III. Осеннее утро. Мелкий дождь со снегом прозрачной филигранью покрывает брови и ресницы. Легионы серых туч плотными рядами, подхлёстываемые бичами леденящего ветра, движутся к такому же серому угрюмому горизонту. Бурая земля с оттенками олова и свинца так же мрачна как небо. Медь и бронза опавшей листвы почти стёрлась под наждаком дождей и ветров.
Всё серо. Верх, низ и середина. Небо, земля и соединяющий их чуть прозрачный, но такой же серый эфир. Настоящая поздняя осень. Лучшая пора для меланхолических экстремалий. Сырость расплавляет едва подсохшую грязь. Лужи заполонили все малейшие неровности почвы, будто гигантские личинки серых червей сплотились в орды для завоевания вселенной.
Ребёнок мчится по одной из луж, наиболее длинной и глубокой, рассекая её посередине и вздымая волну, как торпедный катер. Непокорный, он вырвался из рук матери, и бултыхается в грязи. Что-то есть привлекательное для человеческого подсознания в жирных, мягких, лоснящихся под дождём, комьях грязи. Это его первосубстанция, из которой была вылеплена его плоть. И подобное бессознательно тянется к подобному. Хочется бесконечно смотреть на эту вязкую серо-бурую массу, так податливо меняющую форму под любым внешним воздействием. Как и на одинокие белые или голубовато-серые от тотальной сумрачности снежинки, мгновенно тающие от поцелуев земли.