Хромоногая нескладная кляча светло-буланой масти с ввалившимися боками, едва перебирая стертыми копытами, тащилась вдоль берега. Каждый шаг натягивал ее тонкую кожу на выпиравших острых ребрах. Иногда кляча косила глазом на широкую, словно застывшую в задумчивости реку. Волны лениво бились о пустынный берег, поросший высоким, в рост человека, камышом и остролистой осокой. Кляча останавливалась и поднимала морду, втягивая ноздрями речной запах. Видимо, смирившись с тем, что все дороги ведут в один конец, кляча, не обращая внимания на седока, брела, куда ее лошадиные глаза глядели. С реки во вспученное брюхатое небо поднималась туманом белесая мгла, занавесью прятавшая противоположный берег.
Чапай, отерев со лба липкий пот, лягнул пятками клячу, желая придать бодрости ее шагу. Кляча лишь тряхнула облезлой гривой и как ни в чем не бывало продолжала в прежнем темпе. Чапай в сердцах выругался. В надежде на собственные силы он даже собрался идти пешим, как вдруг...
- Эх, Василий Иваныч, зачем спешишь? - заговорила кляча так непринужденно, как будто лошади, калякающие по-людски, обыденное дело .
Настал черед Чапаю трясти головой, жмурить глаза и плевать через левое плечо.
- Ну вот! - расстроилась кляча. - Тоже мне, авангард революционного движения, надежда анархизма. Уж нельзя и словом обмолвиться?
- Не доводилось как-то со скотиной лясы точить. Думал, может, почудилось, али што похужей, - в оправдание ответил растерявшийся Чапай.
- Похуже будет впереди, - философски заметила кляча.
- Кстати, а где это я? - Чапай смекнул: не дурно бы по правилам военного искусства произвести рекогносцировку. - И как тут очутился?
- Молочная река да кисельные берега, - ответила кляча. - Занесла тебя сюда нелегкая...
- Тпру, - зычно гаркнул Чапай. Он соскочил и походкой кавалериста, вразвалочку направился к реке. Там у самой кромки воды на прогале кто-то в заплатанном зипуне удил рыбу.
- Э-эй, служивый, - окликнул обрадовавшийся человечьей душе Чапай. - Шо здеся за места?
- Река вроде... - Рыбак, безмятежно теребя грязную клочковатую бороду лежал на правом боку, подложив ладонь под голову, и следил за поплавком погасшим взором.
- Сам-то как сюда попал?
- Вестимо как. Паромщик я.
- А почто перевозом не занимаешься? - не унимался Чапай.
- Да... ведь открылось мне: нетути ни парома, ни реки...
- А это шо же - пустое место! - Чапай в раздражении показал на реку.
- Марево одно. А ты не серчай, солдатик, поворотись-ка. - Чапай нехотя повернулся. - Что зришь?
- Нуу... траву, степь, кляча вон меня дожидается.
- А река тады где?
- Как где! - заерепенился Чапай. - Хватит дурить, дядя!
- Что, была да сплыла? - рыбак хитро щерился беззубым ртом. - Она мороком у тебя в голове засела и кажется всамомделишней, а перестань думать об ней, так и вовсе не будет никакой реки.
- А еще чаго нет? - с ехидной злостью спросил Чапай.
- Да ничаго и нету... ежели мыслей о том не имеешь. Пустота да покой. Воля вольная.
- Нее, дядя, чой-то ты завираешь. Пойду, я пожалуй, отседа.
- Завираю али нет, - сказал рыбак, - но ты погоди. Повернись-ка обратно, а то у меня кажись клюет.
Рыбак сноровисто подсек попавшуюся на приманку добычу и зеленовато-желтый в полоску окунь уже извивался на крючке, тараща колючий спиной плавник и выпучив желтый глаз.
- А энтот тоже не настоящий, если я об нем не думаю? - съязвил Чапай.
- Энтот самый што ни наесть настоящий, - передразнил рыбак, - раз я его в ухе сварю да съем.
Чапай, не оглядываясь, вернулся к мирно пасущейся поодаль кляче и, сев верхом, предпочел оставить позади бывшего паромщика. Однако, протащившись с версту, кляча остановилась как вкопанная, сверху сквозь белесую пелену вороньим граем до боли в ушах заорали небеса. Большой черный ворон — не тот ли, что тенью нависал над яицкой степью, оберегая Чапая, как судачила суеверная солдатня, взмахом крыла резал сдобное тесто тумана.
- Птица Гагана на нашу голову! Клюв-то у нее железный да когти медные!
Кляча прядала ушами, крутя мордой по сторонам, судорожно топталась на месте.
- Отобьемся, ежели чего, - подбодрил Чапай.
Береговые травы подломило внезапно налетевшим порывом ледяного ветра, сорвавшего саван тумана со вздыбившейся волнами реки. Сверкнувшая молния раскроила надвое брюхатое небо. Оглушительным выстрелом гигантской мортиры ухнул гром. Далекая зарница выхватила три точки на потемневшем окоеме дикой пустоши, почти в один миг обратившиеся фигурами трех всадников в безумной скачке. Земля сотрясалась под тяжелыми ударами конских копыт, будто снизу из могил стучали тысячи костлявых кулаков. Вороний грай и громовые раскаты рвали ушные перепонки, глаза слепли от огненных всполохов и поднявшейся пыльной тучи. Чапай нагнув голову, заслонился рукой от пыльной пороши, другой удерживая клячу.
Жуткие удары эхом отдавались в каждой жиле его тела все сильнее, все громче, все ближе... И тишина, ни звука... Только сердце неустанным молотом бьет в грудь. Ты один, ты и пустота. Но отнимешь руки от лица, распахнешь очи — и в один миг пустоту зальют, брызнув искрами мириады осколков, из которых сложится зеркало бытия.
Чапай поднял голову вокруг гарцевали три всадника, красуясь удалью и силой своей. Один из них вытянул левую руку в двухслойной кожаной перчатке с вшитым кольцом и кисточкой. Большой черный ворон, которого кляча назвала Гаганой, плавно опустился и сел ему на руку. Холеный рысак белой масти, еще разгоряченный буйством, скачки грыз удила и ерзал под седоком, крутился, бахвалясь богатой упряжью.
Наездник держался в седле с показным ухарством, его длиннополый бархатный кафтан блистал золотым позументом оторочки и жемчугами стоячего воротника-козыря. Сам он был невысок, широкоплеч и коренаст, острижен по-казацки в кружок, черная с проседью борода скрывала лукавую улыбку. На боку в портупее болтался персидский шамшир — сильно изогнутый клинок дамасской стали, а из-за шелкового кушака торчала ореховая рукоять кремневого пистолета.
- Почто перед государем верхом, лапотник?! А ну спешься да поклонись, - гаркнул другой всадник, в становом атласном кафтане на огненно-рыжем жеребце.
Для убедительности всадник махнул длинной тяжелой саблей с серебряной насечкой, именуемая у османов клычем. Могучее богатырское сложение его и свирепый взгляд заставляли, поди, робеть любого витязя, сошедшегося с ним в сече.
- Непривычен я гнуться, - зло сказал Чапай.
- Вона как - непривычен! Зато государю-амператору дерзить привычен?! - со смехом спросил третий всадник, осаживая своего коня.
Вырванные ноздри, бегающие глазки, густая всклокоченная борода, рябое испитое в красноватых пятнах лицо выдавали в нем первостатейного выжигу и пьяницу. Наряжен он был до нелепости щегольски в объяринную ферязь со свисавшими до самой земли рукавами, на голове башней торчала высоченная соболья шапка с кистями. Словно желая стряхнуть, не под стать скоморошьего вида седока, вороной скакун карачаевской породы юлил и брыкался под ним.
- Будя лаять-то, аки псы на цепи! - прикрикнул сидящий на белом рысаке. Ворон у него на руке заерепенился, затрепыхался, клацая железными крыльями да медными когтями. - Не ведает здешнего уставу, вот и не по чину встречает.
- Свой устав и чины мы не для того отменяли, шоб чужие перенимать, - вызывающе сказал Чапай.
- Во какой кочеток выискался — кукарекает, аж не унять. Да в уме ли ты, сиволапый, перед кем гонор свой показываешь?!
Всадник в ферязи говорил теперь с придыханием, без зубоскальства, с важным видом привстав на стременах. Даже конь его уже стоял спокоен, учуяв торжественность момента.
- Ведь сам царь Тартарии Великой, каган степной Руси зауральской, государь-амператор Петр Федорыч честью тебя удостоил, - отчеканил он. - Ну а я-то сам буду полковник Афонька Хлопуша, а вон тот на рыжаке — граф Ивашка Зарубин по прозвищу Чика.
- Да уж, дремучие тута края! - не затихал Чапай. - Графьев да царев у вас еще не перевели. Не добралась, стало быть, сюда мировая революция.
- Опять огрызаться удумал? А не поучить-ка тебя уму-разуму?!
Чика, перестав играть клычем, изготовился рубануть с плеча. Хлопуша из ножен с лязгом выхватил палаш.
- Цыц! Ополоумели совсем?! Назад, стервецы! - взревел Петр Федорович. - Из нашенских он, из голытьбы.
Хлопуша разочарованно убрал палаш в ножны, Чика нехотя одернул своего жеребца, сплюнув под копыта чапаевской кляче.
- Неспроста Гагана на тебя указала, - царь смерил Чапая пристальным взглядом, - ибо наступает день гнева Его. Когда кожа раба не в силах будет терпеть плети хозяина, когда господин, ограбивший слугу, будет есть на золоте и отрыгивать жемчугом, тогда призовет Он Четверых, дабы выжечь скверну пламенем праведным!
- К чему же вам я? - поинтересовался Чапай. - Соображают-то на троих.
- Ты не глумись, - ответил Петр Федорович. - Послана птица Гагана отыскать четвертого, чье ремесло смерть. Сойдется он с другими всадниками, имена которых Праведность, Война и Голод, дабы вместе умерщвлять род людской мечом и голодом, мором и зверями земными.
- А што, и возьмем его в нашу ватагу! - балагурил Хлопуша. - Вона у него и лошадка имеется бледная да костлявая, как сама смерть.
- Чудно-о, - протянул Чапай. - Ну я анкиному китайчонку всыплю за его травку лечебную! Сон не сон, вроде взаправду, но такой ахинеи слушать не доводилось. Вороны какие-то огромные, клячи говорящие — где такое видано, а все перед глазами.
- Ишь ты до сих пор не верит, - злился Чика. - Да гутарют тебе, дурню, час последний близится, обнажи с нами саблю на несправедливость, на грех! Не хужей нашего ведаешь, каково под барской пятой. Иль горя мало мыкал, нищеты не изведал? А што до титулов наших, то для людишек глупых выдумано, ибо ни за кем не идут людишки-то, окромя как за батюшкой-царем да его воеводами.
- На той-то сторонке, - Хлопуша указал на другой берег, который снова укутался в одеяло из тумана, - сбираются несметные полчища из четырех углов земли. Вздумали, ироды, оборонить шкуру свою, дабы упиваться и дальше грехом безнаказанно, а черный люд навеки заковать в оковы железные, дабы служил он им, как и встарь.
- В том-то войске всё бояре да дворяне, бока жирные, рожи розовые, ждут нас, дожидаются, - вторил Чика.
- Ха! Диспозиция знакома. Классовый враг, значит, бесчинствует?! - обрадовался Чапай. - К ногтю его! Выводи, Петр Федорыч, дивизию или шо там имеется, форсируем сходу речушку и, покамест буржуи очухаются, вломим им по первое число!
- Только учти, товарищ начдив, - вдруг заговорила давно молчавшая кляча, - что от той войны всему миру конец, в огне праведного гнева сгорит и сорняк, и добрый плод. Таков уж Его замысел: поле новыми чистыми семенами засеять, а перед тем поле расчистить требуется.
- Дык ведь, кады лес рубят, щепа летит. Што ж таперича, жалеть их? Нас опять на дыбу да на кол, а им хоромы белокаменные, где сундуки от серебра ломятся, так что ли?! - презрительно сказал Чика, зрачки его налились кровью, кулак, сжимавший рукоять клыча, побелел от натуги.
- Не ершись, Ивашка, - спокойным тоном произнес царь, - за справедливость ведь стоим. Пущай своим умом разумеет, душой выбирает! Иль погубить человечье стадо в последней сече все без остатку — и правого, и виноватого, дабы землю от греха напрочь очистить, иль оставить по-старому — жить как жили, без воли, без справедливости, без правды.
Чапай слез с клячи, разулся и не спеша побрел к реке, наклонившись, зачерпнул пригоршней воду, ополоснуть лицо. Река обдала прохладой, набегавшая волна остужала уставшие натруженные ноги. Застывшая гладь речного зеркала изредка морщилась легкой рябью. Приплюснутая сверху крышкой неба и зажатая в тисках берегов, река, казалось, приостановила бег, зачарованная собственной недвижимостью.
Вспомнилась Чапаю сказка о белом старце, поведанная каким-то кержаком, который в свою очередь слышал ее от других старообрядцев-бегунов. Сказывали они, будто в конце года угасающего, когда время спотыкается и мир столбенеет у края пропасти, зиянием пустоты привороженный, является старик, как лунь седой, с заплечной котомочкой. Забирается он на гору-то, да на высокую, что зовется Алатырь-камнем, и, усевшись под злато дерево, до неба достающее, котомочку развязывает. Достает он порошочки да каменья цветов разных, дабы узор чудной выложить красы неписаной. Три дня и три ночи не ест, не спит старец, спины не разгибает, а когда готова работа, отходит поодаль и молитвою забывается. Столь прекрасен его узор — образ мира божьего, что бездна из пропасти им любуется, его благолепием наполняется, в свет обращается. Да ветер-озорник по крупинке от узору того отламывает, так и времени ход заново начинается.
Мерещилось Чапаю, будто и он заглянул за кромку мира. Перед бездонной пучиной окоченело соляным столпом бытие — и степь, и небо, и река, и вся юдоль земная. Увядшей степной мертвечиной впилась пустота в оцепенелый мир, таща за собой в бездну. Каждой жилкой Чапай ощущал гибнущий, заиндевевший бездвижьем мир. Вдруг ненасытная жажда стянула сухотой горло, прожгла до мозга костей. Чапай вошел в обнявшую девичьей ласкою реку, ступая по склизким холодным камням. Допьяна опоила река белой живой водой, заливая с верхом жажду. Он, кое-как оттолкнувшись от илистого вязкого дна, поплыл, будто полетел, расправив руки-крылья. Вода качала его на себе, как в детстве младенца качает заботливая мать, усыпляя растревоженную за день душу.
Река шелохнулась, задышала, пошла играть волнами, окатив бездну, та, скукожившись, вывернулась, как змея, по весне сбрасывающая старую кожу. Новорожденный свет, переливаясь и сверкая брызжущей мозаикой, просочился мириадами капель сквозь плененную великолепием его гармонии пустоту. Ослепительно ярким взрывом краса совершенного света отразилась в трескающемся темном зеркале бездны. И не было больше ни бездны, ни реки — только Чапай тополиной пушинкой катился по белесой скатерти тумана. В тот самый миг разгадал Чапай, что на всех свободу и справедливость не достать штыком да саблей. Неоценимым гостинцем дано людям то, что крепче жадности, зависти и злобы, сильнее самой смерти. Все ж таки закинут в дальний угол души, покоится забытым, ненужным тот дар. Но покуда не доберется червоточина корысти до того заветного закутка — жив человек.
* * *
- На том и сказочке конец, внучек.
Старый казак затянулся сладким дымом вырезанной из вишневого дерева люльки — курительной трубки.
- Ой, дедуня, не верю я стариковским сказкам, - смеялся звонким колокольчиком казачонок, присевший рядом с дедом на завалинке.
- Почто не веришь? Человеку без сказки жить тоска зеленая, да и что один за истину почитает, другой за выдумку принимает. Тонкая меж ними кромка и не поймешь сразу, где быль, а где сказка, - старый казак выпустил ввысь пару колец, состроив загадочную мину. - А с Чапаем, может, и в самом деле так случилось. Гутарил кто-то из бывалых казаков, что глядел он собственными очами на ту самую реку, в которой Чапай сгинул. Река не простая, с секретом, река-оборотень! Иной раз и простому смертному доведется ее увидеть. В старину императрица великая сильно осерчала на реку Яик, казачков кормившую, тех, что бунт учинили неслыханный. И с тех пор Яик в Урал переиначили, а сам Яик, как говорится: был да весь кончился. Только он-то на оборотную, невидимую сторону земли переметнулся. По правому берегу его, говорят, до сих пор три всадника рыщут, а на левом сады райские — вольный край Беловодья.
- Да мало ли с пьяных глаз покажется, дедуня! В Урале утоп твой Чапай, - отмахнулся казачонок.
- Хотя б и так. Не в том суть... - кряхтя, сказал старый казак. - Истинная-то воля и справедливость в том Беловодье сокрыты, как в сундуке наследством лежат. А Чапай ключик отыскал и в руки нам его отдал. А мы словно слепые кутята, тычемся, да все никак.
- И што ж за ключик волшебный? - подмигивая деду, спросил казачонок.
- Красота, внучек... Всяк человек, худой али хороший, к ней тянется. Всякому она душу отворяет, и всяк через нее придет к воле и к правде. Едина дорога-то в Беловодье, а красота нитью клубка путеводного будет, она-то уж не подведет, не обманет.
- Да нету никакого Беловодья, и Яик теперь Урал, и Чапай сгиб от белогвардейских пуль. Сказки все это, дедуня! - казачонок снова махнул рукой, подтянул помочи на штанах и побежал за околицу озоровать с соседскими ребятишками. А старый казак еще долго сидел на завалинке и дымил своей люлькой, что-то негромко напевая в обвислые седые усы.
Автор выражает благодарность за редакторскую правку Галине Заплатиной.