ч.4
Первый день в САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
И вот, что де Кюстин увидел и как оценил увиденное. Но тут я хочу сразу сделать одну оговорку. То что видел и описал де Кюстин это одно, а то что видел и испытал ваш автор проживая несколько лет в этом городе это другое.
Поэтому причитывая книгу де Кюстина я перепроверял ее со своими личными впечатлениями и выбирал для цитирования те его мысли, что в принципе были сходны и с моими конечно с учетом поправки в историческом времени наших посещении этого города.
Но так как нельзя оторвать суждений де Кюстина по архитектуре города и его памятниках от тех оценочных его выводов о России в 1839 г. то я и привожу их вместе.
"Движения людей на улицах показались мне скованными и принужденными; в каждом жесте сквозит чужая воля; все, кто мне встретился, были гонцы, посланные своими хозяевами с поручениями. Утро — время деловое.
Никто не шел вперед по своей воле, и вид всех этих несвободных людей вселял в мою душу невольную грусть. Женщин мне встретилось мало, хорошенькие личики и девичьи голоса не оживляли улиц; повсюду царил унылый порядок казармы или военного лагеря; обстановка напоминала армейскую, с той лишь разницей, что здесь не было заметно воодушевления, не было заметно жизни.
В России все подчинено военной дисциплине.
Мимо вас то проносится верхом офицер, везущий приказ командующему какой-нибудь армией, то проезжает в кибитке — небольшой русской карете без рессор и мягкого сиденья — фельдъегерь, доставляющий приказ губернатору какой-нибудь отдаленной области, расположенной, быть может, на другом краю империи.
Кибитка, которой правит старый бородатый кучер, стремительно увозит курьера, который по своему званию не имеет права воспользоваться более удобным экипажем, даже если таковой окажется в его распоряжении, а тем временем вдалеке показываются пехотинцы, которые возвращаются с учений в казармы, дабы получить приказ от своего командира; повсюду мы видим только выше- и нижестоящих служащих: первые отдают приказы вторым.
Эти люди-автоматы напоминают шахматные фигуры, двигающиеся по воле одного-единственного игрока, невидимым соперником которого является все человечество. Здесь действуют и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу, поэтому все здесь мрачны и скованны; молчание правит жизнью и парализует ее.
Офицеры, кучера, казаки, крепостные, царедворцы, все эти слуги одного господина, отличающиеся друг от друга лишь званиями, слепо исполняют неведомый им замысел; такая жизнь — верх дисциплины и упорядоченности, но меня она ничуть не прельщает, ибо порядок этот достигается лишь ценою полного отказа от независимости.
Я словно воочию вижу, как над этой частью земного шара реет тень смерти.
Этот народ, лишенный досуга и собственной воли, — не что иное, как скопище тел без душ; невозможно без трепета думать о том, что на столь огромное число рук и ног приходится одна-единственная голова.
Деспотизм — смесь нетерпения и лени; будь правительство чуть более кротко, а народ чуть более деятелен, можно было бы достичь тех же результатов менее дорогой ценой, но что сталось бы тогда с тиранией?.. люди увидели бы, что она бесполезна.
Тирания — мнимая болезнь народов; тиран, переодетый врачом, внушает им, что цивилизованный человек никогда не бывает здоров и что чем сильнее грозящая ему опасность, тем решительнее следует приняться за лечение: так под предлогом борьбы со злом тиран лишь усугубляет его.
Общественный порядок в России стоит слишком дорого, чтобы снискать мое восхищение. Если же вы упрекнете меня в том, что я путаю деспотизм и тиранию, я отвечу, что поступаю так нарочно.
Деспотизм и тирания — столь близкие родственники, что почти никогда не упускают возможности заключить на горе людям тайный союз. При деспотическом правлении тиран остается у власти долгие годы, ибо носит маску.
Когда Петр Великий ввел то, что называют здесь чином, иначе говоря, применил военную иерархию ко всем служащим империи, он превратил свой народ в полк немых солдат, а себя назначил командиром этого полка, с правом передавать это звание своим наследникам............
Российская империя — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества.
Днем город понемногу оживляется, но, делаясь более шумным, он, на мой вкус, отнюдь не становится более веселым; в неуклюжих экипажах, запряженных двумя, четырьмя или шестью лошадьми, проносятся на полной скорости вечно спешащие люди, чья жизнь проходит в дороге.
Бесцельное развлечение — а развлечение только и бывает, что бесцельным, — здесь никому не знакомо. Поэтому все великие художники и артисты, приезжавшие в Россию, дабы пожать здесь плоды завоеванной в других краях славы, оставались в пределах Российской империи лишь недолгое время; если же они медлили с отъездом, то промедление это вредило их таланту.
Воздух этой страны противопоказан искусствам: все, что произрастает в других широтах под открытым небом, здесь нуждается в тепличных условиях. Русское искусство вечно пребудет садовым цветком.
ЛУЧШАЯ РОССИЙСКАЯ ГОСТИНИЦА
Гостиницей Кулона управляет выходец из Франции; нынче заведение его почти полностью заселено. Тем не менее после долгих хождений по дому и еще более долгих переговоров он поселил меня на третьем этаже в душном номере, состоящем из прихожей, гостиной и спальни, причем ни в одной из этих комнат не было ничего похожего на шторы или жалюзи....
В воздухе стоит решительно невыносимый запах штукатурки, извести, пыли, насекомых и мускуса.
Ночные и утренние впечатления вкупе с воспоминаниями о таможенниках взяли верх над моей любознательностью, и вместо того, чтобы, по своему обыкновению, отправиться бродить куда глаза глядят по улицам Петербурга, я, не снимая плаща, бросился на огромный кожаный диван бутылочного цвета, прямо над спинкой которого висело украшавшее гостиную панно, и заснул глубоким сном… который продлился не более трех минут.
Проснулся я оттого, что почувствовал жар, оглядел себя и увидел… что бы вы думали? шевелящийся коричневый покров поверх моего плаща; отбросим иносказания: плащ мой был усеян клопами, и клопы эти ели меня поедом.
Я сбросил с себя одежду и принялся бегать по комнате, громко зовя на помощь. «Что же будет ночью?» — думал я и продолжал кричать что есть мочи.
На мой зов явился русский слуга; я втолковал ему, что хочу видеть хозяина гостиницы. Хозяин пришел, однако, узнав причину моего огорчения, расхохотался и тотчас удалился, сказав, что я скоро привыкну к своему пристанищу, ибо ничего лучше я в Петербурге не найду; впрочем, он посоветовал мне никогда не садиться в России на диваны, ибо на них обычно спят слуги, а им сопутствуют легионы насекомых.
Желая успокоить меня, он поклялся, что клопы не тронут меня, если я не буду приближаться к мебели, в которой они мирно обитают. Утешив меня таким образом, он удалился.
НАЙМ НОВОГО СЛУГИ
"Мой слуга благодаря своей итальянской изобретательности очень скоро разыскал в темных коридорах пустыни, именуемой гостиницей Кулона, здешнего слугу, ищущего работу.
Человек этот говорит по-немецки; хозяин гостиницы ручается за его честность.
Я поведал ему о своей беде. Он тотчас притаскивает мне железную походную кровать русского образца; я покупаю ее, набиваю матрас свежайшей соломой, и, велев поставить ножки своего ложа в кувшины с водой, устанавливаю его в самой середине комнаты, откуда распоряжаюсь вынести всю мебель.
Позаботившись таким образом о ночлеге, я одеваюсь и, приказав местному слуге следовать за мной, покидаю роскошную гостиницу — снаружи дворец, изнутри позолоченное, обитое бархатом и шелком стойло. "
Затем последовала первая прогулка по городу в сопровождении своего нового русского слуги, который как удалось быстро установить нашему главному герою был переодетым агентом тайной русской полиции!!!
Вот, что по этому поводу писал сам:
"Меня поразила растерянность, с какой мой проводник выслушивал мои вполне естественные вопросы касательно событий, происшедших некогда в старом Михайловском замке. На лице у этого человека было написано: «Сразу видно, что вы у нас недавно».
Как видите, здесь есть вещи, о которых все думают, но никто не говорит вслух. Изумление, ужас, недоверие, деланная невинность, притворное неведение, опытность старого пройдохи, которого трудно провести, — все эти чувства выражались поочередно на лице слуги, помимо воли этого человека превращая его лицо в забавную и поучительную книгу.
Шпион, обезоруженный вашим мнимым спокойствием, становится смешон, ибо, поняв, что вы не боитесь его, начинает бояться вас; шпион верит только в шпионство и, если вам удается выскользнуть из его сетей, воображает, что сам немедленно попадется в ваши.
Прогулка по петербургским улицам под охраной "местного слуги" — вещь, уверяю вас, крайне увлекательная и ничуть не похожая на поездки по столицам других стран цивилизованного мира.
В государстве, управляемом с той железной логикой, какая лежит в основе русской политики, нет ничего случайного.
Покинув трагический и старинный Михайловский замок, я пересек широкую площадь, просторами и безлюдностью напоминающую парижское Марсово поле.
Нева, ее мосты и набережные составляют истинную славу Петербурга. Она так широка, что рядом с ней все кажется крохотным.
Нева — сосуд, наполненный до краев водой, которая готова во всякое время выплеснуться за эти края.
По-моему, Венеция и Амстердам куда лучше защищены от моря, нежели Петербург. Я не люблю плоских городов; без сомнения, соседство с рекой, широкой, как озеро, и текущей по заболоченной равнине среди небесных туманов и морских испарений, ничуть не на пользу столице.
Рано или поздно вода покарает человека за его гордыню: даже гранит бессилен противостоять зимним морозам, свирепствующим в этом сыром леднике; стены и основания крепости, возведенной Петром Великим, уже дважды терпели поражение в битве с природой.
Их восстановили — и придется восстанавливать еще не раз, дабы сохранить это чудесное творение гордыни и воли".
И вот тут самое время прервать цитирование де Кюстина и разобрать с вопросом петербургских наводнений, чтобы на практике проверить его объективность.
Наводнения в Петербурге вызываются рядом факторов: возникающие на Балтике циклоны с преобладанием западных ветров вызывают подъём «медленной» нагонной волны Кельвина и движение её в направлении устья Невы, где она встречается с двигающимся во встречном направлении естественным течением реки.
Подъём воды усиливается из-за мелководья и пологости дна в Невской губе, а также сужающегося к дельте Финского залива. Также вклад в наводнения делают сейши, ветровые нагоны и другие факторы
До основания Петербурга, самое крупное наводнение произошло в 1691 году. В шведских летописях сказано, что водой была скрыта вся местность центральной части будущего города на двадцать пять футов высоты (7,62 метра).
Уже спустя 3 месяца после основания Петербурга, в ночь с 19 на 20 августа 1703 года, произошло наводнение. Тогда вода поднялась более чем на 2 метра.
А в 1708 году, жители города стали свидетелями грозного стихийного бедствия, о котором в своём письме к Александру Меншикову Пётр I сообщал:
«Третьего дни ветром вест-зюйд-вест такую воду нагнало, какой, сказывают, не бывало. У меня в хоромах было сверху пола 21 дюйм, а по городу и на другой стороне по улице свободно ездили на лодках. Однако же недолго держалась, менее трех часов. И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели… Вода хотя и зело велика была, беды большой не сделала».
Схема затопляемых территорий Санкт-Петербурга
В начале XVIII века центральная часть города затапливалась при подъёме всего на 130—150 см. Наибольшему ущербу подвержены территории, прилегающие к Неве и Невской губе. Наращивание культурного слоя, мощение дорог способствовало борьбе с затоплением.
В начале XIX века наводнением считалось превышение среднего многолетнего уровня воды в Неве на 1,07 м (3,5 фута).
Превышение этого уровня в городе сигнализировалось тремя пушечными выстрелами с Адмиралтейства и вывешиванием на его здании флагов днём, или фонарей ночью[4]. В XXI веке веке наводнениями считаются подъёмы уровня воды более, чем на 160 см над ординаром (уровень водомерного поста, установленного у Горного института). Наводнения с подъёмом воды до 210 см считаются опасными, до 299 см — особо опасными, свыше 300 см — катастрофическими.
Чаще всего наводнения происходят в сентябре-декабре.
Наиболее крупными были наводнения в 1824 (7 (19) ноября, 421 см выше ординара)[5], 1924 (23 сентября, 380 см), 1777 (10 (21) сентября) 321 см), 1955 (15 октября, 293 см), 1975 (29 сентября, 281 см) годах.
За три века с 1703 года зафиксировано более 300 наводнений(подъем воды более 160 см), из них 210 с подъёмом более 210 см. В некоторые годы случались по несколько наводнений (в 1752 — пять), были периоды затишья (1729—1732 и 1744—1752).
Уровень подъёма воды (см)
(19) ноября 1824 года 421 14:00
(1 сентября) 1831 года 264 ночь
24 января (4 февраля) 1822 года 254 ночь
Петропавловская крепость
"Мне захотелось тотчас же перейти на другой берег и получше рассмотреть знаменитую крепость; для начала слуга привел меня к расположенному перед ней домику Петра Великого; от крепостных стен его отделяет пустырь, пересеченный дорогой.
Хижина эта, как утверждают русские, выглядит сегодня точно так же, как выглядела при Петре.
В крепости погребают императоров и содержат государственных преступников — странный способ чтить мертвецов!..
Тут де Кюстин имеет в виду историю тюрьмы в Алексеевском равелине.
В 1769 г. в равелине была сооружена деревянная тюрьма, которая в 1797 г. была заменена каменной тюрьмой на 20 камер — «Секретным домом».
Среди заключённых равелина — декабристы, петрашевцы, народовольцы (до 1884; многие из последних умерли во время одиночного заточения в 1882—1884). В 1884 году заключённые были переведены в Шлиссельбургскую крепость, после чего Алексеевский равелин уже не использовался как тюрьма.
В 1895 году Алексеевский равелин был разрушен, и проток Невы, создавший остров, завален землей.
"Размышляя обо всех слезах, которые проливаются там, под могилами русских самодержцев, начинаешь думать, что попал на похороны какого-нибудь азиатского властителя.
Даже могила, омытая кровью, представляется мне меньшим святотатством; слезы текут дольше избыть может, причиняют больше мучений.
Живя в хижине, император-работник наблюдал за строительством своей будущей столицы. В похвалу ему следует сказать, что тогда он больше заботился о городе, чем о дворце. Одна из комнат этой прославленной лачуги — та, что служила царю-плотнику мастерской, — нынче превращена в часовню; люди входят в нее с таким же благоговением, как в самые прекрасные храмы империи.
Русские охотно делают из своих героев святых. Им нравится смешивать воедино устрашающие добродетели своих повелителей и чудотворную мощь их небесных заступников; они стремятся освятить жестокости истории авторитетом веры.
Другой русский герой, на мой вкус нимало не заслуживающий восхищения, провозглашен греческим духовенством святым: это Александр Невский, образец осторожности, но не жертвенности. Русская церковь канонизировала этого монарха, скорее мудрого, чем отважного. Это — Улисс среди святых. Мощи его покоятся в построенном для этой цели огромном монастыре.
Могила князя-святого в соборе Александра Невского — сама по себе настоящий памятник; на ней установлен массивный серебряный алтарь, увенчанный серебряной же пирамидой, устремленной к сводам этого просторного храма.
Монастырь (Свято-Троицкая Александро-невская лавра) с его церковью и гробницей — одно из русских чудес. Расположен он в конце улицы, которая называется Невский проспект, в части города, противоположной крепости.
Я разглядывал гробницу Александра Невского скорее с изумлением, нежели с восхищением; искусства в этом памятнике нет и в помине, но роскошь его поражает воображение. Одна мысль о том, сколько людей и слитков серебра потребовалось для возведения такого мавзолея, исполняет душу ужасом. Я побывал в монастыре час назад.
Возвратимся к хижине царя. Мне показали построенный им ботик и некоторые другие вещи, принадлежавшие ему и сберегаемые с благоговейным почтением; подле них несет караул солдат-ветеран. В России при церквях, дворцах и многих общественных заведениях, а равно и частных домах служат сторожами отставные солдаты.
Эти несчастные покидают казарму в столь преклонных летах, что им не остается ничего другого, кроме как сделаться привратниками. На новом посту они продолжают носить солдатскую шинель — грубый шерстяной балахон тусклого, грязного цвета; у дверей любого дома, у ворот любого общественного заведения вас встречают люди, одетые таким образом, — призраки в мундирах, напоминающие вам, что вы живете в царстве дисциплины. Петербург — военный лагерь, ставший городом.
Проводник мой не оставил без внимания ни одну картину, ни одну деревушку в императорской хижине. Охраняющий ее ветеран, зажегши несколько свечей в часовне — иными словами, прославленной конуре, показал мне спальню Петра Великого, императора всея Руси: нынешний плотник постыдился бы поселить в ней своего ученика.
Эта блистательная скромность дает нам понятия об эпохе, стране и человеке; русские выбивались из сил ради будущего, ибо те, кому предназначались великолепные дворцы, тогда еще не родились на свет, те же, кто их строили, не испытывали никакой нужды в роскоши и, удовлетворяясь ролью просветителей, гордились возможностью приготовить палаты для своих далеких потомков, неведомых властителей будущего. Спору нет, в желании народа и его вождя укрепить могущество и даже потешить тщеславие грядущих поколений выказывается немалое величие души; подобная вера в славу внуков благородна и своеобычна.
Это чувство бескорыстное, поэтическое и намного превосходящее чувства обычных людей и наций, питающих почтение не к потомкам, но к предкам. В других краях великие города строятся в память о великих деяниях прошлого или вырастают сами по воле обстоятельств и истории, без видимого вмешательства людских расчетов, Петербург же с его роскошными постройками и необъятными просторами — памятник, который русские возвели во славу своего будущего могущества; надежда, подвигающая людей на такие труды, кажется мне величественной!
Со времен постройки Иерусалимского храма вера народа в свою судьбу не создавала ничего более чудесного, чем Санкт-Петербург. Самое же замечательное в этом наследстве, завещанном императором его честолюбивой державе, состоит в том, что история его не отвергла.
Пророчество Петра Великого, воплощенное в гранитных глыбах посреди моря, в течение целого столетия сбывается на глазах всего мира. Когда понимаешь, что подобные фразы, остающиеся в любой другой стране простыми словами, здесь служат совершенно точным описанием достоверных фактов, исполняешься почтения и говоришь себе: такова Господня воля!
Впервые гордыня кажется трогательной: всякое деяние, в котором сполна выказывается могущество человеческой души, достойно восхищения.
Впрочем, история России, что бы ни утверждала на этот счет невежественная и легкомысленная Европа, начинается отнюдь не при Петре I: Санкт-Петербурга не понять, не зная Москвы; явление императора Петра подготовили цари Иваны.
Освобождение Московии от многовекового чужеземного ига; осада и взятие Казани Иваном Грозным; ожесточенные сражения со шведами и многие другие более или менее блистательные происшествия — вот на чем держались гордыня Петра и смиренная вера в него русского народа. Поклонение неведомому всегда почтенно. Этот железный человек имел право положиться на будущее; люди с таким характером свершают то, о чем другие мечтают.
Я представляю себе, как с простотой истинного вельможи, более того, истинного гения, сидел он на пороге этой хижины, наблюдая, как по его велению созидаются на страх Европе город, нация и история.
Величие Петербурга исполнено глубокого смысла; этот могущественный город, одержавший победу над льдами и болотами, дабы впоследствии одержать победу над миром, потрясает — потрясает не столько взор, сколько ум! А между тем это чудо обошлось в сотню тысяч человеческих жизней: русские крестьяне безропотно принесли их в жертву смертоносным болотам, ставшим сегодня столицей России.
.........Выйдя из домика Петра Великого, я вновь миновал мост через Неву, ведущий на острова, и вошел в петербургскую крепость.
Я уже говорил, что, хотя крепости этой, само название которой наводит ужас, не исполнилось еще и ста сорока лет, ее гранитные основания и стены уже дважды требовали обновления!
Что за страшная борьба! Здесь камни так же страждут от насилия, как и люди.
Мне не позволили заглянуть в казематы, ни в те, что находятся под водой, ни в те, что расположены под крышей; все они полны узников.
Меня допустили лишь в собор — усыпальницу царствующей фамилии. Я стоял перед этими могилами и продолжал искать их глазами, не в силах вообразить, что эти покрытые зеленым сукном с императорским гербом простые каменные плиты, длиной и шириной не больше постели, скрывают под собой прах Екатерины I, Петра I, Екатерины II и многих других монархов вплоть до императора Александра.
Греческая религия изгнала скульптуры из храмов, которые по этой причине утратили немалую долю роскоши и великолепия, но не сделались особенно аскетичными, ибо византийская религия мирится с позолотой, резьбой и даже живописью, и не стали больше располагать к молитве.
Греки — потомки иконоборцев, но раз уж они сочли возможным немного смягчить в России суровые взгляды их отцов, они могли бы проявить и еще большую снисходительность.
В этой мрачной цитадели мертвые, как мне показалось, куда свободнее живых. Я задыхался в ее стенах.
Если бы мысль поместить в одной могиле пленников императора и пленников смерти, заговорщиков и монархов, против которых они злоумышляли, была продиктована философическими взглядами, я отнесся бы к ней с уважением, но здесь я не вижу ничего, кроме цинизма абсолютной власти, кроме грубой самонадеянности деспотизма.
Сверхъестественная мощь позволяет тирану пренебрегать мелкими человеческими чувствами, присущими любому другому властителю: российский император настолько преисполнен почтения к самому себе, что вершит свой суд, не вспоминая о суде Божьем.
Мы, жители Запада, роялисты-революционеры, видим в государственном преступнике, заключенном в петербургскую крепость, лишь невинную жертву деспотизма, русские же видят в нем отверженного. Вот до чего доводит политическое идолопоклонство. Россия — страна, где беда покрывает незаслуженным позором всех, кого постигает.
Во всяком шорохе мне слышалась жалоба; камни стенали под моими ногами, сердце мое разрывалось от сочувствия к страдальцам, претерпевающим жесточайшие из всех мучений, какие человек когда-либо причинял себе подобным. О! как мне жаль узников этой крепости! Если судить о существовании русских, томящихся взаперти под землей, по жизни тех русских, что ходят по земле, нельзя не содрогнуться…
Мне приходилось видеть крепости в разных странах, но там это слово означает совсем не то, что в Петербурге.
Я не в силах без ужаса думать о том, что люди, отличающиеся самой безответной преданностью, самой безукоризненной честностью, могут в любую минуту очутиться в подземных казематах петербургской крепости; сердце мое едва не выскочило из груди, когда я вновь перешел по мосту ров, окружающий эти печальные стены и отделяющий их от мира.
О! кто не преисполнился бы сострадания к этому народу? Русские — я имею в виду тех, кто принадлежит к высшим сословиям, — выказывают нынче невежество и предрассудки, на самом деле им уже не свойственные.
Притворное смирение кажется мне величайшей гнусностью, до какой может опуститься нация рабов; бунт, отчаяние были бы, конечно, более страшны, но менее подлы; слабость, которая пала так низко, что не позволяет себе даже жалобного стона — этого утешения невольников; страх, изгоняемый страхом еще более сильным, — все это нравственные феномены, которые невозможно наблюдать, не проливая кровавые слезы.................
Около четырех часов пополудни я наконец вспомнил, что прибыл в Россию не только для того, чтобы осматривать более или менее любопытные памятники и предаваться более или менее философическим размышлениям, и бросился к французскому послу."
И тут мы поревём цитирование де Кюстина и зададимся вопросом:
А собственно кто был посолом Франции в России в 1839 г. и что нам о нем известно?
А известно нам достаточно много:
Барон Амабль Гийом Проспер Брюжьер де Барант (1782—1866) — французский историк, публицист, дипломат и политический деятель, почётный член Петербургской академии наук.
Выходец из старинной аристократической семьи. Во время первой империи управлял разными префектурами в западной Франции, в 1815 г. был назначен членом государственного совета, в 1818 г. — главным сборщиком податей и в 1819 г. — членом палаты пэров.
После падения своего друга Деказа он соединился с доктринёрами и в 1823—25 гг. был одним из самых энергичных противников внутренней и внешней политики реставрации. В то же время началась усиленная литературная деятельность Баранта.
Он издал сочинение «Des communes et de l’aristocratie» (Париж, 1821; 3 изд. 1829) и «Полный перевод драматических сочинений Шиллера» (6 т., Париж. 1824; нов. изд. 1844).
Затем Барант обратил на себя большое внимание своей «Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois» (13 т., Париж, 1824—26). Это произведение благодаря своему интересному (в форме хроники) изложению встретило восторженный прием. В короткое время оно выдержало много изданий и побудило французскую академию принять Баранта в 1828 г. в число своих членов.
После 1830 г. в качестве горячего сторонника июльской монархии и верного представителя личной политики короля он занимал посты посланника в Турине и Петербурге. 23 декабря 1836 года был избран почётным членом Петербургской академии наук.
Февральская революция 1848 года заставила его оставить государственную службу и вновь заняться литературой. Из сочинений, изданных им после этого времени, заслуживают особенного упоминания «Histoire de la convention nationale» (6 т., Париж, 1851—53); «Histoire de directoire de la R;publique fran;aise» (3 том., Париж, 1855) и «Le parlement et la Fronde» (Париж, 1859).
Посол в России
В донесениях посла отразилась реакция умного и проницательного иностранца на новую для него среду, политическую систему. Очень быстро он уловил главную особенность российской политики и механизма принятия политических решений в России: все важнейшие вопросы решались исключительно императором. В то же время от посла требовалась предельная осторожность в оценках и суждениях, поскольку его переписка систематически подвергалась перлюстрации.
Барант поддерживал отношения с различными слоями столичного общества, от императорской семьи и придворных кругов до представителей дипломатического корпуса и литераторов.
Очень тёплыми были отношения французского дипломата с шефом жандармов Бенкендорфом.
В конце 1836 г., собирая по поручению французской комиссии по выработке литературного законодательства сведения об авторском праве в России, Барант обратился к Пушкину с письмом по этому вопросу; поэт ответил 16 декабря[2]. Пушкин и Барант несколько раз встречались и беседовали на балах. Барант предлагал Пушкину перевести совместно с ним на французский язык «Капитанскую дочку».
Сын барона, Эрнест де Барант, одолжил пистолеты для дуэли с Пушкиным виконту д’Аршиаку, секунданту Дантеса. Смерть Пушкина произвела на Баранта тяжелое впечатление; он посетил квартиру умиравшего поэта и присутствовал при выносе тела и отпевании.
А потом в 1840 г. правда Эрнест де Барант тоже сильно отличился в российской истории -стрелялся на дуэли с М.Лермонтовым за что Лермонтов и был сослан в Кавказскую армию.....
Но самое интересное для нас в личности де Брандта то что он тоже вслед за де Кюстиным оставил свои мемуары о времени проведённом в России книгу "Заметки о России".
Кстати как и секретарь Французского посольства Франсуа Ансело в 1826 г.. И оба эти французских дипломата в своих книгах описывали Россию времен правления Николая Первого и их воспоминания нам будет полезно в целях установления объективной истины сравнить с книгой де Кюстина.
Но обзор этих двух книг автор уже сделает в следующей части данной работы.
(конец ч.4)