В доме было много книг. Я росла рядом с большим книжным шкафом и никак не выделяла его среди другой мебели. Свои книжки знала и любила. Лежали они отдельно, в тумбочке под радиолой. Открывание створок этой тумбочки всегда было событием почти сакральным. Какая книжка поманит к себе, какие новые впечатления преподнесет - заранее известно не было. Очень сильно волновала история Дженни, потерявшей туфельку. Картинки неумолимо разрывали детскую душу на части: хорошенькая девочка горько плачет, утирая слезы, а на следующей странице толстый мельник в белом фартуке жестоко ухмыляется и держит маленькую туфельку за ремешок. "Мельник туфельку нашел и на мельнице смолол!" Как было дальше жить с этой безысходностью?! Ведь никогда, НИКОГДА Дженни не найдет свою туфельку, сколько бы ни искала и ни надеялась. Но потом в руки бралась другая книжка, и другая история поглощала сознание полностью, а история Дженни уходила на второй план. В обычной жизни о книжках не думалось, сила переживаний рождалась лишь при очередном чтении и рассматривании их.
В какой-то момент, когда я уже была школьницей и училась во втором классе, вдруг выяснилось, что книжный шкаф закрыт на ключ. Изучив через стекло корешки переплетов, поняла, что это в основном медицинская литература. Наличие в доме закрытого шкафа не давало покоя. Шкаф манил к себе, тянул, возбуждал чувства, возмущал недоступностью, свидетельствовал о тайне и запрете. Жить с этим было невыносимо. А поэтому нужно было действовать. Нашелся, конечно, нашелся спрятанный ключик. И вот он, заветный миг: ужас преступления и сладость открытия. Открытия дверей. О, там было что посмотреть и почитать! Конечно же, белые пятна полового воспитания были решительно стерты. Все стало понятно окончательно. Разрозненные обрывки былых наблюдений выстроились в логичную и даже красивую картину. Возбудили сверх меры, пожалуй, только рисунки родовспоможения при нестандартных ситуациях вне родильного дома да бессчетное количество инструментов, выглядевших скорее недружественно. Итак, это был учебник акушерства для медицинских институтов. Из жутко-страшно-кошмарного был учебник судебной медицины. Картинки наводили ужас, вопросов не рождали, воображение не будили. Еще был толстый том с больными ногами, руками, носами. За всю жизнь вряд ли можно увидеть то, что там нарисовано. Но ведь это есть, и с этим что-то делают. Уважение вызвал многотомный темно-зеленый "Опыт советской медицины в годы Великой отечественной войны 1941-1945 годов". И формат, и вес каждого тома, и название впечатляли. Внутрь можно было особенно не заглядывать. Ключевое слово "опыт" звучало солидно. Еще запомнились атласы - кости, мышцы и все такое, из чего состоит тело человека. Отдельное внимание черепу: пустые глазницы, зубы в два ряда. Предельная обнаженность. С живым человеком таких смотрин не проделать. Случайным вознаграждением любопытства оказалась фотография из родительского студенческого альбома. Анатомический театр (позже узнала, но каково название!), группа студентов стоит рядами, как хор на сцене, а на переднем плане - каменный стол с трупом. В центре - преподаватель (профессор, не меньше, судя по общему торжественному настрою), уверенный жест, скальпелем показывает внутрь живота. Кожа у трупа отслоена и лежит на столе рядом, как сброшенный пиджак. Вся большая группа сосредоточенно смотрит в одну точку, куда показали. В верхнем ряду хора - мама, невыразимой красоты девушка, брови сведены к переносице, взгляд пытливый, строгий и серьезный, вся фигура - стремление постичь науку до дна, до основания, до самой сути. И что интересно, ни один из присутствующих не позирует, все самозабвенно смотрят куда надо. До сих пор не передать словами впечатлений от этой фотографии.
Позже, когда пришло время выбирать профессию, я точно знала: медицина не для меня. На вопрос: "Почему?" ответ родился мгновенно: "Не люблю патологию". И выбран был библиотечный институт. Нет, не случайно шкаф закрывался на ключ. Отпереть его по большому счету не удалось.
Иллюстрация с картины Софи Жанжамбр Андерсон