Моя маленькая внучка игралась в песочнице.
Высокая статная женщина в химической завивке, лет семидесяти на вид, присела на скамейку рядом со мной и сразу стала ворчать:
– Почему ребёнок легко одет и без шапочки?
Потом заругала современную молодежь:
– Почему пьёт много пива и курит, ведь дети под ногами в окурках возятся!
Потом соседку:
– Зачем хлеб выкинула? На него сразу крыса набросилась, я видела!
Только я собралась возмутиться, сказать что-нибудь вроде: «Ну зачем Вы только о плохом говорите?», как она, мельком взглянув на меня, стала торопливо рассказывать:
- Мне было десять лет, когда началась Великая Отечественная война. Нас было шестеро детей, старшей сестре исполнилось четырнадцать лет, двум младшим – одному два с половиной года, другому полтора. Отец ушёл на фронт, а мы с мамой жили в Ленинграде. Да, в блокадном. Помню маленькую щепотку хлеба, которую мама нам всем по очереди давала нюхать. Каждый день одну и ту же. Учила нюхать в затяжку, по три раза, потом передавала нюхать другому ребенку, не выпуская хлеб из своих рук. До сих пор не понимаю, куда делся этот кусочек хлеба? Наша мама была худая, как щепка, а мы все – пухлые. Мама, когда умерла, долго лежала в квартире, младшие по ней ползали, пока соседи не догадались к нам зайти. Одна соседка, спасибо ей, всё время потом топливом выручала и мы не замёрзли. А нас соседка учила, чтобы мы по улицам осторожно ходили, ведь мы были пухлые с виду, нас могли съесть. За людоедство расстреливали, тем не менее оно было. Боялись крыс. В Ленинграде крыс боялись все. Они накидывались на человека и всё, ничего от того не оставалось. Иногда трамвай идёт по рельсам, а рельсы красные от крысиной крови. Даже не останавливается, если крысы попадают под трамвай. У моей старшей сестры, комсомолки, было хорошее зимнее пальто с большим воротником. По поручению комсомольской организации она ходила по квартирам, переписывая умерших людей. Рассказывала нам, как зашла однажды в чью-то квартиру, вдруг почувствовала мясной запах, на кухне что-то варилось. Заглянула из коридорчика и увидела торчащую из кастрюли руку с растопыренными пальцами. Сестра положила свой толстый журнал с переписью на столик в прихожей, спросила: «А где тут у вас туалет?» Оставила журнал, мол, никуда не денусь. Зашла в туалет – а там стёкла треснутые. Третий этаж. Натянула пальто повыше на голову и прыгнула вниз прямо в сугроб неметёного снега. Люди идут, говорят: «Ну вот уже и мёртвых из окон выкидывают». Она пришла в себя – и в милицию. Этих людей на месте расстреляли.
С фронта в отпуск пришёл отец и забрал нас. Увёз в другой город, к тётке, его только от немцев освободили. А тут немцы второй раз его взяли. И меня со старшей сестрой угнали в «Бухенвальд», в концентрационный лагерь: «Гут будет, гут». Меньших детей не тронули. Да, в концлагере нас пытали. Да, «экспериментировали». У меня на голове тринадцать швов, на спине звёзды вырезаны. Вены исколоты, порезаны. Сестра уже умерла. У неё один сын, так он книгу Смирнова о Бухенвальдских узниках выкинул, там были наши фотографии. Обидно. Сейчас дают к пенсии тысячу рублей, как-то триста марок давали и потом ещё пятьсот евро «инвалиду войны». Тем, кто на территории России в плену был, ещё меньше дают, а некоторым ничего не дают. Чудом живу. Был инсульт, отпустило. Вырастила троих детей, есть внуки.
Душа у всех одинаковая, что у молодых, что у старых. В плену каждый день Богу молилась за себя и за всех. По сей день молюсь. Сегодня я видела, как женщина из нашего дома хлеб выкинула, а на него крыса набросилась... вот думаю, что делать...
Прошло несколько лет, я перечитываю лихорадочно записанные мною сразу после прогулки строки и душа моя плачет. Потому что нет конца страданиям людским. Потому что ужас, испытанный людьми тогда, во время Великой Отечественной Войны, повторяется, фашизм подымает голову, а в нас болит Украина.
/Из Смоленских тетрадей/ Смоленск-Калининград, 2007-2015