Л. Толич Сиреневый туман Глава 7

 
Продолжение.Начало: Часть 1,
глава 1,2,3,4,5,6

                Глава седьмая


 Радостно приготовлялись юные Мацкевичи к новому учебному году, в августе все семеро детей
 отправились на занятия. Лиза поступила в 8-й класс министерской гимназии, после чего
 можно было подавать документы на зачисление в Киевский университет. Осень и зима пролетели
 незаметно, и в начале следующего лета Лиза, без ведома отца, отослала аттестат
 и характеристики на исторический факультет.
 С того самого дня их семейный корабль понесло на рифы.

 Узнав об этом, Владимир Матвеевич ни только не отпустил дочь на собеседование,
 но запретил  даже мечтать о студенческой жизни.
 – Девушка из благородной семьи не может жить одна в большом городе. Ты не представляешь себе,
 что такое Киев, – доказывал он дочери, – и потом, я не в состоянии оплачивать
 две квартиры, или ты собираешься поселиться в номерах?
 – Но папа…
 – Никаких “но”. Я выхлопочу для тебя место в секретариате моего департамента.
 Мне не откажут…
 – Можешь не усердствовать, – дерзко отвечала Лиза, – раз так, то я выхожу замуж.

 Это был настоящий удар. Лиза-аристократка, первая красавица, руки которой просил граф Бельский,
 собралась выходить замуж за… за первого встречного… за паршивого киевского студента!
 
 С самых первых летних дней в доме не стало покоя. Как-то лихорадочно дети работали в саду,
 и между тем, он чудесно преобразился! Дорожки были посыпаны песком, перед окнами устроили
 круглую клумбу, усаженную разными цветами, починили беседку, а позади дома каждый засадил
 свою грядку. Под руководством отца мальчики поливали сад и грядки, а воду в лейках издалека
 надо было носить. По утрам приезжал водовоз, заливал на кухне в бочку десять ведер и для полива,
 в кадки, еще столько же, но и этого хватало не всегда.
 
 Владимир Матвеевич самолично подрезал фруктовые деревья. Садовую работу он выполнял с такой
 любовью и с таким усердием, что и сам диву давался: откуда взялись у него такие таланты?
 Но почему-то теперь все стало валиться из рук…

 Решение старшей дочери, достигшей совершеннолетия (21 год), а следовательно, по гражданским законам
 способной поступать по своему разумению и свободному выбору, повергло в шок обоих родителей.
 Владимир Матвеевич и слышать не хотел о противном ему браке, да и мать молчаливо не одобряла
 поступок Лизы, которая собиралась обвенчаться с киевским студентом Миховским якобы “фиктивно”,
 чтобы продолжить образование в университете.
 
 Разумеется, для такого брака ей не требовалось родительского благословения, которым она демонстративно
 пренебрегла не только на виду у младших братьев и сестер, но и всех знакомых и близких.

 – Проказа, проказа! – бормотал Владимир Матвеевич, хрустя костяшками ухоженных рук. –
 Это все революционная проказа! Разъела молодые души, растравила изнутри... Какой же я болван!
 Богоборцы, толстовцы... Как же сразу-то не заметил! – он вдруг вспомнил тоненькую брошюрку,
 завалившуюся за печку, и повысив голос, обернулся к жене: – Везде германцы проклятые суются со своим
 “Капиталом”... Зачем ты позволила ей ходить на курсы? – упрекнул он утиравшую слезы Поленьку.
 
 – Володечка... – тихо возразила она, – как же можно! Дети не вылезали из библиотеки.
 Ты же помнишь, что творилось тогда. Учителя арестовали, фельдшера... А я одна с ними...
 – Прости меня, дорогая! – растроганно отвечал Владимир Матвеевич. – Это я кругом виноват...
 Все в разъездах, в работе... Думал, накопим на собственный домик. На тебе – накопили, –
 горестно усмехнулся он, – старшая дочь, и вот такие фигли-мигли! Граф Бельский сватался...
 Нет! Сережа Максаков – тоже не годится. В народники потянуло. Равноправия захотелось. Поленька! –
 в отчаянии он почти вскрикнул. – Откуда в ней это? Да что она знает про наш народ? Просвещать!..
 Чернь!.. Барынька с рисовальной тетрадкой под мышкой! Что она понимает?! Боже мой! Боже мой!..
 Народовольцев еще нашей семье не хватало!
 
 – Все в Божьей воле, Володечка! Только бы Лизонька одумалась! Грех ведь какой – под венец
 без благословения родительского! Благослови, Володечка, раз уж так вышло!
 – Так ведь не спрашивают нашего благословения! – возмутился оскорбленный отец. –
 Им оно без надобности.
 – Господи, помилуй! – шептала Паулина Лукьяновна, прижав к груди руки и не отирая со щек катившихся слез…

 Придет, разумеется, время, когда Лиза горько поплатится за сумасбродный поступок,
 родительское унижение и пролитые материнские слезы. Правда, расплата настигнет позже.
 Но в тот день, обуянная революционным куражом и просветительскими идеями народничества,
 красавица Лиза стояла под венцом без фаты, в будничном платье из штапельной шотландки
 и в розовом шарфе, кокетливо повязанном на голове, как бы подчеркивая свое пренебрежение
 к предстоящему таинству и наивно полагая обмануть всех и самого Господа, освящая
 Его именем “фиктивный” брак. Иными словами, взяв перед венчанием со своего будущего супруга
 поспешное обещание оставаться для нее навсегда только товарищем по учебе и дальнейшей работе.
 
 В тот злополучный день Владимир Матвеевич едва ли не бился головой об стену от нанесенной обиды.
 Но проклясть старшую дочь, первой дарованной ему Богом, и не помыслил. Скрепя сердце,
 он вместе с женой на пороге своего дома благословил молодых после скоропалительного
 венчания, и это событие даже отметили семейным обедом.

 Странно, между тем, все произошло. Лиза утром ушла в обыкновенном платье – это была среда,
 потом прибежал Женя и сказал отцу, что Лиза венчается в кафедральном соборе. Потрясенный
 Владимир Матвеевич послал Витю посмотреть, правда ли это? Ведь Лиза сказала, что будет венчаться
 с Миховским в воскресенье, а под венец отправилась зачем-то раньше на три дня, и к свадьбе
 ничего не было готово.
 
 У Мани от горя, от осознания неизбежной разлуки со старшей сестрой, пошла кровь носом.
 Сказалась беготня по жаре, слезы, головная боль. Она долго сидела в беседке, запрокинув голову
 кверху и прикладывая к переносице мокрое полотенце. Не верилось в то, что происходило вокруг.
 
 Но факт свершился, и когда Маня вошла в дом, то голова закружилась от множества чужих людей.
 Спешно принесли из лавок угощение, Паулина Лукьяновна позвала двух кухарок, и те наскоро
 приготовили обед и испекли пирог.
 Тяжелая и нелепая вышла свадьба для близких, притом со слезами.
 
 Манечка забилась за погреб во дворе и там горевала. Нашла ее Лиза, обняла, крепко прижала
 к груди и сказала: “Я это сделала, родная моя, для того, чтобы учиться дальше”.
 Целовала и утешала сестричку Лиза, но жених вскоре их обнаружил. Пришлось вернуться
 к гостям, так как был поздний вечер, время разлуки приближалось неумолимо.
 Маня пошла в сад и нарвала большой букет из самых красивых цветов для своей сестрички.
 
 Настал час уезжать, братья привели извозчика, он привязал корзину и чемодан, затем уселись
 Лиза с Фимой, родители напротив и Маня на козлах с извозчиком, только лицом к Лизе.
 И так, в молчании, приехали на вокзал. Поезд отходил через полчаса. На перроне прощались
 с рыданиями и слезами... Лиза пыталась утешить сестричку, говоря, что скоро приедет в гости,
 что будет присылать подарочки... Но чувствовала Маня, что нехорошо поступила сестра...
 От любви к ней, от непонятного стыда и необъяснимого горя надрывалась девичья душа.
 
 Вот тронулся поезд и увез Лизу, а Маня бросилась на грудь к маме, и вместе они плакали горько,
 но Владимир Матвеевич увел их с перрона. Снова молча тряслись на извозчике через весь город,
 лишь однажды отец сказал: “Не за горами и наша Манюся улетит из гнезда”. Ничего не ответила
 мужу Паулина Лукьяновна, только молча вытирала платочком слезы...

 Впрочем, лживого обета, данного перед венчанием молодыми друг другу, хватило ненадолго.
 В Киев приехали рано утром. Жених изрядно выпил и всю дорогу проспал, а после еще сидел
 в вокзальном буфете и мрачно оглядывался вокруг. Почему-то план романтичного
 свадебного
 путешествия казался ему теперь сущей нелепицей. К тому же за невестой не дали приданого.
 То есть тесть пообещал оплатить купчую на небольшой домик, но при этом поставил особое
 условие: приобретение оставалось в распоряжении одной Лизы. Ну да Бог с ним, с приданым!
 
 Миховский посматривал на тонкий стан молодой жены и думал о том, что первую брачную ночь
 им придется провести в дрянной гостинице на Подоле. О том, чтобы признаться матери в
 скоропалительном браке, совершенном без ее благословения, не могло быть и речи.
 
 Хотя вдова унтер-офицера давно не интересовалась делами старшего сына, а после смерти
 мужа и вовсе отстранилась, жила безвыездно в Боярке, имела двухэтажный особняк,
 в котором сдавала комнаты и, якобы, едва сводила концы с концами, однако учила младшего
 сына за границей. Мать души не чаяла в меньшем дитяти, а старший, Фимка, предоставленный
 сам себе, получал лишь скудное содержание и в редкие приезды – возможность уединиться
 в сыром флигеле с просевшей крышей и окончательно отощать на невкусной пище, которую готовила
 неряшливая кухарка. За все это сын платил матери холодностью и равнодушием, но ввести в дом
 молодую жену все же не решился. Во-первых, чтобы окончательно не рассориться с матушкой,
 а во-вторых, чтобы не лишиться надежды на исполнение обещания тестя.
 
 Словом, денег у Миховского было в обрез, а перед молодой женой хотелось ходить гоголем.
 Учеба его несколько затянулась: он дважды повторял каждый курс, да и сам не спешил расстаться
 с вольготным бытом “вечного” студента. Лиза же, вскружившая ему поначалу голову изящной красотой
 и язвительным, наблюдательным умом, должна была, по его расчету, вполне органично вписаться
 в такую жизнь. Может быть, она и не клюнула бы на его предложение всерьез, но сказочка про
 “фиктивный брак” так окрылила будущую народницу, что девица едва ли ни сама потащила его к венцу.
 К тому же он был в загуле, не просыхал целый месяц и плохо соображал, что делает.
 
 С такими мыслями мрачный Миховский трясся по Киеву в пролетке, нагруженной узлами с тряпками
 “фиктивной” жены. Наконец возчик высадил их перед грязноватой дверью второсортных номеров
 мадам Проценко, где, случалось, временами он снимал комнатенку.

 Розовая от счастья и ожидания желанной учебы, Лиза не замечала ничего вокруг: ни убогости
 гостиничного убранства, ни странного вкуса холодных котлет, плохо разогретых в обед хозяйкой.
 Ей не пришло в голову даже спросить, почему же муж не торопится познакомить ее с матерью.
 Конечно, ей не нравилось, что он – хмельной и развязный – с большой неохотой отправился спать
 в соседнюю комнату (апартаменты сняли из двух спален), но не посвящать же в их отношения
 хозяйку гостиницы и просить разные номера.
 
 Ах, что за ерунда! Что за мысли дурацкие! Да здравствует свобода!!! Вот самое главное.
 Она свободна теперь. Прощай, скучная провинция! Она теперь всем покажет, как современно и красиво
 надо жить. Жаль, конечно, немножко Маню, и с братьями грустно расставаться, запустят без нее
 французский совсем. А вот малышки – Юля и Лена – те не понимают еще ничего...
 Надо бы им к зиме фланели набрать на платья, а Мане – башмачки кожаные послать.
 
 Она вспомнила, вдруг, что Женины документы отправлены в мичманскую школу в Гельсингфорс,
 откуда вот-вот придет вызов, и ей сделалось совсем грустно. Почему-то показалось,
 что она больше не увидит любимого брата. “Буду за своих матросов стоять, – сказал Женя, –
 до конца с ними пойду, когда начнется...” Начитался Станюковича. А если начнется,
 кто знает, как все тогда будет? Еще не истерлась в памяти та безумная толпа, которая
 разгромила тюрьму в Каменце, и аресты, и стрельба по ночам...
 
 О папе и маме Лизе думать не хотелось. Что мама? Она слишком рано вышла замуж.
 Разве можно было ей объяснить, что и у женщины должна быть личная жизнь, работа, борьба?..
 
 Произнеся мысленно слово “борьба”, Лиза как-то внутренне сжалась. Нет, она, конечно,
 готова была к борьбе. Новый век вовсю дышал в лицо революционным жаром, но...
 В ее жилах текла кровь потомков самолюбивых ливонцев и гордых поляков: она не могла
 забыть оскорбления, испытанного во время обыска, когда стояла босиком, в батистовой
 ночной рубашке перед костлявым, нестарым еще жандармом, с рыбьим бесцветным лицом и глазами,
 почти сходившимися у выпуклой переносицы. Он похлопывал плеткой по голенищу и бесстыдно
 пялился на ее грудь, а другой, одутловатый и низкорослый, рылся своими лапами в смятой постели...
 Нет, нет, насилие и унижение – хуже смерти. Бедная мамочка! Что она пережила той ночью...
 
 А папа? Он слишком строг. Да, даже деспотичен в некотором роде. Какие-то бредовые идеи
 насчет замужества диктовать пытался. Натуральное средневековье. Как же! Отдаст она свою свободу!
 Пусть думают, что хотят, – а она свою жизнь построит по-новому. Все будет теперь по-новому.
 Двадцатый век на дворе, господа хорошие.
 
 Что ж, здравствуй, Киев! Она стремилась сюда всей душой. Конечно, разве отец захочет
 признаться в том, что когда-то здесь завистливые чиновники скомпрометировали грязной
 клеветой его мать и разорили судебным процессом отца? Но какое ей, Лизе, до этого дело?
 Она и фамилию носит теперь другую. И бабушку с дедушкой в глаза никогда не видела.
 
 Боже мой, да что там говорить!.. Жалко, конечно, папочку и мамочку, жалко всех,
 но жизнь ведь не остановить...
 Лиза смахнула невольно выступившие слезы.
 
 Зато завтра... Завтра с утра – в университет. На исторический. Нет, лучше все-таки философия.
 Да, философия – это то, что нужно. Надо будет переписать заявление. У нее ведь отличная
 аттестация! Высшие баллы по всем предметам.
 
 Но что это?! Ой-ой-ой!
 – Фима, Фима! – закричала Елизавета, вспрыгнув на кровать и прижавшись к стене. –
 Ах, какой ужас! Фима-а-а!..

 Маленькая серая мышка, а за ней другая, потолще, пробежали по деревянной спинке,
 затем опустились на пол и скрылись под плинтусом.
 
 Пинком распахнув дверь, в спальню влетел полуодетый супруг.
 – Дорогая, что случилось?! – спросил он, оглядываясь по сторонам.
 – Тут, тут... – Лиза не могла говорить от страха, а только с мольбой
 протянула к мужу руки.
 – Ну, будет, будет, полно, прелесть моя, успокойся! – Миховский целовал
 шелковистые пальчики жены.
 
 Она дрожала от испуга и еще... еще от чего-то, чему не находилось подходящего объяснения.
 Муж прижал ее к себе и стал целовать всю, не давая опомниться. От запаха винного перегара
 и крепкого табака кружилась голова... Лизу сковала сладостная истома, она не могла пошевелить
 и мизинцем... Ах, противные мышки! Да не все ли равно?
 Ведь они обвенчаны, и для всех – стали мужем и женой еще вчера в полдень...
 
 Через девять месяцев у Миховских родилась дочь.
 Мечты о народничестве больше не посещали хорошенькую головку
 Елизаветы, у нее появились другие заботы.

**********************
Продолжение следует