(с белорусского, эссе - глава из книги «Гамбургский счет Бахаревича»)
Дунин-Марцинкевич с его «Пинской шляхтой» - Кустурица белорусской литературной классики. Тут тебе и шляхтичи с темпераментом не хуже, чем у балканского цыгана - по любому поводу готовы дать в морду, пустить слезу или пуститься в пляс, здесь и эротика по загуменьям, и интриги на фоне пасторальных пейзажей, и природная, неизменная, как звездное небо над головой, взятка, и пьянство под раблезианскую закуску, и скорбь фанерных скрипок: счастье абсолютной самодостаточности. И, конечно, тут же и государство, абсолютно бессильное против всего этого пестрого карнавала, так как его собственные чиновники-бюрократы не только не мешают победному шествию веселого хаоса - этот карнавал на них и держится.
Умело пользуясь кичем, Кустурица в тысячный раз открыл миру Балканы - невсамоделишние, придуманные им самим, но такие притягательные. Похоже, что полтора века назад создатель нашего национального кича Дунин-Марцинкевич ставил перед собой сходные цели - заново открыть Беларусь. Но сначала ее надо было придумать. Придумать и втиснуть в наиболее популярную и легко усваиваемую мещанским мозгом форму. Кустурица воспользовался Голливудом, Дунин-Марцинкевич идеально вписался в ранний, боливудкий период развития белорусской литературы и за эти заслуги получил статус классика, с которым успешно добрался до наших дней, толкая перед собой свой отполированный водевильчик. Его кажущаяся диетичность, ненавязчивое фрондерство и, особенно, неприкосновенность автора позволяют угодить практически любой публике и впредь держать беларусчину там, где ее желает видеть большинство населения - в музейных-фольклорных гетто: рядом с хреном-тебе-в-глаза и пресными девушками.
«Пинскую Шляхту» по глупой филфаковской привычке называют сатирой. Конечно, никакой сатирой в этом произведении не пахнет - для этого автор слишком любит своих героев. В ней есть разве что сатиры - ну, как минимум один сатир, причем пожилой: сексуально озабоченный шестидесятилетний шляхтич Куторга; но сатиры - нет, не видно. Кто знает, может, автору и, действительно, хотелось показать вырождение и моральную деградацию обедневшей шляхты, которая, мол, во времена Дунина-Марцинкевича ничем уже не отличалась от обычного мужика - только смешной надменностью. Но о каком вырождение может идти речь - если бы у жизнелюбов и приспособленцев «Пинскай шляхты» были бы в жопах розетки, от них можно было бы заряжать аккумулятор. Гвозди можно делать из таких людей - или спички «Пинскдрев».
Пройдет сто лет, и о том, как чахла и погибала белорусская знать, попытается написать Короткевич - и это будет в определенном смысле «Красная книга», книга теней, так как от толпы веселых мужиков-шляхтичей останется один Дубатовк, такой познавательный – как бы заимствованный Короткевичем из нашего водевиля.
Таким образом, мы в Беларуси, девятнадцатый век недавно перевалил свой экватор, среди знати еще жива память о победах гетмана Ходкевича и Литовский статут - но это уже не важно. Автор начинает пьесу с объяснения, что действие происходит в окрестностях О ... О, это «О», да еще в Окрестностях - оно с самой юности не дает мне покоя. То есть с самого начала произведения перед нами возникает круг, круг, вписанный в другой круг. Колесо с древних времен – проще говоря, символ целостности и замкнутости, крУгом обводили себя жрецы и волхвы, чтобы сначала запереть, а потом сконцентрировать волшебную силу.
Не намекает ли Дунин-Марцинкевич с самого начала на то, что своим произведением он собирался защитить, обособить вымышленный им мир, а вовсе не выставит его на всеобщее поругание? Ведь этот мир ценный и живой в пределах обведеного вокруг него двойного круга, вне его он ничего не значит и никому не интересен. В XXI веке эти два «О» будут заключены в третий, последний - белорусский Нацбанк выпустить к юбилею драматурга памятную монету, идеальная округлость которой как бы завершит превращение драматурга Марцинкевича в «вещь в себе».
Более того, это О ... в пьесе - «посреди болот». Возникает соблазн представить болота, как треугольник, и воспринять тогда вступление за замаскированный масонский знак. Исследователи сходятся на том, что «О» означает название городка - «Ольпень», но, кажется, они просто слишком доверяют биографиям. Неизвестно, был ли Дунин-Марцинкевич масоном, но его пинская знать существует в произведении согласно законам масонской ложи - якобы и подчинена государству, но при этом исключительно по своим собственным правилам, руководствуясь исключительно своей моралью и своими интересами, и тихо точит империю изнутри, делая само существование далекой центральной власти просто абсурдным.
Слово «водевиль» происходит от французского «val de Vire», долина Виры: именно жители долины реки Вир в Нормандии считаются изобретателями веселых театральных сценок с обязательными песенками-плясками и незатейливым, замешанным на любви и интригах сюжетом. Известен с XVII века, во времена Дунина-Марцинкевича водевиль в Европе уже отживал свое, но в Российской империи все еще держался. Водевиль от природы неприхотлив: Гришко любит Марысю, Марыся - Гришка, и это, само по себе, уже может закончиться не только беременностью, но и пьеской. Далее автор «Пинской шляхты» не рискует и скромно одалживает у Шекспира немножко веронских страстей: нехитрый, вульгарный, но надежный прием.
Родители Марыси - злостные Протасавицкие-Монтекки, отец Гришка - Иван Тюхай-Липский - вдовец Капулетти. Между ними потихоньку тлеет Пинско-шляхетская вендетта: некогда родители выпивали вместе и после третьей рюмки граппы Липский назвал Протасавицкого мужиком, а тот обиделся и выпорол собутыльника. Должен состояться суд. Гришко подговаривает судебного заседателя помирить родителей и открыть тем самым путь к его браку с Марысей. Все старательно делают вид, что ужасно боятся приезда судьи. На Марысю тем временем претендует уже упомянутый несчастный сатир Куторга, и добрый мусье Протасавицкий просит сатира (ведь тот - человек «бывалый») помочь задобрить чиновника в обмен на дочь. Но стать мадам Куторгой девушке не суждено. Марыся, с ужасом представляя, как сатир будет стричь волосы в носу и «кашлять и стонать» в постели, сохнет по молодому Гришку и - в конце концов! - даже обещает утопиться в Припяти, если её не обручат с любимым.
Сюжет - в самом начале, а тут уже обещание утопиться в нормандской реке Вир ... - когда наконец-то приезжает судебный заседатель Крючков. Чиновник Крючков - такой же пинский шляхтич, но с широкими полномочиями и хорошим чутьем на халявную поживу. Как настоящий детектив, такой себе скотлaнд-ярдовский лестрэйд, он начинает с того, что сажает под арест абсолютно безобидного персонажа, бедного Куторгу - чтобы не мешал Дунину-Марцинкевичу писать пьесу дальше. Накануне Крючков уже получил взятку от одержимого своими матримональными планами Гришка - «двух зайцев, три пары тетеревов и бочонок мёду». То есть теперь он стратегический союзник Гришко и Марыси. Крючков приезжает в О ..., чтобы собрать дань с остальных и закончить дело самым выгодным для себя образом.
Что ему блестяще удается. Вскользь, на прощание, поссорив еще двух шляхтичей (make your business!(1)), Крючков машет всем ручкой, обещая вскоре посетить О ... снова. Пьеса заканчивается миром, песнями и пьянкой. «Всё» - Как в школьных сочинениях по беллиту (2) двадцать пять лет назад писал мой одноклассники Хмурко. «Кричите Браво - да и с богом». Такое вот белорусское кино 1866 года. Похоже, хороший тренажер для режиссера-новичка: вот тебе театр, а вот тебе вешалка. Однако, не все так просто.
Понятно, что на самом деле Крючков никакой не чиновник, а, скорее, археолог или даже землемер. В эту короткую экспедицию в самую середину двойного О ... его направляет автор (а может, и сам отправляется вместе с ним, инкогнито, с паспортом на имя Винсента Писулькина (3)). Настоящая цель автора и Крючкова - отыскать утраченный национальный характер. Бывают и такие цели в литературе. Находит ли его Крючков? Вряд ли кто-то из героев пьесы затаил на Крючкова обиду - асессор все сделал по-божески, так как асессор и должен был сделать. Очевидно, что пинской шляхте по душе уже сам факт вечности Крючкова: осознание того, что он будет всегда. Крючков ведь, хоть и строгий, и «дерёт», но с ним можно выпить и посмеяться и, в понимании знати, - ведет себя чиновник по-человечески, понимая, что он не где-то там, в Петербурге , Париже или Варшаве, а в О ..., в самом центре двойного круга и болотного треугольника; справедливые судьи здесь никому не нужны, так как с ними О ... потеряет сам фундамент своего существования.
Как не нужна в пьесе и оригинальность авторских решений - «Пинская шляхта» катится по законам жанра, как трамвай по рельсам, все знают, куда этот трамвай приедет, сколько в нем место и какая цена билета (а великие произведения, к которым «Пинская шляхта» вряд ли принадлежит, именно поэтому и великие, что с определенного момента их трамваи сходят с рельсов, взлетают или отрезают головы берлиозам). Иерархия мира О ... описана тем самым Куторгом:
«... Добрая старая сказка учит:
Дерет коза в лесу лозу,
Волк дерет в лесу козу,
Волка же - мужик Иван,
А Ивана - ясный пан,
Пана рвет уже юрист,
А юриста –
чертей штук под триста!»
А триста чертей сидят и придумывают старые сказки, которые учат нас тому, что рвет коза в лесу лозу, волк рвет в лесу козу и так далее, по кругу. Выпадения какого из звеньев в этом списке неизбежно повлекло бы за собой разрушение всего О ..., которое превратилось бы тогда в невесть что: Ю, W или даже Ы. Юрист здесь на почетном втором месте сверху, над ним одни черти. Стоит юристу восстать против тех чертей, а драматургу - хотя бы на сантиметр отступить от законов жанра, как все развалится: Иван станет рвать пана, коза - юриста, волк - лозу, а псевдопасторальный кичевый водевиль станет литературой, чего никак не мог допустить бывший минский юрист Дунин-Марцинкевич, который в 1834 году подавал прошение о признании его дворянином и сам хорошо знал, какое на ощупь судебное сукно.
Зависимость Дунина-Марцинкевича от своих героев почти роковая: как и в большинстве таких масонских пьес, литератор живет здесь только благодаря своим отрицательным героям - если проигрывают зло, жадность и неправда, исчезнет и сам автор. Впрочем, найти здесь положительных героев тоже проблематично: Гришко и Марыся, возможно, и могли бы воплощать некое светлое начало - если бы не их очевидная обреченность: понятно, что после того, как занавес опустится, они поженятся ... Что дальше?
Получат в наследство заплесневелый шляхетский гонор, который никому особенно и не продашь; быстро постареют, Гришко превратится в копию своего отечного, задиристого и алчного отца - науку приспособленчества и взяточничества он уже усвоил; а Марысю, которая после первых родов станет толстой, вздорной и подозрительной, ждут Kinder, Kuche i Kirche (4). Не стоит забывать и о магических «Окрестностях О ... »- даже если герои и сумеют вырваться из одного круга, за ним их неизбежно ждет второй. Отсюда нет выхода, отсюда даже автор, отыскав то, что хотел, не смог вернуться, так и оставшись Писулькиным, пусть и классиком
Правда, водевиль, особенно если он - фарс, особо и не нуждается в положительных героях. В чем он нуждается - так это в веселых интригах, соленых шутках и остром языке. Смех в «Пинской шляхте», конечно, специфический. Набоков писал о литературе XIX века, что тогда комар был смешным уже сам по себе, комар на носу - смешным вдвойне, а комар на носу городского головы мог довести читателя до истерического хохота. Примерно то же самое встречаем и в «Пинской шляхте». Юмор в «Пинской шляхте» насквозь физиологичен, это юмор очереди на медосмотр в провинциальной поликлинике.
Задраный вверх ус «суриёзного» Крючкова - один из главных комических элементов пьесы, а поговорка Липского «хрен тебе в глаза» - ее парафраз. «Горячая, ой, горячая! "- говорит мать Марыси о подаваемой к столу еде, а Крючков воспринимает это как сексуальную характеристику Марыси. «Ни верашчака (5), ни хороший шмат колбасы, ничто мне не по вкусу, всё горло дерет без тебя, любовь моя» -жалуется похотливый Куторга. Смешно, аж лопнуть можно. Но народный юмор всегда был и будет физиологическим, пусть даже эпоха и корректирует значения отдельных слов. Мало кто задумывается, что для нынешних школьников, которые ржут над «Пинской шляхтой», выражение «Хрен в глаза» вызывает прочные порнографические ассоциации.
Интересно сравнить «Пинскую шляхту» с другими драматическими поисками эпохи. В то самое время, когда Дунин-Марцинкевич дописывал свой фарс-водевиль, другой, не настолько известный в О ..., европейский драматург, аккурат правил рукопись новой пьесы под названием «Пер Гюнт». Когда мы говорим об отставании нашей литературы от зарубежной, то не должны забывать: у Ибсена перед Дуниным-Мартинкевичем было существенное преимущество - во-первых, ему не нужно было придумывать Норвегию, во-вторых, он мог позволить себе вырваться из объятий собственных героев, так как не брал на себя обязательств понравиться публике - то, что ищет Пер Гюнт, личное и уже поэтому - общечеловеческое.
Пер Гюнт оставляет родину и едет по миру, Ибсен забрасывает его то в Марокко, то в пустыню, то в Каир, он может сравнивать страны, людей, небо, вероисповедании - герои «Пинской шляхты» такой возможности не имеют, как не имеют и такой потребности: зачем им отправляться дальше ближайшего «места», они и так живут в центре вселенной.
Символично, что если Пер Гюнт возвращается, то от него требуют ответа: пусть бъяснит, где и когда он был самим собой. Вздор какой - каждый герой «Пинской шляхты» знает, кто он, играет самого себя и твердо уверен в правоте мироздания, а если кто усомнится - хрен тому в глаза. В иерархии «Пера Гюнта» человек стоит на самом верху и сам по себе достоин трехсот чертей. Поэтому так трудно толкать перед собой водевильчик – его колеса застревают в следах от широких ступней Пера Гюнта и ему подобных.
Вот и получается, что спасти автора способно только одно - язык. А язык у Дунина-Марцинкевича и в самом деле отменный, сочный, высокий, как грудь юной Марыси - видно, что пьеса появилась на свет с чего-то большего, чем желание одного пана немного «потрепаться»; язык - вот стихия Дунина-Марцинкевича, а вовсе не театр. Одна только «Пинская шляхта» тянет на полноценный словарь оригинальной, безэквивалентной народной лексики. В языке пьесы (по крайней мере, пьесы в ее канонизированном виде) кое-где встречаются и первые в новой белорусской литературе попытки воспользоваться комическими целями трасянки (6)- тот самый прием, который потом будут брать на вооружение поколения литераторов - от Купалы до Змитрока Аглаблёвого (7). Российский канцелярит в «Пинской шляхте» - несомненная удача то ли автора, то ли его поздних переписи ков: все эти «жалующиеся», «судящиеся», «дерущиеся» «преступники» и «употреблённая» ими в «определенных обстоятельствах» «гербовая бумага »...
Вот мы здесь говорим, говорим - а серьезные исследователи уже давно намекают, что с Дуниным-Марцинкевичем пора заканчивать. В том смысле, что: а был ли вообще мальчик? Действительно ли Марцинкевич - такой Дунин, как о нем привыкли думать?
И если Дунин - то в самом ли деле Марцинкевич? Или он сам «Пинскую шляхту» написал – или, все же, ему ее приписали? И если все же сам, хрен ему в глаза, «пинская» ли это знать - ведь некоторые смелые лингвисты сомневаются в принадлежности «пинскошляхетского» языка к пинским говорам? И белорусским ли языком она написана – или, может, скорее, принимая во внимание оригинал, - полесской валодой (8)? А может, Дунин-Марцинкевич вообще – до сих пор не раскрытый польский шпион в хрестоматиях по белорусской литературе? Пинской местечковой шляхте хотелось выпить и подраться, а минской научной шляхте хочется заполучить своего Шекспира, пусть и таким странным способом. Наверное, Дунин-Марцинкевич с «Пинской шляхтой» проживут с нами еще парочку веков и, вполне возможно, войдут в вечность. В конце концов, для того, чтобы оставлять после себя загадки, необязательно быть великим - а загадки остаются, как круглые мокрые отпечатки бутылок на судебном сукне.
Примечания переводчика:
1 make your business! (с англ.) – делай свой бизнес;
2 Беллит - белорусская литература;
3 Винсент Писулькин - один из персонажей пьесы, секретарь Крючкова;
4 Kinder, Kuche i Kirche (с немецкого) - Дети, церковь и кухня – круг забот и интересов замужней женщины;
5 Верашчака - традиционное блюдо польской и белорусской кухни в виде кусочков мяса или колбасы с острой подливкой;
6 Трасянка — форма смешанной речи, в которой часто чередуются белорусские и русские слова, элементы и структуры. Схожее явление есть и наУкраине, где смешанная украинско-русская речь, называется суржиком;
7 Скорее всего, автор, противопоставляя Змитрока Аглаблевого Янке Купале, имеет в виду белорусских писателей восьмого-десятого эшелонов, чьи имена не известны ни широкому кругу читателей, ни большинству исследователей белорусской литературы;
8 Valoda (латышск.) – язык. Имеются в виду полесские говоры, которые подразделяются на западные (переходные от белорусского к украинскому языку) и на восточные (переходные от белорусского к русскому). Последние сохранили в себе достаточно много архаичных языковых форм.