Глава третья
1.
Все-таки она улетела тем самым, 94-ым рейсом, с задержкой на двое суток. Белая, как саван, мантия облаков сползала за горизонт… снижались…
«Господи! Спаси нас всех! Не допусти, Господи… Там люди и танки. Наши люди и наши танки по кольцу…» Беспорядочные обрывки мыслей, ничего общего не имеющие с истинной верой, молитвой и покаянием, а только бессознательно обращенные к Спасителю, как всегда в минуты опасности и страданий, теснились в ее голове. И ни страхом, ни каким другим ощущением нельзя было назвать охватившее душу чувство. Скорее всего, это было предчувствие какой-то невиданной, небывалой утраты… бездны, разверзшейся под крылом… И имя той бездны было Родина.
Мучительно, как никогда раньше, она любила родную землю: «всю пышную и с дивным переливом, как мех на лапке соболя-бродяги… Где длились до беспамятства сраженья, где уйма именитых растворилась, прославленные обрели бесславье… Исчезло превосходных там несметно, погибло добрых – не пересчитаешь, и уйма гордых гордость потеряла…»
Что за винегрет в голове? Как раз до лирики сейчас. Но откуда такая тоска и предчувствие? Она почему-то вспомнила бабушкиных братьев, которых узнавала только по фотографиям, чьи молодые кости «…на родной земле белели, и согрешившие – в крови своей купались…» Прочь печальные мысли! Все к лучшему, и чертов путч в том числе. Ох, взбаламутят гиблое болото… Власть… что мы про нее знаем? «И восстанут царство на царство и народ на народ…» Лишь бы не было войны, лишь бы не было войны…
Кажется, приземлились. В иллюминаторе замелькала разметка взлетной полосы. Нет, оцепления не видно. Ни омоновцев, ни танков. Все равно прилетевшие напряженно ждали чего-то, до онемения вытягивая шеи.
«Папа! – вдруг вздрогнула Лера, вспомнив, что сообщила ему дату вылета в письме. – Боже мой! Неужели он будет встречать меня?» Но отца у выхода не оказалось. В длинном же, неуютном и грязном, как всегда, аэропорту Домодедово у посадочных секторов шевелилась, как живое гигантское тело, набухавшая час от часу толпа наэлектризованных страстями пассажиров. Рейсы откладывались один за другим.
Пожилая грузинка, повиснув на молодом парне, громко кричала:
- Не смей никуда уходить, я что тебе говорю?! Люди, не пускайте его, люди!
Она бросилась к стойке, грузно повалилась на колени перед дежурной.
- Умоляю тебя, дорогая! На, возьми все! – срывая с пальцев золотые массивные кольца, рыдала она. – Отправь моего ребенка домой! Я не хочу, чтобы он умирал! Я не хочу, чтобы его убивали!…
Двое крепких мужиков попытались поднять ее с пола.
- Прекратите хулиганские действия! Я вызову милицию, – грозилась диспетчер, часто моргая накрашенными ресницами.
- Не трогайте меня! – билась в истерике женщина, вырываясь из рук. – Я приехала на свадьбу к дочке моей сестры. Я хочу, чтобы дети жили…
- Что вы волнуетесь? – вмешалась знойная брюнетка. – С детями все будет нормально. Там все ясно даже жирафе: солдатики кормят людей пшоной кашей из своих походных кухонь. Это же вам не какие-нибудь бандиты…
Но даже улыбнуться родному жаргону у Леры не оставалось сил. Она подумала о Гошке. Боже мой, как же она могла так долго не думать о сыне? Мурашки побежали у нее по спине. «Мальчик мой! Где ты сейчас?..»
Игорь должен был возвращаться домой через Москву и заехать к деду. Но точной даты не сообщил. То ли 20-го, то ли неделей позже. «В Мамонтовку, скорей!» – решила Лера и стала проталкиваться на перрон, откуда отходили экспрессы. Но вместо обычной очереди, под навесом гудело, как осиный рой, плотное скопище взвинченных пассажиров, не отправленных вовремя. Отовсюду доносились хриплые голоса неугомонных ораторов, сообщавших последние новости.
«Скорее, скорее», – подгоняла себя Лера, однако выбраться из толпы было не так-то просто. Она догадалась взять влево. Каким-то чудом ее вынесло на платформу к электричке. Втиснутая в переполненный вагон, она услышала объявление об отправлении и, наконец-то, когда состав тронулся, с облегчением перевела дух.
Почти то же самое царило на Ярославском вокзале. Поезда дальнего следования оккупировали возвращавшиеся из отпусков и не улетевшие из-за хронических задержек рейсов пассажиры с детьми. Отпихивая проводников, люди лезли в вагоны без билетов. Электрички отменяли одну за другой – на Яузе оказалось поврежденным железнодорожное полотно. Напиравшую с площади орду едва сдерживало милицейское оцепление, кто-то уже свалился с платформы на рельсы…
Паника, как саркома, запускала свои метастазы все глубже и глубже. Одни, обуянные революционным куражом, мчались с железными прутами, палками и монтировками к Белому дому, карабкались на танки с пламенными речами и создавали вокруг себя невообразимый хаос, обивая изгороди, затаптывая газоны, выворачивая булыжники и загромождая улицы баррикадами из подручного хлама. Другие – торопились унести подальше свои ноги и засунуть поглубже головы, пока те еще кое-как держались на плечах. Что же до третьих – то раскладка их хитроумного пасьянса была в самом разгаре.
********************
Вцепившись в чугунный фонарный столб на платформе, Валерия дождалась пушкинской электрички и к ночи благополучно прибыла в Мамонтовку. «Подальше от царей – голова целей», – вспомнила она поговорку отца и, наслаждаясь тишиной и покоем, не спеша устремилась вслед за другими счастливчиками, добравшимися живыми и невредимыми до родимой станции, в глубь поселка по широкой центральной улице.
Воздух благоухал. Запах ближнего леса и луговых покосов за рекой кружил голову. Лера только однажды была здесь в детстве. Отец тогда жил на казенной даче, одной из нескольких за высоким зеленым забором. Они так и звались в народе: «Зеленые дачи». Дом с мезонином и одиноким гамаком в саду, где обитала красивая мачеха, Лера невзлюбила с первого взгляда и все дни, даже дождливые, проводила в лесу у ручья с поселковыми ребятишками.
Папа описал подробно, где весной прикупил свою «землянку», и она уверенно шла по дороге, минуя почту, магазинчик и кинотеатр, построенный на месте старых бараков. Обойдя хрущебы, она разглядела поворот на Акуловское шоссе и отметила про себя, что попутчики разбрелись в разные стороны. Впрочем, оставалось одолеть в темноте не больше ста метров.
Одинокий фонарь моргал где-то вдали, ближе к реке. «Хорошо, что папка не поехал меня встречать, – успокаивала себя Лера, в душе все же немного обиженная на отца, – все равно разминулись бы в этой кутерьме». Строить догадки о том, где сейчас мог оказаться Игорь, ей не хотелось. «В конце концов, я скоро обниму тебя, папка, и все станет на свои места». Но вот только почему не горела лампочка над крыльцом третьего от угла дома за сросшимися, как сиамские близнецы, вековыми соснами, о чем уславливались в письме на случай ее неожиданного или позднего приезда, она не знала. Не светилось и ни одно из окон дома, к которому она направлялась.
Наверное, было далеко за полночь. С бьющимся сердцем Лера шагнула к забору и тут обнаружила вовсе уж необъяснимые вещи: окольцованная навесным амбарным замком калитка оказалась заклеенной полоской бумаги. Разобрать в темноте на ощупь, что бы это значило, не представлялось возможным. Бесполезно было и тащиться через всю Мамонтовку обратно на станцию, не выяснив, кому адресована записка и что в ней. «Папа, наверное, написал, у кого ключ оставил, – лихорадочно соображала Лера, – а сам уехал в Москву. Черт возьми, как же это я не сообразила позвонить ему на Кутузовский? А вдруг, он все же застрял в Домодедово?..»
В соседнем дворе зашлась от лая собака. На крыльце за забором вспыхнул свет, и обрывистый старческий голос разрядил темноту:
- Ну, кого еще принесло ночью? Сейчас по ОМОН свистну! – переливчатый милицейский свисток заложил уши.
- Постойте! – закричала из темноты припозднившаяся гостья, обрадовавшись и свистку, и старушке в длинной рубахе с наброшенным на плечи цветастым платком, следом выглянувшей на крыльцо. – Я Лера!
- Какая еще холера? – бурчала старуха, прикрываясь ладонью от света, а другой держа наготове свисток.
- Дочка Георгия Львовича! Я одна здесь. Не уходите, пожалуйста!..
- Дочка! – ахнула старуха и, подобрав подол, засеменила к калитке. – Цыть! Свои, говорят, пошла вон, – прикрикнула она на собаку, покорно завилявшую лисьим хвостом. – Иди сюда, деточка. Не оступись, правее ступай. Заходи, не стесняйся…
Бабка засуетилась в комнате, бестолково пододвигая стул и на ходу поправляя расстеленную в углу постель.
- Садись, милая, чайку поставлю, поди, в дороге умаялась…
- Ради Бога, простите меня, – извинялась незваная гостья. – Мне бы фонарик или спички… Там папа в калитке записку оставил.
- Матерь Божья! – старуха перекрестилась и вытаращила на Валерию безумные перепуганные глаза.
- Что?.. – прошептала та не своим голосом.
- Нету его больше… – также тихо отвечала старуха. – Порешили Георгия Львовича прошлой ночью… И сынка вашего взяли прямо оттудова, из Зеленой дачи. Ой, как он кричал, сердечный… Невиноватый, внук ведь родимый. А им, олухам, поди, все равно, кого брать.
Перед глазами заколыхались и полезли один на другой радужные переливчатые пузыри… «Разнесу этот чертов забор!» – как бы проплывая под толщей воды, вяло соображала Лера, пытаясь разглядеть старуху сквозь зеленые колышущиеся волны. Вокруг круглого морщинистого лица вились, как водоросли, длинные седые космы. «Ведьма! Заманила меня, на дно сволокла…» Глухой мрак надвинулся сверху и поглотил все, до самого дна.
Но бабка оказалась старой закваски, не растерялась, плеснула гостье в лицо ледяной колодезной водой, обтерла затем свяченной и влила в рот глоток первача.
- Ишь чего вздумала, обмороки мне тут закатывать. Хоронить надо, отпеть по-людски… Небось, крещенным был, хоть и партийный. Ну, оклемалась, милая? Да ты плачь, голоси, кричи в голос. Нешто можно так – все в себе?! Сердце сорвешь, а рук не подложишь и его не воротишь… Господи! Упокой душу новопредставленного раба твоего Георгия… – и она, кряхтя, опустилась на колени перед иконой в углу и стала широко, размашисто креститься, напевно приговаривая слова молитвы.
«Врете вы все! Неправда, неправда!» – хотелось заорать Валерии, но во рту задеревенело от первача, и она невольно потянулась рукой к огурцу, наспех нарезанному на тарелке. Огурец был перекисшим и вонял бочкой, очевидно, из прошлогодних запасов. Медленно разжевывая его сведенными челюстями, она с ужасом осознавала реальность старухи, причитающей что-то в углу, и того, что случилось.
«У меня больше нет папы», – подумала она отстраненно и вдруг сообразила, что сын ее арестован. Арестован по подозрению в убийстве.
Чудовищная несправедливость к Гошке вызвала материнскую ярость такой силы, что она слетела со стула, заметалась по комнате, как ослепленная кошка, и, плеснув в стакан первача, осушила его в один глоток.
С диким каким-то воплем, она вылетела во двор, бросилась к изгороди, не слыша вдогонку криков старухи, и устремилась по улице к проклятым дачам. Изодрав в кровь руки и совсем обезумев, она ругалась, как последняя девка, и колотила по зеленому забору так долго, пока не перебудила сонных охранников. Те, не слишком церемонясь, окольцевали шальную бабу в браслеты и, учуяв запах спиртного, вызвали по телефону ментов.
- Давай, Колян, приезжай, подельница мокрушника вашего объявилась, – хрипел в трубку двухметровый верзила в черной какой-то фашистской робе. – Говорю тебе: банда гэкачепистов генерала списала, а сработали под бытовуху. Ага, там и не такое умеют… Бензина нету? Найди, а то она со страху в штаны наложит и все КП мне провоняет. Гы-ы-ы… Но-о! Не дрыгайся, сука! Скажи спасибо, что я такой добрый. Мы тут всех наперечет знаем. Растрахать бы тебя до пупа, гастролершу залетную, да в водозаборник спустить, а я, заместо своего личного удовольствия, карету тебе хлопочу под крыльцо.
Стиснув зубы и закрыв глаза, Валерия лежала в углу, свернувшись клубком, как собака. «Все к лучшему! Гошка мне все расскажет… по-другому и свидеться б не дали», – успокаивала она себя, надеясь на то, что Игорь еще в участке и ей удастся спасти, вырвать мальчика из когтей этих черных ястребов.
Ей и в голову не пришло представить, как выглядит она со стороны: растрепанная, испачканная, разящая вонючим перегаром бураковой самогонки. «Боже, какой бесконечный день…» – мелькнула мутная мысль в угасавшем сознании. Она позабыла о разнице во времени с местом, из которого прилетела, и о том, что ей толком не удавалось прилечь уже больше двух суток.
Когда из Пушкино прикатил милицейский газик, женщина крепко спала. Пьяную хулиганку, проходящую теперь, вдобавок, по «мокрому» в качестве родственницы потерпевшего и обвиняемого одновременно, или, возможно, соучастницу, в чем еще предстояло разобраться, будить не стали, а просто забросили в кузов.
Менты покурили, обменялись последними новостями с Новой площади, позубоскалили насчет путча, не слишком опасаясь серьезных последствий. Никто не сомневался, что «переворот» спустят на тормозах под горку, на которой демократы уже водрузили свое победное трехцветное знамя, и что напуганного правителя вернут из Фороса с нимбом мученика вокруг плешивой башки.
Позевали на воздухе и разошлись. Им как-то было все равно: правые, левые… родная милиция всех бережет.
На востоке по небу растекалась золотистая охра, а Лера крепко спала.
2.
Задержанную не удалось разбудить ни по приезду в участок, ни даже утром, к пересмене. Заступавший на дежурство майор Жергин наорал на Коляна и был по-своему прав. Никаких документов при ней не оказалось. В рапорте указывать было нечего, кроме срочно вызова на режимный объект по поводу циничного хулиганства неизвестной. На данный момент женщина была без сознания, и пришлось вызывать скорую.
Прибывший эскулап заявил, что она в коматозном состоянии, то есть может откинуть лапти в любой момент, и увез задержанную в реанимацию, вместе с приставленной к ней охраной в лице молоденького курсанта.
- На хрена ты ее приволок?! – ругался Жергин, грозно шевеля гусарскими усами цвета спелой пшеницы. – Окочурится – скажут, твоя работа. Я и пальцем не пошевелю. Где молокосос этот? Он ее опознал?
Тут все хватились, что студента, задержанного по подозрению в убийстве генерала Гремина, вообще выпустили из вида и что, по крайней мере, он мог опознать личность задержанной. Колян предложил свозить его в больницу, но принесли результаты экспертизы, и Жергин призадумался.
Версия о самоубийстве отпадала начисто. Причем убийца был осведомленным и наглым: смертельная рана зияла за ухом, стреляли дважды из наградного пистолета жертвы, и оба раза через подушку, что приглушило звук. На оружии сохранились «пальчики» студента и самого генерала. В крови покойного обнаружилась большая доза снотворного, которое он принял накануне, очевидно, вполне сознательно. Вдобавок ко всему, личный сейф генерала оказался незапертым, а замок, аккуратно свинченный, вовсе отсутствовал.
Старуха же, соседка, показавшая на Зеленые дачи, откуда доставали студента, божилась на допросе, что поздно вечером, накануне, к генералу приезжал еще и сын и все трое громко ругались, после чего малый ушел ночевать к своей девчонке. Кстати, папаша ее уже звонил из Москвы и предупредил, чтобы пара не выпускали, пока он сам не прибудет. А как скоро это случится, никто не знал, потому что комендатура была в напряге, ждали отмашки: либо тащить обложавшихся гэкачепистов в «Матросскую тишину», либо всерьез разгонять зарвавшихся демократов. Больше склонялись к первому, но пока кремлевский комендант был весь в поту и предупредил, чтоб не рыпались без него.
Связались с Петровкой: дело касалось не простого смертного, а все ж таки отставного комитетчика, к тому же, в свете кремлевской заварухи и ранга убитого, можно было навесить на покойника едва ли не организацию самого путча.
«Это уже не мои проблемы», – подумал Жергин и кликнул Коляна.
- А наркомана взяли?
- Которого? – не спеша уточнял Колян, разглядывая свою записную книжку.
- Сынка генеральского. И потом: что это за вещдоки? Женский зонтик. К чему его прицепить?
Колян пожал плечами, почесал карандашом за ухом и, наконец, вспомнил.
- А, зонтик! Так он зачем-то в спальне лежал, на журнальном столике возле убитого. Ну, мы его и того, тоже приобщили.
- Того… – перекривил подчиненного Жергин. – Значит, и баба там была?
- Какая баба? – удивился Колян. – Ничего подобного, она на другую ночь появилась. И притом дача опечатана. Все пломбы на месте, я проверял.
- Тащи ко мне соседку. Нет, я сам съезжу. А ты допроси студента этого. Откуда мамаша его свалилась? Баба фасонистая, с накрашенными ногтями… На кой ей в драку с охранкой лезть было?
Он нащупал в кармане ключи от своего «жигуленка» и, выпроводив Коляна, захлопнул дверь.
Соседка генерала по даче, Зоя Захаровна, оказалась дома. Она была местной и припомнить могла много чего, включая занятные подробности личной жизни Георгия Львовича, которому готовила через день еду, убирала в комнатах и стирала.
- Ты, Витя, и в голову не бери ничего такого, – советовала она Жергину, известному ей с самого детства. – Дочка его ни при чем. Вон, вещи ее в углу лежат и билет самолетный в кармашке… Я уже все обследовала и изучила.
Майор покосился на сумку и подумал, что изымать тряпки не стоит: надо искать понятых, составлять опись трусиков… Во-первых, они никуда отсюда не денутся, а во-вторых, проще было проверить авиабилет и паспорт бедняги.
Он даже невольно смягчился, когда Захаровна расписала ему то, как отреагировала женщина на трагическое известие и арест сына. Теперь стали понятны и ее истерика, и последовавший затем шок. Но чей же все-таки зонтик?
- А вы когда были у генерала в последний раз? – спросил Жергин старуху.
- Так ведь сто раз уже говорила, а Колян записывал, – ворчала Зоя Захаровна. – Не спалось мне нонче, до света дважды вставала, собака брехала. А как рассвело, часам к шести, пошла я за молоком…
Картина вырисовывалась окончательно. Дождавшись молоковозки, Зоя Захаровна решила сразу же отнести молоко Георгию Львовичу и, обнаружив открытой калитку, насторожилась. Все, что было дальше, зафиксировал протокол. Но сейчас, в разговоре с бывшим своим воспитанником, которого она в незапамятные времена частенько высаживала на горшок в детском саду, Зоя Захаровна вдруг припомнила, что когда выглядывала на крыльцо в другой раз, среди ночи, в зыбком тумане, расползавшемся по пригорку под тусклым фонарем на столбе, заметила силуэт подростка… Описать его или хотя бы одежду, которая была на нем, пусть даже приблизительно, она не смогла, потому что шел он в сторону станции довольно быстро и скоро совсем скрылся в темноте, а парень это был или девка – по силуэту в брюках не распознаешь.
Оставалось еще неясным, когда, в котором часу, ушел от генерала сын и из-за чего разгорелась ссора. Георгий Львович, со слов Зои Захаровны, запрещал ему приезжать на дачу, но он все же иногда наведывался, выпрашивал деньги или воровал, что плохо лежало. Однако признать в подростке Дениса старуха категорически отказалась, сославшись на то, то сын генерала был хоть и тощ чересчур, но роста высокого и носил плащ даже летом. В такой экипировке он нуждался отчасти потому, что сильно мерз, а с другой стороны – отпадала надобность в рубашке, а иногда и в брюках, к тому же под полы удобно было прятать ворованное.
- Ладно, Бог с ним, с этим прохожим. Выстрелов тоже слышно не было… И свидетелей, кроме вас, нет, – вздохнул майор.
- Какие тебе свидетели при таком деле? – постучала себя по лбу пальцем Зоя Захаровна. – На ту сторону дача к оврагу выходит, а рядом – дом продают, вторую неделю пустой стоит. До зеленого КП далеченько, метров сто, да и дрыхнуть богатыри горазды…
На вопрос, мог ли Денис совершить преступление, она отвечала в большом сомнении:
- Кто знает, чего мог, а чего не мог… Только, я думаю, что пришел он сюда зачем-то, а значит, соображалка работала. И потом, в родного отца стрелять?! Он же квартиру ему с молодухой на Кутузовском оставил.
Все это было известно Жергину и ни на йоту не проясняло дела. Студент прошел через КП по заявке дочки генерала Рыкова около половины двенадцатого и больше не выходил. Отставного комитетчика застрелили около двух. По периметру Зеленых дач, как только темнело, автоматически включались охранные датчики, выйти можно было только через то же КП… Значит, оставался пока один наркоман.
Попрощавшись с Зоей Захаровной и прихватив авиабилет и паспорт на имя Валерии Греминой, майор возвратился к себе.
«Так-с, что же мы имеем? – попытался он подытожить в уме. – По горячим следам – подозреваемых двое, из которых у одного, по крайней мере, железное алиби. Свидетельская база – ноль, если не считать старухи-соседки и, опять же, сопливого студента. Плюс растворившийся в тумане какой-то подросток. Не густо. При таком раскладе отрабатывать связи старого чекиста и мотивы убийства можно до второго пришествия». В числе изъятых из вскрытого сейфа бумаг было одних записных книжек семь штук.
Студент кололся у Коляна уже третий час и наговорил такого, что впору было отправлять его на Петровку, чтобы не сушить мозги над мудреными заворотами. Отпечатки пальцев на пистолете объяснил тем, что личное наградное оружие дед не только ему показывал, но даже разрешил однажды сделать несколько выстрелов на задворках дачи в овраге. С его слов выходило, что Денис приезжал разбираться с отцом как законный наследник, незаслуженно обиженный. Каким-то образом он узнал, что генерал составил завещание в пользу дочери, а его, усыновленного в возрасте четырех лет, как бы вовсе сбрасывал со счетов.
- «Из-за этой суки, прижившей байстрюка, ты лишаешь меня жизни! Да, да, да, – кричал наркоша, – теперь мне все равно. Прямо сейчас пойду и утоплюсь в речке, пусть меня утром положат тебе под крыльцо…» – Разве вы могли бы стерпеть такое? – запальчиво обращался студент к допрашивающему его капитану. – Он оскорблял мою мать, и я ему врезал…
Кто кому врезал – еще был вопрос, потому что у студента набрался под глазом здоровый фингал. Колян хотел было заметить, что его мамаша тоже штучка, но вовремя прикусил язык и сдержался: студент должен был опознать в больнице «объект задержания» без наводки. К тому же позвонили с Петровки и сообщили, что Дениса дома, на Кутузовском, нет вторые сутки, и что сейчас никто наркомана разрабатывать не будет.
Тем временем по телефону объявился сам Рыков – папаша скомпрометированной доченьки, и сообщил, что едет к ним на разборку.
Гэкачепистов уже отконвоировали в «Матросскую тишину», и демократы всех рангов праздновали пиррову победу, не догадываясь, какую жертву положат на ее алтарь очень скоро. Ошалевшие от трехдневной анархии правители братских держав, один за другим объявляли себя независимыми, а остальное было уже делом техники. «Слава Богу, что техника эта пока не стреляет», – подумал майор Жергин, припоминая поговорку «бати» про то, что умный просчитывает на три шага вперед, а дурень «широко шагает, пока мотню не порвет». Но на умников никто не равнялся.
«Повесят на меня еще одного глухаря… как пить дать, повесят, – размышлял Жергин, – в «конторе» молчат, вроде их не печет, знаем мы эти штучки.
Гэкачепистов списали тихо-мирно, без большой крови… сдался им отставной генерал, да еще мертвяк. Ладно. Вернемся к нашим баранам».
- Так ты говоришь, – обратился он к студенту, – что дед твой завещание оставил? А сам ты когда узнал про это?
- Тоже позавчера, я ведь утром только приехал из Петушков. Тачку у него просил, Альку на водохранилище свозить хотел. Он не дал. Сказал, что скоро все мне достанется, а пока – ножками… Дед девчонку мою терпеть не мог.
- Бумагу видел? – перебил его майор.
- Какую бумагу?
- Завещание.
- Ну, видел… – неохотно признал Гоша. – И вообще, я без адвоката говорить не желаю, – вдруг спохватился он.
- Какого еще тебе адвоката? – ухмыльнулся Жергин. – Подтвердишь свое алиби и катись, нечего на халяву государственные харчи жрать.
С малым ему было практически все ясно. Очень даже живо майор представил, как его, голожопого, вытаскивали тепленького после ночных трудов из постельки перепуганной Рыковской малолетки.
- Ну, и что там было, в завещании? – потянул он, разглядывая, как за окном прыгает по ветке синичка.
- Я не читал, – буркнул студент. – Дед его в сейф упрятал.
- Вместе с пистолетом? – оживился майор.
- Нет, – покачал головой Игорь. – Он пистолет при себе держал. Жаловался, что мерещится ему, будто по дому кто-то ходит…
- И принимал снотворное, – закончил Жергин.
- Да, – простодушно согласился парень, – оно на него не очень-то действовало. Он по ночам часто записки свои писал.
- А сейф почему не запирался?
- Дед накануне куда-то ключи задевал, утром слесаря вызвал. Тот ящик открыл отмычкой и снял замок, потому что по-другому ключи было не изготовить, да только набрался к вечеру, как зюзя, из-за путча.
Жергин ухмыльнулся, отстукал на пишущей машинке ответ Игоря и закурил. А что, собственно, изъяли из сейфа? Немного денег, совсем ерунду… часы, записки, наградные документы. Кстати, парадный мундир с «иконостасом» висел в шкафу. Но завещания в сейфе не оказалось.
- А ценные вещи какие-нибудь были у генерала? – спросил он студента. – Драгоценности, сберкнижки, например.
- Какие еще драгоценности? – удивился внук, сроду не видевший у деда даже обручального кольца на руке. – Именные командирские часы были, он их мне обещал подарить… две сберкнижки на предъявителя…
- Сколько денег было на книжках?
- Не знаю, – пожал плечами Игорь, – кто ж спрашивал? Сам раскололся: «Как помру, – говорит, – Гошка, ты матери передай, чтоб не суетилась с похоронами», – и телефон мне записал, куда звонить, в случае чего. А про сберкнижки сказал, что одну мне к совершеннолетию приготовил. А другую – маме, на черный день.
- Он что: плохо себя чувствовал? – поинтересовался майор.
- Сердце у него барахлило, а так ничего.
- Ладно, отдыхай пока.
- Как же, отдохнешь с вами…
Майор выдернул из машинки отпечатанный протокол допроса и сунул студенту на подпись. Тот не глядя поставил свою закорючку. Задержанного увели.
Жергин еще раз внимательно перечитал опись изъятых у убитого бумаг и документов, но ни завещания, ни сберкнижек среди них не было. Он позвал Коляна и приказал аккуратно отработать слесаря, сильно сомневаясь при этом в существенном наполнении уликами свидетельской базы показаний со слов известного всей Мамонтовке запойного алкоголика.
3.
Генерал-майор Рыков, против ожидания благополучно отконвоировав развенчанных с помпой путчистов в «Матросскую тишину», застрял в пробке на Ярославском шоссе в своем бронированном джипе и сейчас размышлял, что делать с этой дрянной девчонкой и ее хахаленком.
Он предупреждал жену, чтобы присматривала за дочкой получше. Да той хоть кол на голове теши! Если не в парикмахерской, так в салоне, или в клубе каких-нибудь попечителей… Надо еще разобраться с ее попечителями. Но в первую очередь предстояло сейчас разбираться с Алькой и одесским фраерком. Не хватало только скандала: преступника, подозреваемого в убийстве старого чекиста, скрывала дочь Рыкова!
Вдруг, у него мелькнула мысль… одна мысль, от которой даже вспотел затылок.
Теперь, когда этот уральский самородок с трехцветным стягом засядет в Кремле, а путчистов, как козлов отпущения, закидают собственным дерьмом, убийство его соседа, элитного гэбэшника, могут припаять старой гвардии: дескать, был посвящен, не одобрил, переметнулся к демократам, грозился разоблачить, за это и устранили.
Дальше потянется ниточка к его дочке, и можно подводить невод под него, Рыкова, как заказчика, сочувствовавшего путчистам. Новая метла по-новому метет, а уж то, что сменят кремлевского коменданта и его службу, так это наверняка.
Но одно дело – почетный перевод или даже выгодная отставка, а другое – «Матросская тишина» или Лубянка.
«А что, если старого действительно «заказали» с прицелом на него, коменданта Кремля, генерала Рыкова? В «конторе» есть мастера на такие штучки, – вдруг подумал Евгений Николаевич, наливаясь кумачом до макушки. – Завербовали студента и вывели на дочку… Ну, если сам дознаюсь – распущу на шнурки…»
- В Мамонтовку. На дачу! – рявкнул он шоферу, передумав пока заезжать к ментам.
Через несколько минут джип Рыкова въезжал в ворота зеленого КП.
- Кто снял охрану? Жергин? – сверлил он красными от бессонницы глазами начальника караула.
- Никак нет. Ваша дочка сама впустила ментов. Ей доложились.
- Какого черта! Что она смыслит! А ты где был?
- Я сменил старшего дежурного офицера в 8.00, а они заявились в 6.17… В мегафон попросили вашу дочку открыть.
- Ну? Ордер на арест предъявили?
Начальник караула молчал.
- Оглох ты, братец? – угрожающе понижая голос, спросил Рыков.
- Не было ордера… – признался полковник. – Не хотели раньше времени шум поднимать. Сказали – подтвердит алиби и отпустим… Внук все-таки. Целое лето к вам бегал.
- Молчать, идиот! – заорал потерявший самообладание генерал и развернулся к дому.
Навстречу уже бежала с крыльца Алька. Растрепанная и зареванная, в футболке почти до колен, сползшей с плечика, и в объемных кроссовках на толстом подборе, из которых торчали тоненькие ходульки голых ножек с оцарапанной правой коленкой, она выглядела такой жалкой и беззащитной, что у отца защемило сердце.
- Маленькая моя! – воскликнул он, подхватывая ее, бросившуюся ему на шею.
- Папка! – вскрикнула девочка. – Он не виноват! Сделай же что-нибудь, папка! Они держат его уже два дня. За что, папка, за что?
- Успокойся, Аленький! Папочка все проверит…
Они поднимались по лестнице в обнимку, и генерал ощущал рукой, как громко бьется в боку сердечко его раненой дочки.
«Ну, если только подстава… если использовал и обманул…» – он готов был паршивого мальчишку распустить на колбасный фарш. Потом он вдруг вспомнил, откуда именно извлекли студента во время ареста.
- Что ты себе позволила, детка? – строго сказал он, пройдя в свой кабинет и опускаясь в кресло. – Как ты могла? Ведь тебе еще нет шестнадцати…
Он не смотрел на дочку, потому что не знал, как говорить с ней об этом. Перед ним ведь стояла не Алька-подросток, а маленькая женщина, которая отдалась… какому-то заезжему пижону. Его чистая девочка! «Сдержись, сдержись, – уговаривал себя генерал, понимая, что на карту поставлено его отцовское счастье. – Не при напролом… сломаешь ребенка… вон как за хахаленком убивается, видать, об отце в эти дни и не вспомнила…»
- Деточка, – сказал он как можно мягче, – ну кто он тебе? Что ты про него знаешь? Мало ли, что было…
Ему хотелось добавить что-то про женскую честь, про… «Господи! Что же с ней делать? Вытянуть бы ремнем, чтоб больше не вздумала коленками дрыгать», – но у сурового генерала на дочку ни разу в жизни не поднималась рука.
- Я беременна, папа… У нас будет ребенок.
- Какой еще ребенок? – растерялся генерал.
- Мальчик… или девочка. Он отец моего ребенка.
До Рыкова, наконец, дошло, что натворила его дочка. Мало того… Мысль полоснула бритвой: «Убью обоих… Сверну шею куренку…» – он вцепился онемевшими пальцами в стол и боялся пошевелиться.
- Уйди, – прошептал оскорбленный отец, едва сдерживая собственную ярость. – Ты растоптала мою честь. Уйди в свою комнату и ни шагу… Теперь мой черед решать, что с тобой делать.
Алька попятилась, потому что ярость отца ей еще не была известна как следует.
- Он не виноват, папа, – пробормотала она, отступая к дверям, – я сама попросила остаться. У меня еще раньше с ним было…
- Вон! – заорал отец. – Не смей мне больше ничего говорить. Дрянь, потаскушка!
Дочка выскользнула за дверь кабинета, и только спустя какое-то время Рыков сообразил, что на столе нещадно трещит телефон.
4.
В летнем кафе у Шереметьевского пруда сидели двое – мужчина и женщина – и оживленно беседовали. Женщина была миниатюрного, изящного сложения, в стиле поп-звезды Мадонны, с такими же тонкими бесцветными волосами.
- Утром опять звонили с Петровки, – обращалась она к вальяжному собеседнику хороших средних лет с лицом благородной лепки и большими, ностальгически скрытыми за полуопущенными пушистыми ресницами, выпуклыми желудевыми глазами. – Как ты думаешь, станут его искать?
Феликс Эдуардович Брылевский, очевидно, ожидал подобный вопрос, хотя пока никакого отношения к себе в нем не просматривал.
- Обязательно станут, – потягивая через трубочку джин-тоник, размышлял вслух нотариус. – Убит его отец, большая шишка, хотя и в поваленном бору… К тому же надо еще доказать, что сын – убийца.
- Что же делать?
- Не нервничай, Лиска, – отвечал собеседник. – Твоя самодеятельность итак наделала проблем.
- Какая самодеятельность? – вздрогнула женщина. – Я все сделала по нашему плану.
- По твоему плану, – поправил ее мужчина. – Да, я допустил маленькое служебное нарушение, пожалел тебя, рассказал о завещании. Конечно, с моей стороны была большая оплошность – сообщать тебе, что утерянное завещание дает шанс, что на даче старика могут ограбить и все прочее…
- Ты что же, думаешь… – женщина побелела. – Нет! Клянусь тебе, я его не натравливала. Только рассказала про завещание. Ты сам велел. Даже настаивал, чтобы он поговорил с отцом. Разве не ты сказал, что регистрация брака и даже то, что меня с ребенком прописали в квартире свекра, нам не помогут? Что, вступив в права наследия, его дочь, когда захочет продать квартиру, просто вышвырнет нас вон!
- Лиска, поедем ко мне в офис, – мягко остановил ее Брылевский. – Отдохнем, расслабимся. Ты второй день вся на нервах. Так нельзя, Лисонька.
Он бросил на столик смятую сторублевку и, обнимая за талию женщину, направился к новенькому «пежо» цвета молочного шоколада.
**********************
Феликс Эдуардович выкупил Лильку у сутенера с панели под гостиницей «Пекин» года три назад и с тех пор держал на коротком поводке, не отпуская от себя надолго. Сначала он снимал ей квартиру, но она ныла, тосковала по дочке и больной матери, и в конце концов перетащила их тоже сюда.
К тому времени в доме, где он прожил с семьей всю свою сознательную жизнь, то есть сначала с родителями, а потом с женой и детьми, и следовательно, знал всех, как и его все знали, в соседней парадной разыгралась трагедия.
Подросший приемыш генерала Гремина совсем отбился от рук и вогнал таки в гроб его престарелую супругу, хотя преклонных лет, но жизнелюбивую и кокетливую, полную оптимизма и положительных эмоций, несмотря ни на какие печали. Убедившись в том, что приемыш сел на иглу и стал тащить из дому сначала потихоньку, а потом не таясь, памятные ее сердцу вещи и сувениры, генеральша самолично провела расследование, проследила за ним и… отправилась в притон. Несчастную пожилую женщину изнасиловали какие-то подонки, и она, не снеся позора, утопилась в проруби. Мальчишка сам едва не повесился от страха, обещал завязать, но тщетно.
Все это хранилось в строжайшей тайне. В обнародованном заключении судмедэкспертизы говорилось, что погибшая страдала тяжелой формой склероза и, заблудившись на набережной ночью, сошла на лед и там поскользнулась.
Гремин дружил с покойным отцом Брылевского и, разумеется, тайн от старого юриста у него не было.
После смерти жены, Георгий Львович пробовал лечить сына в самых дорогих и закрытых для простых смертных клиниках, однако результат лечения действовал с противоположным эффектом. Он понимал, что бессилен что-либо изменить.
И тогда генерал купил для себя дачку в Мамонтовке, чтобы остаток жизни дожить более-менее спокойно. Затем, совершенно официально воспользовавшись услугами Брылевского-младшего как государственного нотариуса, составил завещание и заверил его соответствующим образом.
Наблюдая весь этот семейный разор, Феликс Эдуардович справедливо рассудил, что может посодействовать Лильке заполучить генеральскую жилплощадь если не всю целиком, то хотя бы частично, а дальше… дальше – обстоятельства сами подскажут род действий. Был, конечно, некоторый риск: поселять содержанку в такой близости от собственной семьи не полагалось, но его «рохля», вечно больная по-женски, не смела и заикаться ни о чем. Пусть говорит спасибо за то, что он не спешит развестись. Лилька тоже была не совсем безголовой, и потом – это только первый этап.
Для начала он использовал подходящий случай и «сосватал» свою камелию за Дениса с помощью управдома. Тот оформил женщину на подмену уборщицы лестничных маршей. Двух неделей вполне хватило для ответственной операции «внедрения»: бездомная смазливенькая Лилька со шваброй «окольцевала» наркомана в ЗАГСе и молниеносно прописалась вместе с матерью и дочкой в генеральских пенатах на Кутузовском проспекте первопрестольной.
Неожиданно для всех, доволен таким оборотом дела остался и сам хозяин: в квартире поселилась порядочная трудовая семья, а парень затормозил свои «гонки по нисходящей». Меж молодыми, похоже, вспыхнули сильные чувства. Денис серьезно стал лечиться. Миниатюрная Лиля Васильевна, хоть и была старше муженька на десяток лет, выглядела счастливой девчонкой: маленькая собачка до старости щенок.
Брылевский вывернул к Ботаническому саду, а Лиска открыла бардачок и вытащила «чупа-чупс», любимую свою карамельку на палочке. Она уселась в пол-оборота, оголив вкусные полненькие ляжки, и принялась облизывать, посасывая, конфету пухлыми розовыми губами.
У Константина Николаевича вспотели подмышки… Лиска избавляла его от проблем с потенцией. Он обожал оральный секс, в котором ей не было равных. Нотариус свернул в уютненький тупичок, со всех сторон затененный кустами смородины, опустил жалюзи на заднем стекле и откинулся на сиденье.
5.
Трубчатый ослепительно-белый потолок почему-то убегал, как встречный эскалатор, назад. И еще ничего толком не различая вокруг, Валерия услышала довольно отчетливо:
- Сознание возвращается. Просыпайтесь! Вы слышите меня? Как вас зовут? Назовите свое имя.
Кто-то шлепал ее по щекам, и женский голос настойчиво повторял одни и те же вопросы. Бегущий потолок с лесенками из гелиевых трубок «дневного света» вдруг напомнил ей обрывочные картинки полета на дельтаплане: точно также на взлете убегала земля… Но она была живой и зеленой, а этот мертвенно-белый мелькающий эскалатор казался искусственным…
«Все-таки шваркнулись…» – вяло подумала Лера и попыталась раскрыть глаза пошире. Сквозь пелену слепящего света она различила нависшие сверху чьи-то толстые, расплывчатые морды. Наконец фокус зрения стал фиксироваться сознанием и четкость зрения восстановилась.
Ближе всех и как-то удобнее для взгляда расположилось над нею лицо симпатичного мужчины с густыми усами цвета спелой пшеницы.
- Валерия Георгиевна, просыпайтесь! – добродушно улыбался ей незнакомец. – Как вы нас перепугали!
Она вспомнила обо всем мгновенно. Обо всем сразу и так четко, что ее стошнило. «Усы» оттеснил врач в марлевой полумаске, засуетились медсестры, палата интенсивной терапии работала в обычном режиме.
Однако уже через несколько минут обладатель замечательных усов сидел у ее постели и, представившись Виктором Федоровичем, следователем из уголовного розыска, деликатно, если это слово применимо к сыщику, проводил дознание.
- Что с моим сыном? – приподнявшись на локтях, спросила вдруг Лера, не мигая уставившись в лицо майору серыми мученическими глазами.
- Он задержан до выяснения обстоятельств, – отвечал Жергин с прежней мягкостью, – поверьте мне: в его же интересах побыть у нас несколько дней.
- С ворами и проститутками…
- Се ля ви. Когда-нибудь такое знакомство случается у всех мужчин. По крайней мере, знакомиться с этими субъектами в следственном изоляторе не так рискованно, как на улице.
- Но мальчик не виноват.
- Если вы хотите ему помочь, отвечайте на мои вопросы как можно точнее.
Однако ничего существенного, разумеется, Валерия сообщить не могла, так как прибыла в Мамонтовку спустя почти сутки после трагедии. Однако майору удалось все же выудить у задержанной скандалистки некоторые детали.
Например, она указала на то, что никаких предварительных разговоров о завещании отец с ней не заводил и вообще ни сыну, ни ей и в голову не приходило думать о том, как генерал распорядится своим имуществом. Гремин, по мнению дочери, был человеком идеи, чести и редкого бескорыстия, из-за чего и ушел в отставку «под чистую», обрубив концы одним махом. Уединился на даче, никого не принимал и сам ни к кому не ездил. О сберегательных книжках и ценностях она понятия не имела, утверждала, что отец жил на пенсию, оплачивая, ко всему, квартиру Дениса на Кутузовском.
О сводном брате сперва говорить не хотела. Но Виктор Федорович так обаял ее своей пшеничной улыбкой, что постепенно призналась: этот крест отец нес мужественно и терпеливо не один год. Никогда не жаловался. Но в последнем письме – надо же было ему затеряться! – писал о каких-то проблемах, требовавших незамедлительного решения, для чего она и прилетела в Москву.
- А теперь побыстрей набирайтесь сил и выздоравливайте. Вам предстоят нелегкие дни.
Майор простился с Валерией, оставил свой телефон и покинул палату.
В отделении его уже дожидался старший следователь из МУРа. Он взял дело для ознакомления и остался изучать бумаги в кабинете майора. Зайдя с докладом к полковнику Чибису, Жергин про себя отметил «накал» шефа и начал издалека:
- На Гремина-младшего ушла ориентировка в 8.30. Он же МУРовский, не нашего участка…
- Какой, к черту, младший, – фыркнул полковник, кисло скривившись. – Рыков грозился всем бошки поотшибить, если показания дочки не уберем из дела. Кто, рычит, мать-перемать, посмел оказывать давление на несовершеннолетнюю и шманать дачу? Колите этого куренка, пусть добром сознается, или выпускайте, а я с ним сам разберусь.
- С чего вдруг? Дочкиной целки стало жалко?
- Тыц-…здыц, на тебе мокруха нераскрытая, убийца на воле разгуливает, версий ноль, а ты про что печешься?
- Про малого. Чего с ним разбираться? Дело молодое, полюбовное. Тоже мне, царевна-Лебедь… Студента отпускать надо, а наркомана разрабатывать. Бытовуха там стопроцентная. Охрану я снял из больницы. Никуда наша Валерия Георгиевна не денется.
- Как знаешь… Наркоман один жил на Кутузовском?
Жергин густо, как школьник, покраснел
- Понятно… – полковник опустил глаза и забарабанил пальцами по столу. – Даю полчаса, нет, пятнадцать минут… Пестерь дырявый. Марш исполнять! – рявкнул он, не глядя в сторону майора.
Тот щелкнул каблуками и вышел вон.
Через пятнадцать минут состав семьи Гремина-младшего был отсеян, а с Петровки дали еще одно подтверждение, что подозреваемый дома не появлялся и его объявили в розыск. Дело запущенно в производство, квартира на Кутузовском под колпаком.
- Завтра в МУР перешлешь протоколы, пусть со студентом сами решают, – мудро рассудил Чибис. – Нам с Рыковым стенка на стенку лезть нельзя, не та команда. Кстати, перевод твой на Петровку – дело решенное. Возможно, будешь своего наркомана разрабатывать до конца.
Возражать шефу по Уставу не полагалось.
Уже поздно вечером, просматривая сводку за день, Жергин наткнулся на неопознанный труп, найденный на переезде в Мамонтовке еще вчера, то есть в день гибели Гремина. Он не поверил своим глазам и сначала не мог понять, как труп мог «потеряться» на сутки?
Но факт оставался фактом: мужчине 21-23 лет, шатену без особых примет, одетому в черный плащ на голое тело, серые брюки из тонкой ткани и туфли черные, без носков, горизонтально лежащему на рельсах (а как можно лежать по-другому?!), электричка, следовавшая по расписанию в 4.32, отрезала голову.
Из-за плотного утреннего тумана и ограниченной видимости, машинист увидел между шпал, перпендикулярно к железнодорожному полотну, неподвижно застывшую жертву слишком поздно – на расстоянии полста метров, а тормозной путь у электропоезда, как известно, – двести.
Протокол осмотра места происшествия составлял стажировщик с линейного участка и сунул бумагу не в ту папку, сводку печатала тоже практикантка… словом, напрасный труд искать стрелочника. Спасибо, хоть на другой день вспомнили.
И на ночь глядя, Виктор Федорович помчался в морг. С двадцати ноль-ноль на дежурство заступил, к счастью, его старинный приятель, прозектор Смыкай.
- Петя, хоть ты меня утешь! – взмолился Виктор.
- Нет проблем, – доктор потянулся за колбой со спиртом.
- Сначала покажи всадника этого, безголового, – потребовал майор.
- Да на кой он тебе, аппетит портить? – возразил Смыкай, аккуратно наполняя спиртом две стограммовые мензурки. – На нем ни царапины, ни занозины.
- А кто вскрытие делал?
- Какое еще тебе вскрытие, когда голову отчекрыжили? На вот, анализ крови посмотри. Он уже холодным на рельсах лежал. А кончился ночью, часа в три, от передозировки. Вшмалял себе лошадиную дозу самопального морфия. Кто-то его волоком от моста метров тридцать протащил по гравию к шпалам… Плащ под задницей даже протерся. А так больше ничего.
- Петр… – голосом обреченного узника выдавил из себя Жергин, – ты меня зарезал, скотина!
- От животного слышу, – спокойно отпарировал доктор, закусывая свою мензурку бутербродом с пахучей домашней ветчиной, густо сдобренной горчицей, и пододвигая гостю такой же. – Выпей, полегчает.
Версия, на скорую руку шитая белыми нитками, рассыпалась, как и предчувствовал Жергин. «Что же у нас остается? – соображал Виктор, на ходу дожевывая бутерброд. – Два трупа, во-первых. Причем, мирно почившего генеральского сынка зачем-то уложили на рельсы. Дикость какая-то. Во-вторых, подозреваемый студент, который в ту ночь трахался с дочкой Рыкова, вряд ли продолжит свои приятные занятия так скоро, как бы ему хотелось. Перенесшая шок женщина, не в добрый час залетевшая сюда с другого конца страны, очевидно, будет хоронить своего родителя одна. И, в-третьих, придется плясать от проклятого дамского зонтика. Кто-то же его пользовал? Уж не тот ли подросток, который утром шагал на станцию?»
Совершенно ясным было одно: исходя из оперативности, проявленной при расследовании убийства кадрового орденоносного чекиста, отставного генерала Гремина, с уточнением необъяснимых обстоятельств гибели его сына, не видать майору Жергину перевода в МУР, как собственных ушей.
*************************
Продолжение следует