Орландо едва не выронил из рук чашку - так подействовал на него этот тихий вздох. Взгляд герцога ничего не выражал, он просто теплился тающей искрой, но в этой искре была жизнь. Зарема пихнула его в бок, и Орландо, очнувшись, поспешил напоить Правителя чудодейственной микстурой.
Вряд ли герцог понимал, что происходит, он и глотал-то механически, почти рефлекторно, но питье действительно помогало: глаза его закрылись и снова открылись, дыхание стало ровным.
- Свят, свят, свят… - прошептала за спиной Орландо Зарема с явным облегчением. Было непонятно, чему она больше рада: тому, что Правитель жив или тому, что ее снадобье оказалось годным. Эх, поговорить бы с ней с пристрастием – из-за таких шарлатанок случается и людям гибнуть, да не время сейчас.
Хлопнула входная дверь – это вернулся к шапочному разбору Лан-Чжень, а с ним еще человек десять герцогского ближайшего окружения. Все эти люди были испуганы и толпились, пытаясь протолкнуться к кровати, на которой лежал герцог Карианиди, больше похожий на мертвеца.
- Жив, батюшка…
- Счастье-то какое…
- Отец родной!
- А бледненький-то какой, зато молодцом, молодцом…
Орландо вернул Зареме чашку и вытер руки полотенцем. Он чувствовал себя полностью разбитым, будто это не герцог перенес приступ, а он сам.
- Господин премьер-министр, и вы здесь! – За спиной шепотом пронеслось: – Ведьму надо звать, да не Зарему, а настоящую ведьму, которая лечить умеет…
Орландо долю секунды раздумывал, стоит ли ему услышать сказанное, но потом решился и, повернувшись на голос, громко произнес:
- Это вы сказали, господин Стэнтон? Что ж, примите к сведению, что его светлость жив только благодаря госпоже Зареме, которая, как оказалось, тоже умеет лечить. – Он посмотрел на Стэнтона в упор и продолжил, припечатывая каждое слово. – Если бы не госпожа Зарема, которая предложила пустить кровь и приготовила для его светлости чудодейственную микстуру, мы бы сейчас примеряли траур. Так что на вашем месте я бы поостерегся делать подобные замечания в отношении столь могущественной ведьмы.
Зарема, казалось, удивилась больше всех. Уж она-то прекрасно знала, кто на самом деле спас Правителя, и она прекрасно знала о неприязни, питаемой Орландо к ведьмам. Тем неожиданнее выглядела защита с его стороны. Она подбоченилась, зыркнула веще-зловеще на Стэнтона и стала собирать саквояж. Надо будет попробовать его проклясть, а вдруг получится? Ну, или расстроить его брак с девицей Понятовской, а уж это ей точно под силу.
Орландо тоже надел сюртук и попрощался с присутствующими, пожелав им доброго утра. Затем подал руку Зареме, и они вместе покинули герцогскую спальню.
- Знаете, сударь, я не ожидала от вас… Честно признаюсь, не ожидала…
Глава правительства только махнул рукой:
- Вы знаете, у победы много отцов, сейчас каждый из них будет утверждать, что спасал герцога, лежа у себя в кровати. Мне хотелось просто немного пнуть их, показать им, кто они есть на самом деле. Пусть понимают, что это ваша заслуга и никто ее не отберет. Герцогу я все расскажу, когда он очнется.
- Благодарю вас, благодарю… - голос ведьмы сочился медом. – А вы что-то в мой салон никак не заглядываете. И вообще говорят, будто вы ведьм не очень жалуете.
- Говорят много чего, не всему следует верить. А по салонам я вообще не хожу, у меня столько работы, что я и покушать не всегда успеваю. Но за приглашение спасибо.
- Ну что вы, заходите, заходите… - стреляя глазками, Зарема сделала томный вид и эффектно прищурилась. – Я вижу на вашем лице особую судьбу.
«Еще одна… - подумал Орландо. - Глаза б мои на тебя не смотрели, старая паучиха».
Но вслух сказал только:
- Всенепременно зайду.
Он откланялся и вернулся в кабинет. Плевать он хотел на Зарему, но она обладала обширными связями, в ее салоне до сих пор собирались большие люди, и она могла вольно или невольно помочь Орландо. С сегодняшнего дня он решил, что больше не упустит ни одной минуты, ни одного шанса, чтобы заручиться чьей-либо поддержкой. И так слишком много времени было упущено.
Пожалуй, хорошо, что сегодня случился этот приступ – он ясно показал Орландо его ошибки. Все делалось слишком медленно или не делалось вовсе, нужные люди не были на своих местах, сценарий не только не был отработан, он не был даже написан.
Вот, пожалуйста, если через месяц повторится такая же ситуация, но на сей раз с летальным исходом, что нужно будет сделать? Да, Лан-Чжень будет оглушительно вопить, причем, скорее всего, он будет прямо обвинять Орландо в убийстве. Это значит, что весь дворцовый гарнизон должен быть верен только премьер-министру и подчиняться только ему. Он записал себе в блокнот: «Сменить командование гарнизоном».
Отсюда вытекало и то, что проверить следует не только командование дворцового гарнизона, а и вообще всех боеспособных частей. Кроме того, надо подтянуть к Амаранте некоторые силы и даже разместить их в городе, но так, чтобы никто об этом не знал. Все это должно подчиняться только ему и быть в постоянной готовности, чтобы в нужный момент вылезти, как чертик из коробки, и сказать свое веское слово.
Мечтать некогда. Нельзя ничего пускать на самотек, кончина Правителя Карианиди должна иметь четко разработанный сценарий и двигаться по нему, не отступая. А то так недолго и на виселицу угодить по милости Лан-Чженя.
Лан-Чжень… Орландо совсем позабыл про недавний разговор с герцогом насчет Энкрета. Он сходил в канцелярию, распорядился изготовить приказ о назначении Лашека министром путей сообщения и велел вызвать к себе Тузендорфа.
- Доброе утро, господин фон Тузендорф, отлично выглядите. Кофейку? Нет-нет, не отказывайтесь, посидите, отдохните. Тем более что вам предстоит дальняя дорога.
Тузендорф по своему обыкновению не проронил ни слова, только вытянул шею и выпучил глаза в знак внимания.
- Вы же родом из Энкрета?
- Так точно, ваше превосходительство.
- Прекрасно. Скажите мне, народ там как – бунтовать любит?
- Не особенно, господин Орландо, не из-за чего: река рядом, жизнь сносная, торговать с Ландрией удобно.
- Это плохо. Надо, чтобы взбунтовались, витрины побили, покричали погромче. Короче, слушайте сюда: вы немедленно отправляетесь в расположение Шестнадцатого кирасирского полка, сейчас он стоит у Мледино. Там вы передадите полковнику Шавиньи приказ о назначении его заместителем командующего Арпентерской дивизией. Пост он сдаст майору Стеблову, вот вам указ о присвоении ему звания полковника. Проследите за тем, чтобы Шавиньи отбыл по месту назначения как можно скорее, а Стеблову передадите вот это письмо.
Затем вы спешно поедете в Энкрет - и не позднее, чем через два дня после вашего прибытия, там должен вспыхнуть бунт. Да такой, чтобы помощь полковника Стеблова, который как раз подойдет близко к городу, оказалась совершенно необходимой. Ваша миссия закончится, когда Шестнадцатый полк займет Энкрет, остальное сделает Стеблов. А вы немедленно помчитесь сюда, потому что будете нужны здесь.
Задача не из простых, знаю, поэтому и поручаю ее вам. На организацию народных волнений вы получите у маркиза Нгуена деньги по этому письму, - Орландо передал Тузендорфу еще один документ, - ну и передавайте мои извинения мадам Тузендорф.
Йозеф подумал немного, почмокал толстыми губами и наконец спросил:
- Скажите, ваше превосходительство, повод для бунта может быть любой?
- У вас есть соображения?
- Понимаете, в одном из кварталов города живут выходцы из Ландрии. Проще всего спровоцировать свару на национальной почве и раздуть ее до масштабов погрома, нежели изыскивать причины для бунта в рабочей или торговой среде. Дело даже не в том, что проще, а в том, что быстрее. – Тузендорф помолчал. – Но и тлеть такая искра будет потом очень долго, время от времени вспыхивая, а в приграничном районе это нежелательно.
Орландо постучал тупым концом карандаша по столу, обдумывая слова Тузендорфа.
- Я с вами согласен, но давайте решать проблемы по мере их поступления. Сейчас нам нужен бунт, погром, драка – что хотите. Лишь бы это было громко, страшно и потребовало вмешательства армии, а уж потом будем разбираться с национальным вопросом, если будет в том необходимость. Поэтому действуйте, как сочтете нужным.
- И еще… В таком деле, ваше превосходительство, без крови не обойтись… Я хотел бы быть уверенным, если что…
- Уверенным - в чем? В том, что я не оставлю вашу жену и детей в случае вашей геройской гибели? Или в том, что если вас поймают на убийстве, виселица вам не грозит? В любом случае вы можете быть уверенным, но я вас очень прошу: не попадайтесь – мне сейчас и без того проблем хватает.
Покрасневший Тузендорф поспешил откланяться, а Орландо, присвистнув, пошел в канцелярию за приказом, чтобы отнести его на подпись герцогу.
Он был совершенно прав, потому что после подписания приказа, почти в одно время с Тузендорфом, из Амаранты выехал гонец к господину Румискайте с предупреждением о том, что ни в коем случае нельзя соглашаться на предложения премьер-министра, в чем бы эти предложения ни состояли. Вот только Орландо было уже все равно – он даже не понес подписанный приказ в канцелярию, а просто положил себе в ящик стола. Теперь его задачей было ждать вестей из Энкрета.
Полковник Шавиньи, которого он перевел в Арпентер с повышением, был хорошим офицером, но чересчур прямолинейно понимавшим свой долг. Орландо предпочел поместить его туда, где его способности нашли бы достойное применение. Место Шавиньи занял полковник Стеблов - один из тех честолюбивых и способных молодых людей, которых Орландо так энергично двигал, поэтому он мог полностью рассчитывать на его преданность.
Было около двух часов ночи, Приречный район мирно спал. Только изредка доносились мерные удары в склянку, словно говорившие глубокому черному небу, что все спокойно. От Серана доносился шум из никогда не спящего порта. Сутки напролет там погружали, разгружали, чинили снасти, стучали топорами сотни людей со всех концов света.
Разноязыкий гомон не умолкал ни на минуту, и его отголоски неслись вниз по реке на много миль, сливаясь с криками толстых мордастых чаек, в изобилии водившихся на берегах Серана.
Чайки ловили рыбу, но все больше паслись вокруг человеческого жилья, потому что там всегда можно было чем-нибудь разжиться, если не щелкать клювом. Вот и отъедались они размером с добрую курицу – так, что и летать становилось трудно. Но сейчас даже они спали, положив голову под крыло. Завтра будет новый день и будет пища, а сейчас и отдохнуть не грех.
С реки тянуло холодом. Если пройти по Якорному переулку ниже, туда, где он сужался и начинал стремительно катиться вниз, можно было услышать, как шумит вода, пронося свою массу мимо города. Пахло сыростью и рыбой. К этому привычному запаху примешивалось великое множество ароматов, сопутствующих человеку: выпеченного хлеба, смолы, дегтя, земляничного мыла, свежей краски. Недавно прошел дождь, и сейчас улица пахла водой и свежим осенним небом.
Фонарей здесь не было, не велики птицы живут. Только на фасаде аптекаря трепыхался одинокий факел, делавший окружающую темноту еще гуще. Да и кому они нужны, эти фонари? Приличные люди по ночам не шляются, а для всякой шантрапы темнота – лучший друг. Крупные холодные звезды были рассыпаны на небе, да бледноватый месяц устало смотрел на черепичные крыши.
Пирожница Байсара тревожно вскинулась на постели: опять этот глупый щенок воет. Никак она не могла привыкнуть, что старого пса по кличке Бурбон уже три месяца как закопали в саду под яблоней. Верой и правдой он служил ее семье восемнадцать лет; к старости, правда, оглох и ослеп, но все равно выползал из будки, когда кто-нибудь проходил мимо. Тянул носом воздух и иногда глухо лаял, если считал, что ситуация того требует. Умнейший был пес! Где такого взять?
Погоревав, Байсара принесла щенка от кузнеца - рыжую, смешную меховушку с толстыми лапами и торчащими ушами, полную неподдельного восторга по любому поводу. Эта дурочка не затыкалась ни на секунду, гавкала на все, что движется – могла на полном серьезе целый час облаивать колышущуюся на ветру простыню. Стоило не обращать на нее внимания хотя бы пару минут, как она начинала выть. Горестно, со всхлипываниями, как плачет брошенный маленький ребенок.
Вот и сейчас она выла, привязанная в ограде. Что ей не спалось? Байсара с вечера накормила ее, поставила свежей воды и долго чесала за ушами, чтобы ублажить дуреху, но, похоже, все зря.
- Меня скоро из дома выгонят вместе с тобой, чума ты бубонная! – она спустила ноги с кровати и потянулась за кофтой, висящей на спинке, стараясь не разбудить мужа. Он и так уставал за день, не хватало еще, чтобы ему ночью спать не давали.
Пол был холодный. Байсара быстро пробежала на цыпочках к двери, где стояла обувь, и сунула ноги в тапки.
- Свежо… - прикрывая за собой дверь, она закуталась в кофту и побрела к забору, где по-прежнему выла Марта. – Чего тебе, что ты воешь, как оглашенная?
Увидев хозяйку, Марта завиляла хвостом и подбежала к ней, ткнувшись лобастой головой в теплую ладонь. Но тут же вернулась на место, подняла морду к небу и снова завыла, тоскливо и одиноко.
- Да что ж такое? Ты прекратишь или нет? Налле спит, если он проснется, тебе несдобровать. Да и просто пожалеть его можно: он целый день работает, чтобы ты, коза, мясо ела.
В синих собачьих глазах отражались звезды и какая-то неземная тоска, так что Байсаре отчего-то стало грустно и жалко неведомо чего. Она прижала голову Марты к бедру и похлопала щенка по шее.
- Ну будет, будет, ложись спать. – Марта вывернулась и вскинулась всем телом куда-то в сторону Ратуши. Она молчала, но напряжение, сквозившее в ее позе, выдавало сильную тревогу.
Байсара прислушалась: с той стороны доносился какой-то едва слышный гул, далекий, как раскаты грома. Что это может быть? Она постояла, подождала, но гул не прекращался и не приближался, как будто в паре кварталов отсюда справляли праздник.
Странно… Она вернулась домой и поплотнее прикрыла дверь, чтобы не слышать уличного шума. Налле спал, закинув за голову большие натруженные руки. Байсара аккуратно переложила их вниз, чтобы не затекали, и поправила ему одеяло.
Он работал каменщиком, нанимался с бригадой на постройку домов и уставал неимоверно, но работать в лавочке Байсары не хотел, считал, что должен идти своим путем. Она не возражала, она любила мужа и хотела, чтобы он был счастлив. Налле платил ей взаимностью, и пусть он не был особо разговорчив, но все семнадцать лет их брака Байсара чувствовала его душевное тепло.
Когда-то он был подмастерьем, работавшим на постройке соседнего дома – там Байсара его и приглядела. Женихом он был, мягко говоря, незавидным: шансов стать мастером у него не было, как и денег. Да и был он уроженцем Арпентера, а семья Байсары происходила из Ландрии. Много поколений они жили в Энкрете, но не забывали своих корней и браки заключали тоже между своими. Но гигантский симпатичный блондин так приглянулся девушке, что она настояла на том, чтобы ее родители познакомились с ним поближе.
Налле им понравился, ибо был он честен, трудолюбив и искренне любил Байсару. Они долго не решались на этот брак, однако обошлось – общительный нрав Байсары сделал свое дело. После родителей она унаследовала их лавочку, в которой и крутилась с утра до вечера, выпекая и продавая пирожки и успевая поговорить по душам с половиной Приречного района.
Налле тоже много работал, он мечтал выучить их двоих сыновей, чтобы им никогда не пришлось гнуть спину. В редкие выходные дни он ходил в пивную или играл в карты с двоюродными братьями Байсары. Так текла их жизнь, тихо и размеренно, как река в теплый день.
- Налле, Налле, проснись! – Байсара трясла мужа за плечо. Он тихонько стонал сквозь зубы, но не просыпался. – Налле, да проснись же ты наконец!
- Что такое? Что случилось? – спросонья во рту отдавало какой-то гадостью, словно пива напился на ночь, голова гудела, и никак нельзя было сообразить, что происходит.
- Слышишь? – Байсара была в ночной рубашке, кофте и носках. Она смотрела в окно спальни на улицу, с которой доносились крики и топот.
- Что это?
- Я не знаю, что-то случилось. Собака сегодня выла всю ночь, словно ее резали.
- Да она всегда воет. Ее хлебом не корми, дай повыть…
- Нет, тут она прямо… с душой выла, мне аж не по себе стало. Я к ней вышла, а она все равно воет, и все в сторону Ратуши. Я прислушалась, а оттуда шум какой-то, словно бы свадьба пьяная. Я постояла, постояла и спать пошла, только начала засыпать, а тут они как давай орать и бегать… Что случилось, ума не приложу.
Налле поморгал на пламя свечи, испуганно дрожащее от сквозняка, и поднялся с постели. Вдоль по улице бежали люди, размахивая руками и крича что-то, по мостовой плескались рыжие отблески, словно от большого пожара.
- Горит, что ли, что-то… - он накинул кафтан на голое тело. – Пойду, посмотрю. Ты тут сиди, не высовывайся.
Выскочив на улицу, Налле словно попал в реку, в которой надо плыть против течения – навстречу ему бежали и бежали люди, которых он не знал. Лица их были искажены то ли злобой, то ли страхом, они натыкались на него впотьмах, матерились и бежали дальше.
Отталкивая их и наступая на ноги, каменщик двинулся вверх по переулку, туда, откуда неслись волны паники. Это было нелегко, несмотря на исполинский рост и физическую силу – он чувствовал себя словно облепленным водорослями, не дающими двигаться к цели. Работая локтями, он пробился к выходу на Канатную улицу, но положение не стало яснее. Улица была полна кричащих людей, словно собравшихся на большую драку; куда бы ни взглянул Налле – нигде не было ни одного знакомого лица.
Кто все эти люди? Что они здесь делают? Некоторые из них были похожи на портовых рабочих, некоторые – на обычных горожан, только не здешних, не Приречного района. Многие из них были вооружены топорами, ножами, даже кувалдами, и это испугало Налле. Что могут делать вооруженные люди в два часа ночи в мирном жилом квартале? Раздался треск, и каменщик увидел, обернувшись, что ограду мясника весело разбирают на дреколье.
- Налетай, народ! Будет чем орехи щелкать!
Где-то зазвенело стекло, и истошный женский вопль огласил округу:
- Ироды! Ироды! Чтоб вам пусто было! – но, поднявшись до высокой ноты, голос потонул в могучем реве толпы. Небо со стороны Ратуши приняло оранжевый оттенок.
Налле поднял голову, ошарашенно глядя наверх, не понимая, что происходит – светопреставление, что ли, началось? Кто-то пихнул его в бок и сунул в руки железный прут:
- Держи, брат, хорошая штука. А то у этих черномазых головы крепкие, сразу и не проломишь… Ишь ты, какой большой – такие бойцы нам нужны.
Налле словно очнулся, потом протянул руку и сграбастал говорившего за грудки, стараясь рассмотреть поближе его физиономию.
- Ты кто такой? Чего тебе нужно?
- Да ты что, брат? Я свой, я из Энкрета, ты посмотри на меня… - но щербатая физиономия парня была Налле не знакома, и он встряхнул его слегка, так, что голова затряслась в разные стороны.
- Что здесь происходит?
- Да ты что, ты что… Потеха сейчас будет, черномазых будем бить, ты что, с дуба рухнул?
- Каких еще черномазых? – в голосе каменщика не слышалось ничего хорошего, и парень всерьез струхнул, завопив на всю округу:
- Караул! Убивают!!! Наших бьют!!! Черномазые!!!
Налле при всем желании нельзя было назвать черномазым, но толпа разбираться не приучена – глядя на протянувшиеся со всех сторон руки, каменщик понял, что лучше уйти отсюда, и стал энергично выбираться, прикрываясь вопящим парнем, как щитом. Отступив в тень возле дома слесаря, он отпустил несчастного, напоследок двинув ему железным прутом по физиономии – человек упал, как подкошенный, роняя на мостовую капли крови.
«Не подрассчитал…» - подумал Налле, посмотрев на железный прут, зажатый в кулаке. На него печально смотрел кованый ангелочек с решетки городского сада.
Не сразу, но каменщику все-таки удалось отыскать в толпе знакомое лицо. Это был знакомый подрядчик с Затона – он возбужденно орал, размахивая руками, и Налле с трудом удалось привлечь его внимание.
- Что здесь происходит? – проорал он в ухо знакомцу.
- Как что? Ландрцы убили наших парней, которые зашли в их район! Совсем обнаглели ублюдки, расселись на базарах, корчат из себя господ. Мы им сейчас покажем, кто хозяин в этой стране!
- Что?!! – Налле не сразу сообразил. Всякое, конечно, случалось, и парни дрались время от времени, но чтобы убивать… И кому что собралась показывать эта вооруженная толпа, собравшаяся здесь ночью? Страх пробежал холодной струйкой по спине, а подрядчик все продолжал орать:
- Мы их всех сейчас в реку перекидаем! Пусть плывут туда, откуда пришли, ублюдки черномазые!
Налле схватил его и потряс немного, чтобы привести в чувство:
- Кого всех? Тут обычные люди живут, они никого не трогают.
Но бледные глаза подрядчика так и остались вытаращенными, бессмысленно вращающимися по сторонам:
- Все равно! – хрипло завопил он. - Все равно - всех в реку! Нечего поганить нашу землю! Вон, смотри, уже начали, горит чертово логово!
Распялив рот в безумном не то смехе, не то крике, он протянул руку и указал в сторону Ратуши, небо над которой полыхало огненным заревом. Налле разжал пальцы и выпустил придурка, начиная понимать, что попал в беду.
Что делать? Надо бежать, спасаться, с толпой сражаться бесполезно. Он крутанулся на месте, соображая, как бы дворами пробраться домой, чтобы увести жену, как вдруг его пронзила мысль: школа!
Школа, в которой учились их двое детей, была недалеко от Ратуши, а глядя на озверелых людей вокруг, нельзя было поручиться, что даже дети в безопасности. Сердце застучало, как бешеное, каменщик дернулся и бросился сквозь толпу в сторону Ратуши.
Как сквозь вязкий поток пробирался он к пожару, полыхавшему все сильнее, навстречу ему лились руки, лица, искаженные ненавистью, и он отмахивался от них железным ангелочком, прорубая себе дорогу. Звон стекла, треск ломаемых дверей, людские крики слились у него за спиной в один сплошной вой чудовищного зверя, пожиравшего живьем все, что было ему привычно и дорого. Когда толпа вдруг схлынула, он обнаружил, что лицо его покрылось потом от жара горящих домов – площадь напоминала гигантский факел.
Здание школы было третьим справа от Ратуши, огонь туда еще не добрался, но это был только вопрос времени. Налле бежал так, что ноги чуть не вылетали из суставов, но добежав, понял, что в здании никого нет. Как безумный, он метался по этажам, по классным комнатам, по спальням, но никто не отзывался на его крики. Дети исчезли.
Он бросился вниз по улице, колотился в двери домов – да кто же откроет в такую ночь. Кричал, но улица словно вымерла, только треск огня раздавался все громче. Дома смотрели на несчастного темными глазницами окон и хранили молчание.
Налле метался от одного дома к другому, как вдруг заметил в темном окне чье-то белое лицо. Словно призрак, лицо мелькнуло и растворилось в темноте, но каменщик успел его увидеть и кинулся к окну:
- Откройте, пожалуйста, откройте!!! Умоляю вас!!! Я не причиню вам зла! У меня дети пропали… Дети в школе были… - в припадке страха он колотил пальцами по раме, не замечая, что стекло вот-вот треснет. Бледное лицо снова появилось, и окно подалось внутрь.
- Нечего мне окна бить, нет тут никого, ушли все.
- Дети из школы где? Дети… - Налле показывал рукой примерный рост детей, как будто сомневался в том, что его собеседник понимает человеческую речь.
- Ушли все, – свистящий шепот прозвучал в унисон с тихим звуком захлопнувшейся рамы, - к реке ушли…
К реке! Теперь Налле бежал от пожара в сторону, откуда несло речной прохладой и сыростью, но голова его горела все сильнее: если детей увели, то куда их спрятали? Возле реки в этом месте укрыться негде, только деревянные мостки да камыши. Выскочив на берег, он одним взглядом окинул местность и скорее сердцем, чем глазами, понял, что она пуста. Неужели старуха обманула? Тихо плескалась вода, да растревоженные чайки орали где-то в кустах.
Вдруг яростно залаяли собаки в хибарках, лепившихся на берегу, и заметался одинокий свет. Налле бросился на шум, проваливаясь в темноте в топкие ямки, наполненные водой, и спотыкаясь о коряги. Выскочив на тропинку, ведущую вокруг крайнего двора, он натолкнулся на мужичка с тесаком, неслышно рыскавшего в темноте. Тот оглядел исполинскую фигуру каменщика и пробормотал едва слышно:
- Не шуми, спугнешь. Тут они, гаденыши, в огородах прячутся, я их чую… Ничего, далеко не уйдут.
Он втянул ноздрями воздух, как собака, и повернулся в сторону реки, глядя на прибрежные камыши. В дальнем свете пожарища выступило из темноты его лицо с грязными волосами, прилипшими к виску, и ноздреватым носом, словно шевелившимся от разных запахов. Какую-то секунду Налле смотрел на этот висок, а потом поднял руку и со всей силы ударил его своим ангелочком. С противным чавкающим звуком железо вошло в голову, погрузилось как в мыло, и человек осел на землю, не успев даже крикнуть. Волна тошноты поднялась из желудка при виде темной липкой жижи, стекающей по пальцам, сжимающим палку, но рядом уже раздавался звук других шагов.
Налле столкнул ногой его тело с тропы и отступил в тень. Еще двое шли ему навстречу, стараясь не шуметь, но тут из огородов донесся истошный детский крик:
- Мама!!!
- Вот они!!! – и эти двое, не дойдя пары шагов до каменщика, кинулись назад, как псы, почуявшие кровь. И все заметалось: где только что была мертвая тишина, поднялся крик и топот. Кричали дети, кричали взрослые, кричал и сам Налле, в два прыжка догнавший мужиков, так и не успевших понять, что произошло, прежде чем железный ангел раскроил им головы.
Нападавших было человек шесть, они не предполагали, что у детей найдется защитник, и быстро разбежались, побросав топоры. Но Налле-то знал, что это просто краткая передышка: они вернутся, причем очень скоро, и тогда ему несдобровать. Оба его сына были здесь - испуганные, грязные и дрожащие от холода, они цеплялись тонкими ручонками за отца и даже не плакали от страха.
Он огляделся: детей было человек пятнадцать. Необходимо было срочно бежать отсюда, далеко и быстро, но только куда? У него не было ни лодки, ни повозки - ничего. Путь назад был отрезан погромом, а переплыть Серан в этом месте не смог бы и сам Налле, не говоря уже о детях. Скоро за ними вернутся с подмогой и перережут всех, как гусей на праздник.
Он озирался по сторонам, с надеждой цепляясь за каждый предмет, каждый выступ в земле, но ничего утешительного не находил, только камыши колыхались вдалеке. И тут его осенило.
Он подбежал к забору, обхватил шатавшийся столбик и изо всех сил потянул его на себя. Столбик вышел, как гнилой зуб из десны, и Налле кинулся к воде. Размахнувшись изо всех сил, он кинул его как можно дальше и собрал детей вокруг.
- Итак, сейчас мы немного поплаваем. Это не страшно, все будут держаться за бревнышко, а бревнышко буду держать я. Нам нужно доплыть вон до тех камышей, это недалеко… - и он махнул рукой куда-то в темноту. – Главное – не плакать и не шуметь, а то злые дядьки нас догонят и настучат по попе. Пошли…
Подталкивая перепуганных детей, он заставил их взяться за бревно и сам пошел, толкая его перед собой. В этом месте было неглубоко, а учитывая его высокий рост, он просто шел по дну, только в паре мест принимаясь плыть. Страх гнал его вперед, а надежда заключалась в том, что камышовая отмель располагалась островком и никому не придет в голову, что дети могли переплыть реку и спрятаться там.
За спиной полыхал пожар, отблески его качались на черных, безмолвных волнах. Налле плыл вперед, стараясь двигаться как можно скорее и в то же время боясь потерять кого-нибудь. Когда они достигли камышей, ему показалось, что прошла целая вечность.
Он протолкнул бревнышко внутрь и нащупал ногами дно – здесь было совсем мелко. Выбирая самые мелкие участки, он расставил детей, пряча их среди стеблей, и строго-настрого наказал молчать и не шевелиться.
Так они стояли, чувствуя, как под одеждой меняется вода, сковывая тело холодом, и глядя, как по берегу мечутся факелы и лают собаки. Наконец все стихло, но Налле не решался покинуть их убежище, опасаясь, что там кто-то остался. Сколько времени они так стояли – неизвестно, но вдруг волны, начавшие ударять в грудь сильно и ритмично, сказали, что рядом идет лодка.
Налле подобрался к краю камышей и осторожно выглянул – действительно, это была сторожевая лодка, возвращавшаяся с дежурства. Он увидел двух или трех солдат, с изумлением глядящих на зарево, пылающее над Приречным районом, и решился. В несколько гребков он достиг лодки и постарался сказать как можно тише:
- Господа стражники, помогите нам, у нас беда…
Страшно было, ох, как страшно отпускать детей неизвестно куда. Но в глазах солдат он не увидел того безумия, которое как чума поразило местных жителей. Тяжело нагруженная лодка тихо отошла на середину реки, оставив каменщика одного. Он мог бы плыть с ними, держась за борт, но не пожелал, душа его стремилась домой, к Байсаре.
Налле вылез из воды немного ниже того места, где начинался Якорный переулок. Мокрая одежда сковывала движения, ноги были словно чугуном налиты, он едва мог идти. Как во сне он добрел до деревянных мостков, по которым спускались женщины, стирая белье, и взялся за отполированный до блеска поручень, но рука скользнула по нему, как по ярмарочному столбу с конфетами. Отвратительная липкая жижа осталась на пальцах. Налле качнулся вперед и еле удержал тошноту.
Из переулка тянуло гарью. Он боялся идти дальше, но мысль о том, что кто-то в этот момент может наносить удар Байсаре, толкнула его под ребра и заставила переставлять негнущиеся ноги. Он шел по знакомой улице и не узнавал ее: как в кошмаре пустые дома скалились на него выбитыми окнами и дверьми, ноги натыкались на что-то мягкое, каждый раз заставляя его вздрагивать, но он боялся опускать глаза. В густом дыму он подошел к своему дому, уже не чувствуя, как сердце бьется в груди.
Калитка была выбита, дверь болталась на одной петле, из разбитого окна торчал матрас, словно кто-то пытался его унести, да так и бросил, утомившись. Стекла жалобно хрустели под ногами.
- Только бы успела уйти, только бы успела уйти… - он медленно шел по разгромленным комнатам, больше всего на свете боясь увидеть тело жены.
Каждый предмет, напоминающий очертаниями человеческую фигуру, заставлял его сердце останавливаться. В кухне он не выдержал и оперся ладонями о стол, чувствуя, что ноги сейчас отнимутся.
Вот он стоит и вроде знает, что надо двигаться, надо сделать шаг в какую-нибудь сторону. Но понимает, что без Байсары ему абсолютно все равно куда идти, потому что никому в мире больше нет до него дела. Все равно, что он будет делать, все это никому не нужно, если его маленькая женщина больше не войдет в эту дверь.
Стоявшая вокруг тишина и пугала и успокаивала. Он обошел дом и никого не нашел. Это может означать, что Байсара успела уйти и сейчас прячется где-то. Пусть, лишь бы была жива. Налле осмотрелся вокруг, туго соображая после кошмарной ночи, – надо бы прибраться. Не понимая, как он выглядит с веником посреди погрома, он стал сметать в угол битые стекла и тут услышал вой, от которого у него волосы встали дыбом.
Марта?.. Налле выглянул в окно на пустой двор и увидел щенка. Он бросил веник и толкнул заднюю дверь, обычно запираемую на ночь, но теперь дверь легко распахнулась, впуская уличную гарь.
Марта сидела прямо напротив крыльца, на шее ее болтался обрывок веревки - видимо, перегрызла и убежала вместо того, чтоб охранять дом. Ну да ладно, главное, что жива. Налле шагнул вперед и словно напоролся на штырь. Весь воздух вышел из него, и в полной тишине он услышал, как поскрипывает притолока от непривычной тяжести – на уровне его глаз медленно вращались в воздухе две маленькие ступни: одна босая, а другая в шерстяном носке.
Грохнул колокол на ратуше, но звук его потонул во мраке, словно никто не верил, что уже настало утро. Черный дым от пожара поднимался к небу, становясь сизым облаком, налитым то ли водой, то ли слезами. Рассвета не было, бесконечная тьма затянула Энкрет, лишь яркими факелами пылали корабли в порту. Все стихло, и в гнетущей, мертвенной тишине на мостовую, залитую кровью, упали первые капли – само небо не могло сдержать слез, глядя с высоты: о, люди, люди, что же вы делаете…
Орландо отложил в сторону финансовый отчет Тузендорфа, не читая, - он был очень доволен, дело выгорело как нельзя лучше.
Когда рассвело, господину Румискайте доложили о том, что Приречный район горит. Он был очень озадачен, учитывая то обстоятельство, что флот Вильгельмины почти в полном составе крутился на самой границе. В ясный день с башни городского управления его было прекрасно видно.
Но сейчас небо было затянуто не то тучами, не то сизым дымом. Во рту постоянно сохло и оставался какой-то неприятный привкус.
- Что там случилось?
- Погром-с. Наши побили ландрцев, пожгли маленько и побуйствовали.
Глядя в окно на густой черный дым, поднимающийся с той стороны, Румискайте помрачнел:
- Чего они не поделили? Сколько себя помню, всегда жили мирно.
- А черт их знает, сударь. Вроде кто-то кого-то обозвал или побил - ну, сами знаете, как это бывает. Слово за слово… Пошумят и успокоятся.
- Какое «слово за слово»!!! Это в кабацкой драке так бывает, а тут полгорода горит! Чует мое сердце: неспроста это… Немедленно погасить, всех успокоить и навести порядок!
Он отпустил полицмейстера и велел пригласить господ Лашека и Копейко. Кругом одни дурные новости – на столе его со вчерашнего дня лежало письмо Лан-Чженя, которое его серьезно обеспокоило.
Румискайте искренно любил свой город и так же искренно желал ему свободы и величия, но понимал, что Амаранта этого не потерпит. Тихо ржавел на дне Серана трон-якорь, обрастал водорослями, напоминая о судьбе княгини Брасич. И все же Энкрет не сдавался окончательно.
Воротам все равно, с какой стороны быть. Лавируя между интересами двух стран, правители Энкрета долгое время сохраняли относительную независимость. Однако со смертью короля Ибрагима, Румискайте стал ощущать давление из Амаранты, которое постепенно усиливалось. Премьер стал как-то чересчур дотошно относиться к присылаемой отчетности, постоянно придумывал новую, вмешивался в политику муниципалитета.
Все это были мелочи, но, в отличие от Лашека и Копейко, Румискайте был дальновиден и понимал, что это все не просто так. В мелочной привязчивости Орландо была своя система.
-… вы случайно не заметили, что в новой форме есть графа об обороте речных грузоперевозок?
- Делать им там нечего, вот и шлют что попало, – пробормотал Копейко в бороду. Ему стоило большого труда доехать до городского управления, потому что весь город был похож на поле боя.
- А вы в курсе, что мы взимаем пошлину с оборота? И эти данные призваны нас контролировать. Подождите, скоро господин Орландо поставит своих инспекторов у нас в порту - и все, друзья мои, будете вы жить на одно жалованье.
Лашек метнул на Румискайте обеспокоенный взгляд.
- И дело даже не в этом: каждый из нас достаточно имеет, чтобы не умереть с голоду, но это поставит городскую казну в строгое подчинение к правительственной. Сколько захочет Амаранта, столько и даст городу, а деньги - это все! Есть деньги – есть свобода, нет денег – нет свободы. Наш город станет обычным уездным городишкой, платящим дань могучей столице. Вы этого хотите?
Румискайте взял со стола письмо от Лан-Чженя:
- Вот, например, мне пишет верный друг из Амаранты. Слушайте, слушайте, господин Лашек, вас это касается в первую очередь: «…придет приказ о назначении господина Лашека министром путей сообщения. Целью этого назначения является выманить его из Энкрета, разбив тем самым ваш союз и погубив вас по одному. Ни в коем случае нельзя верить ни единому слову этого человека…» Я полагаю, вы понимаете, о ком идет речь, и больше не будете промеж себя называть меня параноиком.
Он оглядел своих смущенных товарищей и положил письмо на место.
– Надеюсь, теперь вы понимаете, что опасность реальна?
Копейко тяжело вздохнул:
- Знаете, друг мой, он не первый и, возможно, не последний. Многие посягали на независимость Энкрета, но никому не удалось ее до конца отнять. Если господин Орландо будет предпринимать резкие движения, мы обратимся к ее величеству.
Он кивнул на маленький портрет Вильгельмины, стоявший на рабочем столе Румискайте по левую руку. А по правую на нем стоял портрет герцога Карианиди, размноженный с какой-то литографии и просто ужасный по исполнению: герцог на нем напоминал бабу-алкоголичку.
- В том-то и дело, что он не предпринимает резких движений. Он действует очень плавно и последовательно, загоняя нас за флажки, ограничивая наши права совсем понемногу, но регулярно, так, чтобы мы привыкли ощущать себя подданными, а не хозяевами в своем городе. И вот это письмо дает нам полные доказательства его враждебности.
- Так может быть, уже пора написать королеве?
- О чем? О том, что мы просим ее принять Энкрет под свою руку? Вы в своем уме? Вильгельмина обглодает нас еще быстрее, чем Орландо. Она нам нужна только как угроза, которая висит над головой Правителя, и ни на йоту больше. Энкрет должен быть независимым ни от кого.
В комнате воцарилось тяжелое молчание. Лашек ходил туда-сюда, раздумывая, как поступить.
- Вот что: я позову своего лекаря и сегодня же распущу слух, что серьезно болен. Страдаю, дескать, камнями в почках, перемещаться на длительное расстояние не могу. Когда придет приказ, придется скрепя сердце отказаться от столь лестной должности по состоянию здоровья.
- А ты не боишься, что тогда тебе придется отказаться и от этой должности? Если хворый, то лежи на печи и жуй калачи, а не суйся в политику. – Копейко, как никто другой, умел утешить в трудную минуту.
- Так, ладно, хватит. Ясное дело, что Лашек откажется, и предлог тут совсем не важен. У нас другая проблема – погром в городе, и я подозреваю, что он тоже не просто так возник.
- У вас есть основания?
- Нет, оснований у меня нет. Я сегодня был разбужен этим известием так же, как и вы, но чувствую, что все это не просто так. И я не параноик! – Румискайте успел перехватить привычный взгляд Копейко и Лашека.
Однако приказать остановить погром оказалось проще, чем сделать. Волнение гасло, но тут же упорно вспыхивало в другом месте, словно кто-то заботливо подливал масла в костер. Доселе смирные и всем довольные жители Энкрета как взбесились – Приречный район пылал и совсем не собирался останавливаться.
Вечером Румискайте донесли, что ландрские жители района предприняли ответную вылазку и теперь горит еще и Затон.
- А не может это быть провокацией со стороны Вильгельмины? Ведь не кто-то другой взбунтовался, а ландрцы. Сейчас ее флотилия войдет в город под предлогом помощи своим гражданам - и мы попались…
- Здесь нет граждан Ландрии, здесь все граждане Страны Вечной Осени.
- Ах, оставьте эти тонкости, кого они волнуют…
Удар был сильным, у Румискайте даже руки затряслись – он настолько увлекся борьбой с Орландо, что начисто забыл о том, что Вильгельмина имеет свой взгляд на ситуацию.
- Но что же делать? Погром надо прекратить немедленно!
- Попробуйте его прекратить. Сейчас они хлещутся на Затоне, а завтра к нам пожалуют.
- Мобилизовать всех солдат, полицейских, дружинников, в конце концов!
- Да они все там, у нас просто нет таких сил, чтобы остановить эту волну. Пишите полковнику Шавиньи, пусть входит в город, без него мы не справимся.
- Лашек, это регулярная армия, я не хочу допускать в город ни солдат Вильгельмины, ни солдат Орландо.
- Однако выбрать придется, сами мы не выстоим. Я голосую за Шавиньи, потому что знаю его – он не человек Орландо.
Это была правда, и, поколебавшись, Румискайте написал полковнику Шавиньи письмо с просьбой о помощи.
Ему было невдомек, что Шавиньи уже второй день скакал по направлению к Драгунате, где его ожидала новая интересная работа. А полковник Стеблов оказался рад помочь, тем более что он уже был в состоянии трехчасового перехода от города.
Господин Румискайте снова был разбужен ни свет ни заря – на сей раз ему доложили о том, что Шестнадцатый кирасирский полк вошел в город и уже наводит порядок, а полковник Стеблов ожидает его пробуждения, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
- Кто ожидает?
Представленный как командир Шестнадцатого кирасирского полка, полковник Стеблов оказался из породы развязных молодых людей, которые идут по головам и прекрасно себя при этом чувствуют.
- А господин Шавиньи повышен, он отбыл по новому назначению три дня назад. – Стеблов нагло улыбался ему, словно заранее знал об этом вопросе. – Но это не имеет значения, мой полк справится с поставленной задачей и без него. Разрешите откланяться.
Стеблов оказался прав: через два дня в городе воцарился мир и порядок, уцелевшие жители Приречья и Затона вместе с солдатами разгребали пожарища и хоронили мертвых, уже не глядя на национальную принадлежность.
В одну общую землю легла Байсара вместе со своими убийцами и еще сотнями других, которых Тузендорф обозначил в отчете как «незначительные жертвы среди местного населения». Жестокое похмелье овладело городом, и только яркие лычки солдат весело мелькали по всем направлениям.
Румискайте горячо поблагодарил Стеблова за помощь и высказал почтение к его способностям командира, однако осторожно заметил, что в дальнейшей помощи Энкрет не нуждается. Но Стеблов только отмахнулся:
- Полноте, у вас разгром – мои парни сейчас нужны как никогда. Кстати, прикажите выдать мне план укреплений. Я когда-то изучал в военной школе укрепления Энкрета, и, насколько я помню, они должны лучше выглядеть.
С ужасом Румискайте видел, как солдаты Шестнадцатого полка бодро восстанавливают укрепления, причем именно те, которые были потихоньку снесены по тайному договору с Вильгельминой.
На королевском флагмане, должно быть, немало удивлялись, глядя, как вырастают снесенные башни. Мало того, он даже не мог послать весть или попросить помощи: стоило ему только высунуться из кабинета, как ординарцы Стеблова делали «на караул». Он был фактически пленником полковника.
- Господин полковник, ваше рвение похвально, но несколько излишне. Наш город приграничный и очень миролюбивый, наши соседи не привыкли видеть нас вооруженными до зубов. Эскадра королевы Вильгельмины всегда находится рядом, и там очень нервничают, когда видят приготовления к отпору.
Но Стеблов беззаботно ответил:
- Так к отпору же, не к нападению. Если они такие нервные, то пусть дома сидят, а не на флоте служат. А ежели сунуться вздумают, то для того мы и валы ремонтируем, и уж будьте уверены, что мои молодцы воевать умеют.
Все окончательно стало ясно, когда ранним утром 56 дня в город вошла батарея под командованием майора Вернона. Пушки расположились на укреплениях, малиновые флаги гордо реяли над Сераном, показывая другому берегу, кто в доме хозяин.
Румискайте понял, что погиб. Ему стал понятен план Орландо, и ясно, что он сам сыграл в этой Дьяволиаде одну из главных ролей. Он сам, без принуждения. написал Шавиньи, попросив войти в город и прекратить погром. Да, решение он принял сам, но Орландо просчитал и это. Как гениальный шахматист он предвидел все – и даже опытный Румискайте стал пешкой в его игре.
Он подошел к окну. Дым над городом давно рассеялся, но серое траурное небо нависало так низко, что мачты кораблей касались облаков, словно щекотали. По стеклу тонкими струйками змеился дождь.
Все было кончено. Энкрет навсегда потерял свою независимость, и погода словно говорила: теперь здесь я хозяйка. Я, вечная осень.
На главной городской площади снимали с Ратуши колокол. Как ни равнодушен был Орландо к внешним символам, но тут он повелел колокол переплавить, потому что тот был символом свободы и независимости города. Никто не защитил его - могучий и гордый колокол теперь был игрушкой в руках солдат с яркими малиновыми лычками. Энкрет оплакивал своих сыновей и дочерей, которых до сих пор хоронили на городских кладбищах, и даже не заметил, что его голос умолк навсегда.
- О да, вы далеко пойдете, господин Орландо, - прошептал Румискайте в бессильной злобе, - только ничего в этой жизни не бывает бесплатно. Попомните мои слова.
Оставаться в Энкрете стало для него опасно: он прекрасно понимал, что Орландо не оставит его в покое, поэтому необходимо было выбираться. Может Вильгельмина согласится принять его? Хотя на что ей старый интриган, потерпевший сокрушительное поражение…
Румискайте попытался бежать в почтовой карете, переодевшись в кучера. Но его неумелое обращение с лошадьми привлекло внимание караульных, и карету задержали. Кучера взяли под белы рученьки и отвели куда-то в подвал, а потом объявили в городе, что государственный преступник Румискайте был убит при попытке к бегству.
Арестовать Лашека и Копейко не стоило особенных усилий, они даже не попытались бежать или защищаться. Причем формальным поводом для задержания послужило обвинение в погроме с целью провокации для того, чтобы впустить ландрский флот в город. Вот так слова Лашека стали пророческими.
Их судили закрытым судом, единогласно признали виновными и вынесли смертный приговор. А потом быстренько повесили прямо во дворе тюрьмы, дабы не привлекать излишнего внимания. Впрочем, никому не было до них дела, город с опаской привыкал к новой жизни, в которой главным персонажем был человек в малиновом мундире – Его Милость Государственный Служащий.
Городской совет расформировали, во главе города поставили наместника из Амаранты, обязанного полным отчетом главе правительства и не имеющему никаких особых полномочий. Так закончились вольные времена Энкрета.
Теперь Орландо мог вздохнуть спокойно: с этой стороны его уже никто не мог побеспокоить, а Лан-Чжень… пусть утрется и поймет, что не дорос еще пузыри пускать в его сторону. Премьер-министр серьезно поработал и не сдавал обороты, потому что герцог Карианиди был плох.
Припадки, подобные тому, который случился с ним ночью, стали повторяться, и лекарства уже не действовали. Теперь он жил от приступа до приступа, уже не будучи в силах выходить из комнаты. Все лежал и глядел тоскливыми глазами в окно, за которым кипела ускользающая жизнь. А потом снова накатывало, и еле живое, изможденное тело билось в судорогах до полного изнеможения.
Сейчас герцог лежал молча, закрыв глаза. С утра его помаленьку колотило, но серьезный приступ запаздывал. Вокруг его постели толпилось человек пятнадцать, но только Орландо имел право сидеть рядом.
Уже сорок минут он сидел в изголовье герцога с унылым лицом, приличествующим случаю, досадуя, что так бездарно тратит драгоценное время. Он размышлял о том, достаточно ли солдат он тайно разместил в городе и удачно ли их расположение. У него давно был готов список тех, кого следовало без шума и пыли рассадить по каретам в первые же минуты после смерти Правителя, и расстановка солдат зависела от их наиболее вероятного местопребывания. Сейчас он мысленно сверял пункты своего списка, отслеживая, не было ли каких-нибудь изменений.
Внезапно раздался тяжкий вздох, почти стон, и Правитель открыл глаза - от неожиданности Орландо чуть не подскочил в кресле.
- Ваша светлость, как вы себя чувствуете?
- Плохо. – Карианиди пошарил мутным взглядом по сторонам. - Выпить…
- Какое «выпить», вам теперь до конца жизни только микстурки пить. Напились уже, достаточно.
Только Орландо мог говорить с герцогом в таком тоне, не боясь отправиться на каторгу. Лан-Чжень как-то попробовал повторить, но был жестко поставлен на место, с тех пор он и затаил злобу против премьера.
- Орландо, Орландо, ты не уходи, посиди со мной, ладно? Страшно мне… Я их боюсь, - в черном провале рта что-то булькало, как будто куски легких оторвались и клокотали.
Орландо вздохнул и поправил герцогу подушки.
- Обидно, ваша светлость, - вмешался Лан-Чжень, - мы все ваши преданные друзья и каждый день желаем вам выздоровления, почему же вы так говорите?
Герцог молчал, поэтому Лан-Чжень снова затянул старую песню о том, что надо бы позвать ведьму. Не Зарему, а настоящую ведьму, которая сможет беспристрастно оценить состояние Правителя. Это снова был камень в огород Орландо, который за последнее время почти подружился с Заремой.
Карианиди слушал его молча, но в глубине его глаз что-то вспыхнуло, и он поднял руку:
- О ком вы говорите, Лан-Чжень? – несмотря на свой непрошибаемый оптимизм, герцог всерьез испугался за свою жизнь, ибо понял, что действительно может околеть в скором времени.
- Мало ли ведьм в стране? Но я настоятельно советую вашей светлости позвать Ирью ДеГрассо, которая живет в Касабласе: она действительно творит чудеса.
До занятого своими мыслями Орландо не сразу дошло, но когда он услышал имя Ирьи, то облился холодным потом. А Лан-Чжень уже ходил гоголем по спальне, расписывая, какая Ирья волшебница и как ее уважал король Ибрагим.
- Ирья… Ирья…, да, я что-то припоминаю… Действительно, Ибрагим пользовался ее услугами втихаря от Заремы… Должно быть, она и вправду хороший специалист. Позовите ее, Лан-Чжень.
Орландо вскочил и начал горячо возражать, никто даже не ожидал от него такой прыти:
- Ваша светлость, то, что вы прихворнули, не значит, что нужно впадать в панику и бежать к шарлатанам, для этого есть официальная медицина. Кто бы и что не говорил про Зарему, но именно ей вы обязаны жизнью. А Ирья, о которой вы говорите, - это некая шарлатанка из бедного квартала. Я наводил о ней справки, потому что господин Лан-Чжень уж очень заинтересован в ее приходе… - тут Орландо сделал выразительную паузу и посмотрел на своего врага, покрасневшего от досады. - И выяснил, что она пользуется репутацией волшебницы и чародейки среди бедноты и уголовников. Сами понимаете, какого сорта бывают ведьмы, которые производят впечатление на нищих – пара сеансов ясновидения с подсадными утками, сушеные лягушки, заячьи лапки и дело в шляпе. Таким место в балагане, а не во дворце.
- Ну, знаете ли… - почти завизжал Лан-Чжень, - да будет вам известно, что Ирья не ярмарочная фокусница, она княгиня ДеГрассо, и никому не позволено говорить о ней в таком тоне. Она легко могла бы занять место Заремы, если бы захотела, но она предпочла работать с людьми, а не развлекать салонную публику хрустальным шаром. Спросите у барона Ферро: кто лечит его и его семью? Спросите у княгини Шварцмауль, спросите у барона Беккенбауэра - все они лечатся у нее и считают ее выдающейся ведьмой.
- Ну надо же… Княжеское происхождение еще не делает человека профессионалом и в ведьминском ремесле совершенно никакой роли не играет.
Оскорблять Ирью было, пожалуй, бесполезно, потому что он и сам не верил в то, что говорил. Кому-кому, а ему было прекрасно известно о том, насколько она сильна и профессиональна, поэтому он решил немного сменить тему.
– Посмотрите кругом, мы словно живем в какой-то убогой деревне: верим в ведьм, как будто они представляют из себя что-то сверхординарное. Давно пора понять, что все люди одинаковы, никто не может больше того, чем отпущено природой человеку. И лечение людей – это не мистический процесс, а вполне натуральная технология, которую может освоить любой человек, если будет этому учиться. Нет у ведьм никаких сверхспособностей, все только туман и мишура, чтобы обманывать наивных. Давно пора упразднить это паразитическое сословие, которое ни налогов не платит, ни в общественном производстве не участвует. А вместо ведьм обучать лекарей, которые не будут пичкать людей сказками и махать амулетами!
Вот тут он мог долго распространяться – это был его любимый конек, и говорил он со страстью, горячо и убедительно, но сейчас, взглянув на лицо герцога, он понял, что дело плохо. Тот с усилием поднял руку, чтобы прервать излияния Орландо, и слабым голосом проговорил:
- Орландо, друг мой, всем давно известна твоя нелюбовь к ведьмам. Интересно было бы понять ее причины, но сейчас не до этого. Я тоже не сторонник микстур и порошков, но на сей раз придется, пожалуй, обратиться за помощью. И, пожалуй, именно к Ирье, уж если кого-то звать, то именно ее. Лан-Чжень…
Герцог Карианиди не успел договорить, а Лан-Чженя уже и след простыл - он кинулся исполнять еще не высказанную просьбу.
Когда за ним хлопнула дверь, Орландо показалось, что это ему в голову выстрелили. Он помертвел. Вот так неожиданно, в приветливый и солнечный день разразилась катастрофа. Ирья знает все, он, дурак, еще ходил просить у нее яд! Он погиб, окончательно и бесповоротно погиб. Мало того, даже сейчас у него в кармане лежал злополучный пузырек – это чтоб уж наверняка, с поличным, так сказать.
Что его ждет? Смерть, причем легкой она не будет. По своей гордыне и легкомыслию он даже не припас какого-нибудь быстродействующего яда для себя, а это значит, что ему придется перенести пытки и, в конце концов, быть колесованным на Рыночной площади. Уж Лан-Чжень постарается, чтобы наглый лакей-выскочка получил сполна, и не только за свое преступление, а за все щелчки по самолюбию, на которые он был так щедр.
Страх сковал его, несколько секунд он не мог даже дышать – в ушах застучало, перед глазами поплыли пятна. Он никак не мог сделать вдох, грудь словно сдавило железным обручем, он перестал чувствовать свои руки и ноги. Если бы он не сидел в кресле, то точно упал бы, но вычурное кресло эпохи Мередит уберегло его от позора.
Страх был настолько сильным, что причинял физическую боль. Орландо показалось, что он не доживет до прихода Ирьи, сердце не выдержит, но не тут-то было: молодой и здоровый организм его помирать не собирался, давая понять, что легко он не отделается.
Каждая секунда длилась вечность, он проживал их, как в кошмарном сне, в конце концов он стал даже желать, чтобы Ирья пришла побыстрее, обвинила его, и все закончилось. За сорок минут, которые прошли с момента ухода Лан-Чженя до звука шагов в коридоре, возвещающего о приходе ведьмы, он постарел на несколько лет. Услышав, как шуршит в коридоре ее юбка, он инстинктивно поднялся и отодвинулся за полог кровати, как будто надеялся, что она его не заметит.
Ирья вошла легким шагом, с высоко поднятой головой. Одежда ее была простой, как у обычной горожанки, но царственная осанка и природная величавость внушали почтение с первого взгляда. Следом за ней семенил Лан-Чжень, стараясь всячески угодить: то дверь открыть, то саквояж подержать; он чувствовал, что настал миг его торжества.
Все замерли и вытянулись. Бледный как смерть Орландо стоял возле полога кровати, ухватившись за него, чтоб не упасть – казалось, он хочет завернуться в него и исчезнуть. Ирья остановилась посреди комнаты, обежала глазами обстановку и в один миг заметила все. Ее пристальный взгляд на долю секунды задержался на несчастном отравителе и окончательно остановился на лице Правителя.
- Мое почтение, ваша светлость. Добрый день, господа.
Она сняла плащ и отдала его Лан-Чженю, словно тот был лакеем, откинула со лба волосы своим характерным жестом и подошла к постели. Герцог засуетился, попытался приподняться, замахал руками, чтобы все разошлись и очистили для нее место, но она мягко остановила его:
- Не трудитесь, ваша светлость, экономьте силы, мне и так все прекрасно видно.
Она присела на край кровати и взяла руку герцога – некогда холеную, а теперь состоявшую из костей, обтянутых синеватой кожей, и долго молча вглядывалась в его лицо. Герцог с тревогой следил за ее действиями:
- Ну, почтеннейшая, что вы мне скажете?
Ирья со вздохом отпустила его руку и нахмурилась:
- А что тут скажешь… Дайте мне мой саквояж. – Она порылась и достала коробок спичек. – Сейчас я попрошу огонь показать вам вашу жизнь.
Она чиркнула спичкой – та загорелась и сразу погасла.
- Так и Правитель, дни его сочтены. Мне очень жаль, - она посмотрела на Карианиди печально-ласково. - Я всегда говорю правду, и сейчас тоже. Вы позвали меня слишком поздно, я не могу вам помочь, и никто не может. Все, что я могу сказать вам: не печальтесь и не пугайтесь, займитесь срочными делами, которые не доделали, и подумайте о своих близких. Рано или поздно это случается с каждым.
В спальне воцарилась мертвая тишина, все побледнели. Страшная новость, сказанная ведьмой, не оставляла ни малейшей надежды, все было до ужаса ясно. Только теперь у многих из присутствующих открылись глаза: они наконец поняли, что герцог обречен.
Много дней они не замечали очевидного, но теперь это стало понятно: никто и ничто не в состоянии помочь этому полумертвецу избежать своей участи. Посеревший Лан-Чжень хлопал глазами и только открывал и закрывал рот, из которого не вылетало ни звука. Очевидность катастрофы лишила его голоса.
Когда он наконец справился с собой, то задал единственный вопрос, который мог уберечь его жизненные планы от крушения:
- Скажите, госпожа Ирья, что все-таки случилось с его светлостью?
- А вот это интересный вопрос. Полагаю, что вы и привели меня сюда, чтобы задать его. – Ярко-зеленый взгляд словно прожигал Лан-Чженя, щеки его покраснели. – Ну что ж…
Но сказать ей не дали. Герцог, которого все мысленно записали в покойники, вдруг подал голос.
- Рано вы меня хороните. Попробуй другую спичку, женщина.
Ирья перевела на него взгляд, пожала плечами, достала из коробка еще одну и чиркнула – результат был тот же самый.
Неотвратимость приговора, вынесенного так безжалостно, без малейшей иллюзии на спасение, пробудили в душе герцога страх и гнев, глаза его загорелись, последние остатки жизненных сил вспыхнули перед тем, как погаснуть навсегда.
- Попробуй еще одну.
То же самое. И еще одну. И еще.
- Да у тебя спички испорчены! – закричал Карианиди, брызжа слюной. – Дайте другой коробок!
Лан-Чжень кинулся к пепельнице, стоявшей на столике у окна, и схватил спички, которыми сам герцог пользовался, когда курил. Ирья с каменным лицом чиркнула новой спичкой, и та опять погасла, не успев загореться. Красный от ярости, Карианиди выхватил у нее коробок и начал чиркать сам, но каждая спичка, как заговоренная, вспыхивала и гасла.
- Это сырые спички!!! – завопил герцог. - Принесите с кухни!!!
Кто-то из лакеев быстренько сбегал и принес коробок, которым разжигали печь на дворцовой кухне. Он всегда лежал на плите и был еще теплым – то, что спички в нем сухие, не вызывало никаких сомнений.
Герцог схватил коробок и начал снова, весь трясясь: он чиркал спичками и ломал их, но они все гасли, гасли… Вся постель и пол вокруг нее были усеяны спичечными трупиками. Ирья со скрещенными на груди руками молча наблюдала за этой вакханалией, потом негромко произнесла:
- Ваша светлость, успокойтесь, спички тут ни при чем, - это ваша судьба.
Герцог замер, глядя на нее безумным взглядом.
- Ты! Это все ты и твое шарлатанство! Ты подсунула мне эти спички!
У Ирьи глаза на лоб полезли, а Карианиди смял в кулаке коробок и внезапно кинул ей в лицо.
- На, жри!!! Ишь чего придумала – хоронить меня, да я тут всех вас переживу! Я всех вас похороню, слышите?!! А эту старую шлюху выпороть прилюдно, сейчас же! Какая она ведьма? Она просто фиглярка в балагане!!!
Он трясся и брызгал слюной, глаза его полезли из орбит. Ирья страшно побледнела, она встала и сжала кулаки, словно готовясь произнести слова проклятья. Но какой смысл проклинать того, кто уже стоит в могиле двумя ногами? Большим усилием воли она сдержала себя, резко развернулась, похожая на большую хищную птицу:
- Хорошо же, оставайтесь так. Разбирайтесь сами.
Но герцог снова заорал, как полоумный:
- Вон!!! Вон!!! Дрянь!!!!
Ведьма надела плащ, взмахнув им, как вороновым крылом, выхватила из рук у Лан-Чженя саквояж и быстро вышла, не попрощавшись. Испуганный Лан-Чжень растерянно завертелся на месте, а потом выбежал вслед за Ирьей.
Несмотря на то, что он был моложе ее, ему стоило труда догнать разгневанную женщину.
- Госпожа Ирья! Госпожа Ирья! – Он чуть не упал, когда она, внезапно остановившись, стремительно повернула к нему лицо, дышащее яростью.
- Что еще?!!
- Что вы хотели сказать Правителю? Скажите мне, умоляю вас!
- Да пошел ты!!! – И, не стесняясь в выражениях, Ирья объяснила несчастному Лан-Чженю, кто он есть, кто есть Правитель, и что все они заслуживают своей участи. – Проклясть бы вас всех, недоумков, да и без меня вам хватит…
Обалдевший клеврет отстал, а Ирья покинула дворец в гордом одиночестве и в таком бешенстве, какого сроду не испытывала. Возвращаясь домой по улицам Амаранты, она еле удерживалась от того, чтобы не кинуться на кого-нибудь с кулаками.
- И правда, почему я должна во все это вмешиваться? – шипела она себе под нос. – Пусть хоть сожрут друг друга живьем! На худой конец, Орландо хотя бы умный человек, пусть и мерзавец, а все эти ублюдки… Да пусть подыхают – ничего другого они не заслужили!
Полуживой Орландо отклеился от стены, ноги его совершенно не держали. Каким-то чудом он избежал верной смерти. То, что сейчас произошло, было просто непостижимо. У висельника, стоящего на помосте, и то было больше шансов выжить, чем у премьер-министра полчаса назад, но он опять умудрился выплыть.
Хотя, надо признать, что его заслуги в том совершенно не было. Видя всеобщее смятение и плачевное состояние герцога, он поборол дурноту и попросил всех выйти, чтобы дать его светлости время прийти в себя.
Сам он вышел вместе со всеми, но не стал обсуждать произошедшее, а пошел по коридору до комнатки, в которой помещались караульные. Подозвав дежурного офицера, он что-то тихо объяснил ему и двинулся обратно.
Только что многолюдная спальня теперь была совершенно пуста, шторы спущены, в комнате царил успокаивающий полумрак. Орландо тихонько зашел, жестом велел лакею, притулившемуся на пуфике у двери, открыть форточку и подошел к постели.
Герцог лежал с закрытыми глазами, но, почуяв его приближение, поднял веки – в полуоткрытых черных зрачках светился смертный страх. Орландо присел на край постели и поправил ему одеяло.
- Черт бы побрал их всех, не нужно было этого делать. Вот только не надо принимать всерьез то, что сказала эта ведьма, теперь вы сами видели, что она не более чем шарлатанка. Вы еще долго проживете, и я позабочусь о том, чтобы никакие прихлебатели не докучали вам бредовыми идеями.
Герцог благодарно моргнул и отвернулся, глядя в окно. Орландо провел рукой по лицу, чувствуя, что все еще не в силах избавиться от дрожи. Но голос его был тверд, и он велел лакею принести герцогу стакан крепкого чая для успокоения, а сам осмотрелся вокруг.
Комната была пуста, придворные гомонили где-то в коридоре. Орландо вдохнул поглубже и принялся убирать спички – то ли с перепугу, то ли еще почему, но ему хотелось проявить какую-то заботу о человеке, которого он так удачно спроваживал на тот свет.
Когда он закончил, как раз принесли чай. Орландо отпустил лакея и поставил стакан на прикроватный столик, сам выжал лимон и размешал сахар. Герцог Карианиди лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Видя такое дело, Орландо неслышно достал пузырек, и в горячий ароматный напиток снова упали три капли: кап… кап… кап…
Лан-Чжень был напуган и очень озадачен: его план рухнул как карточный домик. Правитель сам, своими руками приблизил свою кончину и даже не пожелал узнать, почему она наступает так внезапно. Надо же было ему так разозлиться, да еще на ведьму!
И Ирья тоже хороша – вместо того, чтобы успокоить больного, она влепила ему в лоб: пора тебе, мол, сударь, белые тапки прикупить. Как дети малые, каждый со своей погремушкой! А что теперь делать ему? В том, что ведьма сказала правду, он нисколько не сомневался, вопрос был только в том, как скоро это случится.
Он прекрасно знал, что со смертью Правителя Карианиди его положение удачливого временщика можно считать оконченным, и он также знал, что премьер-министр никогда не простит ему попыток выжить себя из политики, поэтому перспектива складывалась безрадостная.
Еще сегодня утром у него были некоторые иллюзии относительно того, чтобы побороться с Орландо после смерти герцога. Ему казалось, что тот просто не посмеет претендовать на что-то большее. Ибо с учетом подлого происхождения, занимаемая им должность и так была фантастической. Не может же лакей всерьез претендовать на верховную власть в стране – это как-то слишком сюрреалистично.
Но сегодня он понял, что может, еще как может. Мало того, у него нет серьезных соперников: после смерти князя Аль-Нижада вряд ли кто-нибудь рискнет встать на пути всемогущего плебея. Все это Лан-Чжень понял с такой же ясностью, как и то, что герцог не жилец. Все, что ему оставалось – это спасаться бегством. Если повезет, то он успеет пересечь границу до того момента, как несчастный Правитель испустит дух.
Ждать было нечего. Лан-Чжень оглянулся в последний раз на роскошную дворцовую обстановку, мысленно попрощался со всеми, хлопнул себя по ляжкам и велел подать карету. Пока готовили экипаж, он прикинул, что можно быстро собрать из ценного и увезти, чтобы не испытывать на чужбине недостатка ни в чем. К сожалению, он не мог быстро продать имения, нажитые за время службы – даже дешевая цена требовала времени. Зато у него была некоторая сумма золотом и в казначейских билетах, а также весьма недурные драгоценности.
Усевшись в карету, он велел ехать домой. Свистнули вожжи, и экипаж тронулся. Проезжая знакомыми улицами, Лан-Чжень чувствовал, как щемит сердце – вряд ли когда-нибудь он сможет вернуться в Амаранту. Во всяком случае, точно не при Орландо.
А день был солнечный, город выглядел приветливо и радостно: красные крыши домов ярко сияли на фоне голубого неба и свежих, как сахарная вата, облаков. Карета миновала купеческие кварталы Халидада, скоро должен был появиться мост Семи Мечей, но вдруг Лан-Чжень заметил, что они проехали поворот. Он постучал в стенку, за которой сидел кучер.
- Эй, любезнейший, ты что, первый раз в городе? Мы проехали поворот к мосту!
Но кучер молчал, а карета набрала скорость и теперь быстро катилась по Рыбной улице, в конце которой возвышалось мрачное четырехугольное здание - отвратительная язва на теле города. В здании располагалась государственная тюрьма для особо опасных преступников. Прежде чем Лан-Чжень понял это, экипаж прогрохотал по подвесному мосту и въехал во внутренний двор. Ворота за ним захлопнулись.