Ещё до
Ближе к концу первого курса политеха я услышал загадочное слово СТРОЙОТРЯД. Это слово несло энергию Времени вперёд Свиридова, пахло полынными степями и звало в этот перёд. Тогда я только вылупливался в самостоятельную жизнь, и всё новое было тревожно-загадочным, многообещающим и совершенно непонятным. Впрочем, всё было новым и непонятным.
А ещё это слово обещало деньги. Много-много денег, если верить шепоткам. Почему-то все рассказы про это слово шли шёпотом, с щекотанием уха – это если девчонки старались. Получалось у них только ввести меня в сладостную истому. Или с лёгкой таинственностью: сам знаешь, брат, нельзя об этом громко говорить – это парни добивали меня.
Жена старшего брата получала рублей восемьдесят, сам он – чуть больше сотни. Да и родители наши, уже три года как погибшие, зарабатывали примерно столько же. Поэтому называемые цифры шокировали. Когда я услышал про две с половиной тысячи за полтора месяца работы, то окончательно потерял ориентацию, потом и веру.
И неожиданно я услышал это слово от Юрки. Он спросил меня – не желаю ли я в СТРОЙОТРЯД? С Юркой мы уже почти год жили в одной комнате общаги Политеха. Но он был реально взрослый человек – побывал в армии, где-то работал, закончил рабфак. Как и Коля – они пришли вместе, примерно через месяц после того, как мы с Витькой заселились и успели скорешиться. Два парня лет двадцати четырёх-пяти, и мы – семнадцатилетние юнцы. Впрочем, жили мы дружно, поскольку у старших водились небольшие денежки, и они подкупали иногда продукты. А я обеспечивал их всеми контрольными, самостоятельными, чертежами и тому подобным.
Я подозревал, что Юрка и Коля как-то связаны с этим волшебным словом. Но я? Тощий хиляк, ни разу не способный подтянуться на перекладине, которую Юрка сразу же закрепил у входа в комнату. Тогда я ещё не вышел на славное племя заочников и жил только на сорок рублей стипендии, даже пытался что-то оставлять дома. И это предложение тянуло на помощь продовольственными карточками в блокадном Ленинграде. Витьке он не предложил, хотя тот был крепче меня и тоже не жировал. Разве что у родителей его в деревне были корова, куры, какое-то подворье.
Начало
От первой недели сохранились только обрывки воспоминаний. Я даже не помню, как выглядело место, где мы начинали строить механизированный коровник для местного совхоза. Станицу сплошь заселяли немцы. Не знаю – потомки переселённых ли они были? иль пленных, оставшихся после освобождения Кубани?
Одно знаю точно – фундамент уже был залит, когда нагрянули основные студенческие силы. Юрка был начальником, Коля – бригадиром каменщиков. А я – сначала я был никем, даже ниже разнорабочего. Но меня поначалу жалели и не загружали по полной. И всё равно упахивался я так, что и сейчас воспоминания выползают словно из тумана.
Я узнал, что полные носилки вмещают сто семьдесят пять килограммов кирпичей, а ведро цементного раствора – тридцать восемь. Но на эти цифры я вышел только через неделю. Сначала я телепал ведро до едва поднимающейся кирпичной кладки. Одно почти полное ведро. Но умирал я не от него, а от солнца. В шесть утра мы вставали, быстро завтракали и в шесть тридцать уже работали. Хорошо, что многие курили, и иногда объявляли перекур. Так я и жил – сначала тянул до перекура, падал в тень на пятнадцать минут. Потом тянул-тянул до обеда. И когда казалось – всё, не могу, руки дрожат, ноги не держат – спасительный обед. Сначала я ел плохо. Пил – да. И сразу падал. Минут десять это добавляло к пятнадцати, положенным на послеобеденный отдых. И всё повторялось – ужин в девять. Баня через дорогу, и в десять отбой.
Не помню, с какого утра у меня стали разгибаться пальцы. Поначалу приходилось сгибать-разгибать их об стену. Не помню и когда перешёл на два ведра раствора – по ведру в руке. Зато почему-то помню момент закидывания вёдер на леса. Кладка уже поднялась, появились леса, я подбегал к ним (на полусогнутых, но бегом) и раз – взметаю ведро вверх, и оно уже на лесах. Два – и второе там же. С полными носилками кирпичей – тоже бегом. Не помню – подгонял ли нас кто, иль это мы с монголом так разошлись.
В общаге жило много иностранцев – представителей всех наших соцдрузей. Арабы и вьетнамцы – ужасные люди. Подленькие. Немцы – высокомерные. Негры – полный отстой. Откуда-то появился, помню, в общаге американский студент. И мы увидели, как надо обращаться с этими чернокожими паразитами, брюхатившими наших девчонок и провоцировавшими нас на драки, после которых наши ряды пустели. Никто не разбирался – виноват или нет. Замешан в драке с иностранцем – на выход. Этот очкарик-американец сразу раз в челюсть, и негр замер. Упасть не может, здоровый бык. Противиться тоже. Стоит, ждёт, пока его ещё припечатают. Мы хоть душу отвели.
Но были две нормальные нации – кубинцы и монголы. Я думал монголы – маленькие и кривоногие. Кочевники же. Но к нам попали только гренадёры – высокие стройные крепыши. Даже и не сильно узкоглазые. Уж не помню как звали моего напарника. Но поладили мы с ним сразу. Может потому, что он был как раз мелковат, но коренаст. А я – тростинка на ветру. Вместо длиннющего своего имени он назвал покороче. Но не для меня. Стал звать его Батыром. Я окреп, почернел, и мы с Батыром стали не разлей вода. Нас и на работы стали посылать вдвоём. Можно сказать даже – мы стали популярны, чёрные, безотказные, добросовестные – плюнуть некуда.
Но пока мы еще не скорешились и слаб я был, произошла со мной пустяковая история. Сейчас так и вовсе смешно. Но не тогда.
В один из первых дней направился после ужина не в бед, а увязался за нашими на дискотеку. Деталей не помню, но очень скоро обнаружил себя бредущим под ручку с селянкой. Не сильно-то она скромничала, и мы присели на лавочку у чьего-то забора, укрытые ветвями сливы. Там меня наши ребята и забрали, привалившегося к забору и сладко посапывающего. Немка даже не возмущалась. Лишь повторяла: “С ним что-то не так? С ним что-то не так? – и добавила сконфуженно. – На середине слова завалился”. Тогда-то я и запомнил Батыра, ржущего всякий раз, как вспоминал девичье движение рукой, недоумённое – он болен?
Меня даже так и представляли, когда мы являлись к очередной немке на подработку: “Очень больной товарищ. Вы уж с ним поаккуратней”, – и все ржали.
Но это было потом. Когда я совсем заматерел, работы успевал делать и по Юркиным заданиям – с подработками справлялся.
Самое трудное?
Я уже совсем освоился и с кирпичными носилками и с растворным вёдрами, обзавёлся квадратиками пресса, как партия послала меня на новый ответственный участок – в цементную. Несколько минут до первых грузовиков – это была обычная полуподвальная комната в полуразрушенном здании. А затем начинался ад. Мигом вставала легчайшая цементная взвесь – до потолка, и даже на улице – до середины бортов. Респираторы не помогали, также приходилось сплёвывать каждые десять минут затвердевшие кусочки цемента, и каждые полчаса выковыривать из ноздрей цементные шарики. Почему-то тогда не было даже садовых широких лопат, а только простые совковые. Много ими зачерпнёшь? А надо было быстрее и быстрее – уже подходила новая машина и недовольно гудела. И даже мой накачанный пресс не выдерживал, приходилось на несколько секунд выпрямляться и активно дышать цементной пылью, переводя дыхание и расслабляя пресс.
В этом же полуразрушенном здании находилась ещё одна пыточная – полуподвал с щебёнкой. Слежавшаяся, она однозначно не желала расщепляться на мелкие камешки, как только мы с Батыром ни мучили её нашими лопатами. И так же гудели недовольно грузовички, водители получали сдельно. После каждой машины мы падали спинами на проклятый щебень и дышали полным ртом. Утром после щебёночной приходилось разрабатывать не только пальцы и кисти, но и спину-живот.
И тогда же, может, чтобы как-то подбодрить нас и скрасить столь убогое существование, Юрка подбрасывал нам подработки, отправляя к очередной одинокой немке. Все они выглядели примерно одинаково: светловолосые, крепкосложенные, в платочках (почему-то память одевает их в платочки и внутри дома), от тридцати пяти до сорока пяти. Работа тоже не баловала разнообразием: обетонить дом по периметру, либо проложить бетонные дорожки по усадьбе и в саду.
А по окончании – жареный гусь на блюде и графин двухлитровый самогона. Местные звали его атомным взрывом. Мы тащили это благолепие в наш табор и … Ночью после первого такого расслабона я встал, весь почёсываясь. Вышел в туалет – боже, что это? На меня смотрело существо, сплошь уделанное волдырями. Вспомнил, что днём меня обдал грязной водой из лужи наш же грузовик, что особенно расстраивало. И я понял – подхватил чесотку. Где больница – не знал. Пошёл досыпать. Утром проснулся – нет волдырей, ничего не чешется. Значит – на работу, некогда рассуждать.
Вечером всё повторилось. Ночью я опять чесался. И тогда сообразил – не в самогоне ли дело? Больше местный самогон я не пил. И чесоткой не мучился. Жаль – самогон был ядрёный. Немки гордились им – гнали из отборной пшеницы, с особой очисткой. Но что-то ему в моём организме не понравилось. Вдвойне жаль – участвовать в посиделках втрезвую – совсем не то. Так что это тоже оказалось весьма непростым делом.
Концовочка
Вдруг наступил последний день. С утра до обеда мы слонялись сначала возле общаги, где жили, потом переместились на объект. И я наконец увидел творение наших рук – краснокожее, низкорослое, длинющее. Но зашёл внутрь – красота, журчит вода внизу по специальным желобкам. Светло, тепло, пардон, не жарко, и блеск металлических деталей. Они везде, ждут своих вымястых хозяек. Я часто вспоминаю их, как только вижу на заправке заправочные шланги с пистолетами. Тоже ждут вымястых хозяек.
Ещё вчера я был здесь и ничего не видел, кроме носилок, вёдер, лопат. Да я и глаза-то не отпускал дальше трёх метров. И нате вам… Как по заказу показались Юрка с Колей. Началась выдача денег. Я не помнил, сколько мне выдали, но пачка денег едва вмещалась в ладони. И не производила на меня ожидаемого впечатления. Никто не охал, не восклицал радостно. Деловито позасовывали всё по карманам и побрели к автобусу.
Зато жена брата порадовала. Она держала деньги дрожащими руками, они сыпались на пол, а её глаза изумлённо рассматривали меня: “Артур, как ты вырос?! – прошептали сухие её губы. – Неужели здесь восемьсот рублей?” – и она заплакала.
– Ну, парень, удивил ты меня, – сказал Коля в первый учебный день. – Мы с Юркой поспорили – насколько тебя хватит.
– Кто выиграл? – засмеялся я.
– Никто.
Да, это была моя первая значимая победа.