- Посмотри, какое небо! Закат, как расплавленное золото.
- Ты что когда-нибудь видела расплавленное золото?
- Нет, но мне кажется, оно выглядит именно так.
- Ну и чего выдумывать? Закат как закат.
- Хорошо, - терпеливо соглашаюсь я, во мне три миллиона тонн терпения, - ты прав, милый, этот закат совсем не похож на золото, он похож на... золотых рыбок. Ну, вспомни, вспомни, пожалуйста, прошлое лето, июньское утро. Вспомни!
Я приглашающе улыбаюсь . Мне очень хочется, чтобы моя улыбка выглядела ласковой и совсем немножко насмешливой, чуть-чуть, самую малость наплевательской, в чем-то даже лихой. Мол, я все понимаю, милый! У тебя плохое настроение, милый, но это пройдет. И я прощаю тебе все: все твои грубые слова, сказанные вчера и раньше, и сегодня, и те, что ты скажешь завтра. И даже через сто лет, если, конечно, мы доживем. Я прощаю тебе раздраженный голос, меня совершенно не задевает твой блуждающий взгляд. Ты упорно не смотришь на меня, и я последние дни только и знаю, что пытаюсь поймать твой взгляд, как рыбак золотую рыбку. Но твой взгляд, такой же скользкий и неуловимый, как рыбка, и я улыбаюсь лихой улыбкой отчаяния. И думаю только о том, чтобы ты не заметил, не понял, не догадался, как мне сейчас хреново!
Помнишь, как мы рыбачили на безымянной речушке прошлым летом в июне? Я даже помню, что это была суббота. Наш первый общий выходной: впервые за несколько месяцев наши выходные совпали.Мы собирались весь день валяться на диване, бездельничать, смотреть старые комедии, болтать и смеяться. А вместо этого часа в четыре утра подорвались, быстро покидали в багажник удочки, купальники, какую-то снедь, мангал, - а шампуры взять забыли - и поехали рыбачить. Ты хвастался, что никто в целом мире не жарит шашлык из рыбы лучше тебя и обещал, что я запомню этот день на всю жизнь. Я запомнила. А ты? Помнишь ли ты, как стлался туман над рекой? Словно невидимый великан выстелил гигантский котел седыми от обильной росы травами и теперь,помешивая, варил в этом котле густое варево тумана, из которого внезапно выныривали то макушки деревьев, то рыжие морды лошадей, то голова пастуха в шапке-ушанке. Выныривали и исчезали, придавая картине сюрреалистичное звучание полотен Редона.
Наш «жигуленок» мы оставили на высоком берегу и побрели через росистое разнотравье вниз к реке. Ты тащил совершенно бесполезный мангал, еще не зная, что шампуры остались дома. Я чуть приотстала и смотрела, как ты постепенно погружаешься в туман, исчезаешь, словно чья-то невидимая рука стирает тебя невидимым ластиком. Пророческой оказалась картинка.
Помнишь, как мы поймали пять желтоглазых окуньков? И это был весь наш грандиозный улов, из которого ты собирался приготовить лучший в мире шашлык. Наверное, ты рассчитывал вытянуть сома, а поймались только окунята - маленькие белопузики с золотисто-зеленой кожицей и красными плавничками. Трогательно-нарядные в этих своих плавничках. Золотые рыбки из детской сказки. Ты собирался скормить их первой встречной кошке, а я уговорила тебя выпустить пленников на волю. И ты к великому огорчению окрестных кошек согласился. Тогда ты во всем со мной соглашался.
Мы выпускали окунят на волю, как выпускают птиц. Торжественно. Они, эти рыбьи крохи, были в то летнее утро нашими золотыми рыбками. Мы подарили им свободу и ничего не попросили взамен: ни нового корыта, ни купеческого терема, ни столбового дворянства. Это так здорово - дарить свободу, вообще дарить и ничего не просить взамен. Ничего!
А у речки было какое-то смешное название - то ли Рокотушка, то ли Бормотушка. Солнечные лучи пронизывали зеленоватую прохладную воду тысячами сияющих игл, добираясь до самого дна, где лениво покачивались вслед течению длинные космы какой-то травы, сновали стайки рыбьей мелочи, иногда неясной тенью скользила крупная рыбина и исчезала в травяной путанице.
Когда-то я прочла, что самый старый окунь на Земле - прожил 23 года. Наверное, для окуней - это что-то вроде ста человечьих лет. Такой вот старец плавал где-то в Монголии, скрипел костями, терял чешую, ворчал на рыбью молодь. Но потом все-таки угодил на крючок, иначе как бы мы узнали о его невероятном рыбьем долгожительстве? Подарив свободу нашим окунятам, мы хохотали, представляли, как через четверть века, хрипя и кашляя, прителепаем на берег Бормотушки, а из воды на нас будут таращиться подслеповатыми желтыми глазками пять плешивых рыбин, гадая, мы это или нет.
- С кем же... - Я замолчала. Я хотела спросить, с кем ты теперь будешь ловить рыбу в Бормотушке? Кого ты привезешь на наше место, где вода прошита солнечными иголками, где пасутся наши подросшие окунята?
Но не смогла произнести эти слова вслух. Споткнулась на окунятах. Я вдруг поймала себя на том, что в последнее время все слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами совершенно непроизвольно рифмую со словом «малыш». И даже если эти слова вовсе не созвучны, я все равно мысленно рифмую их , вопреки всем литературным законам. И в моем зашоренном сознании помимо моей воли вот уже месяц складывается и звучит одно большое непрерывное стихотворение, где строчки начинаются и заканчиваются словом «малыш».
Но в тот день я надеялась. Я еще надеялась. Странное чувство охватило меня. Я уверилась, что ты все знаешь и понимаешь. И про окунят знаешь, и про малыша. И у тебя эти слова тоже рифмуются. Может быть, даже со словом "сын". Иначе и быть не могло. И теперь что бы ни случилось с нами — уже ничего не изменить. Потому что есть наше созвучие, сложенные нами рифмы из нерифмующихся слов. Я хорошо помню эту свою уверенность, ведь мы же одно целое. Две половинки, как пишут в книгах про любовь. И я ничего не боялась. Совсем ничего. А в детстве была большой трусихой. Плавать любила, но панически боялась нырять. Однажды забралась на трехметровую вышку — шаткую конструкцию из ржавых труб. Очень уж хотелось доказать себе, что смогу, не струшу. Долго, бесконечно долго стояла на краю, смотрела на мутную зелень речной воды, и все никак не могла отважиться шагнуть вниз. Просто сделать шаг. Во мне разрасталась, намерзала ледяная глыба страха. Я даже шевельнуться боялась, мне казалось, трубы расползутся от моего движения, и страх утопит меня. Пошел холодный колючий дождь, а я все стояла, мерзла и ненавидела себя за трусость. Ненависть в конце концов сожрала страх, и я шагнула вниз, туда где черная змейка прочертила тугим телом зигзаг в зеленой воде.
В других обстоятельствах, я бы скорее предпочла умереть, чем очутиться рядом со змеей, да еще в воде. Но ненависть оказалась сильнее страха, я свечкой ушла под воду, оттолкнулась от илистого дна, а вынырнула другим человеком. Смотрела, как улепетывает в камыши испуганная змейка, долго видела ее точеную сплюснутую головку, мелькавшую в волнах. До сих пор не знаю, одержала я победу или сломала себя? Но подозреваю, у каждой победы есть привкус поражения.
Ты ушел утром, я еще спала. И приснился мне странный сон, должно быть, вещий. Солнечный день, я иду по берегу реки, вроде нашей Бормотушки. А под ногами ковром - незабудки. Небо голубое, незабудки голубые. Красота сказочная! И вдруг вижу ребенка. Сидит в незабудках такое кудрявое чудо, улыбается. И никого вокруг. Ни души. Так мне тревожно стало - и я проснулась. Еще успела подумать, мальчик приснился - маяться придется. Есть такая примета. Я хоть и не верю в них, а настроение подпортилось. И точно! На столе твоя записка. Как оказалось, прощальная. Короткая, как эсэмэска: вещи заберу вечером. Ты был лаконичен, как никогда. И ни слова про окунят и малышат, про сына, что рифмуется с нами обоими, с тобой и со мной. И мне захотелось так же коротко и жестко ответить тебе, только слов я в тот день еще не нашла, они пришли позже. Как я жалела потом, когда уже ничего нельзя было поправить, как я жалела, что эти слова нашлись. И слова, и решение всех моих проблем. Так мне казалось тогда.
А ты очень быстро женился на этой своей девице, хотя всегда посмеивался над женатиками, говорил, что штамп в паспорте любви не прибавит. Я и не настаивала. Какая разница, есть штамп или нет, если мы - те самые совпавшие половинки. Красиво звучало и, черт побери! - так убедительно. Хотя, если задуматься, коль половинки сложились, как срослись, значит, никому третьему в этом союзе уже места нет. Но кто ж задумывается, когда влюблен? Сейчас-то я знаю, что все эти книжные красивости - абсолютная чушь, что отношения двоих есть Божественная тайна, ведь браки совершаются на небесах. Объяснять же тайну совпавшими или не совпавшими половинками так же смешно и нелепо, как гадать на кофейной гуще.
Твой уход а затем неожиданная женитьба на невзрачной девочке, похожей на школьную зануду-зубрилку, повергли меня в шок. Я никак не могла взять в толк, как ты мог променять меня на эту серую мышку! Чем она тебя взяла эта страшилка? Одна радость, что моложе. А так, если честно - ни кожи, ни рожи. Но ведь ты ее заметил, выделил и предпочел именно ее. Может, потому, что она все время вертелась у тебя на глазах? Я не почувствовала беды, когда ты все чаще и чаще стал вспоминать практикантку Дашу, настолько была уверена в тебе. Да и ты все время ругал девицу за рассеянность, граничащую с бестолковостью. Почему я не насторожилась, когда тональность твоих рассказов о приключениях юной практикантки неожиданно изменилась? Оказывается, она умненькая и настойчивая, у нее есть свое мнение, и она не боится его отстаивать. Похвальная черта. И я охотно соглашалась с твоими оценками неведомой Даши, потому что мне не было до нее дела. А потом ты замолчал, поскучнел, и во взгляде появилась отстраненность рентген-аппарата. Теперь ты смотрел не на меня, а словно бы сквозь, куда-то в область лба, и я не могла поймать твой взгляд, как ни старалась.
Конечно, я винила тебя. Ты же предал меня. Я так долго была переполнена тобой и этой идиотской идеей о двух половинках, что и впрямь приросла к тебе. Свою половину ты, уходя, отодрал вживую, без наркоза покаянных слов, и я надолго превратилась в одну большую кровоточащую рану. Я горела желанием отомстить. Я должна была сделать это. Ударить так же безжалостно, как это сделал ты. Выбрать самое уязвимое место, чтобы ты корчился от боли. И я выбрала. Я выбрала нашего ребенка.
Стихи перестали звучать во мне, с твоим уходом они умерли, и слово «малыш» уже не рифмовалось ни с другими словами, ни с тобой, ни со мной. Ни стихов, ни песен, одна назойливая, как осенняя муха, мысль о мести зудела, то нарастая, то затихая, в моей больной голове. Господи! До чего я дошла! Я ведь перестала думать о нашем ребенке, как о НАШЕМ ребенке. Теперь это был только твой ребенок, ребенок предателя. И я с холодной расчетливостью считала дни до назначенного срока.
Ночью перед абортом я не сомкнула глаз. Думаю, Господь дал мне эту бессонную ночь для размышления, чтобы я опомнилась, остановилась. Странно, но мысль остановиться, такая простая и естественная, даже не пришла мне в голову, хотя я представляла, что меня ждет, слишком хорошо представляла, в кровавых подробностях и деталях.
В семнадцать лет я завалила экзамены в университет. Надо было куда-то определяться, и я устроилась работать в нашу районную больничку санитаркой. Докторши, все семейные, возрастные, опекали меня по-матерински. Уж кому из них пришла в голову идея показать семнадцатилетней девчонке с воспитательной, естественно, целью, что такое аборт, сейчас уже не помню. Да это и не важно, они действовали из лучших побуждений. Конечно, мне было любопытно. Я ведь не представляла, что меня ждет.
Операционная показалась мне уныло затрапезной: специальное кресло у огромного, в полстены окна, выходящего в чистое поле. Дребезжащий шаткий столик, на нем лоток с блестящими инструментами. За широкой спиной пожилой шумливой докторши Анны Иванны, отменной кулинарки, - она постоянно подкармливала меня потрясающе вкусными пирожками с мясом - я удобно устроилась, облокотившись на подоконник, словно зритель в театре. Я даже не волновалась. Мой куцый жизненный опыт - что-то слышала, что-то читала - отнес предстоящую операцию к не очень сложным. Что-то вроде вскрытия гнойника: несколько минут потерпеть - и свободна.
Женщина в кресле - толстая тетка лет сорока - бесстыдно распласталась, обнажив самое сокровенное. Она часто дышала, закрыв глаза рукой. Я еще успела подумать, как повезло тетке попасть к милейшей Анне Иванне, а не к мужику. Каково это - вот так вот распяливаться перед чужим дядькой... И тут началось...Я не очень помню последовательность действий, помню, как Анна Иванна что-то вставляла в разверстое лоно, покрикивая на тетку, чтобы та расслабилась. Помню, как поразило меня, что врач орудует практически вслепую, что называется на ощупь. Но когда Анна Иванна какой-то острой ложкой выскребла из тела стонавшей женщины первые кровавые ошметки, я вдруг с ужасом осознала, что минуту назад эти куски мяса были живым ребенком, не рожденным, но живым. В глазах у меня потемнело, в ушах зазвенело, тошнота подкатила к горлу, и я бы наверное грохнулась в обморок, если бы не вцепилась в подоконник. А ложка все ныряла внутрь, кровь истекала в лоток, пузырилась, словно вскипала болью. Я чувствовала, что у меня останавливается сердце, но не могла отвести глаз от окровавленного лотка с кровавыми кусками мяса. До сих пор не уверена, увидела ли я на самом деле или воображение разыгралось, но мне показалось, среди растерзанной плоти я вижу крохотную ладошку и даже скрюченные в предсмертной муке пальчики. Еще мгновение, и я бы заорала от ужаса, но спасительные слезы хлынули и скрыли эту невыносимую для живой души картину разъятого мира.
Громкий стук за окном вывел меня из оцепенения. Сизый голубь врезался в стекло, оглушенный, рухнул вниз, но тут же взлетел и забился, заскрежетал коготками по деревянной раме. Крылья бессильно шлепали по стеклу, шелестели. Вспомнилось, как назло, давно забытое «... в старой английской сказке к охотнику приходили души убитых птиц...». А души убитых детей? Отвернувшись, я хлюпала носом, утирала рукавом халата слезы и мысленно давала себе самую страшную клятву: да чтобы я когда-нибудь!.. Да никогда в жизни!..
С годами ощущение ужаса утратило свою остроту: спасительное свойство нашей памяти - оберегать нас от мучительных воспоминаний. Да и обеты под влиянием страстей мы даем легко, и с такой же легкостью, подчиняясь все тем же страстям, нарушаем. И потакая страстям, оправдываем себя. Так стоит ли удивляться тому, что случилось со мной? Я сделала этот шаг сама, потому что в моей душе полыхала жажда мести, и ее огонь спалил и мое решительное "никогда", и мое материнство, которое только-только проклевывалось.
В ту последнюю ночь, когда мой нерожденный ребенок был еще со мной, я старалась не думать о нем, я металась на смятых влажных простынях, пережидала ночь, торопила время, чтобы побыстрее наступило утро. За окном в предутренней мгле молча кружили черные птицы. Багровый рассвет вставал над городом, обещая ветреный день.
Уже после операции, когда все осталось позади: и бессонная ночь, и ужас операционной, и наркотическое беспамятство, когда я измученная и разбитая вернулась домой, легла на разоренную постель, свернувшись в клубок, как младенец в материнской утробе - я впервые ощутила пустоту. Нет, не одиночество. Одиночество человеку во благо, только понимание этого блага не каждому по силам. То, что постепенно разрасталось во мне, было несравнимо страшнее...
Продолжение http://www.proza.ru/2016/10/08/1266