрямь вот так прислонюсь к уголку и вздремну.
Вот и Орел… До отхода поезда в Крым еще целых шесть часов.
- Линка, чем же заполнять их будем?
- А давай-ка по улицам побродим, по магазинам почкаемся.
- И как часто ты чкаешься?
Засмеялась… Ну, вот и хорошо. Подремала в поезде, отдохнула чуток и даже щечки зарумянились.
- Да не я чкаюсь, а дочка. Любит она это словечко.
Как же с крыш метёт! И снегом колючим - в лицо. Неуютно на улицах, тоскливо, но вида не подам, не буду заражать этим и Линку.
Зал ожидания. Садимся в уголок красной, отполированной задами скамьи.
- Почитаем, Линок? – Лишь плечом дернула. – Нет, ты всё же послушай Максимилиана Волошина*, ведь на его родину едем:
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины…
Нет, вижу, Волошин Линке – до лампочки, уже свитер вяжет, да и меня, честно говоря, такие прекрасные стихи сейчас не будоражат, вот когда поеду к нему в Коктебель, тогда и буду читать… Вот-вот, а сейчас посмотри-ка вокруг, тебе ж нравится наблюдать, может, интересное что-либо схватишь… Ага, моя неотступная Я-два, вот… на цементном полу, прямо передо мной, квадрат солнца. И квадрат этот всё ползёт по полу. И ползет воочию, заметно! Только что был у краешка скамьи и уже отъехал влево. Как же быстро летим мы во Вселенной! Слышу, даже слышу напряженное гудение полета Земли, нарастающий шум ветра, ощущаю космический холод вселенского пространства… Не нужен тебе сейчас «холод вселенского пространства», лучше опять – к дневникам, и прочитай из них что-либо Линке… Ну да, чтобы заразить, подтолкнуть её к записям.
- Линка, послушай-ка:
«Приходил Стас. Пробирался к нашей комнатке через хозяйскую и ворчал: «Можно здесь и ноги поломать…» А когда уходил – снова, вроде как специально для наших добрых старичков бросил: «Если что здесь украдешь, то не сразу и выход найдешь». На что те так и остолбенели». Видишь, Линка, если б не записала тогда этого о Стасе, то и кануло бы в вечность, а так… Дневники консервируют эпизоды жизни, а потом подталкивают и к воспоминаниям.
Дернула плечом, не оторвавшись от вязанья, но:
- Ну, если подталкивают, то и расскажи о Стасе.
- И расскажу. Слушай. В ту пору мы с подругой снимали комнатку у стариков евреев, и он иногда приходил к нам. Красивый был. Лицо с матовым благородным оттенком, тёмные большущие глаза, греческий нос, высокий лоб, а над ним - упрямый чуб. А еще были у него бородка и усы, которые так ему шли!.. и так нравились мне.
- А ведь в те времена, как мама рассказывала, на бородатых не только на улице пальцами указывали, но могли и с работы уволить.
- Ну да, сейчас на такое и внимания не обратили б, а тогда!.. Тогда это считалось - из ряда вон… А еще писал Стас стихи. Хочешь прочту короткое?
Линка поморщилась, но я уже открыла тетрадь:
- Послушай:
Случаются дожди -
застывшие навек седые струи.
Они трепещут мягко, как мираж.
И ты приходишь вечерами тихо,
и трогаешь упругих струек звон,
и в бессловесном снова ищешь смысла.
- Ну, как? – спросила, всё же надеясь на успех.
И не дождавшись ответных эмоций, прочла уже наизусть:
Это - сон отлетевший...
И в нем присутствуешь ты...
- Стас говорил, что они – мне…
На тропинках, уходящих куда-то,
мы с тобою одни.
Я не знаю: есть ли солнце над нами,
но свет загадочный явлен.
И тепло твоих пальцев моего касается сердца.
- Во, еще помнишь…
- А потому и помню, что сразу влюбилась в него.
Но моя, так и не растроганная стихами подруга, уже прячет клубок в сумочку:
- Ладно, о «тогда» в другой раз расскажешь, а сейчас идём… посадку объявили. Слава богу! Как только лягу на полку, так и не проснусь до самого Крыма.
Крым.
Холодный, ненастный, тусклый, - неуютный.
- Серо, Линка, всё серо, как у нас в ноябре.
И дождь. Моросит, моросит!
И море серое, разъяренное, - пугающее.
И гостиничный номер тоже серенький, тесный.
А наша неулыбчивая сожительница Лида словно охраняет свой мирок.
- Линка, а рядом-то с нами бильярдная. И с каким же треском взрываются и взрываются шары! - Да и дым от курева - в двери.
И зачем приехали? Может, к морю? Но оно холодное, раздражённое, грязное.
Да и вообще, всё, всё чужое! Но не стану об этом – ей. Лучше – вот что:
- А давай-ка поищем во всём этом нечто утешительное, нельзя же быть такими…
- Занудами, хочешь сказать? Ой, нельзя, конечно, но...
- Но вот прямо сейчас и скажем себе: а мне хорошо, хорошо!
- А мне хорошо!.. Хорошо знать, что не висит надо мною обида мужа, что не надо исполнять никаких жениных долгов…
- И так здорово ощущать себя никому не нужной, да? И это ощущение словно рамой окаймляет, охраняет твоё «я», да? – Кажется, попала «в точку», даже рассмеялась Линка, но я почему-то одёрнула её: - И всё же советую тебе написать Антону письмо, чтобы как-то размягчить свою обиду, да и его…
- Напишу, напишу как-нибудь. Но скажи, почему в нём так сильно стремление к сексу, а во мне… а я… - А в тебе этого и раньше не было, да? - А я всё искала в тех, в кого влюблялась нечто… - И она изящно пошевелила пальчиками у щеки, словно нащупывая это «нечто». - Нечто такое, что могло бы увести в неведомые радостные дали.
- И ведь нашла же… Столько лет прожили с Антоном в ладу и только теперь…
- Да, только теперь, когда уже и сам в даль не всматривается, и меня никуда за собой не зовёт.
Ох, чем бы остановить волну нахлынувшей на Линку грусти?
- Линка, пойдем-ка узнаем: есть ли в этом раю под названием «Крымском приморье» библиотека? Так, на всякий случай узнаем, если заскучаем, то...
- Нет, ты иди, а я… - и на лице её вспыхнула та самая улыбка, которая мне так нравилась! - А я посплю, охраняемая рамой своего «я», как ты сказала.
Линка с Лидой ушли пройтись, а я – к дневнику. Эта моя привычка делать записи… Проживать бы мгновения настоящего просто, не задумываясь, не стараясь ухватить улетающие эмоции за хвост, закрепить в дневнике… как дети или животные: насытились, ничто не угрожает, светит солнышко и-и… Мгновение, остановись! А мы, человеки, вечно выскальзываем из настоящего, мучая себя или прошлым, или будущим. Но ладно, видать, и мне никуда не деться от этого, а посему и здесь настоящему не дам ускользнуть, а законсервирую в своих записях, чтобы со временем стало оно сохранённым прошлым.
«Снова сидела в библиотеке. Статья Татьяны Ивановой* «Специальность 2101» о преподавании литературы в школе. С болью написанная статья. Да и «Пожар» Распутина* перебудоражил душу и ощущение, что распадаюсь, и нет сил собраться.
В номер… А в номере - опять этот нескончаемый взрывной треск бильярдных шаров!»
Первое утро в «Крымском приморье».
- Линка, смотри! Сегодня-то солнце! Скорей к морю.
Ах, как же благостно пропитаться его запахами, наполниться неуёмной силой! Ну да, я - капля этой синей воды, струйка ласкающего ветра, я…
- Аннуш, а на пляже-то ни-ко-го! - вдруг слышу. – Ой, а ей еще кто-то нужен. - Может, пойдем в номер, к телевизору?
Нет, надо подтолкнуть её к прелести видимого мною:
- Но смотри, смотри Линка: прямо у твоих ног стелятся и стелятся волны, выбрасывая на песок ватаги пузырьков, а те в панике спешат назад...
- Это им страшно оставаться здесь потому, что их сейчас затянет мокрый песок.
- Вот-вот, молодец! А теперь почувствуй себя сверкающим бликом вон того солнечного зайчика на гребне волны!
- Представила… подставила… заставила…
- Линка, ты что?
- Да нет, зайчиком быть здорово. Прыгает себе, пляшет, смеётся и нет у него забот, жениных долгов…
Да-а, мою озабоченную подругу вот такими сверкающими мгновениями жизни не излечить, надо еще как-то… что-то.
В дневник:
«Тихая, ласкающая синева моря… Будто оно, выплеснув накануне пенными волнами всю свою ярость, наконец-то исторгло из своих глубин и радостную успокоенность, доброту». Кажется, ничего, красиво нацарапала, только вот насчет «исторгло»… Может…
- Что, и здесь будешь писать? – вдруг слышу голосок только-что проснувшейся Линки.
- Да нет, уже написала. Это я, пока ты спала, бродила вдоль берега и только сейчас…
- А сейчас будешь читать свои дневники?
- Ага.
- И опять про того самого, о котором - в поезде?
- Про него.
- Тогда и мне немножко, а я буду слушать и просыпаться.
- Ладно. Просыпайся и слушай:
«Середина мая. Моя любимая пора... Вчера со Стасом шли по тихим, почти сельским улочкам, и он пригласил меня заглянуть в его сад, - «Ведь яблони цветут, сирень!», - и я пошла. Но только взглянула на этот праздник цветов и заспешила домой. Чего испугалась?.. Не знаю. А он провожал, и я была счастлива только тем, что шёл рядом, а когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».
- А чего испугалась то?
- А испугалась… Нет, тогда даже и не пыталась понять «чего», а просто убегала, уезжала от него к маме и всё… а потом даже минуты считала, когда вернусь на работу и снова увижу.
- Но близко не подпускала.
- Долго не подпускала. Только потом…
- А я Антона – сразу, – перебивает огорчённо и отбрасывая одеяло, встаёт: - Влюбилась в свои семнадцать и словно сдалась, а теперь от моей влюблённости почти ничего не осталось.
Как и от моей… Но не скажу Линке об этом потому, что она может спросить о Стасе еще что-то, а мне пока не хочется раскрывать ей драму нашей жизни. Но когда-нибудь прочту вот это из моего любимого Владимира Набокова*:
«Мы забываем, что влюбленность - не просто поворот лица, а под купавами – бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, и лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность - не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте». Прочту и скажу: моя милая Линка, быть влюблённым это всё равно, что лететь в самолете… нет, в лайнере, набирающем высоту: движение, небо, облака и впереди – нечто загадочное и непременно прекрасное, когда всё озаряется магическим светом и каждое явление наполняется смыслом, от которого дух захватывает! Но такое состояние - лишь цветение жизни, когда этот изумительный цветок непременно должен быть опылен, чтобы не стать пустоцветом, а потом… Потом таинственная и лучезарная «недоговорённость» исчезает, проявляется «явь», а «метины» влюблённости тают, увядают. Но Господи, как же не хочется верить, что это прекрасное цветение только для продолжения рода!
Втроём - на ближайшие возвышенности!
А трава на взгорьях еще не зазеленела, лишь в лощинах… но уже выпорхнули желтые веселые первоцветы. И Линке с Лидой хорошо, - вижу! Ну да, ведь они – одного возраста, им надо радоваться, вот и пусть ищут эту радость, пусть.
- Девочки, оставайтесь-ка здесь, на этой лужайке с первоцветиками, а я…
- А ты опять - в библиотеку?
- Опять, Линка. Кое-что интересное там нашла.
- Иди, иди, да не зачитывайся. Скоро ужин, а после него - мероприятие в актовом зале затевают. Веселиться будем! До упаду.
- Это хорошо, до упаду… А пока – пока!
В дневник:
«Знак беды» Василя Быкова*. Степанида, Петрок… Они - жилы, на которых держится наша жизнь.
Ах, какой же трагедийной будет наша литература! Только б нашлись таланты, умеющие написать обо всем, что пережили такие, как герои Быкова». И всё же, ну что даст мне в будущем вот это, только что написанное? Но пишу, пишу… Нет, что-то еще консервировать сейчас не буду, а вот к старенькому…
«Мы сидим со Стасом на обновлённой после зимы голубой лавочке в уютном тихом «Круглом» скверике в тени цветущих лип, и он читает недавно написанное:
И зелены да будут зеленя,
И смех да будет солнцем осиянен,
И пусть пребудет вечной доброта,
И россыпь рос, роящаяся зыбко,
И очерк малахитовый листа,
И колоса янтарная улыбка.
И полдень стройный, как полет стрелы,
И облаков вселенское величье,
И бескорыстность страждущей пчелы,
И безыскусность этой песни птичьей…»
Да, конечно, его мироощущение было глубоко поэтическим, поэтому и меня воспринимал как образ, временное вдохновение, а я, если и не понимала этого, то чувствовала… Чувствовала и боялась, но всё же...
Ну вот, а ты бубнила: зачем, мол, эти записки?.. Привет, Ядвочка! Что-то давно ты не заглядывала. Да, бубнила, но вот… А теперь даже у моря сидишь со своей консервацией, вместо того, чтобы… Но зато как же ярко вспыхнуло то, что могло навсегда кануть в Лету! Нет, схватывать и удерживать мгновения жизни это… Это здорово.
Линка только что пришла с «мероприятия»:
- Кажется, эта наша поездка просто нелепость.
Да-а, что-то случилось. Не только волосы её взлохмачены, но и сама. Спросить в чем дело? Нет, пусть сама скажет… если захочет.
- Может, и нелепость, - улыбаюсь.
- Вот моя соседка-домоседка Меньковская сказала как-то, что без «своих» и дня прожить не может, а я…
- А ты уезжаешь от своих искать чего-то, где-то...
- Ага. Чего-то, где-то. Правда, спросила как-то Антона: «Старик, это плохо, что иногда бросаю вас?» А он лишь усмехнулся: «Да нет…»
- Вот видишь, а ты…
- А что я? Если б отвечал так же и на мой вопрос: ты обидишься если не приду к тебе и завтра, и послезавтра?
- Да забудь ты об Антоне хоть на несколько дней! Что, и на «мероприятии» ничего не отвлекло от него? – попыталась слегка подтолкнуть к тому, чтобы поделилась впечатлениями. И удалось. Она с бросила своё нарядное платье, стёрла с губ помаду, бухнулась на кровать:
- Отвлекло. Пристал один. Высокий, вроде бы даже и красивый. – Помолчала, словно заново оценивая его красоту. - Приглашал в ресторан, обещал манну небесную.
- И польстилась… на манну?
- Да нужна она мне! – фыркнула в потолок.
- Что так? – уже и рассмеялась. – Ведь не только манна, но и красивый, высокий, так что подумай, может и...
- Что «и»? – хлопнула ладонями по пледу: - Что может быть между мной и им, если у меня не только Антон, но и дети. – И, отвернувшись к стене пробурчала: - Разве смогу бросить их?
Нет, мои смешки пришлись ни к месту и ни ко времени, надо замолчать.
В дневник:
«Что за блаженство сидеть на балконе, подставив себя солнцу и слушать шум моря! Как же дурманяще пахнет потревоженной зеленью, дымком костра, землей… Закрыть глаза и только слушать? Ага. Птицы чирикают, щебечут, поют… а вот кудахчет курица, лает собака. И сколько же тихой, но озорной радости в каждом живом звуке!.. А можно и вот так, всматриваясь: как горы то манят голубоватой поволокой! Наверное, и те, где Волошин, такие же. Да-да, он где-то недалеко, рядом, вот только выберу денек и поеду к нему, в Коктебель»*.
Вчера-то опять весь день море щетинилось, бесновалось, а утром - полный штиль, у берега болтаются медузы, и вода голубая-голубая!
- Как в бассейнах Индии, - Линка стоит у ластящихся волн, перебирая на ладошке отполированные камешки. – Голубая вода, как в тех самых бассейнах, которые еще помню… и которые подарил мне Антон, заняв денег у сестры. – Поднимает еще один голыш и, забраковав, кидает в воду: - И была Индия для меня самым дорогим подарком.
- Вот и цени это, а не…
А она закрывает глаза, глубоко вдыхает насыщенный морской свежестью воздух, стоит так какое-то время вспоминая, наверное, те самые бассейны. Ну зачем я прервала её сладкие грёзы?
- А что «не»? – Словно опомнилась и взглянула почти дерзко: - Теперь должна за это всю жизнь «исполнять женин долг»?
- Нет, конечно, но…
Нет, не надо мне было возвращать её из Индии.
- Вот я и выбрала пока «но».
Из дневника:
«Брат где-то достал, отпечатанные на машинке, сочинения русского философа Владимира Соловьева и сегодня читала его «Смысл любви»:
«Познавая в любви истину другого не отвлечено, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического, феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом».
Да-а, молодец, что тогда переписала это. Ведь как раз сейчас и подсказывает, что убегала я от Стаса, боясь выпорхнуть «за границы своего фактического, феноменального бытия»… А, может, не хотела терять эгоистическую свободу и «жить не только в себе, но и в другом»?.. Может быть, Ядва. Но ах, если б знать, что жить с этой «эгоистической свободой» зачастую будет так муторно и тоскливо!
Она тихой кошечкой приоткрывает дверь, проскальзывает мимо и, светясь улыбкой, садится на краешек койки. Давно не видела её такой красивой, - светится! И что это с ней?.. Но не спрошу. Пусть сама раскроет тайну своего свечения, если захочет. Но нет, только опять по кошачьи потянулась, прилегла. Нашкодила? И всё равно не спрошу, а буду делать вид, что вся – в чтении: «И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду…»
- А я в ресторане была, - вдруг слышу через «радость» строк Набокова.
- И с кем же это мы?.. – пока не поднимаю глаз, перелистывая страницу.
- А мы… а с Серёжей я.
- С тем самым, красивым и высоким?
- Ага.
- Ну и как, – всё так не отрываюсь от строк, - надеюсь, за ресторан расплачивался он?
Но взглянула, улыбнулась, - поймёт ли, что имею в виду под расплатой?
- Он, он! - Поняла! - Пока не волнуйся, но…
- Линка, что значит «пока», а заодно и «но»?
- А то «пока», что Серёжа очень порядочный и даже не намекал, что за это должна ему что-то.
- Хорошо, с «пока» разобрались, а с «но»?
И тут Линка вдруг увяла, - куда девалась её светящаяся красота, куда улетучилась, в какие сферы вспорхнула? Не надо было настаивать на раскрытии тайны «но», лучше б - в неведении…
- Слушай, Аннуш… - шипящим «ш-ш» зашуршали Линкины слова сквозь мои сомнения, - а вдруг я влюблюсь в него и потеряю голову?
Так вот она чего!
- Влюбиться… Это, конечно, здорово! – всеми своими интонационными красками одобрила перспективу. - Но ведь опять же обязательно долбанёт это проклятое «но»!
- Ой, долбанёт! Ой, уже и долбануло, потому-то и…
- Ладно, Линка, удави ты это нахальное «но» хотя бы на недельку, удави и отбрось от себя, а там…
- А там? – жалко взглянула. – Ведь там Антон с детьми.
- А там… Дело видно будет. Кстати, ты написала ему письмо?
- Почти, - снова загрустила.
- И что значит «почти»?
- А то почти, что хочу с тобой посоветоваться: оставить ли в нём вот такие строчки? – Вынула из сумочки помятый листок, расправила на коленке: - «И дело, Антон, не в том, что ты пнул шкаф ногой, а в том, что даже не вышел, чтобы проводить меня. Неужели до такой степени стала тебе невыносима только из-за того, что… Ты знаешь, о чём я, хотя и можешь сказать: ты, мол, не нашла полотенце вовремя. Но тогда возникает вопрос: почему в Киеве бузина, а в огороде дядька…»
- Честно говоря, не поняла: при чем тут бузина, дядька, но… Но знаешь, есть в этом вопросе что-то. Оставь.
И на другой день она отослала письмо.
В дневник:
«Всё так же пасмурно, холодно и неуютно. И всё такие ж грязные, лохматые волны с бильярдным аккомпанементом катают и катают гальку у самой кромки, а сапиенсы ходят закутанные и хмурые. И почему они так не мне интересны?»
Да нет, каждый, поди, чем-то интересен, это в тебе… да-да, это в меня вселилась какая-то наболевшая пустота.
И как, как выселить её? Владимир Набоков, помоги!
«…И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость. Благостное волнение, подарок, не оцененный нами. В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток - и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, - и снова одиноко падал круглый каштан, - чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»
Боже, пожалуйста!.. научи меня вот так же впитывать настоящее и радоваться ему!
Сегодня – штиль. Море голубовато-зеленое, радостно-приветное и-и - до бесконечности! И любуемся мы им, стоя среди останков городища. Правда, больше любуюсь я, а Линке с Лидой интересней прыгать с останков стены на останки фундамента, издавая при этом победные кличи.
- Девочки, резвушки вы эдакие, да остановитесь, взгляните на море. Какое же оно сегодня бирюзово-зовущее!
Приостановились, взглянули, - больше мне в угоду, - и опять… От растревоженной под их ногами зелени повеяло вереском, полынью, и почему-то этот запах, похожий на благовоние, расширил во мне ощущение времени: сколько ж в этой земле Крыма пластов истории! Да-да, я уже начинаю ощущать себя в каком-то другом измерении, в другом временном пространстве и сквозь дымку различать…
- Ну всё, хватит! – Линка, с еще не угасшим азартом в глазах, падает на робко пробивающуюся травку: - Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю, уж очень оно сегодня и впрямь голубое.
Из дневника:
«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил и говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест - всё наполняло меня счастьем».
«Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к маме. Чего испугалась, почему? Снова не знаю ответа».
Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и… Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству влюблённости погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась этому.
- И куда это мы собираемся ежели не секрет? – с улыбкой смотрю на Линку, заканчивающей легкий макияж, но тщательно подкрашивающей губки.
- Так… Просто так побродить по окрестностям.
- Вроде бы для окрестностей помада не обязательна…
- Ведешь следствие? – улыбается. - А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.
- Ну-у, ежели с Сережкой, то оно конечно… - Улыбка её тает, и она вроде бы готовится слушать мой комментарий. – Да нет, - успокаиваю её, - броди по окрестностям с Сережей и подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо. – Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить: – Нет-нет, Линоча, я не шучу, я су-урьёзно.
Ну вот, поверила. Повеселела и даже сразу похорошела, ушла.
А мне что, снова - к дневникам?
Д-а, отдыхать надо умеючи, а ты похожа на ту лошадь, которая крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда эту лошадь отпускали, всё равно - кругами, кругами… Скучно тебе здесь без любимой работы, без домашней рутины и даже... Слушай, не раздувай угли!.. Ну, тогда с удовольствием перечеркну на календарике уплывший восьмой день и-и опять - к дневнику.
«Ездила в Бахчисарай с экскурсией. Вначале хотела и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, не просыпаясь, махнула рукой: не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея*. Серый, ободранный, - словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» - без слез. «Не работает», и поэтому - только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от присутствия душ тех, кто жил здесь, молился? Может, и сейчас страдают они и жалуются, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы у святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена тех, кто здесь побывал. Идут и еще туристы. Нет, не хочу!.. Но вваливаются. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных. А я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище и вижу на могильниках мусор, хлам, хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому* прообразом Вронского*».
Хотя пасмурно и сыро, но всё равно – к морю.
- И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
Линка кутается в длинное чёрное пончо, отворачиваясь от расходившейся стихии и грустно взглядывает на меня.
- Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется: надо куда-то бежать, что-то делать.
- Странная ты. А по мне…
- А по мне, - перебиваю её, - что-то сегодня ветер уж очень холодный и пронизывающий, да и волны слишком зло хлещут берег, вот-вот накроют и нас стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
- Смотри, луч солнца! – вдруг вспыхивает Линка.
- Ну да, солнце. Но его луч как прожектор… Блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки, так что...
- Ну, ты даёшь… - Она недоумённо взглядывает: – Как у взбесившейся собаки, - и хихикает.
Тогда смягчаю свои эмоции:
- Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидая подачек, а у нас для них ничего нет, так что пошли-ка в номер.
Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания, но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что я любуюсь им, тихо сказала:
- Его кто-то выбросил, - и губы её попытались улыбнуться: - а я нашла, принесла домой и вот он отблагодарил меня… зацвел.
А я, благодаря ей, прочитала и выписала об Эросе… или Эроте, как называли его древние греки-философы вот такое: «В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках». Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества, и даже для творчества – в первую очередь. Прочту это Линке, может, подскажут и ей что-то мудрые греки.
И вот идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают лица, овевают запахами водорослей. Но сегодня что-то грустна Линка и всё молчит, молчит. И о чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, - как-то показала мне его издали, - так что, если бы моложе была, то… А что «то»? Сейчас - не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает?
- Если не секрет, то об чём молчим?
- Так, не о чём, - поднимает очередной приглянувшийся голыш.
- Ой-ли! – поднимаю и я. - Так выразительно не о чём не молчат, Линочка.
- Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит в глаза.
- Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, - играю интонацией, - печально, уныло, горестно, - строю такую же мину, - а еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, минорно, элегически…
- Может, хватит? – всё же улыбнулась.
И то хорошо.
- Так что выберешь из предложенных синонимов?
- А, пожалуй, минорно.
- Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
- Нет, не секрет. И об Антоне, и о Сережке.
- И как умудряемся совмещать? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
- А я и не совмещаю. То об одном, то о другом. Но вот прицепилась мыслишка и не отстаёт: ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…
- А что… уже?.. так далеко зашло? – и даже приостанавливаюсь.
- Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и он таким же окажется.
- Может, и «может», - улыбаюсь, ободряюще.
И снова иду, посматривая на валун: как же похож отсюда на профиль моего любимого Вильки! И уши его, и мордочка короткая… и куда тогда запропастился, покинув меня?
- А раз «может», то ничего быть не может, - вдруг отсекает спутница моего Вильку.
- Линочка, с кем не может?
- С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.
- Ну, «с тем»… если это Серёжа, всё просто: уедешь, да и дело с концом, но как тебе быть с «другим»?
Линка снова останавливается, подходит к самой воде, но набегающая волна грозится дотянуться до её ног, и она отступает:
- А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт...
- Линка, опыт-то есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо люди разные, а вот подсказать что-то… - И достаю свой блокнотик. – Послушай, что в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»
- Может, Эрос?
- Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так о нём сказать. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
- Ну и?.. – не поняла.
- А то «и»… Если мужчина перестаёт стремиться к истине, добру и красоте, реализуя всё это «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя к ученику.
- А остаётся ему реализовывать себя в потомках, - смотрит на меня, как смекалистая ученица.
- Молодец, моя девочка! – смеюсь.
- Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – словно отстраняет ладонью.
И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки, непременно наступая на остриё гребня и молчит. Рушит гребень и молчит.
- А при чём же эти маленькие несчастные голыши, которые топчешь так безжалостно?
- Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. А кто – при чём? – останавливается, резко оборачиваясь. И глаза у неё!.. Нет, уже не карие, а темню-ющие. Не к добру это.
В дневник:
«У самой воды, на гальке - уточка-нырок. Подожди, не уходи! Но она встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам. А они - наглые, лохматые! - бьют и бьют о берег галькой. Бесятся! Но откатились. И уточка – с ними. Где же она?.. Да вот, всплыла. Одиноким тёмным комочком. Но грязная пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию.
Каково-то ей там, в холодной, мятущейся массе? А, впрочем, вода – её мир, а я – в своём… и тоже мятущемся».
В дневник.
«Ездила в Феодосию.
Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и в них, то взлетая на гребнях, то прячась, мечутся буйки - обелиски погибшим морякам.
И вьются, вьются над ними чайки... словно неуспокоенные души моряков.
Дом Айвазовского*, его картины - чудо! Особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: как сумел художник так!.. передать прозрачность воды!
Музей Александра Грина*. В углу – нос бригантины, на стенах - канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего в музее писателя - декорации театра? И туристов, как селедок в бочке, - ни-ичего не рассмотреть.
Дорога назад - через Коктебель. И над морем вдруг - вершина с могилой Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто! И сжалось сердце… Будто кто-то близкий – там».
Мы еще нежимся в постелях, ибо спешить некуда – небо снова затянуто, море беснуется. И я перечитываю странички из Набокова, Линка шепчется о чем-то с Лидой, но иногда они тихо смеются, строят рожицы, а вот сейчас она поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения… как и каждое утро, и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но вначале уходит умываться Лида, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает, и подсаживается на краешек кровати:
- Аннуш, хватит читать, лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?
- Линка, - прощаю ей бесцеремонность, - я не верю снам и, естественно, не умею их разгадывать, но давай, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо.
- Сидим с Антоном на берегу мутной, широченной реки, другого берега не видать! – И замолкает, смотрит в окно, словно и сейчас высматривая другой берег. - И вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок… - Замолчала. Еще что-то хочет высмотреть? – И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. - Лицо грустнеет, глаза темнеют: - А еще слышу и другой голос, женский. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт… - Линка, ау! Не улетай туда, в свой сон, вернись, я здесь! И она возвращается, но со странноватой улыбкой: - Но Антон молчит.
- И весь сон? – улыбаюсь рядовой улыбкой, что б и она…
- Весь. Больше ничего не помню. – Ну да, Линка возвратилась, она уже прежняя: - И как, что думаешь о моём сне?
- Ой, даже и не знаю… - И впрямь, ну что сказать то? - Но, если веришь в сны, то хотела бы посоветовать эту манящую женщину не воспринимать как женщину, а…
- А как мужчину? – уже хихикает.
И это хорошо. Пусть лучше вот так…
- Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться и решать: что же делать?
- Решать, решать… - резко подхватывается: - Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.
- Только ли с Лидкой?
- Нет, не только, - и глазки её вспыхивают. – Серёжа с другом нас в ресторан пригласили, так что…
- Рада за тебя, но…
- Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним весело и легко.
Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая* и вот… Всё серовато-коричневое, - горы, поля, мелькающие деревья, нестройные ряды виноградников, - ни одой яркой краски! Воображение, помоги! Окрась всё в яркие весенние цвета!.. Нет, не помогло. Да еще эти, мелькающие за окном, обшарпанные стоянки, ободранные дома, хлам у обочин, на улицах... Закрыть глаза и вздремнуть? Да и Линка уже не смотрит в окно и скучает.
- Давай вздремнём, - закрываю глаза. – Но ведь должно же быть что-то интересное там, в Керчи?
Нет, вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина:
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры,
В огне кустарники, и воды как металл…
В долине, среди еще не оживших виноградников, бывшие владения князя Потемкина*.
«Пять лет назад стоял здесь минарет, - гид, - а сейчас от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Правда, сохранилась входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана». И рядом - старая шелковица, почему-то обожжённая огнем.
- Запустение, разруха, - Линка ёжится, хмурясь: - И зачем согласилась… с тобой?
- Не грусти. Еще поедем к писателю Грину, поинтересней будет.
И вот и домик Грина... Три комнатушки. В первой - кровать, напротив – стол с бронзовой собакой; во второй – железная печка, рядом - пожилая женщина с черным котом на коленях. Почесать его за ухом?.. И третья - с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар, а над ним - фотография Волошина. Да, и он бывал здесь.
А во дворе - бюст Грина.
- Какой же большой и громоздкий! – И Линка уже вчитывается в слова на мраморе.
- Ну да, ты права. Бюст огромный… рядом-то с этой крохотной хаткой.
Белая мраморная плита – на могиле, а из-под неё - изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.
- Смотри, - опять, Линка, - это деревце словно вырывается из-под плиты!
- Да, наверное, на семи ветрах росло… как и Александр Грин.
Но как же весело трепещут на нём, искривлённом, алые лоскутки, галстуки, красные ленточки!
А вот и каменоломни… Восемнадцать тысяч взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть. И детское кладбище здесь же, а на мраморных плитах – игрушки. Спросила у гида: а что сделал Сталин, когда узнал о затворниках Аджимушкая? «Он наложил резолюцию: «Город предателей», и о Керчи нельзя было даже упоминать».
Завтра мы уезжаем, а сегодня прощались с Лидой, и она оставила Линке свой адрес, на что моя подруга потом фыркнула:
- А зачем он мне… её адрес?
- Ну, как же… Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…
- Не надо, - прервала, словно отрезала, - не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.
- Учту на будущее, - усмехнулась, - а то как-нибудь стану приставать с письмами, а они тебе…
- А может, твои нужны будут, - снова прервала, словно заранее поспешив извиниться, - а с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…
- Однако, корыстная ты особа, - рассмеялась, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем: – И приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». Кстати, может, и сейчас хочешь, а то я тут…
- Не, не сейчас…Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.
- В каком вальсе и где будете кружиться?
- Не знаю. Сказал, что сюрприз.
- И не боишься сюрприза?
- Нет. Он – отличный мужик.
- Ну-ну… Желаю тебе вечера без сюрпризов… при обещанном сюрпризе.
Из дневника:
«Владимир Соловьев: «Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности».
Так ведь потом, живя со Стасом, я и пробовала уходить от эгоизма, уважая и поддерживая его стремление писать стихи, чтобы помочь ему утвердиться в самом основном и столь необходимы для жизни мужчины искусе Эроса – влечению к истине, добру и красоте, залогу «могучего стремления к бессмертию», а он… А он бросил писать. И смолк в нём тот самый «демоном, одухотворяющий», который так прельщал меня. Вот тогда-то и начались наши семейные драмы… как и у Линки.
«Стас обедает… А я рядом, на нашем диванчике кухонном, поджав под себя ногу, сторожу молоко на плите. Еще не кипит?.. Эти мои короткие «спортивные» брючки никак не дотягиваются до носков!.. И скоро ль закипит? Нет ещё. Ну, тогда успею так это запросто, вот на этой одной ноге, и бухнуть ему всю правду-матку:
- А почему я должна приходить к тебе по первому твоему желанию? – Молчит. Ну, тогда вперед! - Вот если бы ты был в состоянии обеспечить семью, чтобы жена не работала… - Не вскинется ли? Нет, проглотил вместе со щами, но насторожился. - А, впрочем, подчинилась бы и тогда? – Усмехнулся саркастически. Но молчит. Обнаглеть? Ага. - А так... Лямку быта тяну почти одна, зарплаты у нас с тобой равные, так что ж и подчиняться-то еще буду… в этом?
Поднялся. Подошел к раковине. Моет тарелку. Кажется, вымолвить что-то собирается:
- Не христианский у тебя подход к идее семьи, совсем не христианский.
Во как. Ну, зачем он - о «христианском подходе» и дальше? Ведь не получит поддержки… да и молоко как раз... Но домыл и чашку. Потоптался. Ушел к себе.
Что будет дальше?»
А дальше было всё хуже и хуже, пока… Но нет! Не хочу больше о том, что было, лучше попробую написать о поездке в Коктебель, к Волошину.
«Иду к дому Волошина…» Кажется, у него есть строки о доме: «Мой дом открыт…» Или раскрыт? Может в моём томике оно есть?.. Нет, нету. Ладно, вернусь домой и по Интернету найду. «Но почему во мне - робость? Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение...»
А что еще там видела? Его книги, фотографии Сабашниковой. А ведь у него есть посвящения ей, хорошо бы сюда - хоть одно… Нет, писать о Волошине без его стихотворений нельзя, а поэтому… Напишу-ка дома.
- Ах, Линка, ты заставила меня поволноваться. Неужели нельзя было раньше…
- Раньше не получилось, - пританцовывая и с неувядающей улыбкой она прошла к своей койке, присела. - Прости.
- Всё прощалась и прощалась со своим красавцем, да? - попробовала пошутить. – Но она, всё так же улыбаясь, не ответила, а я, не остыв от чтения дневниковых записок, зачем-то попыталась подсунуть ей свои недавние размышления об Эросе: - А ведь так, как ты сейчас… улыбаются только счастливые женщины, в которых вспыхивает свет от мужчины, исполнившего один из главных искусов Эроса в его стремлении…
- Ах, отстань. Не хочу знать: исполнил Серёжка, не исполнил хоть один искус Эроса! Просто мне с ним было хорошо…
- Ну да, - не отстала я, - было хорошо потому, что скоро расстанетесь и всё.
- А, может, и не всё, - рассмеялась, - может, это – только начало, которое...
- Ли-инка… - прервала я и даже пальцем пригрозила: - Учти, начало всегда бывает удивительным и завлекающим, а потом… Кстати, а кем работает Вадим?
- Да он в банке… кредитным менеджером.
- О, да, профессия… Правда, не знаю, имеет ли отношение к искусам Эроса, но зато денежная.
- Ой, ну, пожалуйста, не иронизируй… и не напоминай хотя бы сейчас об этих искусах твоего Эроса!
- Линочка, - рассмеялась я: - Эрос не мой, он – для всех…
И взглянула на меня так, что я поняла: нет, не надо было лезть к ней со своей философией, ведь в такие минуты женщине никто рядом не нужен и она хочет оставаться только с собой… и с ним.
- Хорошо, Линка, - всё же сдалась. - Давай спать.
И она встала, раскинула руки, словно собираясь взлететь, но постояв так с секунду, почему-то вздохнула и стала раздеваться.
В дневник:
«Дождь моросит и моросит, море опять расколыхалось, потемнело, над серыми волнами призраками высвечиваются белые гребни и стремительно несутся к берегу.
Да еще этот нескончаемый треск бильярдных шаров!
Но это волны просто играют галькой.
Они играют, а мне страшно. Боюсь моря, как пропасти.
Но почему ж не уходишь, чем удерживает?
Пожалуй, страхом и удерживает.
А, может, не только страхом?
Да-да, эта разбушевавшаяся стихия таит… выплёскивает для меня и какую-то притягательную мудрость жизни, поэтому и хожу, хожу по намытому гребню гальки, и во мне лейтмотивом звучит: «Жизнь, порывы бурь мятежных развеет, как пески на отмелях прибрежных… Жизнь порывы бурь мятежных развеет, как пески…»
- Хочешь… из письма Антона?
Линка сидит напротив и похоже, что письмо это читает уже не раз, - помято и расплывчатыми синими пятнышками темнеют несколько строк. Слезами?
- «А у нас небо хмурое. Не щебечут птицы, не зеленеет трава. И от всей этой серости невольно душа примолкает, и потому не так уж и важно: почему киевский дядька прячется в бузине? Но я рад, что тебе хорошо и отдыхаешь. В том числе и от меня. Слава Богу, что остаёшься нашей. Это - главное».
- Линка, а для тебя - главное?
- И для меня.
Тихо-то как ответила и отвернулась к стене.
- А почему твоё «главное» такое тихое и грустное?
Не шевельнулась даже. И пока я снимала куртку, свитер, не проронила ни слова и только потом вдруг услышала:
- Да пойми ты… – уже сидит, обхватив голову: - Не могу же я из-за этих проклятых искусов Эроса оставить детей без отца! – Но распрямилась и даже попыталась улыбнуться: - И всё же… Буду искать выход… буду искать что-то… буду как-то, как-нибудь…
И снова бухнулась на кровать, отвернулась к стене.
В дневник:
«И опять - низкие рваные тучи. И опять попрятались чайки, море посерело, разъярилось, пенные волны яростно вышвыривают на берег гальку и у меня уже целый карман этих отшлифованных голышей, а я всё собираю их, собираю. Да, сегодня валы особенно мощны и настырны! Всплеск… и уже смыли след. Еще один... и будто не проходила».
Идём с Линкой вдоль берега, - прощаемся с «Крымским приморьем»! - прямо на заходящее солнце. Запах рыбы, водорослей, шум разбивающихся волн и фейерверки брызг - над ними. Линка бежит впереди меня у волн, иногда отпрыгивая, когда те хотят докатиться до ног.
- И губы твои опять солоны, - аккомпанирую ей вослед, - а карманы снова полны разноцветных камешков…
- Полны, полны, - оглядывается, улыбаясь, и снова устремляется вдоль берега.
- Остановись, Линка, присядь. Смотри, какая прелестная бухточка.
- Нет, хочу во-он к той косе в барашках пены.
И уже лежим на песке, сливаясь и с ним, и с морем, небом.
- Вот так бы – целую вечность! Да, Линка?
- Так бы… - Но чувствую, в это её короткое «так бы» уже заскочила грустинка, десять дней назад привезенная из дома, и уже беспокоит её, сверлит: - Скажи, а, может, я права? Должны, обязательно должны эротические игры вначале озаряться вот таким же светом и только потом…
Да, Линка, да! И только – потом…
И снова, лежим, смотрим в небо, слушаем шум моря и следим за блаженным парением чаек. Но солнце – почти у горизонта. Надо уходить.
- А вот эти, самые красивые камешки, - она выхватывает из кармана целую горсть, - оставлю-ка вот здесь, на валуне… и на этом…и на том, и еще… Пусть знают, что мы были здесь.
Да, Линка, да, мы были здесь.