Главное, о чём ему следовало думать, — это холод. А он разрывался между холодом и своим пустым желудком.
Чтобы выйти к дорожке, где ходят люди, и попросить еды, нужно было вылезти из подвала. И он с визгом бежал и просил, стараясь заглянуть людям в глаза, но все старательно его обходили. Рано или поздно появлялась какая-нибудь добрая женщина, готовая отдать ему свой бутерброд, но его уже не было на дорожке: он бежал обратно в подвал, не в силах больше вытерпеть ни одного мгновения. Мороз хватал за тощие пятки, и нужно было срочно их согреть.
Начало темнеть, он прекратил свои попытки и остался в подвале, где не было ветра и от этого было чуть теплее. Сверху через разбитое окно подвала были видны одни его глаза.
Люди шли домой далеко, под фонарями, и никто не сходил со своего с пути. Их даже не было видно из подвала, одни запахи касались его носа и сразу летели дальше: колбаса и сыр, сосиски и сардельки, мясо.
Уже стемнело, когда в подвальное окно повеяло сначала алкоголем, и очень нескоро, через сотню шагов, много ругательств, появился хозяин запаха и сказал: «Ухты!» Очередной пожилой пьяница шёл каким-то своим путём, ему одному известным, и сделал привал в этом на первый взгляд случайном месте.
Пьяница, сидя на земле, стал заглядывать вниз, в окно, но ничего, кроме глаз, не мог видеть.
Это было хорошо, ведь летом эти глаза видели, как сородича калечили двое с запахом точно таким. Сначала просто так, шутки ради, потом от души, а потом со злости. Вылезти из подвала храбрости не хватило.
Этот, наверху сказал:
— Мда… — дунул в сигарету и закурил. Дым пробивался через его щетину, как туман через камыши, и пьяница закончил, наконец, свою мысль: — Холодно нынче.
Не получив ответа, закивал: «Понимаю…»
Он немного попел о голубях, и снова сунул морщинистое лицо вниз:
— Покажись, ты большой?
Ни звука.
— Ну и ладно. Я вообще алкаш.
Запахов с дороги то становится меньше, то снова прибывает. Под землёй то и дело раздаётся грохот поездов.
— Ты не против, — спрашивает пьяница, — если я буду звать тебя Коля?
И, удовлетворённый тишиной, продолжает:
— Я что хотел сказать… Душит меня что-то, Коля. Как вот схватило что-то за грудь и душит. И думаешь: зачем вообще это всё? Если не отпразднуешь, допустим, получку, зачем она вообще нужна? Я не корова и не немец, чтобы пахать за так. У меня душа, Коля… Ты же не корова?
Тишина успокаивает пьяницу, и он продолжает речь в свою защиту:
— Я ко всем отношусь с уважением. Пью! Ну так зачем орать на меня, вроде ты… бешеная собака. Извини, если ты собака… Ты, случаем, не голодный?
В ответ ему из подвала раздаётся громкое урчание живота. Пьяница пытается встать, но это не сразу ему удаётся.
— Ща, друг! Погоди! Что-то придумаем, — говорит он и непослушными ногами ковыляет к фонарям.
На дороге он падает перед людьми на колени и умоляет, вытирая слёзы грязным рукавом. Кто-то поднимает его с колен, даёт буханку и крестит. А он уже бежит медленно, как усталый ребёнок, к разбитому окну и отдаёт хлеб вниз. И возвращается на дорогу, на колени, на холодный сырой асфальт.
Бутерброды, чипсы, несколько сосисок, творожный кекс пьяница спускает в подвал, а потом приходит с бутылкой.
Садится, открывает и говорит:
— Ну вот! Теперь у нас у обоих праздник.
Воздух в это время вспыхивает и трещит, как фейерверк, для такого скромного праздника неуместный. Но искры летят от проводов, а под искрами замер троллейбус, и усы его бессмысленно торчат в стороны, как ноги пьяной телеведущей.
Люди высыпают из троллейбуса и ругаются между собой, машут сумками и кричат, кричат. Даже позабыв причину ссоры, они продолжают ругаться, ведь чьё последнее слово, тот победил.
Некоторые прохожие присоединяются к тем, кого больше, остальные спешат или делают вид.
А двое в темноте с удовольствием, вытянув шеи, смотрят на освещённую фонарями сцену. Им приятно, что кричат не на них.
Пьяница поднимает бутылку и говорит:
— С праздником, Николай! С Днём дружбы!