Над Лбищенском сгущались сумерки, темнело безлунное небо. Ветер гнал по разбитой мостовой мелкий секущий песок. Пустынные улицы эхом разносили протяжные завывания степного суховея, стучавшего в заколоченные покосившиеся ставни, в забитые наглухо двери обветшалых, почерневших от времени деревянных домов. Тягучее нытье ветра изредка нарушали еле слышной перекличкой сонные патрули.
Приглушенный свет от старинной масляной лампы пекинского стекла падал на бледное истомленное лицо Анны, возлежавшей на кушетке в распахнутом золотистом шелковом халате. Вышитый черной нитью на халате дракон глотал беспомощную луну, похожую цветом на головку старого сыра. Длинная трубка слоновой кости с чашкой из исинской глины покоилась на узкой ладони. Китаец Лю принес еще шарик чанду и с низким поклоном бесшумно удалился.
Анну убаюкивала тишина, мягкая как пуховая перина, и приторно-сладкая немощь теплой зыбью пробежала по размякшему телу. Только магическая симфония, навеваемая мельтешением отблесков мерцавшей лампы, клубившегося дурманящего дыма и заунывной песней ветра за дверью не давала впасть в забытье. Дракон струился чернильной тенью по кушетке, по растрескавшемуся паркету, зловеще извивался тенью на стене, ненасытное чрево распирала проглоченная сырная луна. Анна, изнемогая, откинула голову на подушку, сомкнув отяжелевшие веки.
В промерзшей московской квартирке, откуда полуголодная Анна отправилась, по выражению Фурманова — старого ее приятеля по университету, будить революцией патриархальную Русь, дракон никогда не показывался, видимо, страшась холода, таился где-то очень глубоко внутри. Следом за Фурмановым, приставленным комиссаром к Чапаеву, Анна записалась добровольцем.
Поначалу ее определили вторым номером к докучливому, стервеневшему в горячке боя старичку. Он ходил в пулеметчиках еще с Японской и так сроднился со своим «максимом», что острые на язык бойцы окрестили его Максимычем. Анна не имела военной подготовки, ее на скорую руку обучили самому простому — подавать пулеметную ленту во время стрельбы.
Однажды Максимыча зацепило пулей, затянув тряпкой раненую руку, он, брызгая слюной, смачно матерился, размахивал наганом перед отчаянно трусившей Анной. Хриплым надтреснутым голосом Максимыч скомандовал стрелять во врагов революции. Видя сквозь прицел взметнувшиеся от первой неуверенной очереди фонтанчики земли вперемешку с травой, а вскоре и нелепые страшные кульбиты скошенных свинцовой косой лошадей и всадников, почти не слыша ругани Максимыча, Анна надеялась на чудо — будто все само собой остановится и смертельная машина наконец замолчит. Расплавленная сталь пулемета обжигала ее тоненькие пальчики, глаза нестерпимо резало пороховой гарью. И тут произошло чудо. Анну контузило взрывом брошенной гранаты. Ординарец Чапаева, случайно оказавшись рядом, вытащил из окопа засыпанную землей, обезумевшую от вида крови Анну.
Через несколько дней Анна очнулась в лазарете. На какое-то время она лишилась слуха и не могла связно говорить. Голову будто пронзали тысячи игл, боль была настолько мучительна, что Анна временами проваливалась в беспамятство. В кошмарах она витала над остывающим полем битвы, содрогаясь от стонов умирающих и вдыхая зловоние смерти. Души павших воинов, словно печной сизый дым в безветренную погоду, курились в угрюмо-грозное небо. Лишь опиум приглушал ужасную боль и отгонял мрачные фантасмагории. Веки с трудом разлепились. Остекленевшим взглядом Анна наблюдала за тенью, ползущей змеей по стене.
- Зачем ты здесь? - холодным голосом спросила она.
- Чтобы указать путь, - ответила тень.
Анна обернулась, но тень была сама по себе.
- Зря стараешься, - предупредила тень, - здесь никого кроме тебя.
- Ты лукавишь. Ведь за любой тенью кроется кто-то.
- А у пустоты может быть тень?..
- Банальная галлюцинация, - Анна снова закрыла глаза, - просто Лю переусердствовал. Вот и мерещится всякое.
- Называй меня как тебе вздумается. Вы, люди, поистине странные создания. Глядите в пустоту, даете ей имена, пытаетесь ее понять. Разве можно постичь вечность? Дать имя необъяснимому? Измерить бездну?
- Тогда для чего нам ум?
- Наверное, чтобы устроить свою жизнь. Но вместо того вы научились убивать друг друга. Чем можно оправдать уничтожение себе подобного?
Анна долго молчала, окунувшись с головой в топкое болото опиумных грез.
- Справедливостью и свободой! Мы должны завоевать отнятую свободу и восстановить попранную справедливость, - наконец, запинаясь ответила Анна, собрав фразу из высокопарных слов, вычитанных когда-то из передовиц революционных газет.
- Но свободу и справедливость не берут у одних и дают другим. Каждый свободен с самого начала, каждый должен жить по справедливости.
- Так не бывает.
- Однажды так и вышло. Случилась эта история, которую я расскажу тебе, в небольшом городке, вернее сказать, совсем маленьком, но не настолько, чтобы туда хотя бы изредка не заглядывал передвижной кукольный балаганчик.
В канун священного зимнего праздника, когда свет солнца побеждает ночную тьму, пришлось бродячему кукольнику заехать в этот городок, чтобы потешить тамошнюю публику. Надо сказать, что балаганчик и состоял всего-то из ворчливого, брюзжащего старика, которого, кажется, звали Адон, пегой кобылы, таскавшей скрипучий, крытый парусиной фургон с реквизитом для представлений, и полдюжины деревянных кукол-марионеток. За умеренную плату Адон остановился на ночлег в просторном доме зажиточного горожанина, заняв со своим скарбом чисто выметенную светлую и просторную комнату с печью. Разложив просушиться своих деревянных артистов подле весело потрескивающего очага, старик наскреб в кармане несколько медяков и, хлопнув дверью, поплелся в местную корчму, чтобы промочить горло и послушать последние сплетни. Только за окном стих скрип снега от удаляющихся шагов, как в доме стали происходить странные события. Может быть, дерево, из которого Адон вырезал кукол, обладало особыми свойствами, или потому что накануне священного праздника иногда происходит что-либо волшебное — мне неведомо, но отогреваясь в натопленной комнате, заиндевевшие после путешествия в холодном фургоне, куклы ожили.
«Ух и зябко же на дворе», - сказала кукла по имени Кашперль, в пестром костюме и длинном колпаке, с намалеванной глупой улыбкой.
«Да уж, денек выдался не из легких, - жаловались наперебой остальные куклы, - трястись по ухабам, мерзнуть так, что зуб на зуб не попадает, и ради чего?». Сколько себя помнил Кашперль, ему доводилось играть исключительно шутников и балагуров. Вот и сейчас он не унывал:
«Никуда не денешься, нужно поступаться удобствами, если ты актер. Такова наша участь».
«Если бы тебе вложили побольше ума, мы не слушали бы сейчас этой чепухи, - возмутилась прекрасная Гретель, которой, как и всякой женщине, пусть даже и в кукольной ипостаси, иногда приходилось урезонивать не в меру разглагольствующих мужчин.
«Чего ты взъелась, Гретель?» - вмешался в спор простоватый Зеппель, исполнявший в пьесах друга и защитника Кашперля.
«Кто у нас главные роли получает — Кашперль, - отвечала Гретель. - А таланта настоящего в нем ну ни на грош, только и способен развлекать неотесанных крестьян и городских бездельников на рынках или в трактирах».
«Кому что дано», - резонно заметил Король — всегда важничавшая кукла.
«Да, да, ваше величество, - закивала Гретель, - одному на сцене столичной блистать перед образованной и учтивой публикой, а иному... эх да что тут говорить!».
«Дано? Разве это справедливо!» - не унимался Кашперль.
«Ты хочешь спорить с судьбой?» - Король сухо улыбнулся с видом бывалого. «В самом деле, - снова вступился Зеппель, - с какой стати безропотно тащиться по уготованной кем-то дороге?».
«Что бы ты ни делал, другой дороги для тебя не будет, бестолковый», - сказала Гретель нравоучительным тоном.
Пока все переругивались, жалуясь на горькую долю актера, кукла с маленькими черными рожками в довольно мрачном одеянии, лежавшая поодаль от остальных ближе к огню, не торопилась вступать в спор. Тойфель, а так звали эту куклу, подчас выдавал жуткие реплики, такие что остальные из страха сторонились его общества.
«Неужели балаганщик так запудрил вам мозги?» - криво усмехнувшись сказал Тойфель.
Все разом обернулись к нему, но возражать никто не посмел.
«Неужели грязные подмостки, на которых вы пляшете, и есть промысел судьбы? - ухмылка Тойфеля стала шире. - Вас дурачат! Думаете, вы свободны, удел ваш справедлив?».
«Но жребий брошен»,- промолвил Король.
«А я не желаю, чтобы за меня играли в орлянку!» - закричал Кашперль.
«И я!» - добавил Зеппель.
«Будто ваше мнение что-нибудь значит», - вставила Гретель.
«И когда балаганщик бросит вас в печь, дабы затеять следующее представление с новыми марионетками, вас тоже не спросят», - непреклонным тоном сказал Тойфель.
От его слов передернуло всю труппу, если такое вообще возможно с куклами, выстроганными из дерева.
«Но что же делать?» - воскликнули разом Кашперль и Зеппель.
Тойфель таинственно огляделся, словно кто-то посторонний мог услышать ответ:
«Как что! Просто обрезать нити, за которые вас дергает старик».
Куклы поежились, никто не представлял, как обойтись без почти родных пальцев мудрого старого Адона, без его ваги с нитями, связующими небеса высокого искусства и бренные подмостки балагана, по которым ступают они — такие слабые и зависимые. И главное — как отказаться от судьбы, предначертанной им с самого рождения в пропахшей клеем мастерской до растопки печи, когда придет срок? Существует ли свой путь для них, или как ни крути, но судьбу не проведешь? Так размышляли куклы.
- Нечего тут размышлять! - вставила Анна заплетающимся одеревеневшим языком. - Судьбу добывают путем насилия, прежде чем строить новое, ломают старое.
- Так и вещал запутавшимся куклам Тойфель.
Однако, близилась полночь. Заскрипели плохо смазанные петли, дверь распахнулась и куклы затихли, увидев старика-балаганщика на пороге. Адон после корчмы не был расположен к философским дискуссиям и велел всем заткнуться, при этом ничуть не удивляясь, что куклы обрели дар речи. Актеры балаганчика растеряно смотрели то на Кашперля, то на Тойфеля. Наконец Кашперль собрался с духом и выпалил, что отныне они не нуждаются в кукольнике и будут жить своим умом. Адон разразился бранью, мол, проклятые деревяшки всем обязаны только ему и у них еще хватило наглости говорить такое. Кашперль отвечал, что, несмотря ни на что, жестоко и несправедливо отнимать у них судьбу.
«Я вершу твою судьбу!», - завопил Адон, схватив Кашперля за ноги, и швырнул в очаг.
Захмелевший балаганщик спалил почти всех кукол в огне, том самом, что недавно отогрел их. Лишь когда очередь дошла до Тойфеля, старик образумился. Тем временем из трубы взметнулся высоко вверх сноп искр, рассыпавшись яркими звездами по прозрачному ночному небу. В соседнем ветхом домишке не спал маленький мальчик, он вглядывался в темноту через крохотное окошко в надежде увидеть доброго волшебника, что исполняет заветные детские желания в праздничную ночь.
«Мама, - закричал он, - посмотри, какие красивые звезды!».
Женщина, закутанная в старый теплый платок, подошла к сыну.
«И правда как чудесно, - согласилась она, - это новые звезды, и они родились сегодня».
«Мама, добрый волшебник сделал их для всех?», - спросил взволнованный мальчик.
«Да, для всех. Чтобы они светили каждому и всякий мог любоваться их красотой».
«А звезды будут всегда? Их никто не заберет у нас?!» - с мольбой в голосе говорил малыш, смотря в глаза матери.
«Никто, сынок. Они свободны! Если люди будут жить по справедливости звезды никогда не отвернутся от нас».
Мальчик обнял мать, и они еще долго смотрели на звезды, и звезды смотрели на них.
Анна не заметила, как тень удавкой обвила ее шею, морозя могильным холодком, шипела, нашептывая:
- Лишшь настоящщий герой способен добыть справедливость и свободу для всех. Лишшь он не устрашшится и обретет судьбу. Трава-блекота укажет путь... Тень растаяла. Анна, медленно раскачиваясь, шевелила сухими обветренными губами, словно читая мантру, уставившись на антикварный стол с резными гнутыми ножками, заваленный французскими романами, на одном из которых горкой были насыпаны бурого цвета семена. Тихо вошел Лю. Он долго пытался уяснить странное желание хозяйки. Наконец Лю сообразил, что от него хотят, и осторожно собрал семена в свернутый им из вырванной страницы куль. Несколько месяцев назад Лю в качестве трофея достался чапаевцам, разгромившим терроризировавший окрестные деревеньки ЧОН, набранный сплошь из китайцев. Лю, владевшего хитростями восточного врачевания, направили в культпросвет дивизии, которым по протекции Фурманова заправляла после ранения Анна. Китаец приучился ничему не удивляться и не задавать вопросов ни себе, ни другим. Поэтому он без угрызений совести, если таковая у него имелась, засеменил мелкими шажками в штаб к Чапаеву, спрятав в рукаве халата «лекарство» для начдива, которому ночная сырость часто бередила старые болячки.
Автор выражает благодарность за редакторскую правку Галине Заплатиной.