У моего набожного и трудолюбивого прадеда было много сыновей, но умер он на руках моего деда, оставив на память о себе, как я уже говорил, полдома да одну большую фотографию. Висела она в раме под стеклом справа – между входом и образами. Прадед, с окладистой бородой, был похож на чинного самодура. Эту фотографию последний раз я видел в 1949-м году, перед отъездом из деревни. А когда через шесть лет вернулся на побывку в деревню, то фотографии уже не было. Да я и не заметил ее отсутствия, а потому не стал и интересоваться ее судьбой.
Однако фотография исчезла навсегда, как умеют исчезать только наиболее ценные фотографии. Потом, уже в Пушкине, исчезли довоенные фотографии моей мамы (снятой в 1937 г.), дяди Алексея (приблизительно того же времени, на берегу Упы под Тулой); исчезла фотография отчима (того же провального времени – 1937 г., в знаменитом Серебряном бору, в окружении сотни сослуживцев по фабрике «Гознак»)… Единственное, что осталось от этих фотографий, – это их точное отражение в памяти, и если бы я был профессиональным художником-портретистом, то смог бы воспроизвести их в мельчайших деталях. Но я, увы, не портретист…
***
В это лето дедушка решил поменять кровлю на крыше нашего дома, и я чем мог стал ему помогать. И вот, когда я лазил по чердаку, то в нише, примыкающей к амбару, нашел... целый мешок денег!! Правда, уже давно изъятых из обращения. Это были деньги смутного времени – 1917-27 годов. В общем, «бумажки»…
История клада выяснилась без труда. Оказалось, что мой прадед Николай Иванович Сорокин, большой труженик-единоличник, человек жестких религиозных нравов, имел слабость к собирательству «красивых бумажек». Он и представить себе не мог, что бумажные деньги могут превратиться в пыль, а потому, вместо того, чтобы использовать их в качестве капитала, складывал в большой мешок.
Но время подвело свой итог: в один момент советская власть эти деньги отменила… К счастью, кондрашка прадеда не хватила, и он как-то умудрился свое горе от всех скрыть, а мешок с деньгами припрятать на чердаке в надежде, что справедливость когда-нибудь восторжествует. Но она так и не восторжествовала, и в 1937 году прадед умер, оставив своему многодетному сыну Николаю Николаевичу полдома, состоящего из одной большой комнаты. И это хорошо, что прадед не разбогател, иначе от рода Сорокиных не осталось бы и следа...
***
Мой дедушка был первоклассным и знаменитым на всю округу кровельщиком-жестянщиком. Он пользовался славой безукоризненно добросовестного мастера своего дела. После моей помощи на покрытии нашей крыши я пошел к нему в подмастерья.
Через несколько дней я стал выполнять многие, не слишком ответственные, операции. Первой из наших совместно работ была крыша на Веневке у девочки Любы Мартыновой – той самой, которая пасла вместе с нами коров и которая якобы была в меня влюблена. Во внутреннем дворе их доме была свалена солома, сброшенная с крыши. В работе не на полную катушку я улучал моменты поообщаться с Любой. Я стал рыть в соломе пещеру, и когда она, с уютным уголком в конце, была готова, в нору полезла Люба и тут... появился ее отец! Чем могла закончиться история в противном случае, догадаться нетрудно. Вот так и завяли те самые помидоры...
Покрыв Любину крышу, дедушка взял хороший подряд в деревне Бегино (в первом варианте воспоминаний я по ошибке называл ее Драгунами), в пяти километрах от дома. Дорога до Бегино проходила сначала по большаку, а затем, через полверсты, у раскоряжистой и полузасохшей древней лозины с широкими дуплами, она уходила вправо по огромному пшеничному полю на село Архангельское. (Мама рассказывала, что, когда в октябре 1941-го немцы вошли в деревню, то они у жителей допытывались, где находится эта самая Архангельская ветла, что была обозначена на их картах…) От Архангельского до Бегино еще километра два. Работа в Бегино была на неделю, и потому, чтобы не тратить время на дорогу, мы с дедушкой решили жить у хозяйки.
Дом принадлежал пожилой бабке. Спали на русской печи. Как-то ночью я зажег спичку и… (советую читателю попридержать эмоции) весь потолок на расстоянии вытянутой руки сплошь – через каждые три-четыре сантиметра! – оказался покрытым огромными жирными «прусаками» (рыжими тараканами). Удивительно, что впервые я вспомнил об этом только через 50 лет. Но зато другое обстоятельство врезалось в память на всю жизнь: молодая картошка, томленная в чугунке в русской печи, погруженная в русское (т.е. в сливочное топленое) масло… Вы даже представить себе не можете, какое это было лакомство!
В Бегино мне довелось встретиться и с настоящей ведьмой. Гуляя по деревне, я увидел в двадцати шагах от себя какую-то сутулую старуху, которая показалась мне до ужаса страшной. Она взглянула на меня, и тут я почувствовал, что мое тело как бы пронизывает ледяной холод. Пришлось сильно напрячься, чтобы не поддаться ужасу. Вернувшись, я рассказал об этом хозяйке дома, где мы ночевали. «А-а-а, это наша ведьма», – объяснила она. Больше проходить мимо «ведьмы» мне как-то не хотелось…
А дней через пять мне понадобилось, не помню зачем, сходить домой в Малынь. Темнело. Когда я оказался на полпути – в чистом поле, совсем смерклось. И тут мое сердце екнуло: метрах в двухстах справа от себя я увидел привидение в белом одеянии. Оно двигалось напролом по посадкам, махая руками. Это мне конец за какие-то мои грехи, подумал я. Волосы на голове начали шевелиться…
(Надо сказать, что в четырнадцать лет я был как все: моя логика мышления практически определялась только внешними обстоятельствами – школьным и домашним воспитанием, улицей. Среди прочего, мне привили и веру в Бога. До восьми лет, из которых последние два года я прожил в Малыни, я вместе со взрослыми принимал участие в ежедневных предобеденных молитвах и в ежегодных крестных ходах. А со второго класса – уже в Новодеревенской школе под Москвой меня стали убеждать в том, что Бога нет. Своего же мнения я еще не имел и иметь не мог (оно появится чуть позже). Как все люди, я мог только безропотно верить любому взрослому и любому печатному слову. И потому все кошмарные картины из Дантова ада (издания, кажется, 1940 года, который был у отчима) стояли перед моими глазами как наяву.)
…Я прибавил ходу – ускорило свой бег и привидение. Я дал деру – привидение тоже помчалось вприпрыжку. Сердце рвалось из груди. Минут через пять я посмотрел направо: привидения видно не было. Я осмотрелся тщательнее – никто меня не преследовал. Уф… Вот и старая лозина, еще с полверсты…
Утром на обратном пути в Архангельское я поставил несколько точек над i. «Привидение» я увидел в ярких лучах солнца. Это было… большое пугало от грачей на колхозном поле. С растопыренных палок-рук свисали широкие болтающиеся рукава из белой мешковины, вместо головы – соломенный шар…
В этот день в моем сознании родился удивительный феномен сознания: СОМНЕНИЕ.
АМИНЬ!
В Бегино мне понравилась речка Холохольня, далее протекавшая через Архангельское и затем впадающая в Плаву у самой Малыни. Она была глубиной по щиколотку, но главное – теплой (само собой, все реки в те годы были кристально чистыми). Если из двух берегов витиеватой Малынки один обязательно был крутым и высоким, то Холохольня протекала в плоской, широкой и прямолинейной долине.
Из найденных на чердаке денег я составил богатую коллекцию на сумму в 36 тысяч рублей. А вскоре мы с тетей Настей тронулись в обратный путь – в Москву. В моем кармане лежали 36 тысяч керенок и вместе с ними еще шесть сталинских рублей (на шесть молочных мороженых) – возможно, те самые, которые я навыковырял из тети Настиной копилки. В Крапивне я решил показать, что я не нищий, вытащил толстую пачку денег, вынул из них трехрублевку, заплатил за мороженое, вложил в пачку два рубля сдачи, сунул день в карман и отхожу от продавщицы уже… без пяти настоящих и 36 тысяч прадедовых рублей! А какая была коллекция! Представляю, что испытал вор-карманник!.. (В 1972 году меня постигла похожая беда: богатую коллекцию западных ассигнаций времен Первой мировой войны, разложенную на трехметровом столе при открытом окне на девятом этаже, за одно мгновение ВСЮ сдуло сквозняком!..)
В Пушкино я вернулся числа 25 августа, и передо мной ребром встал вопрос: что делать с учебой?..
=============
На фото: Две моих любимых двоюродных сестры: Зина (дочь дяди Алексея) и Тася (дочь дяди Сережи).