(Примечания, размещенные в конце очерка, обозначены в тексте цифрами в квадратных скобках).
«А пока будем молиться, чтобы Господь простил нашу несчастную родину…»
Мать Таисия. Светлые тени. Bussy-en-Othe. 2010 [1].
Слова, сделавшиеся эпиграфом очерка, извлечены из книги воспоминаний «Светлые тени», написанной инокиней Таисией в Покровской обители, где она прожила более сорока лет. Эта книжечка, отредактированная моей доброй приятельницей монахиней Силуаной, долгое время лежала у меня на столе – и надо бы почитать, да все как-то недосуг, а заглянул я в нее случайно, собственно, только затем, чтобы отвлечься от бесконечных раздумий о судьбах российской духовности и от того тупика, в котором оказался, распутывая клубок противоречивых воззрений мыслителей-изгнанников. Передо мной проносились тени прошлого — как светлые, так и мрачные, замутненные страданием, и вслушиваясь в отголоски их надежд и сомнений, я понимал, что нет у меня камертона, по которому можно было бы настроить свой «мысленный слух». И вот неожиданно камертон возник — в кристаллическом преломлении этих слов, в их смиренности и иконографической тишине. Внимание мое было сосредоточено на фигуре Юлии Николаевны Данзас (в монашестве – сестры Иустины) [2], в которой глубокий ум и деятельная эрудиция сочетались с ... одиозностью (не знаю, как выразиться точнее), которую, наверное, следует отнести к последствиям мучительных обстоятельств ее жизни. Познакомившись с Юлией Николаевной в Соловецкой темнице, Д. С. Лихачев, будущий академик, был неприятно поражен ее резкой критической настроенностью против православного клерикализма, а в конечном счете – против самого существа православия. В прошлом – блистательная придворная дама, экс-фрейлина императрицы Александры Федоровны и доктор Сорбонны, Юлия Николаевна изучала сектантство и гностицизм, сочувственно относилась к старообрядчеству, но под влиянием философских идей Вл. С. Соловьева [3] перешла в католичество и приняла монашеский постриг.
После многолетнего тюремного заключения на Соловках Иустина чудом вырвалась из лап большевиков (помог вездесущий Горький) и оказалась в Европе. Во Франции она нашла приют в тихой доминиканской обители, где и написала книгу «L’Itin;raire religieux de la conscience russe» (Особенности российского религиозного сознания, 1935).
Николай Бердяев, [4] дружески принимавший Иустину в своем доме в Кламаре, не мог не отметить сей удивительный труд, но при всем уважении к необычайной эрудиции автора счел, что образ мыслей Юлии Николаевны тесно связан с амбициозными притязаниями Ватикана на Востоке [5]. В итоге Бердяев, будучи сам пламенным ниспровергателем теократических симфоний, вынес неутешительный вердикт по поводу книги: это безнадежное дело. С ним вполне можно согласиться. Католицизм в России никогда не составлял и не будет составлять серьёзную конкуренцию православию. Однако израненная и поруганная душа Юлии Николаевны Данзас заслуживала, пожалуй, большего попечения и внимания, равно как и ее критика в адрес московского православия, безжалостная, хлесткая и умная. И впрямь, разве оно не тянется из века в век к какому-то странному, самозатменному величию, подстегивая, а то и конструируя себя невежеством, серостью, сплетней, воспламеняясь в жутком промежутке между верой и психозом истинности? Вопрос, конечно, риторический, и, в общем-то, непонятно, какую пользу можно было бы извлечь из такого вопрошательства, тем более что ответная реакция абсолютно предсказуема. Был, видимо, какой-то высший промысел в том, что на родине Иустину не растерзали, не разнесли на клочки.
Земной путь Ю. Н. Данзас закончился в Риме в 1942 году. Все ее существо до последнего вздоха было пронизано непримиримостью с тем, что творится в России. Она углубленно изучала церковную историю, стремясь найти объяснение безумной податливости русской души, ее феноменальной подверженности гипнозу автократии. Наверное, монахиня Иустина с большим правом, чем кто бы то ни был, могла бы олицетворять совесть своего отечества, но совесть изолированную, лишившуюся руля и ветрил и выброшенную — за ненадобностью — на чужбину.
«Как тяжело ходить среди людей
И притворяться не погибшим».
А. Блок
Задевая слегка ослабленную струну сравнения, вспомним очерк Марины Цветаевой «Искусство при свете совести», написанный в 1932 году в парижском пригороде Медон. Здесь другая крайность: никакой политики, никакой церковности. Дон Кихот воюет с ветряными мельницами, сбиваясь на шепот и лепет. Догадка о том, что совесть художника беспредметна, могла бы послужить поводом для отдельного исследования. Но пока что отметим: атмосфера цветаевского очерка отражает всю бесплодность попытки примирения внутренней пустоты с внешним вакуумом, и прежде всего в ней чувствуется нехватка той самой разумности, к которой поэт настойчиво призывает своего читателя: «Произведение искусства — то же произведение природы, но долженствующее быть просвещенным светом разума и совести. Тогда оно добру служит, как служит добру ручей, крутящий мельничное колесо. Но сказать о всяком произведении искусства — благо, то же, что сказать о всяком ручье — польза. Когда польза, а когда и вред, и насколько чаще — вред!». Любопытная деталь: у Цветаевой «разум» и «совесть» почти синонимичны по смыслу, что характерно для французского языка, не различающего их в понятии «conscience» (добавьте сюда еще и «сознание») — увы тебе, тезаурус Дидро и Даламбера, — обзоры совести во французских хрестоматиях плачут горькими слезами! — и что вовсе не свойственно ни русскому языку, ни российской ментальности. Ведь, строго говоря, упомянутое Цветаевой «просвещение совестью» было бы возможно для произведения искусства только в том случае, когда оно являлось бы исповедью, написанной в художественной форме (contraditio in adjecto) для назидания других (contraditio in adjecto в квадрате). [6]
Впрочем, оставим мелочные придирки к Цветаевой, постараемся забыть также и её леденящее кровь творческое самобичевание и ужас её кончины в 1941 г., молитвенно уповая на то, чтобы под знаком вечности эта поэтическая душа освободилась когда-нибудь от бремени оригенизма и припала-таки к живительному источнику. Допустим, Цветаева всецело находилась во власти чувственного эмпирея, а монахиня Иустина являла собой исключение из всех правил. Но были и другие рельефные фигуры, те же «пассажиры философского корабля». Правда и то, что в откровенное русофобство никто из них так и не скатился, однако перспектива обзора у многих нарушилась из-за того, что феномен большевизма соблазнил их на слишком прямолинейное допущение антихриста в историософскую парадигму… К совести апеллировал А. В. Карташев, [7] призывая мыть с мылом руки после встречи с большевизанами, [8] а с другой стороны, мистической совестью был продиктован и поступок писателя-богослова Петра Иванова, заказавшего в 1953 г. заупокойный молебен о душе раба Божия Иосифа.
В целом же спектр настроений в парижской эмиграции был достаточно широким — от монархистов и национал-максималистов во главе с кн. Ширинским-Шахматовым, до «друзей Советского Союза» и «полу-возвращенцев», сохранявших верность Московской патриархии. Падение Гитлера окончательно убедило этих последних в том, что «только в России бывает весна», и они, аки овцы на заклание, потянулись к восточным пределам, где их немедленно перемалывал бесперебойный колымский конвейер. Ну и сталинская пропаганда, конечно же, работала с превышением нормы, привлекая для своих целей разведчиков высочайшего класса. [9] Да что говорить о простых смертных, если даже рассудительный Бердяев четырежды (!) заполнял консульскую анкету... впрочем, на выезд в Россию так и не решился. С проповедью возвращения выступил на закате своих дней и митрополит Евлогий, [10] поддавшись ажиотажу «победы над злом» и по нечаянности взвалив на свою душу груз ответственности за сотни загубленных этим «возвращенчеством» жизней.
ПРИМЕЧАНИЯ.
[1]. Мать Таисия (Т. Г. Карцева, 1896, Польша — 1995, Бюсси, Франция) — писатель-агиограф, отдаленная родственница Натальи Гончаровой-Пушкиной. В 1940-е годы она жила в Казанском скиту в Муазне, где духовником был архимандрит Евфимий (Вендт). В 1952 г. мать Таисия поступила в Покровский женский православный монастырь в местечке Бюсси-ан-От, где написала фундаментальный труд «Жития русских святых» и книгу воспоминаний «Светлые тени».
[2]. Данзас Юлия Николаевна (1879, Афины — 1942, Рим) — историк и религиозный деятель, принадлежала к Русскому апостолату в Зарубежье. Исследовательница сектантства и гностицизма I — II вв., в 1913 г. под псевдонимом Ю. Николаев издала книгу «В поисках за Божеством». Автор нескольких книг, в т. ч. монографии «Платон». Ю. Н. Данзас обладала железным характером и была как бы «едина во множестве лиц», рассеянных во времени: статс-фрейлина императрицы и доктор Сорбонны, кавалер Георгиевского креста, монахиня Иустина (постриг в 1922 г.), узница на Соловках (1923—1932). С 1933 г. — в эмиграции, сотрудник доминиканского центра «Истина».
[3]. К мысли о глубинной безосновности «византийского проекта» применительно к славянству Соловьев пришел после 1891 г., окончательно порвав со славянофильством. Настроения того периода проявились и в его поэзии, в частности, в стихотворении, посвященном Москве: «Город глупый, город грязный // Смесь Каткова и кутьи, // Царство сплетни неотвязной, //Скуки, сна, галиматьи». Сравните колебание стрелки идеологического барометра: у Пушкина в оригинале было больше умеренного либерализма — «Город пышный, город бедный…», а вот Федор Глинка в ту же самую форму вложил патриотическое содержание — «Город чудный, город древний…».
[4]. Бердяев Н. А. (1874, Киев - 1948, Кламар под Парижем) — русский религиозный и политический философ, представитель экзистенциализмa.
[5]. Бердяев пишет (журнал «Путь» №51): «При чтении книжки г-жи Данзас может получиться впечатление, что Западная Европа благодаря католичеству благополучна и не может себе позволить никаких безумств, которые позволяет себе русский народ, как не просветленный истиной католической церкви. Но в действительности и Западная Европа, как и весь мир, объята огнем и почва под ней колеблется. <…> Католичество нисколько не гарантировало Западную Европу от реформации, от французской революции, от просветительства XVIII в., от Маркса и Ницше, от религиозного индифферентизма и от активного безбожия и вражды к христианству. Поразительно, до чего автору чужды все русские традиции, до чего он не любит всего, в чем наиболее сказался русский гений. <…> Г-жа Данзас усвоила себе ту точку зрения, <…> что в русском православии есть сильный дуалистически-манихейский элемент. <…> Эта точка зрения приводит автора к противоречиям. С одной стороны, манихейский дуализм, отрицающий мир, как лежащий во зле и находящийся во власти диавола, с другой стороны русская терпимость к злу и злым, которая особенно возмущает моралистическую природу г-жи Данзас». Вывод Бердяева: «У г-жи Данзас очень чувствуется католический рационализм, который совсем не тождествен с католичеством вообще», т.е. получается, что, променяв мистичность Логоса на абстрактное ratio, Ю. Н. Данзас, даже по католическим меркам, оказалась в плену безосновности.
[6]. Неизвестно, кстати, какая нелёгкая подтолкнула Пушкина под локоть, когда он к образу падения и гибели души присовокупил слова «бессмертья, может быть, залог». А уж цветаевское «остановимся на этой, козырной для добра, строке…» есть не что иное, как чистой воды кликушество!
[7]. Карташев Антон Владимирович (1875, Пермь — 1960, Ментона, Франция) — последний обер-прокурор дореволюционного синода; министр исповеданий Временного правительства, богослов, историк русской церкви, церковный и общественный деятель. В эмиграции — идеолог непримиримости в отношении большевизма.
[8]. Вот некоторые выдержки из манифеста А. В. Карташева: «Непримиримость до ригоризма со всеми видами и формами большевизанства есть наша духовная гигиена, санитария, ассенизация. Большевизм <…> это — тонкое духовное явление. Это растление совести. Простейшая дезинфекция, предохранение себя от гнилостных бацилл диктует строгие методы непримиримости. <…> Вместо того, чтобы помочь ждущему помощи русскому народу освободиться от коммунистического рабства, что может сделать любая честная (а потому и умная) интервенция, немцы укрепили антихристову державу не только над российскими народами, но и во всем миpе и сами от нее заслуженно постыдно погибли. <…> Скудоумие есть бич и чума в религии. <…> Отсюда это религиозно-тупое, извращенчески-кощунственное лепетание о «припадении к сосцам матери-церкви», как будто патриарх Алексий и мать-церковь русская это синонимы. Мы не западные тупицы, не могущие отличить русского народа от кремлевского правительства, а, следовательно, и русской церкви от Синода п-ха Алексия. Этот патриарх и этот Синод — лишь принудительно правящий аппарат, наложенный сверху на церковную совесть народа и ее угнетающий. Аппарат крепко сидит в лапax не просто кавказскаго бандита т. Джугашвили, но и самого крупного в истории слуги антихриста».
[9]. Кое-какие сведения о работе резидентуры в послевоенном Париже приводит один из авторов журнала «Стетоскоп» Аарон Шнеер в книге «Перчатки без пальцев и драный цилиндр» (Иерусалим, 2002), но я уверен, что есть и другие, менее раритетные библиографические источники.
[10]. Митрополит Евлогий (в миру Василий Семёнович Георгиевский; 1868, Тула – 1946, Париж) — епископ Православной Российской Церкви; митрополит (1922). Управляющий русскими православными приходами Московской Патриархии в Западной Европе (с 1921); с февраля 1931 года — в юрисдикции Константинопольского Патриархата; с конца августа 1945 года считал себя в юрисдикции Московского Патриархата. Трудно переоценить заслуги митрополита Евлогия: при нём во Франции было создано множество церковных приходов и монастырей, его стараниями в Париже был открыт Св.-Сергиевский богословский институт.