ч.2
Начало путешествие А. де Кюстина и первые его впечатления от знакомства с российскими дворянами
Мы начинаем наше повествование о путешествии А. де Кюстина уже с ч.5 его книги потому, что все предыдущие части носят чисто автобиографический характер описывающим его личную жизнь и занятия от рождения до 1839 года.
Но эта часть книги нам менее всего интересно ибо уже 8 июля 1839 года А. де Кюстрин был на борту российского парохода «Николай I», пересекающего Финский залив по направлении Санкт-Петербурга и тут сразу вокруг него стали происходить ряд важных событий.
Знакомство с князем Козловским
"В ту самую минуту, когда матросы начали поднимать якорь, а я еще пребывал во власти мучительнейшей тоски, на палубу нашего судна поднялся пожилой и очень полный человек: он едва держался на чудовищно распухших ногах; голова его, возвышавшаяся над широкими плечами, показалась мне исполненной благородства; это был вылитый Людовик XVI. Вскоре я узнал, что это русский князь К ***потомок завоевателей-варягов, иначе говоря, отпрыск стариннейшего дворянского рода.
Справка: Князь Пётр Бори;сович Козло;вский (1783—1840) — русский писатель и дипломат, шурин поэта М. С. Кайсарова, дядя композитора А. С. Даргомыжского.
Происходил из небогатой семьи. Но по дворянской генеалогии в самом деле принадлежал к древнему аристократическому роду (28-е колено от Рюрика). Сын князя Бориса Петровича Козловского (1754—1809) от его брака с Анной Николаевной Бологовской (1762—1811). Получил домашнее образование в московском доме отца, который любил окружать себя просвещенными иностранцами. В 1801 году поступил на службу в Архив коллегии иностранных дел, где сослуживцами его были Ф. Вигель и А. И. Тургенев.
Благодаря покровительству А. Б. Куракина, который поселил его на верхнем этаже своего петербургского особняка, с 1803 года состоял на дипломатической службе за рубежом. Был поверенным в делах при папском дворе в Риме (1803—1806), затем при сардинском дворе в Кальяри (1806—1810) и Турине (1810—1811, 1812—1818). По словам Ф. Вигеля, знавшего «молодого мудреца» ещё в юные годы,
« Откормленный, румяный, он всегда смеялся и смешил, имел, однако же, искусство не давать себя осмеивать, несмотря на своё обжорство и умышленный цинизм в наряде, коим прикрывал он бедность или скупость родителей. »
В 1814—1815 годах был в составе делегации России на Венском конгрессе, который определил постнаполеновское устройство Европы.
сопровождал императора Александра в его поездке в Лондон. — Александр находился в Англии с 26 мая/7 июня по 14/26 июня 1814 г. по приглашению принца-регента, в 1820 г. ставшего английским королем Георгом IV (1762–1830); в Лондоне состоялась встреча европейских монархов, членов антинаполеоновской коалиции, предшествовавшая Венскому конгрессу, где победителям предстояло окончательно решить судьбу послевоенной Европы. Перед этим Козловский пробыл в Англии целых полгода (с января по август 1813 г.), покорил английское светское общество и даже — первым из русских — удостоился звания почетного доктора Оксфордского университета по разделу гражданского права (Sim-monsJ. S. G. Turgenev and Oxford//Оxoniensia. 1966. V. 31. P. 146).
Был посланником в Штутгарте и поверенным в делах в Карлсруэ (1818—1820), затем состоял при наместнике Царства Польского князе И. Ф. Паскевиче.
Был хорошо знаком с Ф. Р. Шатобрианом и Ф. де Ламеннэ, под влиянием которых тайно перешёл в католичество. В 1816 году женился на итальянке Джованне Реборе, от которой имел сына.
Козловский великолепно владел несколькими иностранными языками, пользовался славой блистательного и остроумного собеседника, был дружен со многими видными европейскими политиками и литераторами своего времени, среди которых Ш. М. Талейран, К. фон Меттерних, Дж. Байрон, Г. Гейне.
Перевёл на русский язык «Вертера» Гёте. Другие его труды: «Стихи князю Куракину» (СПб., 1802), «Tableau de la cour de France» (П., 1824), «Lettre d’un protestant d’Allemagne ; Monseigneur l';v;que de Chester» (ib., 1825), «Lettres au duc de Broglie sur les prisonniers de Vincennes» (Гент, 1830), «Belgium in 1830» (Лондон, 1831). Когда после многих лет жизни за границей Козловский наконец появился в Петербурге, по словам Вигеля,
« Ему дивились, как всему заграничному. Мне казалось, что я вижу перед собой густую массу, которая более тридцати лет каталась по Европе, получила почти шарообразный вид и, как гиероглифами, вся испещрена идеями, для нас уже не новыми, и множеством несогласных между собою чужих мнений, которые по клейкости её так удобно к ней приставали. »
Козловский был одним из информантов Астольфа де Кюстина, который беседовал с ним на пароходе «Николай I»[3] по пути в Россию.
А вот впечатление о Козловском переданные сами А.де Кюстрином:
"Едва усевшись, этот старей с открытым лицом и лукавым, хотя благородным и честным взглядом, обратился ко мне, назвав меня по имени, хотя дотоле мы никогда не виделись.
От изумления я вскочил, но ничего не ответил; князь продолжал говорить со мной тоном истинного аристократа, чья совершенная простота и есть настоящая вежливость, не нуждающаяся в церемониях.
— Вы, объездивший едва ли не всю Европу, — сказал он мне, — вы, я уверен, согласитесь со мной.
— Относительно чего, князь?
— Относительно Англии. Я говорил князю***, - и он, не обинуясь, указал пальцем на человека, которого имел в виду, — что в Англии нет дворянства.
У англичан есть титулы и должности, но дворянство, как его понимаем мы, то, которое нельзя ни получить в дар, ни купить, им неизвестно. Монарх может плодить князей; воспитание, обстоятельства, гений, мужество могут создавать героев, но ничто не способно сделать человека дворянином.
— Князь, — отвечал я, — дворянство, как его понимали некогда во Франции и как понимаем его мы с вами, нынче — лишь мечта, а быть может, и всегда было таковым. Вы напомнили мне остроумное выражение господина де Лораге, который, возвратившись из собрания маршалов Франции, сказал: «Нас сошлась дюжина герцогов и пэров, но дворянином был я один».
— Он говорил правду, — согласился князь.
— На континенте дворянином считают лишь человека благородного происхождения, ибо в странах, где дворянство еще пользуется уважением, принадлежность к нему определяется происхождением, а не богатством, связями, талантами, должностями; оно — продукт истории, и, подобно тому как в физическом мире период образования некоторых металлов кончился, кажется, навсегда, так же в мире политическом истек период появления дворянских родов. Вот чего не могут взять в толк англичане.
— Бесспорно, — отвечал я, — что, сохранив феодальную надменность, они утратили то, что составляло сущность феодальных установлений. В Англии рыцари покорились промышленникам, которые согласились не отменять древние баронские привилегии при условии; что они распространятся и на новые роды.
Вследствие этой социальной революции, явившейся результатом революций политических, наследственные права стали сопутствовать не родам, но лицам, должностям и поместьям.
Некогда воин, завоевав землю, навеки превращал ее в дворянское владение, сегодня же земля сообщает дворянское достоинство тому, кто ее купил; дворянство, как его понимают в Англии, напоминает мне расшитый золотом кафтан, который всякий человек вправе надеть, были бы деньги, чтобы его приобрести.
Эта денежная аристократия, без сомнения, весьма отлична от аристократии родовой; общественное положение, купленное за деньги, выдает человека умного и деятельного, положение же, полученное по наследству, — человека, отмеченного Провидением.
В Англии понятия об этих двух аристократиях, денежной и наследственной, до такой степени невнятны, что потомки древнего рода, если они бедны и не титулованы, говорят: «Мы не родовиты», — меж тем как милорд ***, внук портного, заседающий в палате пэров, гордится своей принадлежностью к высшей аристократии.
Вдобавок родовые имена передаются по женской линии, что довершает странность и путаность картины, решительно непонятной чужестранцам.
— Я знал, что мы сойдемся, — сказал князь со свойственной ему очаровательной важностью.
Разумеется, я передал наш первый разговор вкратце, сохранив, однако, все его основные положения.
..................
Князь К ***, никогда не позволяющий беседе затихнуть и любящий исследовать интересующие его предметы как можно более тщательно, помолчав, продолжил свои рассказы.....
В манерах князя было столько изящества, любезности и простоты, выражение его лица и звук его голоса сообщали — как бы помимо воли говорящего — любому его слову столько лукавого остроумия, что мы оба пришли в прекрасное расположение духа, и беседа наша растянулась на несколько часов.
Мы коснулись множества замечательных особ и предметов всех времен, в особенности же тех, что принадлежат нашей эпохе; я услышал массу анекдотов, портретов, определений, остроумных замечаний, которыми естественный и просвещенный ум князя К*** невольно одарял меня по ходу беседы; я вкушал редкое и утонченное наслаждение и краснел от стыда, вспоминая первоначальное свое суждение о князе как о скучном подагрике.
Никогда еще время не летело для меня так быстро, как в течение этого разговора, в котором я был в основном слушателем, разговора столь же поучительного, сколь и забавного.
Как ни старался я в разговоре с князем К *** блюсти осторожность, старый дипломат очень скоро постиг направление моих идей и был им поражен.
— Вы чужды и вашей стране и вашей эпохе, — сказал он мне, — вы — враг слова как движущей силы политики.
— Вы правы, — согласился я, — по мне, любой способ обнаружить истинную ценность человека предпочтительнее, нежели публичное красноречие в стране, столь богатой честолюбцами, как наша.
Не думаю, чтобы во Франции нашлось много людей с твердым характером, которым бы не грозила опасность принести свои заветнейшие убеждения в жертву желанию блеснуть прекрасной речью.
— Однако, — возразил русский князь-либерал, — слово всемогуще: весь человек и даже нечто, превосходящее человека, выражается в слове: оно божественно!
— Я того же мнения, — отвечал я, — потому-то я и не хочу, чтобы оно становилось продажным.
— Но людьми можно управлять либо с помощью страха, либо с помощью убеждения.
— Согласен, но поступок убедительнее слова. Вспомните прусскую монархию, вспомните Бонапарта: в его царствование свершились великие деяния. В начале своего правления Бонапарт прибегал более к убеждению, нежели к силе, однако слова свои — а ему не откажешь в красноречии — он обращал только к индивидам, с массами же всегда говорил языком поступков; лишь так и можно потрясать воображение людей, не злоупотребляя Божьим даром; публично обсуждать закон — значит заранее отнять у людей возможность уважать его и, следовательно, ему повиноваться.
— Вы тиран.
— Напротив, я боюсь адвокатов и вторящих им газетчиков, чьи речи живут не долее суток; вот тираны, грозящие нам сегодня.
— Приезжайте к нам, вы научитесь опасаться иных тиранов.
— Сколько ни старайтесь, князь, уж вам-то не удастся внушить мне дурное мнение о России.
— Не судите о ней ни по мне, ни по одному из русских, повидавших свет; природа создала нас столь гибкими, что мы становимся космополитами, чуть только покинем пределы отечества; а ведь подобный склад ума сам по себе есть сатира на наше правительство!.
Тут, несмотря на привычку говорить откровенно обо всем на свете, князь испугался меня, себя, а главное, прочих пассажиров и пустился в рассуждения весьма туманные.
Но вот, что запомнилось мне из его рассуждений:
«Всего четыре столетия отделяют Россию от нашествия варваров, Запад же пережил подобное испытание четырнадцать веков назад: цивилизация, имеющая за плечами на тысячу лет больше, создала нравы, несравнимые с нравами русских.
За много столетий до вторжения монголов скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов; эти чужеземные герои, явившиеся в сопровождении немногочисленного войска, стали первыми русскими князьями, а к их спутникам восходят древнейшие дворянские роды России.
Варяги, принимаемые за некиих полубогов, приобщили русских кочевников к цивилизации. В то же самое время константинопольские императоры и патриархи привили им вкус к византийскому искусству и византийской роскоши. Таков был, с позволения сказать, первый слой цивилизации, растоптанный татарами, когда эти новые завоеватели обрушились на Россию.
От баснословных эпох российской истории до нас дошла память о святых мужах и женах — законодателях христианских народов. Первые славянские летописи рассказывают о подвигах мужественных и воинственных князей.
Память о них пронзает тьму, как пробивается сквозь тучи в грозовую ночь свет звезд. Рюрик, Олег, княгиня Ольга, святой Владимир, Святополк, Мономах — властители, не схожие с великими людьми Запада ни характерами, ни именами.
В них не было ничего рыцарского, это — ветхозаветные цари: нация, которую они покрыли славой, недаром соседствует с Азией; оставшись чуждой нашим романтическим идеям, она сберегла древние патриархальные нравы.
Русские не учились в той блистательной школе прямодушия, чьи уроки рыцарская Европа усвоила так твердо, что слово честь долгое время оставалось синонимом верности данному обещанию, а слово чести по сей день почитается священным даже во Франции, забывшей о стольких других вещах!
Благодетельное влияние крестоносцев, равно как и распространение католической веры, не пошло далее Польши; русские — народ воинственный, но сражаются они ради победы, берутся за оружие из послушания или корысти, польские же рыцари бились из чистой любви к славе:
поэтому, хотя вначале две эти нации, два ростка одного и того же корня, имели между собой очень много общего, история, наставник народов, развела их так далеко одну от другой, что русским политикам потребуется больше столетий на то, чтобы сблизить их снова, чем потребовалось религии и обществу на то, чтобы их разлучить.
Покуда Европа переводила дух после многовековых сражений за Гроб Господень, русские платили дань мусульманам, возглавляемым Узбеком, продолжая, однако, как и прежде, заимствовать искусства, нравы, науки, религию, политику с ее коварством и обманами и отвращение к латинским крестоносцам у греческой империи.
Примите в расчет эти религиозные, гражданские и политические обстоятельства, и вы не удивитесь ни тому, что слово русского человека крайне ненадежно (напомню, это говорит русский князь), ни тому, что дух хитрости, наследие лживой византийской культуры, царит среди русских и даже определяет собою всю общественную жизнь империи царей, удачливых преемников Батыевой гвардии.
Абсолютный деспотизм, какой господствует у нас, установился в России в ту самую пору, когда во всей Европе рабство было уничтожено.
После нашествия монголов славяне, до того один из свободнейших народов мира, попали в рабство сначала к завоевателям, а затем к своим собственным князьям.
Тогда рабство сделалось не только реальностью, но и основополагающим законом общества.
Оно извратило человеческое слово до такой степени, что русские стали видеть в нем всего лишь уловку;
правительство наше живет обманом, ибо правда страшит тирана не меньше, чем раба.
Поэтому, как ни мало говорят русские, они всегда говорят больше, чем требуется, ибо в России всякая речь есть выражение религиозного или политического лицемерия.
Автократия, являющаяся не чем иным, как идолопоклоннической демократией, уравнивает всех точно так же, как это делает демократия абсолютная. Наши самодержцы некогда на собственном опыте узнали, что такое тирания.
Русские великие князья были вынуждены душить поборами свой народ ради того, чтобы платить дань татарам; нередко по прихоти хана их самих увозили, точно рабов, в глубины Азии, в орду, и царствовали они лишь до тех пор, пока беспрекословно повиновались всем приказам, при первом же неповиновении лишались трона; так рабство учило их деспотизму, а они, сами подвергаясь насилию, в свой черед приучали к нему народы;
так с течением времени князья и нация развратили друг друга. Заметьте, однако, что на Западе в это время короли и их знатнейшие вассалы соревновались в великодушии, даруя народам свободу.
Сегодня поляки находятся по отношению к русским в точно таком же положении, в каком находились те по отношению к монголам при наследниках Батыя.
Освобождение от ига далеко не всегда способствует смягчению нравов. Иногда князья и народы, подобно простым смертным, вымещают зло на невинных жертвах; они мнят, что их сила — в чужих мучениях.
— Князь, — возразил я, выслушав пространные рассуждения своего собеседника, — я вам не верю.
Вы выказываете чрезвычайную утонченность ума, пренебрегая национальными предрассудками и расписывая вашу страну чужестранцу таким образом, но я столь же мало доверяю вашему смирению, сколь и гордыне других русских.
— Через три месяца, — отвечал князь, — вы отдадите должное и мне, и власти слова, а пока, воспользовавшись тем, что мы одни (он огляделся по сторонам), — я хочу обратить ваше внимание на самое важное обстоятельство; я хочу дать вам ключ ко всему, что вы увидите в России.
Имея дело с этим азиатским народом, никогда не упускайте из виду, что он не испытал на себе влияния рыцарского и католического; более того, он яростно противостоял этому влиянию.
— Вы заставляете меня гордиться собственной проницательностью; я как раз недавно писал одному из друзей, что, судя по всему, тайной пружиной русской политики является религиозная нетерпимость.
— Вы блестяще угадали то, что вам предстоит увидеть: вы даже не можете вообразить себе, как велика нетерпимость русских;
те из них, кто наделены просвещенным умом и бывали в европейских странах, прилагают величайшие усилия, дабы скрыть свое мнение о триумфе греческого православия, которое они отождествляют с русской политикой.
Не вникнув в существо этого явления, невозможно понять что бы то ни было ни в наших нравах, ни в нашей политике.
Не подумайте, например, что разгром Польши есть следствие злопамятства императора; он — результат холодного и глубокого расчета.
С точки зрения правоверных русских, эти зверства достойны величайшей похвалы; сам Святой Дух нисходит на самодержца и возносит его душу превыше человеческих чувств, а Господь благословляет исполнителя его высших предначертаний; по этой логике, чем больше варварства в поступках судей и палачей, тем больше в них святости.
Ваши легитимистские журналисты не знают, что делают, когда ищут себе союзников среди схизматиков.
Скорее в Европе разразится революция, нежели российский император согласится принять сторону католиков; даже протестанты воссоединятся с папой раньше русского самодержца, ибо протестантам, чьи верования выродились в системы, а религия — в философическое сомнение, осталось принести в жертву Риму лишь свою сектантскую гордыню, император же положительно и всерьез обладает духовной властью и добровольно с ней не расстанется. У Рима и у всех, кто связан с Римской церковью, нет врага более страшного, чем московский самодержец, земной глава своей Церкви, и мне странно, что проницательные итальянцы до сих пор не постигли опасностей, грозящих им со стороны России.
Это весьма правдивое описание поможет вам понять, сколь ложны иллюзии, которыми обольщаются парижские легитимисты.
По этому монологу князя К *** вы можете судить обо всех остальных; замечу, что всякий раз, когда дело доходило до утверждений, рискующих оскорбить московитскую гордость, князь умолкал, если не был совершенно уверен, что никто не может нас услышать.
Признания его заставили меня задуматься, а раздумья вселили в мою душу страх.
Этой стране, которую наши нынешние мыслители долгое время не принимали в расчет из-за ее чрезвычайной отсталости, суждено такое же — если не более — великое будущее, как пересаженному в американскую почву английскому обществу, чересчур прославленному философами, чьи теории породили сегодняшнюю нашу демократию, со всеми ее злоупотреблениями.
Если воинский дух, господствующий в России, не создал ничего подобного нашей религии чести, если русские солдаты не так блистательны, как наши, это не означает, что русская нация менее сильна; честь- земное божество, но в жизни практической долг играет не менее важную роль, чем честь, а может быть, и более важную; в нем меньше великолепия, но больше упорства и мощи.
Этой земле не суждено родить героев Тассо или Ариосто, но герои, способные вдохновить нового Гомера и нового Данте, могут воскреснуть на развалинах нового Илиона, осажденного новым Ахиллом, воителем, который один стоил всех прочих персонажей „Илиады“.
Я убежден, что отныне миром будут править народы не самые беспокойные, но самые терпеливые:
просвещенная Европа склонится только перед силой действительной, меж тем действительная сила наций — это покорство правящей ими власти, подобно тому как сила армий — дисциплина.
Впредь ложь будет вредить в первую голову тем, кто станет к ней прибегать; правда заново входит в силу, ибо годы забвения возвратили ей юность и могущество.
Когда наша космополитическая демократия принесет свои последние плоды, внушив целым народам ненависть к войне, когда нации, именуемые светочами просвещения, обессилеют от политического распутства и, опускаясь все ниже и ниже, впадут в спячку и сделаются предметом всеобщего презрения, вследствие чего всякий союз с этими обеспамятевшими от эгоизма нациями будет признан невозможным, тогда рухнут преграды, и северные орды вновь хлынут на нас, тогда мы падем жертвами последнего нашествия — нашествия не темных варваров, но хитрых и просвещенных властителей, знающих больше нас, ибо наши собственные злоупотребления научат их, как можно и должно править.
Провидение неспроста копит столько бездействующих сил на востоке Европы.
Однажды спящий гигант проснется, и сила положит конец царству слова. Тщетно станут тогда обезумевшие от ужаса поборники равенства звать на помощь свободе древнюю аристократию; тот, кто берется за оружие слишком поздно, тот, чьи руки от долгого бездействия ослабели, немощен.
Общество погибнет оттого, что доверилось словам бессмысленным либо противоречивым; тогда лживые отголоски общественного мнения, газеты, желая во что бы то ни стало сохранить читателей, начнут торопить развязку, хотя бы ради того, чтобы еще месяц иметь о чем рассказывать. Они убьют общество, дабы питаться его трупом.
Обилие света рождает тьму; блеск на мгновение ослепляет.
Германия с ее просвещенными правительствами, с ее добрым и мудрым народом могла бы воскресить в Европе благодетельную аристократию, но правительства германские отдалились от своих подданных: обратив себя в передового стража России,
прусский король, вместо того чтобы, опираясь на здравомыслие своих солдат, сделать их естественными защитниками старой Европы, единственного уголка земли, где по ею пору находила прибежище разумная свобода, превратил их в немых и терпеливых революционеров. Немцы еще могли предотвратить бурю; французам же, англичанам и испанцам остается лишь ждать раскатов грома.
Возвращение к религиозному единству спасло бы Европу, однако кто признает это единство, кто внушит к нему уважение, какими новыми чудесами завоюет религия доверие не признающего ее легкомысленного мира? на чей авторитет станет опираться? Сие ведомо только Господу. Дух человеческий задает вопросы; ответы дает божественное деяние, иначе говоря, время.
Я погружаюсь в размышления, и судьба моего отечества внушает мне горечь и страх.
Когда мир, устав от полумер, сделает шаг к свободе, когда люди снова признают религию делом важным, единственным, какое должно волновать общество, живущее не ради бренной корысти, но ради ценностей истинных, иными словами, вечных, — что станется тогда с Парижем, легкомысленным Парижем, вознесшимся так высоко в царствование скептической философии, с Парижем, безумной столицей равнодушия и цинизма?
Сохранит ли он тогда свое главенство?
Ведь кругом будут поколения, воспитанные страхом, освященные несчастьем, разочарованные опытностью и возмужавшие в размышлениях.
Парижу следовало бы самому начать перемены: можем ли мы надеяться на такое чудо?
Кто поручится, что по окончании эпохи разрушения, когда новый свет воссияет в сердце Европы, центром цивилизации не станет иной город? Больше того, кто поручится, что человечество, возвратившееся к католической религии, не увидит во Франции, всеми покинутой по причине своего безверия, то, что видели в Греции первые христиане, — погасший очаг гордыни и красноречия?
По какому праву сможет Франция рассчитывать на иной удел?
Нации, подобно людям, умирают, а нации пылкие, как вулканы, умирают быстрее других.
Прошедшее наше столь блистательно, настоящее столь бесцветно, что, вместо того чтобы дерзко торопить будущее, нам следовало бы его опасаться. Признаюсь, сегодня наша судьба рождает в моем сердце не столько надежду, сколько страх, и та нетерпеливость французской молодежи, что при кровавом правлении Конвента сулила нам столько побед, кажется мне нынче знамением упадка.
Нынешнее положение дел со всеми его изъянами гораздо более счастливо для всех, нежели та эпоха, которую оно предвещает и о которой я тщетно пытаюсь не думать.
Мне любопытно увидеть Россию, меня восхищает дух порядка, необходимый, по всей вероятности, для управления этой обширной державой, но все это не мешает мне выносить беспристрастные суждения о политике ее правительства
. Пусть даже Россия не пойдет дальше дипломатических притязаний и не отважится на военные действия, все равно ее владычество представляется мне одной из опаснейших вещей в мире.
Никто не понимает той роли, какая суждена этому государству среди европейских стран: в согласии со своим устройством оно будет олицетворять порядок, но в согласии с характером своих подданных под предлогом борьбы с анархией начнет насаждать тиранию, как если бы произвол был способен излечить хоть один социальный недуг!
Этой нации недостает нравственного чувства; со своим воинским духом и воспоминаниями о нашествиях она готова вести, как прежде, завоевательные войны — самые жестокие из всех, — меж тем как Франция и другие западные страны будут отныне ограничиваться войнами пропагандистскими с другими пасажирами парохода и их плавание быстро прервалось в веселую морскую прогулку.
В чем А. де Кюстрин и самолично признается.
"Это морское путешествие, прежде столь страшившее меня, оказалось таким веселым, что я с неподдельным сожалением думаю о его скором конце. Впрочем, можно ли без содрогания ожидать прибытия в большой город, где у тебя нет никаких дел и где ты окажешься среди совершенно чужих людей — город, однако, достаточно европейский, чтобы в нем ты не был избавлен от так называемого светского общества?
Моя пылкая любовь к путешествиям ослабевает, стоит мне вспомнить, что они состоят исключительно из отъездов и приездов. Но зато сколько радостей и преимуществ покупаем мы такой ценой!!! Уже ради одной лишь возможности получать знания, ничему не обучаясь, стоило бы пробегать глазами страны, как пробегаем мы страницы книги: тем более, что одна книга всегда отсылает нас к другой.
Как бы там ни было, на борту корабля мне сопутствовало такое приятное общество, какого я, пожалуй, доселе не встречал; для того, чтобы весело проводить время, недостаточно собрать в одном месте несколько любезных особ; потребны еще обстоятельства, позволяющие каждому показать себя в наилучшем свете; наша жизнь на „Николае I“ напоминает жизнь в замке в ненастную погоду: выйти невозможно, и все умирали бы от скуки, если бы каждый не старался развлечь самого себя, развлекая других: таким образом, наше невольное соседство оборачивается всеобщим благом, чему, впрочем, мы обязаны безупречной общежительности нескольких пассажиров, волею судеб оказавшихся на борту нашего корабля, и, прежде всего, любезности и опытности князя К***."
Но не все так было гладко как писал о себе А. де Кюстин. Российская политическая охранка очевидно давно взяла его под наблюдение и не просто взяла, а подключила к нему своего главного шпиона в Франции!
Который и последовал вслед за Кюстиным из Парижа в Германию а потом сел на тот же пароход!!!
Причем я лично выдвиuаю и свою новую версию о том что появление на пароходе князя Кохловского и Н.И. Греча было не случайным и работали они с Кюстиным " в оперативной паре".
Один во всю "либеральничал" с Кюстиным, а другой все наблюдал и фиксирова все разговоры для составления донесения шефу российских жандармов Бенкендорфу.
И по этому поводу очень верно писал Кеннан Джордж в своей книге: "Маркиз де Кюстин и его "Россия в 1839 году""-
" Среди других пассажиров на борту «Николая I» оказался, по крайней мере, еще один, которому впоследствии пришлось сыграть некоторую роль (хотя и не столь уж заметную) в свл и фиксировал язи с книгой Кюстина. Маркизу показалось, что он угадал в этом человеке русского агента, пытавшегося разузнать о цели его поездки и выведать его отношение к России.
Как это теперь подтвердилось, Кюстин не ошибся. Через три года он безжалостно поставил черную метку, рассказав в своей книге, как на корабле к нему подошел человек,
«...нечто вроде русского ученого, составителя грамматик, переводчика всех немецких сочинений и профессора не знаю уж какого коллежа /.../. Свобода его высказываний показалась мне подозрительной /.../, и я подумал, что, приближаясь к России, неизбежно встретишь ученых подобною сорта».
Этот случай имеет свою забавную сторону, поскольку сей господин, несомненно уязвленный словами Кюстина, стал впоследствии одним из самых ожесточенных критиков его книги.
Это был весьма известный в литературных кругах человек: Николай Иванович Греч, журналист, издатель и автор ценной книги о структуре русского языка.
Судя по всему, именно в эти годы он провел много времени в Париже и действительно содействовал русской полиции в качестве источника сведений о тамошней русской колонии. Ему однако не была свойственна скрытность, поэтому о его роли осведомителя знал не только Кюстин!
Парижские поляки будто бы развлекались тем, что рассылали визитные карточки с надписью: «Н.Греч. Главный шпион Его Величества Императора Всероссийского»
Справка: Никола;й Ива;нович Греч (3 (14) августа 1787, Санкт-Петербург — 12 (24) января 1867, Санкт-Петербург) — русский писатель, издатель, редактор, журналист, публицист, филолог, переводчик.
Родился в Санкт-Петербурге в семье надворного советника, обер-секретаря Сената — Ивана Ивановича (Johann Ernst) Греча (1754—1803) и Катерины Яковлевны Греч (урожденной Фрейгольц), родной тетки известного скульптора П. К. Клодта.
Получил домашнее образование, затем закончил Юнкерское юридическое училище при Сенате (1801—1804), впоследствии преобразованное в Императорское училище правоведения. После окончания Юнкерского училища прослушал несколько курсов в Главном педагогическом училище в 1804—1807 годах. Затем служил секретарем в Министерстве внутренних дел и одновременно преподавал русскую и латинскую словесность в Главном немецком училище св. Петра (c 1804 по 1813 год), в Царскосельском Лицее и различных частных пансионах. Состоял членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (с 1810). Был членом-корреспондентом Петербургской академии наук (с 1827).[1
Греч был близок к декабристам, поддерживал со многими из них дружеские связи.
Состоял секретарём (с 1815), наместным мастером (1817—1818) близкой к декабристам масонской ложе «Избранного Михаила». Активный деятель Вольного общества любителей российской словесности в 1818—1823.
Был одним из инициаторов и руководителей Вольного общества учреждения училищ по методе взаимного обучения. К началу 1825 сменил позиции на благонамеренные, однако и после восстания декабристов не прерывал с декабристами деловых и литературных отношений.
Принимал участие в разработке цензурного устава 1828 года. Служил при министре внутренних дел, затем в Министерстве финансов (1836—1843), состоял членом Учёного комитета при Министерстве народного просвещения.
Многолетние деловые и дружеские отношения связывали Греча с Ф. В. Булгариным. В доме Греча проходили «четверги», на которых бывали К. П. Брюллов, Н. В. Кукольник, П. А. Плетнёв, А. С. Пушкин, гастролировавшие в Санкт-Петербурге артисты.
К заслугам Греча относятся «Практическая русская грамматика» (Санкт-Петербург, 1827; второе издание: Санкт-Петербург, 1834), «Начальные правила русской грамматики» (Санкт-Петербург, 1828), «Пространная русская грамматика» (т. 1, Санкт-Петербург, 1827; второе издание: Санкт-Петербург, 1830) и усилия по унификации русской грамматики.
Коллежский советник (1823), статский советник (1829), действительный статский советник (1838), тайный советник (1863).
За время службы получил в качестве наград (премий) 7500 рублей ассигнациями и 2000 рублей серебром.
Похоронен на Волковском лютеранском кладбище.
А под данной части мы с вами уважаемый читатель попытаемся разобраться с еще одним важным моментом в миссии де Кюстина в России в 1839 году. А именно попытаемся выяснить небыли ли сам де Кюстин французским масоном и не был ли его приезд в Россию обусловлен установлением союза с русскими масонами или открытием какой либо новой масонской ложи иди еще по каким либо масонским делам?
И вот что у автора получилось. Найти документов что де Кюстин был французским масоном не удалось, но зато удалось установить что он ехал в Россию имея при себе многочисленные рекомендательные письма от русских масонов проживавших в Западной Европе к масонам Санкт-Петербурга.
Во вторых занявшись изучением русского масонства по состоянию на 1939 г. я нашел книгу по истории российского масонства http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/masony/1.php и нее видно что на момент посещения де Кюстиным России очевидно только сам император Николай Первый не состоял членом какой либо масонской ложи!!!!
"Запрещение тайных обществ Александром I больно ударило, прежде всего, по официальным масонским структурам: Провинциальному союзу и союзу Великой ложи «Астреи». На тайные же работы розенкрейцеров оно, по крайней мере, на первых порах, повлияло мало.
Смерти Н. И. Новикова (1818 г.), И.А.Поздеева и И.В.Бебера (оба в 1820 г.), способствовали, как это ни странно, определенной консолидации московских и петербургских масонов-мистиков. В отсутствие признанных и не ладивших между собой лидеров «поздние розенкрейцеры» Александровского времени поневоле вынуждены были объединиться вокруг ложи «Теоретического градуса», сначала (1820 г.) в Москве, а затем и в Петербурге.
7 апреля 1821 года здесь, наряду с официальным капитулом, была учреждена новая тайная ложа Теоретической степени во главе с Сергеем Степановичем Ланским.
В своей речи на ее открытии С.С.Ланской говорил о неких тайных начальниках, от имени которых он якобы и руководит ложею. «Получив приказание заниматься с вами, я с трепетом приступаю к сему, но долг повиноваться начальству подкрепляет меня!», - восклицал он. О каком масонском начальстве говорил С.С.Ланской (в то время второй мастер Провинциальной ложи и будущий министр внутренних дел) остается только гадать.
«Речь Ланского, - писала в этой связи Т.О.Соколовская, - не оставляет ни малейшего сомнения, что существовал действительно тот невидимый капитул, коему повиновались и за страх, и за совесть правившие Капитулом Феникса в России наивысшие известные нам русские масоны. Кто были эти неизвестные орденские начальники и где имели они пребывание, о том доныне неизвестно».
Продолжалась после 1822 года, несмотря на августовский рескрипт Александра I, и тайная деятельность лож, в той или иной мере связанных с декабристами, причем характерно, что наряду с непосредственными участниками движения немало оказалось в их числе и активных гонителей участников восстания 14 декабря 1825 года: В.А.Перовский, А.И.Нейдгард, Е.А.Головкин, И.И.Левенштерн, О.И.Прянишников.
Среди членов и сотрудников Верховного уголовного суда над декабристами также было немало масонов: М.Сперанский, Н.Ланжерон, А.Боровков, С.Апраксин, М.Бороздин, А.Бенкендорф, М.Виельгорский. В этом же ряду оказался даже такой, казалось бы, записной либерал, как Николай Семенович Мордвинов (член петербургской ложи «Молчаливости».
«Везде и всюду, - отмечал Н.М.Дружинин, - масонство ценилось как форма общественного сцепления, не только охраняющая тайну организации и боевой подготовки, но и способствующая подбору людей определенного идеологического устремления» . При отсутствии независимых политических структур и недостатке революционного опыта декабристы не могли не вступить в масонские ложи и не встать, по примеру Западной Европы, на путь использования их организационных форм в своих целях.
Настоящим инкубатором и рассадником будущих декабристов была, несомненно, масонская ложа «Трех добродетелей» [892], учрежденная в 1815 году князем С.Г.Волконским, П.П.Лопухиным и М.Ю.Виельгорским.
Это была иоанновская ложа трех первых степеней. По крайней мере, не менее 10 членов ее на 1817 год были, в то же время, и членами декабристской организации «Союз спасения» [894]: генерал-майор князь С.Г.Волконский, князь И.А.Долгорукий, князь С.П.Трубецкой, М.И.Муравьев-Апостол, С.И.Муравьев-Апостол, Н.М.Муравьев, П.И.Пестель, А.Н.Муравьев, А.С.Норов, Ф.П.Шаховской [895].
Из членов масонской ложи «Трех добродетелей» и вышла первая декабристская организация «Союз спасения» (1816 г.).
Характерно, что уже изначально она создавалась по образцу и подобию прусского тайного союза «Тугенбунд» (Друзья добродетели) - полумасонская структура патриотической направленности, образованная в 1808 году в Кенигсберге. Устав «Союза спасения», объединявшего в своих рядах несколько десятков офицеров, был разработан П.И.Пестелем. Согласно показаниям С.П.Трубецкого, уже изначально организация ориентировалась на широкое использование в целях революционной борьбы масонских структур.
К лету 1818 года относится памятное для масонов посещение ложи «Трех добродетелей» императором, в ходе которого А.Н.Муравьев имел неосторожность обратиться к нему по братски на «ты».
«Мирное завоевание» ложи «Трех добродетелей», отмечал Н.М.Дружинин, совсем не исключало необходимости образования крепкого и спевшегося ядра, которое должно было внедриться в расплывчатую масонскую организацию и «переделать ее по своему образу и подобию» [898]. Инициатива исходила от Александра Муравьева. Горячо поддерживал на первых порах идею придания тайному революционному обществу защитной оболочки в виде фактически легализированных правительством масонских лож и другой известный руководитель декабристского движения - Павел Пестель.
Прочными были связи с масонством и второй тайной декабристской организации - «Союза благоденствия» (1818-1821 гг.), в полулегальный филиал которого превратилась под влиянием ее «оратора» Ф.Н.Глинки масонская ложа «Избранного Михаила».
Членами этой ложи были такие известные впоследствии декабристы, как Н.А.Бестужев, В.К.Кюхельбекер, Г.Батеньков, М.Н.Новиков, А.Д.Боровков.
Не случайно и то, что эмблемой «Союза благоденствия» стал пчелиный улей - один из распространенных символов масонства. Связь «Союза благоденствия» с масонством отчетливо проявляется и в истории ложи «Любви к истине», основанной в 1818 году в Полтаве. Эта мастерская принадлежала союзу Великой ложи «Астреи».
Управляющим мастером ее был Михаил Новиков, член первых декабристских организаций «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Наместным мастером ложи был С.Н.Кочубей.
Среди членов - члены «Союза благоденствия» В.А.Глинка и В.С.Лукашевич.
В 1819 году ложа была закрыта. Справедливости ради следует сказать, что далеко не все участники тайных декабристских кружков были такими уж горячими поклонниками масонства. Некоторые из них, как например декабристы В.И.Штейнгель, И.Д.Якушкин, так те и вовсе относились к масонству враждебно. Однако они были все же в меньшинстве.
В 1818 году под Киевом была основана ложа «Соединенных славян» союза Великой ложи «Астреи». Инициатором открытия ее был флигель-адъютант князь Лобанов-Ростовский. Должность управляющего мастера занимал Василий Лукашевич.
.
О том, какое значение имел для декабристского движения масонский фактор, можно судить на основании следующих данных. Из 121 преданного Верховному уголовному суду декабриста в масонских ложах состояло по крайней мере 23 человека: П.И.Пестель (1812-1819), А.Н.Муравьев (1811-1818), братья Матвей Иванович (1816-1820) и Сергей Иванович (1817-1818) Муравьевы-Апостолы, Н.М.Муравьев (1817-1818), князь С.П.Трубецкой (1816-1819), Ф.П. фон Визин (1820), князь С.Г.Волконский (1812), М.Ф.Митьков (1816-1821), Ф.П.Шаховской (1817), М.С.Лунин, Н.Бестужев (1818), братья Вильгельм (1819-1822) и Михаил (1818) Кюхельбекеры, Г.С.Батеньков (1818), А.Ф. фон дер Бригген (1817), Янтальцев (1816), С.Г.Краснокутский (1816-1818), Н.И.Тургенев (1814-1817), К.Ф.Рылеев (1820-1821), Е.Мусин-Пушкин (1821), И.Юрьев. Кроме того известно, что членами заграничных масонских лож были декабристы В.А.Перовский, П.П.Каверин и Н.И.Лорер.
Можно утверждать, что по крайней мере пятая часть, т.е. 20% декабристов, преданных Верховному уголовному суду, были членами масонских лож. Кроме того, масонами был еще целый ряд лиц - членов декабристских тайных обществ, привлеченных к следствию в качестве свидетелей.
Среди них: П.Я.Чаадаев, князь И.А.Долгоруков, М.Н.Новиков, Ф.Н.Глинка, князь П.П.Лопухин, П.И.Колошин, граф Ф.П.Толстой, генерал П.С.Пущин, В.Глинка, И.Бибиков, В.Н.Бакунин, барон Г.Корф, Н.В.Мейер, А.Скалон, Ф.В.Гурко, И.Н.Хотяинцев, В.Ф.Раевский, князь С.П.Трубецкой, В.Л.Лукашевич, Г.Ф.Олизар, князь М.Баратаев, В.П.Зубков, С.Проскура, граф П.И.Мошинский.
Таким образом, даже по самым минимальным подсчетам масонов среди декабристов было не менее 50 человек.
Немало было масонов и среди тогдашней профессуры: профессора и преподаватели Московского университета - И.И.Давыдов, Х.И.Лодер, А.А.Прокопович-Антонский, М.Я.Мудров, М.Я.Малов, М.Гаврилов, Ф.Рейсс, Ф.Кистер, И.Веселовский, О.Ежовский, В.Будревич [916].
Из петербургских масонов, принадлежащих к ученому миру, можно отметить профессоров петербургского университета К.И.Арсеньева и В.Шнейдера, а также профессоров Царскосельского лицея Н.Ф.Кашанского и барона Л.-А.Гауеншильда . Масонами в эти годы были также А.С.Грибоедов, В.А.Жуковский, П.А.Чаадаев, Ф.П.Толстой, К.А.Тон, А.Л.Витберг, И.П.Мартос, И.Н.Воронихин, А.А.Дельвиг, Н.И.Греч, А.Григорьев и многие другие известные деятели отечественной культуры.
Успех масонской пропаганды в России во многом был связан с тем, что в условиях русской действительности масонство наши образованные классы воспринимали как некий символ прогресса. А отставать от прогресса, конечно же, никому не хотелось. «На масонство у нас смотрят как на людей высшей интеллигенции, как на людей «передовых», - констатировал современник описываемых событий [918].
Как отмечал в своих мемуарах масон Пржецловский, масонство в те годы составляло «едва ли не единственную стихию движения в прозябательной жизни того времени; было едва ли не единственным центром сближения между личностями даже одинакового общественного положения».
«Вне этого круга, - подчеркивает мемуарист, - общительность, как ее видим в европейских городах, не существовала; все как-то чуждались друг друга, да и не
В отсутствие притока свежих сил, русское масонство 1830-х - 1840-х годов явно замыкалось в узких по своему составу семейных кружках, ограничивавшихся, как правило, членами одной семьи и их близкими знакомыми. Наиболее известна из них семейная масонская династия Комыниных-Арсеньевых, насчитывающая целых пять поколений масонов.
От старших к младшим переходили в этих семьях предания, масонская символика и обрядность и, конечно же, масонские архивы.
Были, хотя и крайне редко, и новые посвящения. В идейно-теоретическом плане все это были убежденные мистики. Некоторые из них, как то С.С.Ланской, А.Н.Муравьев, А.Н.Голицын, С.Д.Нечаев, В.И.Кутневич занимали видное положение в обществе. Судя по всему, пишет современный исследователь, В.С.Арсеньев, протоиерей С.Соколов, Д.И.Попов, С.С.Ланской, Д.Ф. и Ф.А.Голубинские, А.Григорьев, граф М.В.Толстой, генерал-майор П.А.Болотов, В.А.Жуковский, А.Н.Пыпин и ряд других известных лиц принадлежали к одному и тому же масонскому кругу,. хотя и не все из них были москвичами [925].
Свое масонское общественно-политическое лицо эти люди проявляли в Николаевское царствование в активном участии в различного рода секретных комитетах по крестьянскому делу и разработке планов либеральных преобразований в России, чем, несомненно, способствовали приближению эпохи так называемых «великих реформ».
«В английской франкмасонской литературе, - отмечал в своей записке по истории масонства в России Л.Д.Кандауров, - имеется указание на то, что с 1856 по 1863 год русское правительство не преследовало существовавших тогда в России лож, может благодаря тому, что император Александр II был, кажется, посвящен в одной из английских лож в молодости. Не преследовало, но отнюдь не поощряло. Есть сведения, что в эти годы были возобновлены работы новиковской ложи «Нептун» в Санкт-Петербурге, где тогда и были посвящены известный историк русского франкмасонства А.Н. Пыпин и П. Беклемишев, впоследствии руководивший ложей «Карма» в Петрограде» [926].
Масонство, отмечал князь П.В. Долгоруков, превратилось в эти годы «в общество взаимного вспомоществования и поддержки взаимной; богатые люди щедро помогали бедным. Люди влиятельные, сильные, имеющие связи, усердно покровительствовали своим собратьям». Любопытное описание масонских лож этой поры читатель найдет в известном романе А.Ф. Писемского «Масоны» (СПб, 1880). Тайную масонскую ложу в Москве возглавлял вплоть до начала 1860-х годов Сергей Павлович Фонвизин. Начальником петербургских братьев был Сергей Степанович Ланской.
Ленивый, бестолковый и беспечный, он ничего не делал по своей должности, но благодаря обширным масонским связям, дошел в 1855 году до должности министра внутренних дел."
(конец ч.2).