Начало http://www.proza.ru/2016/10/07/1663
Я вообще-то прощаться с собою нынешней приехала, сдирать вместе с кожей, как уж получится. Извини, но это действо глубоко интимное, ни свидетели, ни зрители мне не нужны. Но ты ничего не знаешь о моих планах и растерянно поднимаешься с раскладного брезентового стульчика. На твоем красивом породистом лице разливается удивление. В другой ситуации я бы расхохоталась. Просто картина Репина: «Не ждали!» Но смеяться мне не хочется, мне вообще-то не до смеха, не то настроение.
А ты раздобрел, округлился, вон и животик нависает над стильными шортами с каким-то крутым лейблом. Да, семейная жизнь явно пошла тебе на пользу. Что ж ты так краснеешь? Впрочем, я и сама, наверное, выгляжу не лучшим образом. Я чувствую, как на щеках загораются нервные пятна, потому что со второго стульчика поднимается второй рыбак, точнее - рыбачка - в стильном сарафанчике с таким же крутым лейблом. Что за паршивый снобизм — наряжаться на рыбалку, как на праздник! Ну, вот мы и встретились — жена невенчанная с женой венчанной. Здрасте!
Ага, а вот это уже интересно. Легкая ткань сарафана топорщится на округлом животике молодой женщины. Вот это сюрприз так сюрприз. Злые слезы мгновенно закипают на моих глазах. Ну, понятное дело, мой ребенок тебе оказался не нужен, как и я. Все мои благие мысли о смирении мгновенно улетучиваются. Я не желаю помнить, что не сказала тебе о своей беременности, а значит, ты понятия не имел о ребенке, когда уходил. Я не хочу вспоминать, как обдумывала план мести и ничего лучше не придумала, как убить твоего ребенка. Тогда мне хотелось ударить тебя побольнее, и аборт казался лучшим средством. Я помню, как позвонила тебе из больницы, когда все было кончено. Помню долгое молчание в трубке, какое-то сопение, кряхтение, пока все эти звуки вдруг не сложились, как пазл, в понятную картинку. Ты плакал. Ничего не говорил и плакал. А потом отключился. И вот теперь я стояла перед счастливой соперницей, раздавленная и уничтоженная. У нее будет ребенок. А у меня - никогда. За что мне это, Боже!
Я раздраженно изучаю мизансцену: вон и столик с харчами в тенечке. Огурчики-помидорчики, витаминами свою женушку балуешь. Я начинаю злиться, хотя какое мне дело, чем ты собираешься кормить свою беременную жену. Мне-то что! Но я злюсь и еще больше злюсь на свою злость, очень похожую на зависть. И вообще, зачем ты притащил ее на Бормотушку? Она же вот-вот родит! А неловкая минута явно затягивается. Такая немая сцена, почти по Гоголю. Только я не ревизор, а брошенная полубезумная баба на грани суицида, к тому же с признаками стервозности.
Твоя жена таращится на меня во все глаза и вдруг тихо произносит:
- Здравствуйте, Маша.
Во как! Страна знает своих героев. Я отчаянно пытаюсь настроить себя на мирный, смиренный лад. Не получается. И я мрачно молчу. Любезничать с соперницей у меня нет ни малейшего желания. Вижу, как тебя передергивает от моего молчания, и не могу удержаться, чтоб не съязвить:
- Привет, Вадим! Как живется с молодой женой? Справляешься?
Ты затравленно смотришь на меня и продолжаешь молчать. И меня понесло:
- Не желаете беседы беседовать, Вадим Сергеич? И то верно. Кто я такая? Всего-навсего бывшая любовница, брошенная тобой. Ты ведь бросил нас. Меня и нашего ребенка...
Я замечаю, как Дашка дернулась от моих слов, хотела что-то сказать, но удержалась. Вот и молчи, когда старшие говорят. Нечего лезть. Я вижу, как она, эта твоя женушка, сжала твою руку, вижу, как привычно переплелись ваши пальцы. Ага! Заняли круговую оборону? Ну, держитесь! Сейчас я вам устрою битву под Полтавой. Внутренний голос, почти неслышимый, бубнит что-то вроде «остановись». Шестым чувством я чую: надо развернуться и уйти, - но не могу. Я ребенка убила, я себя убила, я, может, ночью с балкона выброшусь. Так что? Не имею права душу отвести напоследок? Имею! Имею право! И я ору! Ору, потому что мне больно, потому что у тебя и у этой твоей жены будет ребенок. Ваш ребенок! А у меня ничего нет и не будет. И где-то в глубине той самой бездны, куда стремительно рухнули все мои благие намерения, одной стомиллионной клеточкой здравомыслия я еще удовлетворенно успеваю подумать — это вам похлеще сюрреализма Кавабата! И еще мелькнула мысль — напрасно я так разошлась, стыдно-то как. И уж совсем мимолетно подумалось с холодком нарастающего ужаса: « Это не я, это тетка из зазеркалья. Я на такое не способна». И сознание мое напрочь отключилось, я даже не помню, что орала. Так, что-то по вдохновению про подлеца и жертву.
И вдруг эта Даша, эта беременная дурочка падает на колени. Я еще заметила, как неуклюже она бухнулась, словно ноги ей подрубили. И поползла ко мне, коленки мои обняла, смотрит снизу умоляюще, а я через шелк юбки чувствую, какие ладони у нее горячие. Огненные. Меня словно ошпарило кипятком и сразу перемкнуло, как будто кнопку выключили. Раз — и замолчала. Пытаюсь ее оттолкнуть, а она лицом в меня уткнулась, дрожит вся и бормочет: «Простите нас! Пожалуйста, простите! Богом прошу! Простите нас грешных!» И плачет, плачет навзрыд. Я растерялась. Ну, никак я не ожидала, что она прощения просить будет. Да еще на коленях. Да что я, икона в церкви что ли, чтобы кланяться мне?! Лучше бы она скандалила, обзывалась. Я бы ее поняла. И так мне не по себе стало, так погано, хоть вой.
А ты спасать ее бросился. Побелел, затрясся, как припадочный. Хватаешь ее под мышки, тянешь : «Даша, Даша, не надо!» И голос у тебя такой рыдающий, виноватый. Совсем тошно мне стало, в ушах зазвенело... Еще не хватало в обморок грохнуться. Руки ее отталкиваю, а она ни в какую. И вдруг как крикнет. Страшно так закричала, я не слышала никогда, чтобы так кричали. Каким-то утробным страшным криком. У меня сердце прямо оборвалось. Ты отшатнулся, а она валиться стала на бок, мне показалось, очень медленно она падала, как в замедленной киносъемке. Меня словно паралич разбил, шевельнуться не могу, а она корчится на земле, за живот схватилась и уже не кричит, а визжит не переставая. Вот где ужас! Ты растопырил руки, склонился над ней и очень похож стал на большую взъерошенную птицу, смешную раскоряченную птицу, я даже хихикнула, и долго потом мне было мучительно стыдно за этот глупый смех. А ты покачнулся и свалился рядом, как мешок, мне показалось - ты умер.
С этого момента я помню все очень отчетливо, но как бы со стороны. Словно я кино смотрю откуда-то сбоку и все вижу, всех вижу. Тебя вижу: футболка задралась, оголила волосатый живот. Левая рука неестественно вывернулась, глаза закатились, только белки видны, но, слава Богу, дышишь. Даша уже не визжит, а хрипит. И это пострашнее, чем в фильмах ужасов. Себя я почему-то тоже вижу: стою столбом, кулаки к груди прижала, стиснула так, что ногтями кожу на ладонях порвала до крови. Но боли не чувствую, и одно повторяю, как заведенная: «Что же это? Боже мой! Делать-то что? Что же это!»
Я беспомощно оглядываюсь: ни единой живой души вокруг, кроме,конечно, этих двух, что валяются на земле и, кажется, умирают. Я была уверена, что они умирают. Что же делать! Телефон в сумке, сумка — в машине. Пока я до нее дотелепаю, эти двое тут окочурятся. Боже! Помоги! Я пытаюсь вспомнить хоть какую-нибудь молитву - и не могу. И как тут вспомнишь, если я их и не знаю! Когда припекло, конечно, сразу к Богу. А к кому же еще?
Так, надо перекреститься. Бог, он добрый, он вообще есть любовь. Я знаю, я читала. Он простит и поможет. Все равно, кроме как на Бога, больше надеяться не на кого. Я хочу перекреститься, но пальцы от волнения переклинило, не могу разжать кулаки — и все. И я крещусь кулаком и мысленно клянусь самой страшной клятвой, что если все обойдется и этих идиотов удастся вытащить, я в церковь пойду и все молитвы выучу, все самые главные молитвы. И не главные — тоже. Наизусть выучу, как стихи. Клянусь! Только бы спасти этих дураков, навязавшихся на мою голову! И я, как заведенная повторяю: «Боже, клянусь! Боже мой, помоги!»
Меня вдруг отпускает этот запредельный, леденящий ужас. В голове словно туман рассеялся, я вижу красное пластмассовое ведерко у самой воды, бросаюсь к нему, слава Богу! - оно уже с водой. Хватаю ведро, бегу назад, выплескиваю воду на твое лицо и взвизгиваю от неожиданности. На лице заплясали, забились рыбешки. Откуда?! С перепугу я и не заметила, что в ведерке плавает рыбья мелочь — красноперые крохотные окуньки — опять золотые рыбки! Они скатываются на землю, прыгают по траве, жадно хватают воздух крохотными раззявеными ротиками. Сколько желаний можно загадать! Но сейчас у меня только одно желание - выпутаться из этой ужасной истории. Ты приходишь в себя и надрывно кашляешь, видно, вода попала в горло. Слава Богу, жив! Я судорожно покидала окуньков в ведро, им-то чего погибать! Бросилась к воде, размахнулась — выбросить рыбешек в речку — и ведро улетает почти на середину реки вместе с окуньками. Ну, что за несчастье! Я оглядываюсь — никакой приличной емкости, только одноразовые стаканчики. Таскаю воду стаканом, поливаю Дашу, мечусь, как одержимая. Даша уже и не хрипит, а сипит, голос сорвала — дуреха!
Лихорадочно вспоминаю все, что я когда-то видела, слышала, читала про роды. Знаю в самых общих чертах, до безобразия мало. Самой-то рожать не довелось и уже не доведется. Сердце привычно отозвалось болью, но я гоню прочь горькие мысли. Мне нельзя раскисать. Мне сейчас с Дашкой рожать. На тебя надежды мало, слаб ты оказался, придется полагаться на природу. Вот так всегда — забиваешь голову ерундой, а на самое важное места не остается. Почему-то всплывает недавно вычитанная фраза: «Бог все управит». И я ошалевшим маятником мотаюсь со стаканом к воде и обратно и бормочу, задыхаясь: «Управь, Боже! Управь!»
Должно быть от бега в мозгах у меня прояснилось. Я стаскиваю с себя футболку — не до политеса! - кое-как прополаскиваю в речке, свертываю что-то вроде компресса и кладу на пылающий Дашкин лоб. Ее лицо горит, пот льется градом. Размышлять, как такое возможно, мне некогда, я действую почти автоматически. Словно кто-то диктует мне: «Возьми это, сделай то». Мне некогда разбираться, откуда приходят команды, я пытаюсь посчитать у тебя пульс, тычу пальцем куда-то за ухо, как киношные героини. От волнения ничего, кроме сумасшедшего биения своего сердца, не слышу. Плюнув, хватаю твою руку и считаю пульс так, как учили в школе. Кажется, пульс ровный, правда, слабый, но уже хорошо, что он вообще есть. Я тормошу тебя. Мне надо побыстрей привести тебя в чувство, потому что одна с Дашкой я не справлюсь. Она пока молчит, дышит часто и неглубоко. Я не знаю, когда она затеется рожать, но к тому времени мне надо быть готовой. Так, нужна горячая вода и чистое белье. Ни того, ни другого у меня нет и взять негде. И еще надо сбегать к машине, принести полотенце, аптечку и вызвать «скорую» Обязательно вызвать «скорую». Я затравленно озираюсь.
Меня вдруг осеняет, а ведь у этих горе-рыбаков тоже должны быть телефоны. Быстро осматриваю сумки, поколебавшись, обшариваю твои карманы. Надеюсь, ты меня простишь. Точно, вот он! Телефон! Но радость моя преждевременна: аппарат судорожно пипикнул и отключился. Ты, как всегда, забыл его зарядить. В сердцах зашвыриваю бесполезный телефон в кусты и снова трясу тебя, мне не до церемоний, твоя жена, между прочим, сейчас рожать начнет. Твоего ребенка, между прочим! А ты тут валяешься.
- Кончай валяться! - кричу я в отчаянии и хлещу тебя по бледной мокрой физиономии.
- Что здесь происходит? - слышу я удивленный женский голос за спиной.
Оборачиваюсь и ошалело смотрю на невысокую темноглазую женщину неопределенного возраста в ярком синем платье. Я не слышала, как она подошла, я не знаю, откуда она взялась здесь, но я до истерики рада, что теперь не одна, что появилась живая душа, и есть с кем разделить этот кошмар, свалившийся на меня.
Я бросаюсь к незнакомке, обнимаю ее, бессвязно пересказываю события, заикаюсь, размахиваю руками, приплясываю от волнения, словом, демонстрирую свою полную растерянность и беспомощность. Незнакомка внимательно выслушивает мою сумбурную речь и вдруг начинает смеяться:
- Ну, надо же! Да меня к тебе сам Бог послал, - говорит она, - я же акушеркой работаю в Филинской больнице. Вот ходила в Заречную к Антонине Копыловой, она тоже на сносях. Сейчас мы все сделаем с тобой, милая. Ты главное не волнуйся так. Лучше помоги мне.
Ее голос звучит для меня волшебной музыкой. Я знать не знаю Филинскую больницу, никогда не слышала про нее, тем более про какую-то Заречную. Может, это та деревушка в пять дворов, мимо которой я ехала? Но эти простые подробности действуют на меня, как валерьянка, я успокаиваюсь, и ко мне даже возвращается способность соображать.
- Да не стой ты столбом, - смеется женщина, она уже открыла большую хозяйственную сумку, я и не заметила ее сначала, достала оттуда белоснежную простыню, полотенца, перчатки, какие-то коробочки и свертки, ловко разложила все это на столике, убрав с него еду. Я бросаюсь помогать незнакомке, сердце мое ликует: теперь я не одна!
- Как вас зовут? - спрашиваю я, расплываясь счастливой улыбкой.
Женщина бросает на меня быстрый внимательный взгляд. У нее красивые темные глаза, ее лицо кажется мне смутно знакомым, но где я ее видела, припомнить не могу. Певучим, мягким голосом она отвечает:
- Марией Ивановной кличут. А ты тетей Машей зови.
- Тезки! - бурно радуюсь я.
- Ну, давай, тезка, - улыбается тетя Маша, - действовать надо, костер развести, воды вскипятить.
Я с энтузиазмом бросаюсь на поиски дров, нахожу какие-то сучья, волоку их бегом. Тетя Маша времени даром тоже не теряет. Дашка уже лежит на пестром махровом полотенце, под головой стильный золотистый рюкзачок. Но лицо... Что случилось с ее лицом? Оно просто светится. Я даже остановилась в недоумении. Тетя Маша, склонившись над Дашкой, гладит ее по голове и что-то тихо рассказывает. А Дашка сияет, глаз с тети Маши не сводит. Руку ее к сердцу прижала. Что же такое важное, необычное она Дашке рассказала, что та засияла?
- А где Вадим? - оглядываюсь я.
- Я его к машине послала за теплыми вещами, они нам пригодятся для маленького и для мамочки тоже. Им простужаться нельзя.
Ты возвращаешься довольно быстро, значит, машина недалеко. Вещи тетя Маша укладывает Даше под голову. Дашка загадочно улыбается, она совершенно успокоилась. Мы с тобой разводим костер, пристраиваем над огнем оцинкованное ведро, полное воды. Откуда взялось ведро — непонятно, но я не заморачиваюсь. Меня волнует другое. Выбрав момент, я тихонько шепчу тебе:
- Прости меня, пожалуйста, я не хотела. Правда. Нервы сдали...
Ответить ты не успеваешь. Даша снова заходится криком. Мы опрометью кидаемся к ней, но тетя Маша успокаивающе улыбается нам.
- Ничего, пусть покричит. А ты, тезка, готовься, поможешь мне.
Под наблюдением тети Маши мы с тобой старательно моем руки теплой водой, поливая друг другу. Ты остаешься у костра следить за огнем, а мы с тетей Машей присаживаемся рядом с Дашей на травку, и я с удивлением замечаю, что она вся усыпана голубыми цветами, совсем, как в моем сне. И еще какие-то совсем уж мелкие звездочки с белыми лепестками рассыпаны по голубому. Надо же, ничего не видела. Даша лежит на этом цветочном ковре, широко раскинув согнутые в коленях ноги и умоляюще смотрит на нас. Я только сейчас увидела, какие у нее голубые глаза, яркие, как эти хрупкие цветы.
Тетя Маша ловко закатывает Дашин сарафанчик под самое горло, а сама говорит не умолкая:
- Не пугайся, милая, ты сейчас на всем белом свете самая главная. Ты нового человека в жизнь выпустишь. Сыночка своего. Видишь, какое чудо чудесное творится. Ты радуйся, милая!
Приговаривая так, тетя Маша успевает расчесать Дашины волосы, протереть влажной салфеткой ее тело, расстелить между ног полотенце, сложенное в несколько слоев. Обнаженный живот молодой женщины как-то расплывается, словно растекается и уже не кажется таким большим. Она часто дышит широко раскрытым ртом. Но улыбка снова освещает ее лицо, и оно странно хорошеет.
- А откуда вы знаете, что сын будет? - шепчет Даша.
- Мне ли не знать, - смеется тетя Маша.
Она сует мне в руки полотенце.
- Держи крепче, - наказывает тетя Маша, - будешь ребеночка принимать.
- Я не умею! Я боюсь! - меня охватывает паника.
Тетя Маша добродушно смеется:
- И-эх, милая! Рождение - дело Божье, Бог и управит все, как надо. А мы поможем.
- Бог управит! - повторяю я, как заклинание.
На меня накатывает огромная усталость, теперь, когда рядом опытный человек, и бояться вроде бы нечего, я чувствую, что нервное напряжение отпускает меня. Прижав полотенце к груди, я умиротворенно укладываюсь рядом с Дашей и жду обещанного чуда. Прямо перед глазами у меня качается нежно-голубой цветок незабудки с желтой сердцевинкой. "Красиво-то как, - умиляюсь я. Небо над нами сияющей голубой чашей накрывает весь мир, словно обнимает и Бормотушку, и далекий лесок на пригорке, и пестрое разнотравье, и муравья, карабкающегося вверх по цветку - весь пестрый, многообразный мир, такой светлый и прекрасный в этот солнечный полдень. А я ведь забыла, как прекрасен этот мир, как прекрасна жизнь. Осторожно, чтобы не потревожить муравья, переворачиваюсь на спину, смотрю в небо и не могу насмотреться.
Даша притихла и, похоже, задремала. Тетя Маша сидит рядом, покусывая травинку, задумчиво смотрит вдаль. Вадим пошел собирать ветки для костра. И я неожиданно для себя спрашиваю:
- Тетя Маша, а вы аборты делали? - и тут же прикусываю язык, с какой стати ей передо мной отчитываться. Ну, ляпнула так ляпнула. Но тетя Маша отвечает сразу же, словно только и ждала этого вопроса:
- Нет, Бог миловал.
-И дети у вас есть?
- Сын у меня, - она помолчала, посмотрела на меня странным взглядом и неожиданно сказала, - все у тебя будет хорошо, милая. Ты страдаешь, я же вижу. Страдание - оно очищает мысли, душу. Это хорошо. И у тебя все будет хорошо.
- Да чего ж хорошего-то? - я вскакиваю и подсаживаюсь к ней поближе. - За что ж меня Бог так наказал, тетечка Машечка, не будет у меня детей.
Я невольно посмотрела на спящую Дашу и, понизив голос почти до шепота, тоскливо повторила:
- За что меня так?!
Тетя Маша покачала головой:
- Как же тебе объяснить-то! Милая, ты пойми, Бог никого не наказывает. Ты сама подумай, хорошенько подумай и поймешь.
Она улыбнулась и вдруг неожиданно погладила меня, как ребенка, по голове. Никто никогда не гладил меня по голове. Как-то вот не случилось. Ну, может, в детстве, когда я носила распашонки и пачкала пеленки, меня и гладили, но я этого не помню. От этого простого жеста в общем-то незнакомой женщины со мной случилось что-то невероятное. Я бы назвала это чудом: все мои печали и страхи, обиды и страдания, как по мановению волшебной палочки, растворились, исчезли, словно и не было в моей жизни ничего, о чем стоило жалеть. На душе стало легко и радостно, как бывало только в детстве, словно в эту минуту здесь, на берегу этой забавной речушки, я начала жизнь с чистого листа. Как младенец, который вот-вот родится. И мне захотелось, чтобы малыш, которого мы ждали, поскорее вошел в этот мир, пока он так благостен и прекрасен. Пусть увидит это расплавленное полуденное солнце, это сияющее небо, эти голубые незабудки, почувствует медовый аромат разогретых трав.
Вдруг Даша охнула и вцепилась в мою руку.
- Вот и пришло время, - тетя Маша манит меня к себе, - Сейчас ты увидишь чудо!
Она склоняется над Дашей, ласкающими движениями поглаживает, похлопывает живот молодой женщины, ласково приговаривает:
- Давай, девонька, ты ничего не бойся, ты старайся. Пришло твое время поработать для сыночка.
Я устраиваюсь рядом с тетей Машей, и пока она объясняет Даше, что ей делать, я быстро переползаю на другую сторону, но через минуту возвращаюсь назад. Тетя Маша машет мне рукой, и я, наконец, устраиваюсь у Даши в ногах. Я пытаюсь представить, что происходит сейчас там, внутри, за тонкой нежной кожей Дашиного живота. Я как-то раньше не задумывалась, а ведь древний наш язык давно и точно определил: живот — это жизнь. Жизнь! И эта новая жизнь уже готова заявить о себе, и сейчас, в эти мгновения, пока я тут маюсь в ожидании, ползаю вокруг Даши на четвереньках, маленький человечек внутри своей маленькой материнской Вселенной начинает свой путь в большой мир. Как он понял, что уже пора? Чей зов он услышал? Я улыбаюсь своим мыслям, потому что ответ на этот вопрос я уже, кажется, знаю. И только удивляюсь, как же я не подумала об этом раньше.
Даша меж тем, уперев руки в землю, приподнимается, словно пытается сесть. Очередная схватка искажает ее личико, оно становится багровым, пот струится ручьями. Низкий, горловой крик вырывается из ее перекошенного рта. Но я уже не боюсь. Я захвачена происходящим у меня на глазах чудом рождения новой жизни. Я вижу, как из разверстого лона молодой женщины, похожего на полураскрытый розовый бутон, вдруг выскальзывает и тут же скрывается макушка малыша, вся в золотистых влажных завитках.
- У него кудряшки! Я видела! - ору я восхищенно, не в силах сдержать охватившего меня восторга. - Кудряшки! Давай, малыш! Давай!
Я представляю, как в теплой купели материнской утробы, плещется эта кудрявая кроха, пробивая себе дорогу в жизнь. И чувство нежности к этому нерожденному еще малышу наполняет меня.
- Вадим! - кричу я тебе. - Бросай все, беги к нам! Поддержи Дашу!
Но ты почему-то тоже ползешь на четвереньках. Ноги не держат? То-то же! А ты думал, как дети достаются? Ты и в самом деле побелел, как снег, и я боюсь, что опять хлопнешься в обморок. Но ты справился. Став на коленях у Даши за спиной, ты обнимаешь ее, поддерживая в полусидячем положении, что-то ласково шепчешь и целуешь влажный висок. Даша улыбается пересохшими потрескавшимися губами. А я нисколько не ревную. Мне не до того. Вцепившись в полотенце, я жду. И вот оно: розовый бутон вновь раскрывает свои лепестки, и голова ребенка словно золотистое сердечко из цветка, выныривает из глубины материнского лона. Малыш отчаянно пытается выбраться из теплой материнской купели, я осторожно полотенцем поддерживаю крохотную головку, изнывая от нежности и жалости. Никто меня не учил, я это делаю по наитию. Как же ему трудно, маленькому! Как же он старается! Тетя Маша меж тем скользящим движением оглаживает Дашин живот, раздается громкий хлюпающий звук, и в ту же секунду я успеваю подхватить горячее упругое тельце малыша. Страшненький, сине-красный, в слизи, он кажется мне удивительным красавцем. Да я просто никогда не видела такого красивого, такого замечательно красивого ребенка! Я держу его на вытянутых руках и реву в голос от переполняющего меня счастья. Смеется Вадим, улыбается Даша, а тетя Маша ловко вытирает салфеткой крохотный носик и ротик младенца, перевязывает пуповину, щелкает ножницами, переворачивает малыша , легонько хлопает его по спинке, и мальчуган громким, басовитым ревом заявляет на весь мир: "Я родился!"
Тетя Маша заворачивает мальчугана в салфетку, склоняется над ним, извечным материнским движением прижимает ребенка к груди. И я ловлю себя на мысли, что сейчас она похожа на мадонну с младенцем. И еще я думаю, что сегодня самый необычный и самый счастливый день в моей жизни. Я еще не знаю, что я буду делать дальше, но твердо знаю, чего не будет в моей жизни. Никакого уныния, никаких стонов и упреков. Я видела рождение человека, ничего удивительнее и прекрасней в моей жизни не было. И кажется, я поняла, что хотела мне сказать тетя Маша.
Неделю спустя, когда жизнь моя входит в привычную колею, я звоню Вадиму, чтобы узнать, как чувствуют себя маленький Петька и Даша.
- Не спит, паршивец! - радостно сообщает Вадим. - Орет, есть просит. Сразу видно, мужик растет.
- Слушай, Вадим, а ты случайно не записал телефон тети Маши. Хочу позвонить ей, поблагодарить. Она так помогла нам. А уж как она помогла мне! А тогда в суматохе, пока с Петькой возились, я забыла спросить телефон.
Вадим долго молчит и после продолжительной паузы осторожно переспрашивает?
- Чей телефон?
"Видно, бессонные ночи доконали молодого папашу",- беззлобно думаю я. А вслух объясняю:
- Ты что? Совсем обалдел? Или частично? Прием! Прием! Рация ставится на бронепоезд! Тетя Маша из Филинской больницы помогала нам принимать роды твоего сына, если ты забыл. Так и скажи, что тоже лопухнулся и не записал телефон. Чего дурака валять?
- Маш, с тобой все в порядке? - в голосе Вадима не наигранное беспокойство.
- Со мной - да! А с тобой?
- Видишь ли Маша, даже не знаю, как тебе это сообщить, чтобы ты не волновалась.
- Да уж руби правду, не стесняйся, - я еще продолжаю резвиться.
- Никакой тети Маши там, на Бормотушке, не было. Понимаешь? Единственная Маша, которая там была и приняла роды у Дашеньки, это ты.
Теперь надолго замолкаю я. Так надолго, что Вадим начинает усиленно приглашать меня к ним в гости, причем, немедленно. И вызывается приехать за мной на такси.
Я все еще молчу, потом отключаюсь и звоню в справку. Через несколько минут, получив номер телефона филинской больницы, я набираю номер регистратуры и очень быстро выясняю, что акушерки по имени Мария у них нет и никогда не было. А роды вот уже сорок лет принимает Петр Алексеевич...
Не дослушав, я бросаю трубку и в глубокой задумчивости сажусь прямо на пол. Я же все помню, синее платье, темные печальные глаза, я еще ее с мадонной сравнила, когда увидела с Петькой. И ведро! У нее было ведро, и салфетки, и полотенца. Неет! Вадим меня разыграл. Поганец! А филинская регистратура? Им-то зачем меня разыгрывать? Я же не сумасшедшая? Я все помню.
Звонок отвлек меня от тягостных размышлений. Открыв дверь, я с порога обрушила на Вадима все, что помнила: салфетки синее платье, и самый главный козырь - новое цинковое ведро.
Вадим усадил меня в кресло, заварил крепкого чаю с лимоном и медом.
- Ты только не волнуйся, - сказал он, - салфетки, полотенца и ведро я принес из машины, когда у Даши начались схватки. Мы развели с тобой костер, нагрели воды. Я держал Дашу, а ты - ты все сделала, как надо. И мы с Дашей тебе так благодарны. Ты даже не представляешь...
И тут я не выдержала:
- Ты хочешь сказать, что я сошла с ума? Сейчас я тебе докажу, что я пока еще в своем уме. Я когда увидела ее, ну, тетю Машу, еще подумала, что она очень похожа на кого-то. Только не могла вспомнить сразу, на кого. А сейчас вспомнила!
Я бросаюсь в спальню, выношу старинную бабушкину икону, списанную с Почаевской Божьей Матери, и протягиваю ее Вадиму:
- Вот, смотри! Ну, смотри же, ну, вылитая Богородица... просто... одно... лицо...
Я потрясенно замолкаю, забираю у Вадима икону и ухожу в спальню. Мне надо побыть одной и еще раз все хорошенько обдумать. Как много мне еще предстоит обдумывать и делать, и менять в себе, прежде чем я смогу хотя бы мысленно объяснить все, что творится сейчас в моей душе. И поблагодарить. И пора, наконец, сдержать хотя бы одну клятву. Я же обещала выучить наизусть все главные молитвы, если Дашка и Вадим выживут. Не такой уж сложный обет.
Покопавшись, я нахожу среди книг бабушкин молитвенник, листаю и говорю вслух то ли себе, то ли Той, чей жалеющий взгляд чувствую на себе с тех пор, как повесила икону на место:
- Начну, пожалуй!- и с чувством читаю. - Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Христос с Тобой! ...