Дорогие известные и неизвестные читатели!
Простите, но этот текст ещё не прошёл стресс-контроль.
Заходите в следующий раз.
книга 5. стр. 241
4.
По какой-то прихоти Великий Царь снова обратил свой взгляд на запад, значит, в это царствование экспедиции на восток не будет. Засим последовало: грусть проводов Фань Чи, радость женитьбы на дочери Великого Царя и все последующие пять лет удовольствия различных высоких придворных должностей, включая заветный статус царского друга — титул, который я по-прежнему ношу, но которым при нынешнем дворе уже не смею пользоваться. В качестве «царева ока» я совершил инспекционную поездку по ионийским городам. Мне очень понравилась эта командировка. Я вполне подходил к такому делу по своему высокому рангу, кроме того, я всё же грек, хотя и отчасти. Кроме того, я посетил Абдеру, где встретился со своим дедом, принявшим меня, как единственного сына. Он был богат, умен. Он был софистом уже тогда, когда про них в Греции ещё не слыхивали. Протагор был тогда в Абдере резчиком по дереву, имел свою мастерскую и, возможно, повлиял на моего деда, или наоборот. Встретился я также с моим дядей, а твоим дедом, Демокрит. Он тогда был восемнадцатилетним юношей, и его интересовали разве что деньги. Не буду распространяться на тему, которой ты сам владеешь лучше. Из Абдеры я отплыл домой. Плавание закончилось в Галикарнасе, где мы и причалили в свете утренних лучей. Сойдя на берег, я едва ли не ожидал увидеть самого себя — вострорженного юношу, впервые увидевшего море и не менее внушительное «царево око». Однако вместо призрака своей молодости я увидел возмужавшего Мардония. Он сидел на краю мола в окружении разгружавших сети рыбаков. — «Дорогу «цареву оку»! — крикнул глашатай. — «Дорога свободна. — Мардоний встал и низко поклонился. — Добро пожаловать в Галикарнас!» — «Владыка морей!» Мы обнялись, и я ощутил под толстым халатом его бесплотное тело. Прошло два года с тех пор, как Мардония ранили. Лицо его было бледным, по-детски ясные голубые глаза отражали яркий свет морского утра. — «Я совсем удалился от мира, — сказал он, когда мы шли к стоящему на холме дворцу Артемизии. — Никто меня не видит и не помнит уже». — «Никто не видит, но помнят все. Чем ты тут занимаешься?» Мардоний остановился у подножия холма. Он тяжело дышал, на висках блестел пот. — «Когда меня отстранили от командования, я сказал Великому Царю, что хочу удалиться от двора». — «Навсегда?» — «Думаю, навсегда бывает только смерть.— Он как-то странно смотрел на меня. — Кто мог подумать, что ты возьмешь жену из нашей семьи?» — «Их семьи. Да, дорогой родственник». — «По крови, и моей тоже. И твоей — через женитьбу. И через неизменную любовь Ксеркса». Мы стали взбираться к Приморскому дворцу, и Мардоний взял меня под руку. Он даже не хромал, а шатался: все тело раскачивалось из стороны в сторону. На полпути Мардоний отпустил мою руку. — «Взбираться хуже всего, — проговорил он и опустился на известняковый выступ». Я сел рядом. Городские дома внизу напоминали игральные кости, разбросанные вдоль пурпурного пролива, отделяющего материк от зеленых гор острова Кос. Я думал о пиратах, живущих в его живописных горах, о бедных представителях власти на острове, о недобираемых налогах. Как строгий надзиратель, как неподкупное «царево око». «Как только молодой Артафрен и Датис отправились в Грецию, я уехал в Галикарнас. И с тех пор здесь… всё никак не соберусь с силами. Однако в будущем году я намереваюсь командовать войском». — «Но будет ли в следующем году поход? Афины разгромлены, какой смысл?» Я ткнул пальцем в маленькую окаменевшую рыбку, застрявшую в известняке, — реликт времен вавилонского потопа. — "Смысл? Большая Греция. Сицилия. Италия. — Мардоний оскалился. — Я не показывал тебе карту?" — "Нет. Да и я не показывал тебе мою — индийских царств". — "Мы никогда не сойдемся". — "Да. Но тебе-то к чему волноваться? — сказал я не без горечи. — Ты всегда побеждаешь… Ты обладаешь какими-то чарами. Говоришь Великому Царю: нападем на Грецию — и он нападает". — "Чарами обладает Гиппий, — серьезно проговорил Мардоний. — Я только молюсь, что-бы они продолжали действовать. Такой старик, а отправился с флотом. И все греки тоже, кроме Демарата. Он остался в Сузах вместе с Великим Царем". — "Чего же хочет Демарат?" — "Власти над миром. Чего еще можно хотеть?" Тут его бледное лицо вдруг порозовело, как коралл. И только тогда до меня дошло, что он собирается не просто выздороветь, но добиться если не власти над миром, то хотя бы командования войсками Великого Царя. К нам приблизился пастух со стадом коз. — "Мы правим миллионами людей, а они даже не знают наших имен". — "Но точно знают, что Дарий — Великий Царь". Мардоний покачал головой: "Многие пастухи не знают имени царя, это точно". Тут мы заспорили. Пока Мардоний отдыхал на камне, я пробрался сквозь проходившее стадо к пастуху, чем весьма напугал его. Я заговорил с ним, он что-то отвечал. Его дорийский диалект показался мне древним, а его поставил в тупик мой ионийский. В конце концов мы нашли кое-как общий язык, и я смог спросить: "Кто твой хозяин?" — "Деметрий, молодой господин. Он владеет всем склоном по ту сторону горы. И стадо тоже его". — "А кто хозяин Деметрия?" Нахмурившись, пастух задумался. Кто по своей природе не охотник, всегда принимает сторону дичи. — "Не знаю", — наконец сказал пастух. Я указал на серый дворец наверху: "А кто царица?" — "Царица?" — Он произнес это слово, словно никогда его не слышал. — "Кто ее хозяин?" - настаивал я. — "Ее муж, наверное". — "Она вдова. Но над ней есть господин, ее владыка". — И снова я употребил непонятное пастуху слово. — "Владыка?" — повторил он. — Нет, я редко хожу на этот склон. Здесь многих не знаю". — "Но ты, конечно, знаешь имя Великого Царя. Он твой владыка, как и мой, и его имя знает весь мир". — "И как же его зовут, молодой господин?" Мардоний был в полном восторге. Я — нет. Должен же быть какой-то способ достучаться до этих людей! — "К чему беспокоиться? Он смотрит за козами и платит что-то землевладельцу, а тот платит налог царице, которая платит дань Великому Царю. Чего еще хотеть от этой деревенщины? Зачем забивать им голову, кто мы такие и кто такой Дарий? Мы продолжили свой путь к вершине. - Лицо Мардония заливал пот.— Двор — это не мир, — вдруг сказал он. — Да. Но мир принадлежит нам — их мир тоже. Знают они о том или нет, неважно... Ты никогда не был в море". Его слова звучали непонятно. Я напомнил, что пересек южное море, но Мардоний покачал головой:"Я не об этом. Ты никогда не командовал кораблем. Это совсем другое". — "Да уж, владыка морей". Я дружески поддразнил его. Но он не ответил, задыхаясь от усилий. Мы присели на раз-битую колонну напротив дворца и смотрели, как приходят и уходят просители. — "Что нового о Ксерксе?" Мардоний вытер рукавом пот со лба. Солнце уже утратило утреннюю свежесть, и жар исходил будто от земли. — "Он в Персеполе, — ответил я. — Строит". — "Строит? — Мардоний подобрал кедровую шишку. — Это не жизнь. — Он встопорщил чешуйки в поисках орехов и, ничего не найдя, швырнул шишку об дерево, на котором она выросла. — Я говорил Великому Царю, что Ксеркс должен вести войско на Афины. — Это была ложь, но я промолчал. — Он согласился". — "Однако идти в поход Ксерксу не разрешил". Мардоний потер рукой шершавую поверхность гранитной колонны. — "Ксерксу нужны победы, — сказал он, лаская камень, как своего коня. — В прошлом году, когда я понял, что до войны не окрепну, я советовал Дарию отменить наступление на западе и послать войско в твои обезьяньи страны". — "Правда?" Вопрос прозвучал недопустимо грубо. Потому что я не знал ответа. — "Благородный перс не способен лгать, — ответил Мардоний и добавил: — Даже когда лжет. Это правда. Я хочу одного — покорить греков и не желаю делить победу ни с Артафреном, ни с Датисом. Поэтому было бы неплохо, чтобы Ксеркс с войском в этом году перешел Инд". — "А на следующий год ты бы повел войско на запад?" — "Да, я хотел этого. Но получилось не так". Я поверил Мардонию. В конце концов, не секрет, что он хочет стать сатрапом европейской Греции. А теперь выходило, что эта высокая должность достанется Артафрену, и я сменил тему:"А как царица Артемизия, довольна своим положением?" Мардоний рассмеялся: "Которым именно? У нее их несколько". — "Я говорю как «царево око». Она не считается с сатрапом, имея дело напрямую с Великим Царем. Сатрапу это не по вкусу". — "А вот Артемизии нравится, и ее народу - тоже. Это дорийский город, а дорийцы склонны боготворить царские семьи. И потом, как я заметил, она популярна в своих владениях. Когда я разогнал ионийских тиранов, то прогнал и ее тоже. И вскоре получил от нее послание, где говорилось, что если я хотел свергнуть династию, древностью не уступающую арийским богам, то должен был победить ее в бою. — "Один на один?" — "Был такой намек, — ухмыльнулся Мардоний. — В общем, я послал ей успокоительный ответ в сопровождении моей собственной сиятельной персоны с еще не поврежденной ногой". — "И она приветствовала тебя на полу?" — "На троне. Потом на ложе. Пол — для совсем юных. Она страшная женщина, и я бы отдал… Я бы отдал мою покалеченную ногу, чтобы жениться на ней. Но это невозможно. И я живу с ней не таясь, словно консорт. Удивительно. Эти дорийцы не похожи на остальных греков, и вообще ни на кого. Женщины творят все, что вздумается. Наследуют имущество. У них даже есть свои игры, как у мужчин. Кроме Галикарнаса, я не бывал в дорийских городах. Подозреваю, что Галикарнас — лучший из них, как Спарта — худший. Независимость дорийских женщин всегда раздражала Ксеркса. В конце концов он развелся со всеми женами-дорийками и прогнал дорийских наложниц на том основании, что не выносит их вечной унылости. Они действительно тосковали, попав в гарем. Я тут открыл, что нет таких чудных нравов, с какими человек рано или поздно не встретится, если заедет достаточно далеко". Артемизия приняла нас в длинном зале с маленькими окошками, выходящими на море и темно-зеленый Кос. Она стала дородней, но волосы сохранили свое золото, лицо вполне сносно, несмотря на уже обозначившийся второй подбородок. Мой глашатай, как положено, объявил о моем прибытии. Царица поклонилась моей должности, опять же - как положено. Потом сказала: «Добро пожаловать в Галикарнас!» — а я сказал о милости Великого Царя к своим вассалам. Она громко поклялась повиноваться персидской короне. Затем наша свита удалилась. — "Кир Спитама — неумолимый надзиратель. — Мардоний пришел в доброе расположение духа. — Даже поклялся наполовину увеличить дань с вас". Он вытянулся на узком ложе, поставленном так, чтобы видеть в окне залив. Мардоний говорил, что целые дни проводит, рассматривая приходящие и уходящие корабли. В то утро, с первым лучом солнца, только завидев мой парус, он поковылял вниз пприветствовать меня. — "Моя казна принадлежит Великому Царю". Артемизия соблюдала протокол. Она сидела, выпрямившись, на высоком деревянном кресле. Я почти так же прямо сидел в кресле пониже. — "А также мое войско и я сама". — "Я доложу об этом владыке всей земли". — «Царево око» может добавить: когда Артемизия говорит, что принадлежит ему, это в самом деле так. Но не для гарема. Для поля боя только". Должно быть, я выразил все свое удивление. Но Артемизия невозмутимо продолжала воинственные речи:"Да, я готова в любое время вести мое войско в любое сражение, какое Великий Царь сочтет нужным выиграть. Я надеялась принять участие в весеннем походе на Афины, но Артафрен отверг мое предложение". — И теперь мы утешаем друг дружку, — сказал Мардоний. — Два полководца, которым не с кем воевать". На мой вкус, Артемизия была слишком мужеподобна. Физически это была женщина в теле, но обращенное ко мне красное жесткое лицо напоминало лицо скифского воина. Не хватало только усов. Однако Мардоний говорил, что ни от одной из женщин он не получал такого ничего лучше. Никогда не знаешь, в ком что кроется. Мы поговорили о войне в Греции. Никаких новостей от Артафрена не поступало с тех пор, как он сжег город Эретрию и продал в рабство тамошних жителей. Предполагалось, что он уже вошел в Афины. Благодаря тому, что Мардоний прогнал ионийских тиранов, демократическая партия в Афинах была настроена проперсидски и серьезного сопротивления не ожидалось. Большинство видных афинян были или за персов, или подкуплены персами, или два в одом. Пока я говорил о нашей победе в Эретрии, Мардоний молчал, а Артемизия была сдержанна и мрачна. Эта тема не могла доставить удовольствия нашему раненому льву. В конце концов царица прервала мой пристальный анализ военной ситуации в Греции: "Мы слышали о вашей скорой женитьбе на дочери Великого Царя".
— "Да, теперь он мой родственник. — Мардоний оживился. — Когда-то был вроде мага, хлестал хаому, а теперь вот член царской семьи". — "Я не маг". Меня всегда раздражало, когда меня так называли, и Мардоний знал это. Друзья детства всегда ведут себя подобным образом, если вообще не становятся врагами. — "Это он так говорит. А подведи его к огненному алтарю, тут же схватит священный хворост и запоет…" — "И какая же из благородных дам мать вашей жены?" — перебила Мардония Артемизия. — "Царица Атосса, — официальным тоном ответил я, — дочь Кира Великого, в честь которого я назван". Я был удивлен, что Артемизия не знает имени моей жены. Но возможно, она только притворялась. — "Мы так далеко тут, у моря, — сказала царица. — Знаете, я ведь ни разу не была в Сузах". — "Мы поедем туда вместе, когда я вернусь ко двору". Мардоний тихо поднимал и опускал больную ногу, упражняя мышцы. — "Не думаю, что это будет прилично". — Артемизия подарила нам одну из своих нечастых улыбок. На минуту она показалась мне женственной, даже красивой. — "И как же зовут вашу благородную жену?" — "Пармис!" ...Демокрит хочет узнать побольше о моей женитьбе. Его заинтриговало имя моей жены. В свое время меня оно тоже заинтриговало. Наслушавшись злобных излияний Атоссы на жену Дария Пармис, я не поверил своим ушам, когда распорядитель двора сказал, что моей женой будет дочь Атоссы Пармис. — Это самая прекрасная из дочерей Атоссы. Так принято выражаться при дворе, и означают эти слова, разве что: она не так уж уродлива. Когда я спросил, не в честь ли дочери узурпатора ей дали такое имя, распорядитель не захотел ответить. Атосса мало что прояснила. — "Пармис — распространённое у Ахеменидов имя, вот и все. Увидишь, характер у нее скверный, но она совсем не глупа. Я бы не хотела такого сочетания в жене, будь я мужчиной. Но я женщина, к несчастью. Но не так важно, какова она, а важно, кто она. Бери ее. Если будет совсем несносна, бей почаще. Это действует". Я взял и как-то раз побил свю жену. Ни к чему хорошему это не привело. Пармис была женщиной с очень злобным характером и сильной волей, так что совет Атоссы оказался катастрофично ошибочным. Физически Пармис напоминала Дария, но черты, красивые у Великого Царя, совершенно не шли к ее лицу. Когда мы поженились, ей было восемнадцать, и она была в ужасе от этого брака. Дочь Великого Царя предполагала выйти, в худшем случае, за кого-нибудь из Шести, а в лучшем — за царя соседнего государства. Вместо этого ее выдали за «царево око». К тому же Пармис была убежденной поклонницей демонов и затыкала уши при одном лишь упоминании Зороастра. Однажды она так меня разозлила, что я сильно ударил ее тыльной стороной руки. Она упала на низенький столик и сломала себе левое предплечье. Говорят, женщины любят мужчин, которые к ним жестоки. В случае с Пармис это было всё наоборот - она возненавидела меня, как никогда ранее. Несколько лет я жил собственным хозяйством в Сузах, а Пармис делила женскую половину с Лаис, которая, конечно же, очень ее полюбила. Причуды Лаис безграничны. Я не держал в доме наложниц из-за нехватки места и не заводил новых жен, так что две дамы вольготно жили вместе. Я никогда не пытался узнать, о чем они говорят. Я и без того прекрасно представляю их беседы. После того как Пармис родила мертвую дочку, я перестал с ней встречаться, а когда Великим Царем стал Ксеркс, я тайно просил его забрать эту ведьму обратно, что он и сделал. Пармис благополучно умерла, когда я был в Китае. Это невеселая история, Демокрит, и я не буду на ней задерживаться. Я спросил Артемизию о ее отношениях с сатрапом. Как «царево око», я собирался загладить обиды и подвести какой-то итог тому, чего не удалось избежать. Артемизия отвечала на вопросы невозмутимо и добродушно. — "У нас прекрасные отношения. Он не заходит ко мне, я не хожу к нему. Я плачу дань прямо в Сузы, и казначей вроде бы доволен. Он несколько раз навещал меня". — "Кто там теперь казначей?" Мардоний любил притворяться, что не знает имен должностных лиц канцелярии, он-де выше простоты. Но он знал, как и все мы, что империей управляют именно они - чиновники канцелярии и евнухи гарема, а вовсе и не царь. — "Барадкама, — ответил я. — Он считается честным. Я знаю, он требует полного отчета о расходах в Персеполе, и, если хотя бы одна сделка по кедровым бревнам не учтена, слетают головы". — "Хотела бы я, чтобы мне так служили в моих малых делах", — сказала Артемизия. Вдруг за стеной раздались звуки лиры. Мардоний застонал, а Артемизия выпрямилась в своем кресле. В дверях стоял высокий рыжеволосый мужчина в нищенской одежде. В одной руке он держал лиру, в другой — посох странника. Идя к нам, он стучал палкой по полу, как это делают слепцы, но не я. Кажется, не все знают, что слепые могут на расстоянии чувствовать препятствие. Не могу этого объяснить, но это так. В результате я редко спотыкаюсь и еще реже натыкаюсь на стены. Тем не менее некоторые слепцы, обычно нищие, любят выставлять свою немощь, стуча перед собой палкой при ходьбе. Это уже лишнее. — "Приветствую тебя, царица! — Громкий голос слепого звучал крайне неприятно. — И вас, благородные мужи! Позвольте смиренному певцу-сказителю доставить вам радость песнями его предка, слепого Гомера, который пришел с того покрытого горами и наполнящегося быстрыми реками острова Кос. Да, во мне течет кровь того, кто пел об ахейцах, плывших в высоковратную Трою. Да, я тоже пою те песни, что пел Гомер, сказания о прекрасной Елене и лживом Парисе, об обреченном Патрокле и его возлюбленном мальчике — капризном Ахилле, о гордом Приаме и его горестном падении! Внемлите же!" Баюн под аккомпанемент расстроенной лиры затянул нечто нескончаемое. Голос певца был не только дурным, он еще и оглушительным. Но совсем уже несуразной была сама песня. Как все говорящие по-гречески, я знаю наизусть множество стихов Гомера и распознал немало отрывков, вылетавших — нет, извергавшихся — из уст слепого, как камни из пращи. Сначала он пел из Гомеровой «Илиады», грубо подчеркивая шестистопный размер. Затем спел что-то совершенно новое в семистопных строках, что прямо про-тиворечило спетому ранее. У меня было чувство, что я вижу сон, какие случаются после сытного лидийского обеда. Когда наконец сказитель смолк, Мардоний застыл на своем ложе, как труп, Артемизия неколебимо сидела в кресле, а «царево око» тупо пялилось на певца. — "Почтенный Кир Спитама, позвольте представить моего брата, принца Пигра", — сказала Артемизия. — "Смиренный сказитель с удовольствием споет ахейскому благородному мужу". — Пигр низко поклонился мне.
— "В действительности я перс, — отвечал я в некотором отупении. — То есть, конечно, я наполовину лишь грек…" — "Я знал это! Глаза! Брови! Властные манеры! Какое сходство с Ахиллом!" — "Так вы не слепой?" — "Нет. Но я истинный потомок Гомера, который жил вон за тем проливом. - Правда, Гомер родился не на Косе, а на Киосе, но я промолчал. — Его музыка течет через меня". Прямо в наши несчастные уши... — "Да уж, я слышал, — очень вежливо сказал я и вдруг вспомнил его характеристику Ахилла. — Несомненно, Ахилл был старше Патрокла и, конечно, не был его мальчиком. Разве они были любовниками на греческий манер?" — "Вы должны дать некоторые права моему вдохновению, благородный муж. К тому же мой предок считал, что Ахилл был моложе, но не посмел этого сказать". — "Пигр — это возрожденный Гомер", — сказала Артемизия. Я не понял, шутит она или говорит серьезно. Мардоний повернулся к нам спиной и во-всю уже храпел. — "Персидский Одиссей спит, — прошептал Пигр. — И мы должны говорить потише, — добавил он, повысив голос. — Но как долог путь отсюда до его дома на Итаке, где жена Пенелопа замышляет предать его смерти, потому что ей нравится быть царицей Итаки и содержать гарем мужчин!" — "Но Пенелопа была рада возвращению Одиссея…" Я замолк, с запозданием поняв, что к чему. Передо мной стоял сумасшедший, и все речи его были бредом. Или Пигр только притворяется сумасшедшим из страха перед Артемизией, которая после смерти отца захватила корону, по праву принадлежащую брату. Если это правда, то начавшееся представление постепенно перешло в реаль-ность. Если слишком долго носить маску, неизбежно станешь походить на нее. За время правления Артемизии Пигр переработал всю «Илиаду». На каждую строку Гомера он написал собственную. Результат получился убийственный, особенно в его исполнении. Пигр также написал необычайно умное повествование о войне лягушек с мышами и как-то летним днем спел мне это произведение приятным, чистым голосом, и меня очень позабавила его резкая сатира на претензии арийского военного сословия — сословия, к которому я и принадлежу, и нет. Я от души наградил певца аплодисментами. — "Чудесное сочинение!" — "Как ему и подобает быть, — ответил он, мотнув головой и снова прикидываясь слепым. — Это сочинил Гомер. Я только его воскресший голос". Пигр улыбнулся, приложил пальцы к губам и на цыпочках удалился. Потом я часто думал, что же стало с ним в сыром Приморском дворце Артемизии? В Галикарнас к нам пришла весть из Греции. Не помню, кто ее доставил, — наверное, какой-нибудь купеческий корабль. Не помню точно, что там говорилось, но мы с Мардонием так встревожились, что на следующее же утро покинули Галикарнас и вместе отправились в Сузы.
5.
До сих пор афиняне преувеличенно считают битву при Марафоне величайшей победой в истории военного искусства. На самом деле до того, как Датис разграбил Эретрию и сжег городские храмы, Афины готовы были сдаться. Афинскую демократическую партию возглавляли Алкмеониды, клан нашего благородного Перикла, и они недвусмысленно намекали: если Персия поможет им изгнать аристократическую партию, они охотно признают власть Великого Царя. Что они собирались сделать с Гиппием, не известно. Хотя демократическая партия часто вступала в союз с Писистратидами, само слово «тиран» уже звучало ругательством, а некогда оно (ата-арий-ант) означало всего лишь тень бога на земле. Я никогда не понимал, почему вдруг тираны оказались в такой немилости. Греки — самый изменчивый из всех народов, им легко надоесть! Они не выносят законоположенного порядка вещей. По их мнению, старое не может быть хорошим, а новое — плохим, разве что когда состарится. Они любят радикальные перемены во всем, неизменно лишь их мнение о себе, как о глубоко религиозной нации, что на самом деле нонсенс. Персы другие. Великие Цари могут приходить и уходить, часто в результате кровавых событий, но государственное устройство неизменно: то же в Индии и Китае... Разгромив Эретрию, Датис проиграл войну. Заключи он союз с эретрийскими демократами, они бы предложили ему землю и воду, а потом, имея в тылу Эретрию, Датис мог бы идти на Афины, где ему всегда обеспечен радушный прием... Демокрит думает, что Афины оказали бы сопротивление даже в том случае, если бы Эретрия осталась неприкосновенной. Сомневаюсь. Годы спустя, когда величайший афинский полководец Фемистокл был изгнан им же спасенным народом, он бежал в Сузы. Я часто говорил с ним о греках вообще и афинянах - в частности. Фемистокл признал, что, уцелей Эретрия, Марафонской битвы бы не было. Но, узнав о разгроме Эретрии, афиняне в панике призвали на помощь всех своих союзников. Как обычно, спартанцы прислали свои сожаления. Этот воинственный народ весьма изобретателен в поисках оправданий, когда нарушает обязательства перед ненадежными союзниками. Очевидно, тогда луна была полной — или наоборот. Я не удивлюсь, если окажется, что персидская казна заплатила спартанским царям, чтобы они сидели дома. Барадкама, казначей, не раз жаловался, что из всех, получавших секретные выплаты, спартанцы — самые ненадежные. Только не надо думать, что я так не люблю Спарту, потому что сам наполовину грек. На отчаянный призыв афинян откликнулись только платейцы. И вот, прямо напротив узкого пролива, отделяющего Эретрию от Аттики, афинские и платейские войска под командованием бывшего тирана Мильтиада заняли позиции на Марафонской равнине. С большой политической ловкостью этот бывший вассал Великого Царя умудрился добиться назначения афинским стратегом, в интересах консерваторов. Конечно, демократы его ненавидели. Но благодаря ошибке Датиса с Эретрией обе партии сплотились вокруг этого человека, и наши войска были остановлены. Нет, я не буду снова описывать эту битву, которую сейчас, в этот самый момент, старики смакуют во всех подробностях. Скажу только, что афиняне потеряли не меньше, чем персы. Но кто в Афинах поверит, что такое могло быть? Наши войска в боевом порядке погрузились на корабли, и Датис приказал держать курс прямо на Пирей: он надеялся достичь Афин раньше, чем греческое войско вернется из-под Марафона. Когда флот огибал мыс Суний, Алкмеониды дали ему знак, что город пуст, и грянул бы штурм, если бы.... у самого Фалера Датиса не задержал встречный ветер; когда же ветер стих, афинское войско уже было в городе и персидская экспедиция закончилась. Датис отправился домой. В Галикарнасе мы узнали только, что Датис и Артафрен вернулись назад... Никогда я не видел Мардония в таком приподнятом настроении. Он стал набирать вес и временами даже забывал про хромоту. "В будущем году командовать точно буду я", — сказал он мне, когда мы верхом выехали из Галикарнаса. В воздухе стоял тяжелый запах забродившего винограда, на земле толстым слоем валялись маслины. - "У них был шанс! Но – увы! — ликовал Мардоний. — Мне следовало этого ожидать. Год назад сивилла в Делосе сказала, что я умру хозяином Греции. — Лицо его пылало. — Можешь пойти со мной. Я сделаю тебя наместником в Афинах… Нет, не стоит: ты не захочешь быть наместником развалин. Я отдам тебе Сицилию". — "Я бы предпочёл Индию". Не исполнилось, однако, ни то, ни другое. Дарий был разгневан поражением Датиса. Из привязанности к старшему, Артафрену, он не упрекал младшего, он просто включил его в список отстраненных от активной жизни — к радости Ксеркса. Но когда наследный принц попросил разрешения возглавить следующую экспедицию против Афин, Великий Царь отказал, сославшись на нехватку денег. Требовалось время, чтобы пополнить казну, построить новый флот, подготовить войска. Последние дни жизни Дарий провел на удивление тихо. Он смирился с тем, что больше не возглавляет войско сам. И еще пришел к ложному заключению, что у него нет надежных полководцев. Хотя Мардоний и оставался фаворитом, Великий Царь обращался со своим честолюбивым племянником, как со страдающим теми же недугами. — "Ну что мы за пара! — говорил Дарий в экбатанских садах, прогуливаясь под руку с Мардонием. — Два старых воина, уже повидавших свое. Посмотри на свою ногу! Я бы на твоем месте ее отрезал. Чем плоха деревянная, раз дни битв позади? А для нас они позади. О, это печально!" Дарию нравилось мучить Мардония. Ведь своего племянника он любил больше всех из нашего поколения. Возможно, поняв, что самому ему уже никогда не сражаться, Дарий хотел разделить с Мардонием свою печаль. Мардония удаление от дел совсем не обрадовало. Я даже был однажды свидетелем того, как он, смертельно побледнев, отплясывает перед Дарием, желая показать, что нога его в полном порядке. В действительности Мардоний так и не смог избавиться от хромоты. Правда, на коне он держался неплохо и не имел трудностей на боевой колеснице, где натягивал ремень, чтобы перенести вес с больной ноги на здоровую. Прелестный двор в последние дни Дария был весьма опасен: сплошные заговоры и контрзаговоры. Не могу сказать, что вспоминаю о тех днях с большим удовольствием. Во-первых, мне было нечего делать. После похвалы за испол-нение обязанностей «царева ока» я был назначен на новый пост. Но из милости не вышел. Я по-прежнему оставался зятем Дария и по-прежнему носил титул царского друга. Произошло то, что часто случается при дворе: я стал не нужен монарху. К тому же, думаю, при моем появлении Дарию вспоминались снившиеся ему некогда коровы, но не ему теперь их пасти… Кому понравится напоминание о том, что не удалось выполнить в жизни? Двор ясно видел, что век Дария подходит к концу, что протянет он недолго, и все же никто из нас не мог представить мир без него. Дарий всю нашу жизнь был Великим Царем. Другого мы не знали. Даже Ксеркс не мог по-настоящему представить себя на месте Дария, а никто не скажет, что Ксерксу не хватало веры в свое величие. В гареме продолжала верховодить Атосса. Она старалась продвигать восточную политику, но неуспешно. В те последние дни Дария не увлекали никакие рискованные планы. Большую часть времени он проводил со своим тайным советом, часто встречался с начальником стражи Астафином и казначеем Барадкамой. Великий Царь приводил в порядок домашние дела. Внезапная смерть Гобрия разогнала тучи. Через несколько недель после нее бывший на-следник трона Артобазан удалился от двора и переехал в Сидон. В Сузах он больше не появлялся. Так Атосса увидела полное поражение партии Гобрия при своей жизни. Хотя греки реже, чем раньше, появлялись на глаза, Демарат стал наперсником Дария. Без сомнения, колдовство Лаис оказалось действеннее, чем обычно. Очевидно, к ее же заслугам следовало отнести и то, что спартанец стал чище, и от него уже не пахло, как от лисы в клетке. Остальные греки либо умерли, либо вышли из милости. Ксеркс продолжал строить дворцы. Ему ничего не оставалось, разве что тайно набирать среди придворных и евнухов себе сторонников, которые понадобятся после смерти Дария. Примерно в это время Ксеркс нашел Артабана, молодого персидского офицера, отдаленно связанного с кланом Отана. Артабан был беден и честолюбив. В свой срок Ксеркс сделал его начальником личной охраны, а из Второй палаты канцелярии подобрал личного управляющего — Аспамитра, необыкновенно обаятельного евнуха. Ксеркс и Мардоний снова были близки, как никогда… Я не сказал «как братья», ведь в царских семьях родство не говорит о близости. Как бы то ни было, они снова сдружились, и никто не сомневался, что Мардоний будет главнокомандующим. Так, с большой хитростью и осторожностью, Ксеркс подбирал людей себе на погибель, но глядя со стороны, я не мог сказать, что его назначения были сами по себе ошибочны. В конце концов, бывает везение и невезение. Моему другу не везло — и он знал об этом, а я нет. В последний год жизни Дария я несколько раз встречался с Эгиби, чтобы отправить наш караван в Индию. Но что-то неизменно шло не так. Примерно в то же время я получил послание от Караки. Он отправил второй конвой из Магадхи в Персию. К несчастью, где-то между Таксилой и Бактрой караван исчез. Я заключил, что его захватили скифы. До моего отъезда из Индии мы с Каракой разработали секретный шифр, и в результате я смог узнать из вроде бы сухого коммерческого отчета, что Кошалы больше не существует, что Вирудхака мертв, а Аджаташатру завладел всей Гангской равниной. Поскольку принц Джета пользовался милостью Аджаташатру, моя жена и два сына — второй ребенок тоже оказался мальчиком — жили в безопасности. Больше я ничего не знал. Мне не хватало Амбалики, особенно в тех редких случаях, когда я бывал с Пармис. Через пять лет после своего отъезда Фань Чи прислал мне письмо. Он по-прежнему был в Китае, но сообщал, что собирает караван, ибо нашел новую дорогу в Китай и надеется открыть шелковый путь между Китаем и Персией. Я прочитал письмо Ксерксу, который заинтересовался и снял копию для Великого Царя. Через месяц я получил официальное уведомление от советника по востоку, и — тишина. В каком-то смысле в смерти Дария был виновен Мардоний. Выздоровев, он снова оказался в центре внимания греческой партии при персидском дворе. В частности, его обхаживал Демарат. Я как-то запретил Лаис принимать греков у меня в доме, и, пока я был дома, она слушалась. Но стоило мне только уехать из Суз, как все греки стали собираться у нас, и я ничего не мог поделать, разве что прогнать Лаис — не слишком подходящий способ избавиться от фракийской ведьмы. Мардоний хотел завершить Греческую войну, а Ксеркс - одержать победу в любом сражении. Мардоний искушал Ксеркса воинской славой. Они вместе собирались в поход на Грецию: Ксеркс — в качестве верховного главнокомандующего, Мардоний — как его заместитель. Об Индии не заходило и речи, и меня удалили с их советов. Я был опечален. Греческих войн я никогда не одобрял: греков я знал, Ксеркс — нет. У меня сложилось впечатление, что Дарий хотел мира. Хотя в то время он сердился на Датиса за неудачный поход на Афины, но всё же не принимал это близко к сердцу. По сути дела, Дарий никогда не воспринимал Афины всерьез, как и прочие греческие города. Да и как могло быть иначе, если их вожди вечно приезжали в Сузы с просьбами помочь в борьбе против их же собственных городов? Хотя Дарий восхищался греками как солдатами, их междоусобные дрязги его утомляли. Наконец Великий Царь решил, что двух кампаний хватит. Первая имела безоговорочный успех, а вторая оказалась не только сомнительной, но и очень дорогой. В третьей точно не было нужды, но Мардония это не остановило. Он только увеличил на всех свое давление, в том числе на царицу Атоссу, которая наконец согласилась, что Ксерксу пора выйти на поле брани. Удаление Артобазана в большой степени успокоило ее, и казалось, у Ксеркса нет соперников. А так как на Дария тоже давили, усилия Мардония оказались слишком успешными. Великий Царь собрал нас в Сузах в зале с семьюдесятью двумя колоннами. У меня не было предчувствия, что это последнее его появление на людях, но, помнится, я подумал, как он изменился с тех пор, когда я видел его в том же зале молодым, энергичным победителем. Вместо прежнего льва мимо нас к трону проковылял дряхлый старик. Великому Царю шел шестьдесят четвертый год. Демокрит хочет знать, сколько лет в то время было Ксерксу. Ксерксу, Мардонию и мне было по тридцать четыре года. Городот же считает, что Ксерксу было всего восемнадцать. Что характерно для так называемого историка. Хотя мы уже вышли из юности, старость была так же далеко, как детство. Ксеркс помог отцу взойти на золотой трон; множество глаз следили за монархом и его преемником. На Дарии была кованая военная корона. В правой руке он сжимал золотой скипетр. Незаметно, насколько это возможно, Ксеркс взял бессильную левую руку отца, положил на подлокотник трона и спустился вниз. "Царь царей! — Его голос заполнил зал. — Ахеменид!" Мы стояли прямо, пряча руки в рукава, как в муфту. Взглянув на ряд молодых принцев и знати, я вспомнил Ксеркса, Мардония, себя и Милона, стоящих точно так же много лет назад. Теперь нас сменила новая юная поросль, как Ксеркс скоро сменит угасающую фи-гуру на троне. Ничто так не напоминает о беспристрастном ходе времени, как неизмен-ность персидского двора... Когда Дарий заговорил, голос его звучал слабо, тон, однако, он старательно выдерживал. "Мудрый Господь требует наказать афинян, сжегших наш священный храм в Сардах". Для оправдания экспедиций против западных греков всегда использовалась эта формулировка, о чём я не раз спорил с распорядителем двора. Говорил с Ксерксом. Я делал все возможное, чтобы убедить их изменить формулировку, но канцелярия подобна общеизвестной горе, которую не пошлёшь к Магомету. Когда я говорил, что Мудрому Господу было угодно разрушить этот храм руками греков или чьими-либо еще, никто в канцелярии даже не удосужился взглянуть на меня. И зороастрийская община тоже не пришла на помощь. Чтобы сохранить положение самых почитаемых жрецов при дворе, они радуются, когда удается остаться незаметными. Они не слишком спешили выполнять наказ моего деда обращать к Истине всех последователей Лжи. Признаться, я тоже не очень спешил. Только в Бактре зороастрийская община сохранила относительную чистоту и воинственность. — "Мы повелели построить шестьсот триер. Мы собираем войска со всех концов империи. Мы увеличиваем дань со всех сатрапий". Дарий скипетром указал на Барадкаму, и тот прочел полный список налогов. В зале то и дело раздавались вздохи, когда тот или другой вельможа замечал, что повышение налогов касается его лично или его сословия. Персидские кланы освобождались от всех налогов, но от них ждали пополнения войсковых частей, составлявших костяк персидского войска. В некотором смысле именно персы платили самую дорогую цену за войны Великого Царя. Когда казначей закончил, Дарий подвел итог:" Экспедицию возглавит наш сын и наследник Ксеркс". Этого приказа Ксеркс ждал всю жизнь, но лицо его оставалось бесстрастным. — "Наш племянник Мардоний будет командовать флотом". Это был сюрприз. Все ожидали, что Мардония назначат заместителем Ксеркса. Возможно, пост командующего флотом значил то же, а возможно, нет. Великий Царь предпочел не вдаваться в подробности. Я посмотрел на Мардония, стоявшего справа от трона. Его губы растянулись в улыбку под пышной бородой. Он был счастлив. Я — нет. Мне придется идти с Ксерксом в Грецию. Если переживу кампанию, то смогу разве что когда-нибудь вернуться в Индию, чтобы навестить Амбалику и сыновей. Признаюсь, я был глубоко расстроен. Я не видел на западе будущего для Персии. Более того, теперь и на востоке я не ничего не видел для себя. Неудачный брак с Пармис делал Амбалику еще желаннее. Демокрит хочет знать, почему я не брал новых жен. Ответ прост: не было денег. К тому же в глубине души я всегда верил, что когда-нибудь или поселюсь с Амбаликой в Шравасти, или привезу ее и, главное, сыновей к себе в Персию. Под конец аудиенции Дарий, помогая себе правой рукой, встал и мгновение стоял покачиваясь. Ксеркс хотел помочь, но Дарий жестом отстранил его и начал медленно, , превозмогая боль, спускаться с трона. На последней ступеньке возвышения он качнул бессильную ногу, думая, что ставит ее на последнюю ступень, но просчитался — больше ступенек не было. Как закрывающаяся высокая дверь, Великий Царь повернулся к нам на правой ноге и медленно упал лицом вниз на пол. Скипетр остался зажатым в руке, но корона слетела с его головы, и я с ужасом увидел, как золотой обруч катится прямо на меня. Я бросился ниц. Поскольку случай был беспрецедентный, все изобразили мертвых, не смея пошевелиться, пока Ксеркс и распорядитель двора помогали Дарию подняться на ноги. Когда Великого Царя вели, я слышал его тяжелое дыхание. На гладком красном полу алели следы свежей крови. Дарий рассек себе губу и сломал здоровую руку. Великий Царь умирал... В тот год Греческой войны не было, как не было и на следующий. Война откладывалась не из-за немощи Дария, а потому, что Египет предпочел восстание платежам новых налогов, поэтому собранное Великим Царем для покорения Греции войско теперь использовалось для умиротворения Египта. От края до края земли глашатаи объявляли, что весной Дарий возглавит войско, и Египет будет разгромлен. Но три месяца спустя, когда двор пребывал в знойном Вавилоне, а Сузы засыпало снежной бурей, какой не помнили старожилы, Великий Царь умер. Ему исполнилось шестьдесят четыре года, из них он провёл на троне тридцать шесть. Смерть застала Дария в спальне царицы Атоссы. Они ругались. Он упрекал Ксеркса. Атосса молчала. Он упрекал Атоссу. Она молчала. Так она передала эту сцену мне. К моему удивлению, из глаз Атоссы во время рассказа о смерти Дария текли слезы, но голос звучал ровно. Когда Дарий перестал дышать, он остановил взгляд на царице, очень вежливо глядя на неё... Но только благодаря Ксерксу гражданская война не разгорелась. Через день после смерти Дария Ксеркс во главе десяти тысяч «бессмертных» вышел из Вавилона и завладел Сузским дворцом и сокровищницей. Из Суз он послал своего тестя Отана на переговоры с Ариаменом. Знаю только, что Ариамен был побежден без кровопролития. Как бы то ни было, в доказательство доброй воли он согласился присутствовать на коронации в Пасар-гадах. Должен сказать, к чести Ксеркса, он не казнил своего самонадеянного брата, поже-лавшего вероломно воспользоваться ситуацией. Как правило, в таких делах снисходи-тельность ошибочна, поскольку редко найдешь человека, способного простить простив-шего его. Но Ариамен оказался исключением. Он был искренне предан брату. Позднее он погиб в Греческих войнах. Но лишь поначалу Ксеркс принимал людей со всем их тщесла-вием.
6.
Ясным холодным днем тело Дария положили в каменную гробницу рядом со старым Гистаспом и несчастной Пармис, чьи останки вскоре были вынесены оттуда по требованию Атоссы. Одетый простым воином, Ксеркс вошел в маленький огненный храм напро-тив гробницы Кира. Остальные ждали снаружи. Стоял один из тех дней, когда мороз склеивает волоски в носу, а лучи сверкающего солнца не несут ни капли тепла. Небосвод был чист, если не считать перышек дыма, поднимавшихся от костра, у которого тысячи быков ждали жертвоприношения Мудрому Господу. Внутри храма маги преподнесли Ксерксу простое блюдо с кислым молоком, травами и финиками. Попробовав этой тради-ционной пищи, он надел расшитую золотом мидийскую мантию Кира. Затем Ариамен преподнес Ксерксу военную корону Кира, которую Ксеркс держал в руках, пока архимаг не указал точный момент зимнего солнцестояния. В тот священный миг Ксеркс и стал Великим Царем. В действительности зимнее солнцестояние было раньше того дня, но маги редко соблюдают точность. Когда Ксеркс появился в дверях храма, мы приветствовали его громкими криками. Никогда я не был так взволнован, как в тот зимний день, когда мой друг детства стоял перед нами в мантии Кира, высоко подняв лотос и скипетр. Помнится, я подумал, что златозубая корона на голове у Ксеркса напоминает неземную частичку самого солнца. Так началось новое царствование... Двор оставался в Персеполе еще месяц. За это время я подготовил первое воззвание Великого Царя. Оно высечено на скале неподалеку от гробницы Дария. Ксеркс хотел начать с самовосхваления, подражая древним царям Элама, всегда угрожавшим предстоящим своим могуществом. Но я убедил его начать свое первое воззвание восхвалением Мудрого Господа. Разумеется, на меня давила вся зороастрийская община. Когда Ксеркс наконец согласился признать верховенство Мудрого Господа, я в первый и единственный раз за всю жизнь оказался очень популярным среди своих многочисленных родственников. Через несколько лет они еще больше обрадовались, когда я убедил Ксеркса отказаться от притворства, что он правит Вавилоном и Египтом по воле местных богов. «Великий бог — это Мудрый Господь, создавший землю, создавший мир и покой для человека… — Эта последняя фраза принадлежит самому Ксерксу. В отличие от большинства монархов он никогда не воевал ради самой войны. — …Сделавший Ксеркса царем, одним из многих царей, одним из многих владык…» Затем он перечислил все страны, которыми правил. В несколько угрожающем тоне упоминалось о последних волнениях в Бактрии, но о бунте в Египте умалчивалось - дело слишком деликатное. Мне удалось также убедить Ксеркса отречься, в сильных выражениях, какими всегда пользовался Дарий, от демонов и всех их поклонников. Но Ксеркс смазал эффект, возвеличив Мудрого Господа словом «Арта» — в местном значении «праведный». Теперь, когда Арта считается одним из проявлений единого божества, никакого кощунства тут не усматривается, но еще недавно простолюдины считали различные про-явления Мудрого Господа разными богами. Ксеркс и сам склонялся к этой ереси. Он так же молился Арте, как и Мудрому Господу, и даже назвал своего сына, нашего нынешнего монарха, Артаксеркс. Когда Ксеркс объявил, что двор на месяц останется в Персеполе, я удивился: неужели он собирается на столь долгий срок разлучиться с гаремом? Когда я упомянул об этом, Великий Царь сказал: "Ты не представляешь, что за радость быть вдали от Атоссы и Аместрис, от их вечных советов". Ксеркс также считал знаменательным, что его царствование началось в самом сердце родины персов, в окружении вождей кланов. На пиру по поводу коронации присутствовало пятнадцать тысяч виднейших персов. Пир состоялся в главном зале Дариева Зимнего дворца. Думаю, в горах не осталось ни одной овцы, ни одного быка, ни одного гуся. Но что говорить о затратах — событие было слишком значительным, или так мы думали. Вельможи обжирались и напивались в течение девяти часов. Все одурели. Грозное величие владыки перешло — и самым естественным образом — к несомненному Ахемениду. Такое случается нечасто. Сам Ксеркс сидел со своими братьями в занавешенном алькове рядом с залом, где пировали сто царских друзей. От пирующих Ксеркса отделял плотный бело-зеленый занавес. Позже занавес убрали, и Великий Царь пил вместе с нами. Еще позже он вышел во двор, и там раздались ритмичные, подобно морскому прибою, крики. Каким-то образом океанские приливы следуют за прибыванием и убыванием луны, подобно циклам у женщин... Я сидел между пьяными Мардонием и Артабаном. Только Ксеркс оставался трезвым. Он разбавлял вино водой. Ксеркс был начеку, ведь у подножия его золотого ложа сидел Ариамен. Возможный узурпатор был коренастым молодым мужчиной с руками кузнеца. Я имел сильные подозрения насчет него, да и не только я. Только Ксеркс их не имел. Артабан мне показался вполне сносным. Не могу сказать, что я отнесся к нему очень серьезно, хотя и знал, что Ксеркс собирается назначить его начальником дворцовой стражи, а эта должность дает огромную власть. Дарий держал своего начальника стражи на коротком поводке, и я решил, что Ксеркс последует его примеру. Артабан был светловолосый голубоглазый гирканец на год старше Ксеркса. Поговаривали о его любви к выпаренному ячменному вину, которое он пьет из человеческого черепа. Не знаю насчет скрытых привычек, но на людях он держался вполне прилично. Ко мне он явно проявлял почтение. Мне он казался туповатым, и такое впечатление он произвел на всех. Как потом выяснилось, туповатыми были как раз мы. Обычно при персидском дворе за начальником стражи надзирает распорядитель двора. Мудрый владыка всегда стремится держать этих двух должностных лиц в постоянной ссоре, что не так трудно. Поскольку распорядитель должен иметь доступ в гарем, это всегда евнух. А поскольку мужественные воины презирают евнухов, необходимая враждебность между начальником стражи и распорядителем двора обеспечена. По рекомендации Аместрис распорядителем Ксеркс уже назначил Аспамитра, двор это устраивало. Все знали, что когда Аспамитр берет взятку, то берет ее не просто так. Он также был превосходным администратором. Мы еще не свыклись с тем, что этот величественный титул – Великий царь - теперь принадлежит нашему другу... Тут откуда-то возник Аспамитр. Он был молод, бледен, быстроглаз. Борода у него не росла. Это означало, что его кастрировали до возмужания. Это самые лучшие евнухи. Он следил за всем, сидя у подножия Ксерксова золотого ложа. "Господин еще не наелся?" — "Да. И командующий флотом тоже". — "Виновные будут наказаны". Аспамитр оказался очень серьезной фигурой. Через мгновение оленина стояла на столе, а позже той же ночью шестеро слуг были казнены. В итоге весьма прибыльной торговле объедками с царского стола был в значительной мере положен конец, хотя и не полностью. Старые обычаи трудно искоренить. Но по крайней мере в первые годы правления Ксеркса можно было почти всегда съесть больше половины поданного, и все благодаря Аспамитру. Слуги боялись слишком рано уносить блюда. Поговаривали, что, когда ему исполнилось семнадцать, он был любовником царицы Аместрис. Не знаю. Хотя дамы га-рема — и даже царские жены — имели сложные отношения со своими евнухами, сомне-ваюсь, что почтенная царица-мать Аместрис имела что бы то ни было с Аспамитром, хотя его член славился необычайными размерами для мужчины, кастрированного в возрасте десяти лет. Демокрит сообщил мне последние сплетни с Агоры. Очевидно, грекам хочется верить, будто царица-мать находится в постоянной связи с нынешним распорядителем двора, двадцатитрехлетним евнухом с накладными усами и бородой. Могу заверить падких до скандалов афинян, что царице-матери идет семидесятый год и она равнодушна к плотским утехам. К тому же она всегда предпочитала власть, как и ее предшественница Атосса. Думаю, молодая Аместрис могла пофлиртовать с евнухом, но это был другой мир, ныне уже ушедший. Тот ушедший мир был для нас прекрасным. В частности, зима в Персеполе, когда все казалось достижимым. Все, кроме комфорта. Дворцы оставались недостроенными. Собственно, о городе говорить не приходилось: здесь стояли только лачуги ремесленников и новенький комплекс зданий вокруг сокровищницы Дария. Его кладовые, парадные залы, портики и служебные помещения временно заняли чиновники канцелярии. Мы с Мардонием разделили душную и холодную комнатушку в Зимнем дворце. Поскольку женская половина дворца была рассчитана на относительно скромную коллекцию жен и наложниц Дария, первое повеление Ксеркса как Великого Царя относилось к архитекторам. Им надлежало расширить женские помещения в сторону сокровищницы, но первоначальную сокровищницу пришлось снести, чтобы разместить новый гарем... Как-то днем меня вызвал Ксеркс. "Пошли посмотрим гробницу твоего тезки", — сказал он. Маленькая известняковая усыпальница на высоком фундаменте имела портик с тонкими колоннами. Каменная дверь была покрыта резьбой под дерево. За дверью на золотом ложе лежал Кир Великий. Хотя обслуживающий гробницу маг явно был поклонником демонов, ради нас он затянул гимн Мудрому Господу. Кстати, этот служитель живет в домике рядом с гробницей и раз в месяц приносит в жертву духу Кира коня — древний арийский обычай, не одобряемый Зороастром. Ксеркс велел магу открыть гробницу. Вместе мы вошли в затхлое помещение, где на золотом ложе лежало залитое воском тело Кира. Рядом стоял золотой стол, заваленный драгоценностями, оружием, одеждами. Они сверкали в неровном свете факела, который держал Ксеркс. Должен сказать, при виде великого человека, умершего более полувека назад, я испытал сложное чувство. На Кире были алые шаровары и мантия, вся покрытая золотыми бляхами. Чтобы скрыть рану от варварского топора, мантию натянули до подбородка. Ксеркс стянул ее, открыв темную пустоту на месте шеи. "Ему перерубили позвоночник, — сказал он. — Не таким уж он был красавцем, а?" — Он был уже старик", — прошептал я. Если не считать сероватой кожи, Кир казался спящим. Я трепетал. Ксеркс держался как ни в чем не бывало. — "Я бы предпочел, чтобы меня забальзамировали египтяне. — Он очень скептически от-несся к бальзамировщикам Кира. — Цвет никуда не годится. И запах. — Ксеркс втянул носом воздух и скорчил гримасу, но я чуял только специальные мази. — Спи спокойно, Кир Ахеменид!" — Он шутливо отсалютовал основателю империи... Ксеркс устроил себе резиденцию во дворце, известном как Дариева Пристройка, хотя его полностью выстроил Ксеркс, будучи еще наследником. Каллий говорит, будто этот изящный дворец сейчас копирует Фидий. Пристройка была первым в мире строением, имеющим с каждой из четырех сторон по портику. Демокрит сомневается, что это так. Я бы тоже сомневался, проводи я все дни с философами. Вскоре после визита в гробницу Кира Ксеркс вызвал меня официально. В вестибюле Пристройки меня встретил Аспамитр. Он был, как всегда, любезен и услужлив. Благодаря Аспамитру наглость и грубость чиновников канцелярии исчезла, по сути дела, за одну ночь. Чиновники стали услужливыми и угодливыми почти на год. Да, через год они снова были наглыми и грубыми. Такова, однако, природа чиновников, не говоря уж о евнухах. Меня провели мимо письменных столов, поставленных рядами между ярко оштукатуренными деревянными колоннами, — это самый дешевый способ строить колонны; к тому же штукатурку легче раскрашивать, чем камень. Говорят, Фидий собирается сделать свои колонны из чистого мрамора. Если он поддастся этой глупости, я предрекаю Афинам опустошение казны. Даже гранитные колонны в главных зданиях Персеполя до сих пор не оплачены. Жаровни с углями распространяли по комнате Ксеркса уютное тепло, а от фимиама на двух бронзовых треножниках стоял надоедливый дым... Зороастр обличал употребление сандалового дерева и ладана, так как это священные благовония служителей демонов. Хотя наши Великие Цари исповедовали веру в Мудрого Господа, другим они позволяли считать себя земными богами. Мне не нравилось это противоречие. Но легче повернуть солнце вспять, чем изменить протокол персидского двора. Ксеркс сидел за столиком в комнате без окон. На мгновение в свете лампады он предстал перед моим раболепным взглядом живой копией Дария. Я пал ниц. Аспамитр, быстро перечислив мои имена и титулы, ловко выскользнул. "Встань, Кир Спитама!" Это был голос прежнего Ксеркса. Я встал и, как положено, уставился в пол. — Царский друг может смотреть на своего друга. Я поднял на него глаза, он смотрел на меня. Но все было не так, как раньше. Он был царь царей. — "До отъезда в Египет я должен придумать себе жизнеописание. Я хочу, чтобы ты помог написать текст". — "Что в мире желает знать царь царей?" Ксеркс постучал по связке папирусов: "Это единственная копия жизнеописания Кира, больше в книгохранилище нет. Видишь, она почти изорвана. Очевидно, он не собирался ее переписывать". Я взглянул на эламитский текст: "Язык устаревший". — "Тем лучше. Я хочу, чтобы все звучало, как у Дария, который говорил, как Камбиз, а Камбиз говорил, как Кир, который подражал индийским царям, и так далее, до самого начала, когда бы и где бы оно ни было". Я подумал, что, хотя Дарий неизменно считал своим предшественником лже-Бардью, Ксеркс никогда о нем не упоминал. Великий Царь и я три дня и три ночи сочиняли его жизнеописание. Закончив, мы разослали копии во все города империи как выражение воли и характера монарха. Вначале Ксеркс описал своих предков, их деяния и стремления. Последнее имело особое значение, потому что личные заветы Великого Царя могли использоваться в любом суде для дополнения к официальному своду законов. Работали мы так: Ксеркс говорил, что бы он хотел написать. Я вносил замечания. Говорил по-персидски, но мои слова тут же переводились на эламский, аккадский и арамейский — три письменных языка канцелярии. В те дни не писали по-персидски. Позднее текст надлежало перевести на греческий, египетский, индийский и прочие языки. Когда весь труд был записан, его снова прочитали Ксерксу на каждом из трех языков канцелярии. Он внимательно выслушал и затем внес исправления и пояснения. В начале царствования Ксеркса ни одно слово не выходило от его имени без тщательной проверки: оно действительно должно было нести отпечаток замысла Великого Царя. Потом он уже ничего не слушал, кроме музыки и гаремных сплетен. К ночи третьего дня Ксерксу прочитали окончательный текст, и он лично приложил свою печать к каждой версии. В конечном итоге, этот наш труд превзошел Дариев тщеславный и неточный отчет о своем захвате власти. Когда Аспамитр и секретари удалились, Ксеркс хлопнул в ладоши, и, как призрак или мираж, откуда-то возник виночерпий. Он налил вина, отпил из кубка Ксеркса и исчез столь же проворно, как появился. Ксеркс улыбнулся. "Все думают, что если вино отравлено, то попробовавший тут же и умрет. А если яд действует медленно? До его смерти пройдет месяц". — "Но разве ритуал не предостережет виночерпия от отравления своего господина?" — "Да, если у него нет противоядия. Но умный злоумышленник убьет нас обоих так медленно, что никто и не поймет. Посмотри, как Лаис убивает своими фракийскими снадобьями". Меня всегда смущало упоминание о Лаис, как о ведьме и отравительнице. В действительности не думаю, что она самолично отравила хоть одного человека. Но знаю, что для Атоссы она готовила всевозможные зелья, и не секрет, что все дамы гарема, неугодные старой царице, рано или поздно заболевали какой-нибудь загадочной смертельной болезнью... Ксеркс снял с шеи тяжелый золотой воротник, уронил на кедровый стол и лениво почесался. — "Я слишком стар, чтобы… У меня нет побед. То есть ни одной настоящей. Я подавлял восстания, но не прибавил ни горстки земли, ни чаши воды к владениям моего отца. Вся моя деятельность — это только строительство. Но строить умеют все. Ну ладно, многие. А вот побеждать... Эх". — "Ты величайший строитель из всех живших, владыка!" Я не преувеличивал. Я верил, что Ксеркс являлся — нет, и до сих пор является — самым великим зодчим и градостроителем из всех когда-либо живших на земле, в том числе и из тех африканских дикарей, что много-много веков назад воздвигли столь глубокомысленно тупые египетские пирамиды и пилоны. Ксеркс задумался. "Всё-таки жизнь прошла зря. Все, что я делал — только ждал и ждал, а теперь мне тридцать пять… Нет, вот это… — он быстрым жестом изобразил в воздухе корону, — должно было прийти лет десять назад. Когда я был в том возрасте, что и Дарий, когда он убил Великого Царя". — "Великого Царя? — Я уставился на Ксеркса. — Ты хочешь сказать, узурпатора Гаумату?" — "Я хочу сказать, Великого Царя. — Ксеркс допил кубок и вытер губы расшитым рукавом. — Ты не знаешь? Мне известно, что Атосса говорила Лаис. Очевидно, твоя мать ос-мотрительнее моей. Но все равно тебе пора узнать страшную тайну нашей семьи". Доверяя секрет, монархи часто одновременно подписывают приговор слышавшему. Мне вдруг стало холодно. Я не хотел ничего слышать. Но остановить Ксеркса не мог.
— "Дарий никогда не был Ахеменидом. Он их очень дальний родственник. Как и глава любого из персидских кланов. Когда Камбиз пошел на Египет, он оставил за себя своего брата Бардью. Было условлено, что, если Камбиз умрет, Великим Царем станет Бардья. В Египте Камбиза отравили. Не знаю кто. Сам Камбиз считал, что кто-то из местных жре-цов. Как бы то ни было, яд медленно делал свое дело. Камбиз очень мучился. Он стал невменяем. Но когда приходил в себя, то соображал вполне ясно. — Ксеркс помолчал, тере-бя пальцем край золотого воротника. — Вопреки всему, чему нас учили, Камбиз был не менее великим монархом, чем его отец Кир. Когда в Сузах узнали, что Камбиз болен, Бардья провозгласил себя Великим Царем. Услышав об этом, Камбиз тут же обвинил брата в захвате власти и двинулся домой. По дороге его снова отравили, на этот раз кто-то из близких. Если помнишь, считалось, что он сам ранил себя мечом. Думаю, в этой части официальная версия не врет. Но меч был смазан смертельным ядом, и Камбиз умер. Теперь Бардья был Великим Царем по закону. У него не было соперников. Его любили, но поползли слухи: Бардья — на самом деле не Бардья. Говорили, что Бардью убили два брата-мага, и один из них, Гаумата, выдает себя за убитого. Как всему миру известно, Дарий с Шестью убили лже-Бардью, и Дарий сделался Великим Царем. Потом он женился на Атоссе, дочери Кира, сестре и жене Камбиза, жене и сестре так называемого лже-Бардьи, и в итоге сделал своего сына, меня, законным Ахеменидом". Ксеркс хлопнул в ладоши. Появился виночерпий. Если он и подслушивал, то не подал вида. Да он бы не посмел. Когда виночерпий ушел, я задал очевидный вопрос:"Кого же убил Дарий?" — "Великого Царя Бардью, брата Камбиза, сына Кира, убил мой отец". — "Но, конечно, Дарий думал , что убивает мага Гаумату, лже-Бардью". — "Никакого мага не было. Был только Великий Царь, и Дарий убил его". — "Кто же, — спросил я, зная ответ, — был тот человек, что отравил меч Камбиза?" — "Оруженосец Великого Царя, — сказал Ксеркс без всяких эмоций. — Дарий, сын Гистаспа". — "Я не хотел этого знать, владыка". — "Но теперь знаешь. — И снова меня поразила печаль в голосе Ксеркса. — Теперь ты знаешь, что я стал тем, чем стал, и что мой отец убил одного дядю, затем другого". — "Как же еще получают трон, владыка? — пробормотал я. — В конце концов, Кир тоже убил своего тестя, и…" — "Тогда была война. А тут — кощунственное преступление. Предательство с единственной целью — захватить власть. Перс убил вождя своего клана. — Ксеркс улыбнулся, не разжимая губ. — Когда ты рассказал мне о тех двух индийских царях, убитых своими сыновьями, я подумал об отце. Я подумал: мы тоже арии. Но мы знаем, как должны знать и индийцы, что преступивший священный закон навеки проклят сам, как и его потомки". Ксеркс твердо верил, что будет наказан судьбой за преступление своего отца. Я сказал ему, что если сам он будет следовать Истине, то Мудрый Господь не придаст значения тому, что отец его следовал Лжи. Но Ксеркса преследовали все те демоны, которых мой дед пытался изгнать из этого мира. Ксеркс верил, что все кровавые долги отца будет вынужден заплатить сын. Рано или поздно, считал он, старые боги отомстят за убийство Великих Царей, и только священной кровью можно смыть пятна священной крови. — "Гистасп знал?" — спросил я. — "Да. Знал. Он был в ужасе. Он верил, что, посвятив себя Зороастру, сможет искупить вину Дария". — "Да, — сказал я. — Это мог сделать Дарий - с помощью Мудрого Господа". Я был слишком потрясен для утешений. — "Я так и думал". — "Да, мой трон запятнан кровью. Атосса считает это естественным. Но она наполовину мидийка, а мидийцы в этих вопросах отличаются от нас". — "Откуда ты все это узнал?" — "Еще ребенком. В гареме. Старые евнухи не раз шептались об этом. А я слушал. В конце концов, спросил Атоссу. Сначала она солгала. Но я настаивал. «Если я не узнаю правды, — говорил я, — как я замечу, когда и на меня снизойдет грозное величие владыки?» Тогда она рассказала. Она жестокая женщина. Но я не должен говорить так: она спасла тебе жизнь. И спасла жизнь мне". — "Но как ей удалось спасти свою жизнь?" — "Хитростью, — ответил Ксеркс. — Убив Бардью, Дарий вызвал Атоссу. Он собирался казнить ее, потому что она одна точно знала, что убитый был ее мужем и братом, истинным Бардьей". — "Но разве остальной гарем не знал?" — "Пока Камбиз был жив, его брат оставался за него на троне, но не в гареме. Но когда стало известно, что Камбиз в конце концов умер, Бардья быстренько женился на Атоссе, к ее радости. Он был ее любимым братом. А через год, когда Дарий пришел в Сузы, она распустила слух, что Бардья был вовсе не Бардья, а маг-самозванец. Дарий убил этого так называемого самозванца. И теперь на земле оставался лишь один человек, знающий правду, — Атосса". О том, что случилось после, я слышал три версии: от самой Атоссы, от Лаис и от Ксеркса. Все они немного разнятся друг от друга, но основной смысл таков. Когда Дарий вошел в гарем, Атосса в диадеме царицы сидела перед статуей Кира Великого. Атосса держалась уверенно, или так казалось. Грациозным жестом она велела своим слугам удалиться, а затем, как индийская кобра, напала первой. — "Ты убил моего мужа и брата — Великого Царя Камбиза!" Дарий не ожидал такого. Он думал, Атосса бросится к его ногам и будет умолять сохранить ей жизнь. — "Камбиз умер от раны, — сказал Дарий,— ошибка, какой он не позволял себе на войне. Случайно сам поранился". — "Ты - царский друг и оруженосц, смазал ядом его меч". — "Твои слова не сделают это правдой, — сказал Дарий, начиная приходить в себя. — Камбиз мертв. Это так. А как он умер — это не твое дело". — "Все, что касается Ахеменидов, — мое дело, и только мое. Потому что я — последняя из них. У меня есть доказательство, что ты убил моего мужа и брата — Великого Царя Камбиза… - Когда хотела, Атосса умела шипеть, как питон. — Я царица из рода Ахеменидов. И мне известно, как и тебе, что ты убил моего мужа и брата — Великого Царя Бардью". — "Он был твоим мужем, но не братом. Это был маг Гаумата". — "Он был магом не больше, чем ты. Но в отличие от тебя он был Ахеменид, которым тебе не бывать". — "Я Великий Царь. — Дарий уже отгородился от Атоссы креслом (я цитирую версию Атоссы). — Я убил мага, самозванца, узурпатора…" — "Ты сам узурпатор, Дарий, сын Гистаспа. Одно мое слово кланам, и восстанет вся Персия". Это привело Дария в чувство. Он отодвинул кресло и двинулся к сидящей царице. — "Никакого слова не будет, — сказал он, приблизив свое лицо к ее лицу. — Понятно? Ни единого. Потому что все, кто хочет верить, будто этот маг был действительно Бардьей, умрут". — "О, жалкий авантюрист! Убей же меня!" Атосса подарила ему очаровательную улыбку (в те дни это в самом деле могло быть так: белый жемчуг вместо черного). И вот в этот момент голубоглазый узурпатор с темно-рыжими волосами показался царице необычайно привлекательным — так она рассказывала Лаис. Атосса сделала самый смелый в своей жизни шаг. — "Я уже разослала своих людей в Вавилон, Сарды и Экбатану. В случае моей смерти они откроют военачальникам в преданных нам городах, что Дарий совершил двойное цареубийство. Вспомни, как восхищались Камбизом. Вспомни, как любили Бардью. Вспомни, что они были последними сыновьями Кира Великого. Города восстанут. Я обещаю. Пока". Это «пока» положило начало сложному мирному договору, чьи основные условия выдвинула Атосса. Если Дарий женится на ней и сделает их первого сына наследником, она заявит всем, что он в самом деле убил мага, за которого она была вынуждена выйти замуж. Главный пункт договора признали обе стороны. Демокрит хочет знать, действитель-но ли Атосса послала своих людей в Вавилон и прочие города. Разумеется, нет. Она была великолепнее всего в импровизациях, направленных к достижению великой цели. Пове-рил ли ей Дарий? Этого никто никогда не узнает. Нам известно лишь, что и после этого рискованного договора он не переставал бояться Атоссу и восхищаться ею. В течение последующих тридцати шести лет он старался отстранить царицу от государственных дел и, нужно сказать, добился своего. Со своей стороны, Атосса была очарована молодым цареубийцей и видела в нем прекрасного управляющего для империи ее отца. Результатом этого замешанного на крови договора явился Ксеркс. К несчастью, сын оказался человеком с чувством равновесия в вещах. Раз Дарий не страдал от своих преступлений, страдать предстояло сыну. ...Я раскрыл все это, Демокрит, не ради посрамления того галикарнасца. Совсем наоборот: его версия — прекрасная сказка для детей, где Дарий предстает блистательным героем. Действительная история грязнее и не придает славы нашему царскому дому. Но мне кажется необходимым сказать правду, чтобы объяснить натуру столь любимого мною Ксеркса. С первого момента он знал историю возвышения своего отца и ясно видел собственную кровавую кончину... К счастью, не прошло и месяца, как Ксеркс забыл о своей меланхолии. Он заставил обе палаты канцелярии работать день и ночь. Он лично пересчитал все золото и серебро в сокровищнице. Мы вместе проверили содержимое книгохранилища. Я читал ему всевозможные древние писания, относящиеся к Индии и Китаю. — "Ты хочешь туда вернуться?" — спросил он. Мы были все в пыли от старых глиняных табличек, заплесневевших папирусов, бамбу-ковых лент. — "Да, владыка. Я хочу вернуться". — "Не в этом году, и не в следующем. — Ксеркс стряхнул с бороды пыль. — Обещаю, мы пойдем туда, когда Египет будет снова на коленях. Я забыл, что ты говорил мне. Я также забыл, что рано или поздно, как бы стар я ни был, я должен прибавить земель и богатства моему отечеству". Тогда я не мог принять всерьез жалобы Ксеркса на свой преклонный возраст, однако, оборачиваясь назад, думаю, он сам убедил себя, будто его время быть воином пришло и ушло. Война — действительно дело юных. Пока двор еще был в Персеполе, Ксеркс вос-становил меня в должности «царева ока». Затем мне было приказано сопроводить Ариа-мена в Бактрию. Ожидалось, что я буду не только оком, но и ухом. Хотя Ксеркс терпимо относился к брату, но все же не доверял ему. Ариамен отнесся к моей компании с понят-ной снисходительностью. Несмотря на сопровождавшую нас значительную свиту, нам пришлось платить унизительную дань разбойникам, хозяйничающим на пути через пер-сидские высокогорья. Бактру я не узнал. После страшного пожара весь город так пере-строили, что теперь он скорее напоминал Шравасти или Таксилу, а не Сузы. То, что когда-то было простым пограничным поселком, теперь стало просто восточным, а не истинно персидским городом. Сначала Ариамен смотрел на меня весьма подозрительно, но в конце концов мы неплохо поладили. Наши отношения еще улучшились, когда я не обна-ружил никаких изъянов в его управлении сатрапией. Он показался мне фигурой совер-шенно загадочной. До сих пор не пойму, почему он, хотя и ненадолго, взбунтовался. Может быть, потому, что Бактрия лежит так далеко от Персии и так на нее не похожа? На юге за горами — Индия; на востоке через пустыню — Китай; на севере за холодными лесами и голыми степями — кочевые племена. До начала цивилизации нужно проехать триста миль на запад. Бактрия лежит между всем, то есть нигде. Бактрия — это не только место, но и нравы, и нравы дикие, жестокие, необузданные. Бактрийские маги, следующие Лжи, — одни из самых странных людей на земле. Они постоянно одурманены хаомой и зверствуют невероятно. Несмотря на учение Зороастра и строгие предписания трех Великих Царей, они продолжают привязывать больных и умирающих на обочине дороги. Палимые солнцем, обмороженные, под снегом, умирающие молят о помощи, но никто не смеет помочь. Стервятники и собаки питаются здесь не только трупами, но и живыми. Когда я указал на это Ариамену, он сказал: "Я ничего не могу поделать. Бактрийцы боятся магов больше, чем меня. Почему ты не остановишь их? Ты же преемник пророка. Тебя они послушают.
Ариамен смеялся надо мной. Он знал, что там, где оказался бессилен Зороастр, его внуку не видать удачи. И все же я поговорил с руководителями зороастрийской общины. Большинство из них состояло со мной в родстве, и многие сочувствовали. Почти все были… миряне — пожалуй, вот подходящее слово. Притворяясь, что следуют Истине, они стремились к богатству и почестям. Они уверяли меня, что умирающих и больных перестанут привязывать у дорог. Однако это продолжается и по сей день. На месте, где был убит Зороастр, воздвигли большую усыпальницу. Стоя перед опаленным огнем алтарем, чьи пологие ступени некогда были залиты золотой хаомой и кровью, я пережил поистине странное чувство. Я произнес молитву. Мой двоюродный брат, глава зороастрийской общины, пропел ответ. Потом, стоя перед огненным алтарем, я рассказал дюжине моих родственников — невысоких, смуглых людей, обликом напоминающих халдеев, — о смерти пророка и тех словах, что Мудрый Господь счел нужным сказать мне его умирающими — мертвыми? — устами. Родственники были глубоко тронуты. В общем, и я тоже. Однако, произнося знакомые слова, я в действительности не вспоминал, как они звучали, когда были впервые услышаны мною. Повторение давно стерло эти звуки из моей памяти. Тем не менее, стоя перед тем алтарем, я вдруг на мгновение ощутил себя маленьким мальчиком с глазами, ослепленными смертью и видением божества. Потом мне показали комнату с воловьими шкурами. Здесь сидела дюжина писцов, слушая, как старые члены общины цитировали зороастрийские тексты. Старики пели стихи — гаты, а писцы записывали. Поскольку я сам слышал некоторые гаты из уст деда, то заметил несколько внесенных — сознательно? — изменений. В некоторых случаях я решил, что дедовы слова изменены для нового поколения, но чаще читающие просто забывали первоисточник. Вот почему я в конце концов пришел — очень неохотно — к тому, что тексты пора записать, пока ошибок еще сравнительно мало. Благодаря нынешней повсеместной мании все записывать — где, когда и почему она возникла? — действительные слова Зороастра, Будды, Махавиры, Госалы, Учителя Куна будут сохранены для будущих поколений. Парадокс: ведь письменный текст уничтожить проще, чем стереть его из памяти жреца, который выучил миллионы слов и не осмеливается изменить хотя бы одно из страха потерять все остальные. С другой стороны, совсем нетрудно записать на воловьей шкуре совершенно новый текст и выдать за древний, принадлежащий пророку. Уже на протяжении моей жизни заветы Зороастра насчет неправильного употребления хаомы изменились в угоду традициям магов. Недавно понятие арты, или праведности, персонифицировали, и Арта стал богом, а демон Митра так никогда и не был полностью изгнан из зороастрийской веры, потому что, как сказал мой последний ныне живущий двоюродный брат, «разве Митра не есть солнце? А разве солнце — не знак Мудрого Господа?» Так, исподволь, один за другим, возвращают-ся демоны. Человек будет поклоняться тому, чему хочет... Когда я передал общине, что Ксеркс обещал не признавать никакого бога, кроме Мудрого Господа, глава общины заключил: "Это значит, что маги, следующие Лжи, не хотят следовать за Великим Царем". Мне довольно подробно поведали о словесных баталиях между нашими магами и их. Хотя я приложил все усилия, чтобы всего себя посвятить их службе, у меня осталось впе-чатление, что я разочаровал этих низкорослых смуглых людей, живущих на границе. Они ожидали, что я один из них, а вместо этого встретили голубоглазого человека, говорящего на придворном персидском. Как «царево око», я всем своим существом слишком принадлежал миру, и уверен, им это казалось так же странно, как мне по-прежнему кажется чудом, что из всех живущих на земле мне одному было суждено услышать голос Мудрого Господа. Из-за одного момента в детстве меня до сих пор считают святейшим человеком Персии. Нелепо. Но мы редко становимся тем, чем хотим. То, чем мы хотим быть, не дано нам — или изменяется вместе с временами года... Разве я не мудр, Демокрит? Пришла зима, снег почернел, и я точно знаю, что я - Ждущий своего часа... И самое время рассказать, кто в будущем Вожделенная некогда Европа воспользуется и сохранит знания моей великой цивилизации. Она их просто присвоит себе, переварив "под себя", конечно. Точно так же, как греки в моё время присваивают и переваривают по своему скудному разумению наши духовные богатства.
***
Европа Средних веков будет большой загадкой для будущих народов Земли. Интеллек-туалы первых веков второго тысячелетия Новой эры уже не будут затворниками, как это было тысячелетием раньше. Они живут на природе открыто, всякое творение Божие для них бесценный дар. И это следствие Крестовых походов, в том числе. Восточных христи-ан считают раскольниками, теперь они побеждены, а Константинополь захвачен в 1204 году.Город, полный сокровищ, в алчных руках завоевателей, отдал не только своих жен-щин и своё золото, но и свои реликвии Страстей Господних и ковчеги, изукрашенные сюжетными изображениями. Они всё более размышляют о земной жизни Христа. Они поражаются мастерству византийских мастеров, изображавших нежность и страдание. Теперь Христос изображается не виде царя во славе, а как страдалец, и чем дальше во времени, тем больше крови и страданий. История христианской духовности обгоняет в эти времена историю светскую и военную. Папа Иннокентий III скоро понял, что для того, чтобы ответить на ожидания верующих, жаждавших простого учения, мучимых своих неправедным обогащением, а также чтобы обезоружить весьма активных еретиков, нежно поддержать деятельность двух молодых людей. Они вели себя очень странно, обращаясь прямо к народу, жили в полной бедности, ходили босиком, в одежде из грубой мешковины, говорили на народном наречии. Это Доменик и Франциск, испанец и итальянец. Франциск из очень богатой семьи, услыхав обращение Христа, требующего от него реформы церкви, он полностью переменил свою жизнь, бросив дом, разделся донага, обернулся мантией епископа и, как адепт бедности, начал проповедовать. Вскоре на его теле появились стигматы Страстей Господних. Когда он умрёт, изможденный постом, все решат, что это и есть новый Христос. Церковь его признает святым. Силой же слова Форанциска Ассизского будет перестроен Шартрский собор. Так начнётся новая эпоха в христианстве. Строительство собора Парижской Богоматери завершат через сто лет - в середине XIII века. Города разбогатели, можно и обогатить храмы. Монархия набирает силу. Феодалы не повержены, но в меру обузданы. Реальную силу набирают новые политические образования, которые с начала второго тысячелетия существовали только лишь в воображении. Надгробия этих государей уже позволяют различать их черты, лежат они в той же позе, что и во время траурной церемонии - погружённые в молитву. Рядом меч, скипетр, корона - символ данной богом власти. Они готовы восстать и занять своё место на верхней галерее собора. Королевский прижизненный жест остаётся неизменным - жест дающего полными пригоршнями Карла Великого. Церковь же теперь - мощная политическая организация, Римский папа претендует на власть над всем миром, он объявит себя верховным судьёй над всеми государями земли. Ежегодная исповедь станет обязательной для всех. Церкви также служат две организации с полицейскими функциями, выслеживающая малейшие отклонения от канонов, заявленных в проповеди. Орден доминиканцев и орден францисканцев теперь также принуждены подчиняться центральной власти. Франциск умер в полной нищете, его могилу Рим превратил в великолепное нагромождение знаков могущества. Построенная здесь же шикарная готическая базилика взирает на окружающий мир с высокомерием, присущим дворцу. Однако в итоге папская церковь оказалась в полном подчинении у короля Франции, и папская резиденция покинула Рим и перебралась в Авиньон, на берегу Роны. В 1271 году венецианец Марко Поло устремится навстречу великим приключениям. Дя-дья Марко Поло везли папское послание монгольским монархам. В Пекин они прибудут зимой 1275 года. В путешествиях по Дальнему Востоку они проведут почти двадцать лет. По возвращении в Европу они поразят европейцев своими познаниями в области чудес мира, о которых расскажет в своей книге с иллюстрациями "Миллион" великий путешественник. Пелена спала, оказывается, европейцы не одиноки, их образ жизни не уникален - на краю земли живёт множество народов, в мире и благополучии, и, что поразительно, в совсем другой вере. Искусство первое сбросит оковы теологии, эстетический поиск теперь ведётся в светском русле. Тон меняется во всем. Однако насиженные земли начинают истощаться, Людовик Святой почил в бозе, а Франция по-прежнему крестьянская страна. Италия же, богатая городами, процветает за счёт торговли. Сюда стекаются сокровища Востока. Венеция. Генуя, Флоренция отныне господствуют среди торговых городов и вновь, после семивекового перерыва начинают чеканить золотую монету. Папы, короли Франции и Англии - все они в полной зависимости от Флорентийских банкиров. Золотую итальянскую монеты не только чеканят, но и сеют её по всей Европе, заставляя обращаться всё быстрее и быстрее, придумывают ради этого вексель, с помощью которого держат в должниках богачей, святых и самого Господа. Тут же кредитуют сдельщиков, вырабатывающих сукна и шёлк. В Центральной Италии происходит возвышение нескольких патрицианских династий, жестоко соперничающих друг с другом, и возводивших в городах свои башни, высота которых была больше шпилей соборов. Так появилась конкуренция, сдерживаемая в законе. В дискуссиях на форумах выковывается гражданственность. Ита-лия теперь - особый мир. Во Франции в это же время сворачивается, одно за другим, строительство крупнейших соборов из-за нехватки средств. Однако Марко Поло написал свою книгу на французском языке; Италия пересаживает на родную почву отростки пере-живавшего расцвет французского искусства, а итальянские торговцы продают предметы искусства из Парижа. Когда Данте в изгнании пишет "Божественную комедию", он тоскует по своему бапти-стерию Св. Иоанна. Его поэма, по сути, это последний из соборов. Он любил трубадуров, у них учился стиху. Он даже хотел написать в свою поэму на языке другого народа, жи-вущего по ту сторону гор. Однако всё же остановится на тосканском диалекте, подарив тем самым итальянскому народу блестящий литературный язык. Поместив в глубины своего Ада, рядом с Иудой ещё и Брута с Кассией, он на заре XIV века как бы посвящает своё творение Риму. В Тоскане в этот период уже двадцать лет развивается то, что впо-следствии назовут Возрождением, а в Пизе, портовом городе, ещё не увязшем в долгах, внутри другого баптистерия Николло Пизано устновит мраморные плиты, в которых оче-видно влияние французской эстетики. На самом же деле истоки искусства, традиционно считающегося французским, уходят в глубь веков и коренятся в самой Тоскане. А уж откуда они туда пришли, об этом в следующий раз. Так на заре века Данте в Италии нача-лось новое возрождение, которое отбросит блестящее искусство Франции в ночь веков, назвав его готическим, иными словами, варварским. Готы - это святые отцы востока, ко-гда говорят о святоотеческом предании, подразумевают именно предков восточных сла-вянских варваров. Отдаленными предшественниками тосканского искусства возрождения были этрусские погребения - сцены на саркофагах II века. Поворот XIV века назревает быстро. В Италию стремительно перемещается центр торговли, а власть переходит к бан-кирам и негоциантам, они же собирает во всём католическом мире папский налог, создав с этой целью целые компании, филиалы которых охватили весь мир, все центры торговли. Собор больше не центр жизни. Он теперь лишь украшение этой жизни. Жизнь отныне сосредоточена на площади. Культура уже не может оставаться теологической. Она становится гражданской, светской, правовой, основанной на римском праве, а то, в свою очередь, в своих лучших проявлениях, опирается на Аристотеля, в той книге, где он говорит о логике и добродетели. Теперь уже не боятся Божьего суда, ибо отныне служат не богу, а земному правосудию, а то и вовсе политикам. Рукой художника отныне водит не служитель церкви, а рука государственного мужа. В Пизе, рядом с источником жизни, баптистерием, была построена обитель покоя для мёртвых - Кампо Санто, где весь внутренний двор заполнен гробницами. Один из пролё-тов украшен фреской, иллюстрирующей историю о трёх мёртвых и трёх живых. Три богатых и удачливых рыцаря однажды в лесу находят три саркофага с тремя трупами, уже наполовину истлевшими. В миг высшего наслаждения жизнью происходит эта обескураживающая встреча со смертью. И тут только они вспоминают о покаянии... В XIV веке проповедники изо всех сил старались поддерживать в прихожанах это тревожное чувство: "Берегитесь, смерть ходит рядом!" Ясная улыбка, печать безмятежности на лицах статуй Реймского собора безвозвратно уходят в прошлое, послушные христиане учатся постоянной скорби и страху. Если вы хорошо подготовились к смерти, этому переходу в мир иной, то вам место среди святых, даже если вы женщина или бедняк. И там, на небе, уже не будет тревог. Там и только там наступит освобождение. Соборов больше не воздвигают, довольствуются уже построенными. Предметы искусства становятся меньших размеров, их всё чаще приобретают в дома. Однако непрестанно твердя о смерти, проповедники вызывают не только жажду покаяния, но и разжигают вкус к запретным удовольствиям. Смертный час теперь это тоже турнир, ристалищем которому служит постель умираю-щего, ибо только так можно умереть праведно. Сражающийся рыцарь - ангел хранитель, противостоит сонму демонов. Бой идёт за душу умирающего. Воинство Зла прибегает к всё новым и новым хитростям. Умирающий должен воскресить в памяти все сцены грехо-падения, но с тем лишь, чтобы предать их проклятию, так он получает освобождение от греха. В конце исповеди он должен провозгласить суетность благ преходящих. А для это-го нужны свидетели, люди, которые стоят у изголовья умирающего, ведь это почти про-поведь. И вот тут поверженные демоны обращаются в бегство. Тело усопшего наряжают и выставляют напоказ, затем толпы провожающих идут за гробом до места погребения. Главным детищем искусства XIV века станет надгробный памятник.Как только семейство становится состоятельным, первой его заботой является стремление вырвать своих усопших из общей могилы, из длинных рвов, необычайно быстро заполнявшихся трупами бедняков, куда их свозили на телегах со всех концов города без всяких церемоний. Что означает в то время составить завещание? Это значит: прежде всего избрать место погребения, можно у церкви или в её внутреннем пространстве, назначить(отказать) ренту на церковные службы, бессрочные ежегодные поминовения: двести поминальных месс, тысячу, сто тысяч месс...целая армия священников живёт на полученное таким образом содержание, и во всех городах жиреет зажиточная корпорация изготовителей надгробий. Раньше заработанные при жизни деньги отходили монастырям или шли на строительство новых соборов, теперь же они идут на поминовения души усопшего и изготовление всё более пышных надгробий и семейных часовен. Никакого равенства в смерти и близко нет. Из могил исчезает оружие, орудия труда, украшения, всё то, что то, что раньше усопшие уносили с собой в могилу. Теперь всё богатство наверху - в надгробии. Многое поменяется в эту эпоху, но только не Ноево проклятие. Оно не только пережи-вёт Средние века, но и с небывалой силой зазвучит в Новое время. Причина простая: его идея противопоставлялась утверждению всеобщего происхождения от Адама. Однако оно было лишено, как и прежде, юридической силы. Но почему? Потому что это общее место в объяснении существования социальной дискриминации, и новое рабство в Новом свете очень помогло этому - индейцев сравнивали с потомками Хама, объявляя их проклятыми. Варварские (готические) общества были устроены принципиально иначе, чем средневековые христианские, помимо принадлежности к знати, владению имуществом, обладанию статусом свободного или зависимого лица, отношения к средствам производства, принималось в расчёт ещё и мировоззрение человека, а также его социальное поведение. Понятие родовитости было существенной стороной его самосознания, отсюда обязательное знание преданий старины. Это отражалось и в системе наказаний, которая у варваров была более дробной и учитывало множество фактов. Обострённое чувство собственного достоинства у варваров почти отсутствует у средневековых христиан, задавленных ощущением собственной греховности. Высокая ответственность перед Словом тоже уходит в Европе поздние Средние века. Лгать становится прибыльно. Римское уже право делит людей всего лишь на две категории - свободные и рабы. Так в Европе зарождается культура безмолвствующего большинства. Одновременно в средневековье зарождается и массовое безумие, первым его проявлением была охота на ведьм. В ведьмачестве могли обвинить по самым разнообразным признакам: необыкновенная красота, необыкновенное безобразие, большая глупость, равно как и выдающийся ум, всё это могло стать доказательством сно-шения с нечистой силой. Вот история про Абельку, которую объявили ведьмой со всеми вытекающими последствиями. Абелька была дочкой зажиточного крестьянина, красивая ,добрая, веселая и жизнерадостная она была. да вот странность - кавалеров вокруг неё крутится множество, а она никого так и не выбрала. Идут годы, а она так и живёт одна. Стли говорить, что будто бы у неё жених служит в наёмном войске, и она ждёт его. Вот она, когда остаётся одна, сидит и плачет под окном, а на людях всегда весела. Вот уж и поседела она, а всё одна. Подозрительно на неё люди смотрят, дом за версту обходят, а с ней только её любимый кот. пустили слух, что по ночам она в трубу на метле вылетает. Уже и нищие стали дом её обходить. тут она обозлилась на всех и задумала обратиться к волшебству, хотя и знала, что за это её грозит смерть. Сошлась она с пастухом, который научил её в кореньях разбираться, варить зелья.. И вот она уже стоит в оковах перед су-дом. Потом пытки. Ответы записали в книгу. Тюрьма. Потом костёр на городской площа-ди. не она первая, не опа последняя - доказательство ведьмовства - признание, полученное под пытками. Такая же участь могла постичь и любого учёного-одиночку, ведь истинная наука может развиваться только в стенах монастырей.
КНИГА VI
КИТАЙ
1.
Через два года после восхождения Ксеркса на трон меня уполномочили быть послом во всех царствах и владениях тех никогда не виданных ни одним персом земель, что мы на-зываем Китай. Путь, который я надеялся проделать вместе с Фань Чи, теперь предстояло проехать с караваном, снаряженным «Эгиби и сыновьями». Ко мне были приставлены два китайца в качестве переводчиков, а также бактрийские конные и пешие воины как эскорт. Вторая палата канцелярии, конечно, противилась моему посольству, но Великий Царь сказал свое слово, и, чтобы оправдать «пущенные на ветер деньги», мне было овелено открыть торговый путь между Персией и Китаем, иными словами, построить лестницу на луну. Но я более чем охотно взялся за нее. Я бы предпочел более долгий, но относительно безопасный путь через Индию — чтобы повидать Амбалику и сыновей, — однако в письме от Фань Чи говорилось, что северный путь через Амударью самый короткий, хотя и очень опасный. И я отправился на север, что глупо. Но ведь глупость свойственна молодости. Демокрит говорит, что тоже отправился бы в Китай кратчайшим путем. Вот мое утверждение и доказано... Фань Чи говорил, что, поскольку выплавка железа в Китае ещё неизвестна, там открывается прекрасный рынок для превосходного персидского металла — и металлургов, конечно. «Эгиби и сыновья» дадут денег на караван, хотя шансы на возвращение удручали — Ширик рассчитал их на своем абаке, и всё же изъявил готовность рискнуть. "Если откроете северную дорогу, мы получим удобный шелковый путь", — сказал он. По традиции все дороги в Китай называют шелковыми путями. В обмен на выплавленное железо «Эгиби и сыновья» собирались получить тысячу и одну вещь — от шелка до драконовой кости для медицинских нужд. К счастью для меня, желудочные расстройства Ширика лечились настоем из толченой драконовой кости, поэтому он также имел в успехе моей миссии свой личный интерес. Ранней весной я выехал из Бактры на рассвете. Мое описание этого долгого путешествия на восток хранится в книгохранилище Персеполя, ключ к сундуку есть только у Великого Царя. Менее чем через год я открыл ранее никому на западе не известный путь в Китай, но у меня, перса, нет ни малейшего желания открывать грекам все подробности этого дела. Только в общих чертах могу кое-что поведать. Переправившись через Амударью, мы поехали по лугам. Там живут северные племена. Они не раз нападали на нас, но поскольку у меня была тысяча бактрийских воинов, кочевники вреда нам не причинили. Бактрийцы в близком родстве с теми лютыми степняками и пустынниками... Наверное, та великая восточная пустыня определенно самая безжизненная. Все наши лошади пали, но большинство верблюдов выжило. А вот многие из людей — нет. Из двух тысяч погонщиков, воинов и слуг, выехавших ясным утром из Бактры, всего двести вынесли этот переход, когда мы, умирая от жажды, вдруг видели впереди быстрый горный поток, или водопад, или прохладный снег в густых лесах. Неизменно некоторые бросались в живительное озеро или ручей и умирали, давясь обжигающим песком, ведь это был мираж... По сути дела, не знай мы, что Китай находится на восходе солнца, мы бы безнадежно заблудились. И так наше путешествие продлилось на месяц дольше, чем предполагалось, и стоило нам многих жизней. К концу, чтобы избежать миражей и жары, мы двигались только ночью. Когда над прямым серым горизонтом появлялось солнце, мы закапывались в песок, как индийские собаки, и, накрыв голову одеждой, засыпали мертвым сном... Тогда я очень мало знал географию Китая, знал только, что большинство его государств расположено между Янцзы и Желтой рекой, но не представлял, как далеко друг от друга находятся эти реки и в какое море впадают. Фань Чи говорил, что его родиной являются земли правителя Лу, расположенные в бассейне Желтой реки. И больше о Китае и его окрестностях мне было ничего не известно. Тут к слову замечу: смысл слова Китай никому не известен, могу или лишь высказать ещё одно предположение: русские крестьяне называют китайкой пёстрый, расшитый торчащими, как цветы, цветными лоскутками, прикроватный коврик, а также разноцветное лоскутное одеяло они называют Китаем... Пустыня иногда переходила в луга. Там было много источников и дичи, и мы неплохо пожили в этой благодатной стране. Под конец, когда похолодало, мы достигли западного края долины и увидели Желтую реку — глубокую, темную, извивающуюся мимо низких, заросших хвойным лесом холмов, напомнивших нам дом арийских праотцов... Мы разбили лагерь в бамбуковой роще на берегу. Мы потеряли много людей и лошадей, но благодаря несокрушимым верблюдам сохранили большую часть железа и достаточно оружия, чтобы защитить себя от кого угодно, кроме разве что настоящего войска. В течение недели, пока мы стояли лагерем у реки, я разослал с дюжину гонцов. Вернулся лишь один — пленником окружившего нас войска. Сотни всадников на низкорослых лошадках смотрели на нас с тем же изумлением, что и мы на них. Хоть я и привык к желтизне Фань Чи, кожа у этих людей была как темный мед. У них были круглые лица, плоские носы и раскосые глаза. Одеты они были в стеганые халаты и необычные шапки. Так, пасмурным днем, когда уже выпадает первый снег, я познакомился с только что сформированной конницей Цинь, самого западного из китайских государств. Около шести месяцев два моих переводчика учили меня основам своего довольно-таки простого языка. В итоге я смог общаться с начальником всадников. Как пленников нас под конвоем отправили в Ян, столицу земли Цинь. Помню свое удивление, что начальник конницы никогда не слышал о Персии. Помню еще, я сказал ему, что груз железа предназначен для Лу, а он рассмеялся и плюнул на землю, демонстрируя полное презрение к Лу. Я с удивлением обнаружил, что жители Яна молчаливы, угрюмы и одеты в одинаковые серые халаты. Городские улицы напоминали военный лагерь. Вся жизнь была строго регламентирована. Мужчинам предписывалось ходить по одной стороне улицы, а женщинам низшего класса — по другой. Женщины высшего класса там должным образом изолированы. Даже на центральной рыночной площади царила жуткая тишина: орда надзирателей постоянно проверяла весы продавцов и деньги покупателей. Нарушившего любой из множества законов ждали немедленная смерть или увечье. Казалось, у каждого второго не хватает уха, носа или руки. Я не увидел ни одной улыбки — и простой люд, и многочисленные солдаты хранили непроницаемую серьезность. Я всё гадал, преднамеренно или нет Фань Чи ввел меня в заблуждение: это было совсем не похоже на тот Китай, какой он мне описывал. Мне еще предстояло открыть, что Цинь не похоже не только на остальные китайские государства, но и вообще ни на какие, за исключением, возможно, Спарты. Моих людей заперли в пустом складе сразу за городской стеной. Самого меня более или менее почтительно отконвоировали в приземистое деревянное здание в центре города, где — скорее менее, чем более почтительно — и заперли в маленькой клетке. Хоть я и понимал чужой язык, никто со мной не говорил. Люди безмолвно приносили мне пищу, стараясь не смотреть на меня, потому что то, что они видели, вызывало явную тревогу – мои голубые глаза. Светлая кожа, казалось, вызывала у них ужас. К счастью, мои волосы не были рыжими, а то меня бы тут же принесли в жертву неким звездным богам. Не скажу, что со мной обращались плохо. Со мной просто никак не обращались. Один раз в день меня кормили или рисом, или каким-то мясным супом. Но когда я пытался заговорить со слугами, они, казалось, не слышали. Я бы принял их за глухонемых, если бы не знал, что это не так.. В конце концов меня отвели к главному министру, похожему на того помощника Ширика, что я когда-то встретил в конторе. Его звали Хуань — и как-то там дальше. У каждого приличного китайца в дополнение к разным титулам есть публичное имя, частное имя, тайное имя и прозвище. Кроме того, каждый одевается в соответствии со своим рангом. Некоторые носят меха. Каждая видная персона носит пояс или ремень, к которому подвешены разные драгоценные украшения, обозначающие ранг, фамилию, страну. Очень наглядная система. Зал приемов Хуаня напоминал безупречно отполированный деревянный ящик. Большинство государственных строений и дома знати в Китае деревянные, а дома бедняков — из необожженного кирпича, с тростниковыми крышами. Из камня строят только крепости, и очень грубо. Все здания строятся в соответствии с четырьмя сторонами света — севером, югом, востоком и западом. Каждая из сторон имеет свои особенности: например, если спишь головой на север, то скоро умрешь. Я тогда не знал, что заключен в доме главного министра. Как высшее должностное лицо Пин-гуна, Хуань возглавлял совет из шести министров, представлявших собой шесть знатных фамилий, управляющих землей Цинь. Пин-гун имел очевидное пристрастие к крепкому напитку из перебродившего проса. В итоге он провел большую часть своего правления, уединившись с наложницами и собутыльниками у себя во дворце. Раз в год он появлялся в храме своих предков и приносил жертву небесам; в остальном по влиянию на государственные дела его можно было бы приравнять к усопшим предкам. Министр принял меня, как я счел, со всей китайской изысканостью. На самом деле он обращался со мной, как с дорогим рабом. Хуань жестом пригласил меня сесть на коврик напротив себя. Хотя мне было суждено научиться говорить по-китайски, я так и не перестал путаться в китайских выражениях. Во-первых, глаголы не имеют времен. Никогда не знаешь, событие уже произошло, происходит сейчас или произойдет в будущем. Во-вторых, поскольку существительные не имеют единственного или множественного числа, никогда не знаешь, сколько фургонов с шелком получишь за железо. Однако, чтобы быть точным, нужно сказать, что языковые ухищрения ухищрениями, но китайские купцы не только прекрасно знают свое дело, но и чаще всего оказываются честными. Когда я принялся перечислять все титулы Великого Царя и пытался описать, кратко, но ярко, его могущество, Хуань вежливо слушал. Потом сказал: "Насколько я понял, вы приехали торговать". Каждый раз, утверждая что-то, он кивал головой, словно желая убедиться, что мы согласны друг с другом. "Торговать со всеми китайскими государствами, да". Голова снова качнулась, но на этот раз кивок означал несогласие, и это меня испугало. — "Да. Да. И в то же время нет. Есть лишь один Китай. Есть лишь одно Срединное Царст-во. Как бы оно ни делилось — это явление временное, прискорбное и, — он взглянул победно, — несуществующее". — "Да. Да". — "Я вдруг тоже стал кивать". — "Но я знаю, что есть правитель Циня, и герцог Лу, и еще в Вэй…" — "Правда. Правда. Но каждый из них правит по милости Сына Неба, который только один имеет право на власть, как потомок Желтого Императора". — "Да, почтенный Хуань. Мы знаем об этом могущественном императоре. И Великий Царь шлет ему привет через мою особу. Но могу я спросить, где его найти?" — "Там, где он есть". Хуань казался неестественно обрадованным. — "В таком случае, я пойду к нему. Туда, где он есть". — "Да. Да". Хуань вздохнул. Мы смотрели друг на друга. В последующие годы мне пришлось слышать множество вариаций на тему императора, который есть и которого нет там, где он есть и где его нет. В действительности настоящего небесного императора не было уже триста лет. Хотя Чжоу-гун величал себя императором, все его презирали. Когда дело касается прошлого, китайцев так же трудно понять, как индийцев. Но все они сходятся в том, что давным-давно существовала императорская династия Шан. В течение многих поколений эти императоры обладали небесным правом на власть. Но семь или восемь веков назад это право, как водится, было утрачено, и Срединное Царство захватили западные племена, основавшие династию Чжоу. Первого императора этой династии звали Вэнь. Ему наследовал его сын У. Через два года после получения небесного права — то есть после того, как он вырезал своих противников Шанов — У серьезно заболел, и даже отвар драконьих костей помочь не мог. В конце концов его младший брат Дань, Чжоу-гун, предложил небесам свою персону на место императора. Китайские небеса, кстати, отличаются от арийских и любых других, о каких мне доводилось слышать, тем, что там правят не боги, а умершие предки, начиная с самого первого человека - Желтого Прародителя, или Желтого Императора. Следовательно, праведный Дань не молился китайскому аналогу Мудрого Господа, а обращался к трем предыдущим праведным предкам. Здесь следует отметить, что религия этого народа весьма своеобразна, если ее вообще можно назвать религией. Хотя тамошние так называемые звездные боги сродни нашим демонам, поклонение этим низшим божествам мало влияет на процветание страны, которое основано на поддержании гармонии между небесами и землей. А это достигается тщательным соблюдением церемоний в честь предков. Три умерших царя были столь растроганы предложением Даня занять место брата, что позволили У оправиться от болезни и за свою милость не потребовали жизни Даня. Для многих китайцев Дань такой же герой, как и его отец Вэнь. Поскольку У прославился своей безжалостностью в войнах, им не всегда так восхищаются. Само собой, циньские правители называли себя прямыми потомками У и отказывали в праве на власть представителям династии Чжоу — потомкам Вэня. Циньские властители непрестанно твердили о гегемонии, якобы по праву принадлежащей им. В данном случае гегемония означает верховную власть над всеми воюющими между собой странами, ныне составляющими Срединное Царство. Однако небеса так любят китайцев, что отказали в гегемонии циньским владыкам. Как позже выяснилось, правителей Цинь ненавидят все китайцы, в том числе и их собственные угнетенные подданные. Когда я говорю «правите-ли», я не имею в виду гунов. Я имею в виду совет Шести, правящий Цинь, а из шести я выделяю Хуаня — определенно самого выдающегося из когда-либо виденных мною лю-дей, но и одного из самых отвратительных. Меня держали в плену шесть месяцев. Моих спутников продали в рабство, железо конфисковали. Мне сохранили жизнь лишь по на-стоянию Хуаня, убедившего всех, что я один владею секретом выплавки железа. Я в са-мом деле многому научился, наблюдая за плавкой магадхской руды. В те дни Персия была самой передовой страной в области выплавки железа, а Китай — самой отсталой. Нынче благодаря мне в Китае появились искусные металлурги. Я часто обедал наедине с Хуанем. Но властителю меня пока не показывали. Когда я решил, что моей жизни ничего не угрожает, то начал задавать Хуаню почти столько же вопросов, сколько он мне. Ему очень нравилась моя варварская прямота, как он это воспринимал, хотя сами вопросы нравились не всегда. — "Почему бы не свергнуть властителя, раз он не правит?" — "Как можно!" Хуань, казалось, был в ужасе. Он быстренько начертил у коврика, где сидел, какой-то магический знак — против демонов? — "О, какое варварство! Действительно варварство! Это чересчур даже для человека, приехавшего из-за пустыни". — "Прошу прощения, почтенный Хуан"ь. — Я смиренно уставился в полированный деревянный пол. — "Так ужасно услышать выраженную мысль, что я содрогаюсь, и... - Он хлопнул себя по животу, где, по мнению китайцев, она обитает. — Наш владыка священен, потому что происходит от императора У. Он, и только он, владеет небесным правом. Даже варвары должны это знать". — "Я знаю, почтенный Хуань. Но вы сами сказали, что Срединное Царство пока не принадлежит ему. Равновесие между землей и небесами — этими великими мехами, как говорят мудрецы, — еще не достигнуто должным образом". — "Правда. Правда. Конечно, так, правда, он это говорил". (Я так и не смог привыкнуть, как китайцы в своем языке смешивают будущее, настоящее и прошлое.) Вроде бы Хуань говорил о том, что небесное право уже принадлежит властителям Пин. На самом деле Хуань имел в виду, что оно когда-нибудь будет принадлежать гуну, потому что уже принадлежит и принадлежало ему, поскольку он — тот, кто он есть. В китайском языке множество тонкостей, и он бесконечно запутан. — Но ведь пока в Лояне есть император". — "Он не император. Это Чжоу-гун". — "Но он потомок отца У, Вэня. И Лоян — священная столица Срединного Царства". — "Он — всего лишь один из пятнадцати правителей Срединного Царства. А из этих пятнадцати только одиннадцать являются потомками того или иного из сыновей Желтого Императора, придумавшего огонь, и это потомки Императора спасли мир от потопа, а потом получили от небес великий план действий с девятью разделами — план, попавший наконец к императору У, от которого через поколения перешел к нему, смотрящему на юг". Хуань почтительно поклонился в сторону резиденции гуна. Выражение «смотрящий на юг» означает императора, облеченного небесным правом. Не знаю почему. Без сомнения, астролог нашел бы объяснение. Я часто думаю, что здесь есть что-то общее с арийской Полярной звездой. Появляясь перед народом, император всегда стоит на севере от подданных. Облеченный правом император является земным отражением небес, призрачным представителем той вереницы императоров, что тянется к Желтому Прародителю, кото-рый раскрыл некое космическое яйцо, чья верхняя часть стала небом, а нижняя землей, и создал все сущее между ними. И только ублажением небес можно поддерживать гармо-нию между двумя половинами божественного целого. Что и говорить, религиозные ри-туалы имеют для китайцев огромное значение. Китайцы верят, что осенью будет неуро-жай, если, скажем, весенний обряд возделывания земли будет выполнен неправильно — а это очень сложная церемония, в которой участвует множество актеров, танцоров, певцов и музыкантов. В ней также участвует император — он один может разговаривать с царственными предками, взирающими сверху на него и его деяния и улыбающимися — или хмурящимися. — "Пин-гун уже получил небесное право". - Я низко склонил голову, произнося имя владыки, и еще ниже, упомянув небеса. — "Да, да", — улыбнулся Хуань. Но, конечно, Пин-гуну не хватало небесного права, как и претенденту в Лояне. Из-за этого в Китае кризис власти постоянен. Там нет правителя, не мечтающего о гегемонии и небесном праве — в таком порядке. Однако не похоже, что кто-нибудь из них в обозримом будущем сможет подчинить себе соседей, как это сделал Кир или хотя бы Аджаташатру. Насколько я могу судить, Срединное Царство больше Гангской равнины, но меньше Персидской империи. Сто лет назад северное государство Цзинь чуть не добилось гегемонии; потом южное государство Чу сравнялось с ним могуществом, и небесное право так никому и не досталось, такое положение вещей сохранялось, когда я был в Китае, и сомневаюсь, что оно с тех пор изменилось. Несмотря на утверждения в обратном, никто из жителей Срединного Царства не хочет объединения страны — разве что поставив себя во главе. Еще в начале своего пленения мне удалось отправить послание Фань Чи в Лу. Он был моей единственной надеждой когда-нибудь вернуться в Персию, но я не представлял, обладает ли он властью освободить меня, потому что мне не говорили, в каком качестве я здесь пребываю. Если я раб, он бы мог меня выкупить. Но когда я заикался Хуаню о выкупе, тот говорил: «Что вы, ведь вы наш почетный гость!» — потом хлопал в ладоши, и меня вновь водворяли в мою клетку. Правда, дверцу не запирали, поскольку я все равно убежать не мог. Я был бы столь же заметен, как черный человек в Сузах. И даже более. В Сузах сотни черных, а насколько могу судить, здесь я был единственным белым человеком. Когда я освоил язык, Хуань довольно подробно расспросил меня о системе власти в Персии. К Великому Царю он не проявил интереса, но более чем с нетерпением ждал рассказов о таких вещах, как твердые цены на рынке, установленные ссудные проценты, использование полиции и секретных служб в Персии и индийских царствах. Помню один обед, где Хуань обращался со мной как с почетным гостем. В тот раз было приглашено большинство членов государственного совета. Мы сидели на коленях на ковриках, а слуги притащили в комнату табуреты и поставили рядом с каждым из присутствовавших. Мне так и захотелось сесть на табурет, но на званом китайском обеде такое непозволительно. К табурету можно только прислониться. Поскольку даже китайцам неудобно часами сидеть на коленях, табурет используется, чтобы хоть как-то переместить вес тела. Перед каждым поставили строй блюд и чаш. Министрам предлагалось по восемь блюд, мне — шесть. Слева стояло блюдо с мясом на косточке, справа — с мясом, нарезанным ломтями, и чаша с супом. Такой порядок никогда не изменялся. За этими блюдами стояли другие: с жареным мясным фаршем, тушеным луком, пикулями и так далее. Вареную рыбу подают зимой брюхом направо от хозяина, летом — брюхом налево. Сушеное мясо складывают слева. Кувшины стоят носиком к хозяину. Ритуал китайского обеда почти так же замысловат, как религиозная церемония. Например, если кто-то из приглашенных рангом ниже хозяина, то ему полагается взять блюдо с рисом, просом или каким-нибудь зерном, поклониться хозяину и отказаться, притворяясь, что уходит. Тогда хозяин встает и упрашивает гостя остаться, что тот и делает. Я не слышал, чтобы кто-нибудь в самом деле ушел. Однако раз все, что может случиться, в конце концов случается, то такое, наверное, было. Но я бы не хотел оказаться гостем, покинувшим обед. Не могу забыть прекрасную кухню во всех знатных китайских домах. Даже готовая пища на китайском рынке всегда отменного качества, и в мире нет большего удовольствия, чем под летней луной обедать в лодке, привязанной к иве на берегу реки Вэй... Из-за всех этих церемоний китайский обед может оказаться таким же замысловатым, как беседы афинских софистов. Но, конечно, китайские манеры гораздо строже афинских. Впрочем, какие не строже? Тем не менее беседа в обеденном зале Хуаня оказалась резкой и деловой. Споры шли до самого окончания обеда. Помню, какое удовольствие доставило мне первое, знаменитое блюдо — запеченный молочный поросенок. Этот поросенок стоит более подробного описания. Сначала его, откормленного финиками, пекут в траве и глине: когда он испечется, глину разбивают, мясо нарезают тонкими ломтями и поджаривают на топленом сале; потом ломтики варят с травами три дня и три ночи, после чего подают с нашпигованной говядиной и уксусом. Ничего подобного не найдешь во всей Лидии. Боюсь, что за столом у Хуаня я глотал слишком жадно, — это считается неприличным, но все так делают. Когда Хуань объяснил мне, как приготовлен поросенок, и я искренне воздал хвалу результату, мой хозяин сказал: "Но вы, наверное, ели нечто подобное у себя в стране", — и поощрительно кивнул. — "Нет, никогда. Вы достигли того совершенства, к которому мы только стремимся", — тоже кивнув, ответил я. — "О нет, нет! — Тут Хуань обратился к остальным гостям: — Кир Спитама, несмотря на свое странное имя и необычную бледность, является очень острым оружием". Китайцы так выражаются, говоря об умном человеке. Все посмотрели на меня с интересом, более чем просто вежливым. Да ведь и вряд ли кто-то из них раньше видел белого человека. Все неизменно удивлялись, когда я говорил на их языке. Как от варвара, от меня ожидалось услышать что-нибудь вроде поросячьего хрюканья. Один из гостей вежливо спросил меня о Персии. Где это? Как далеко? Когда я объяснил, что это в тысяче миль к западу от порта Чампы, дюжина голов недоверчиво закивала. — "Он говорит, — сказал Хуань, улыбаясь, — что в его стране все люди принадлежат государству, которое является мерой добра и зла". Министры дружно кивали и улыбались, я тоже, конечно, хотя я никогда не говорил Хуаню ничего подобного. — "Но, конечно же, — заговорил один старичок, — даже в варварской стране небесные законы имеют верховенство над государственными". Хуань возвел очи к потолочной балке. — "Поскольку власть дана небом, воля владыки абсолютна. Разве не так?" — улыбнулся он мне. — "Так, почтенный Хуань". Я не собирался перечить моему хозяину. — "Но, конечно, — и старичок повернулся ко мне, — существуют же небесные законы, которым обязан подчиняться правитель?" За меня ответил Хуань: "Таких законов нет, поскольку власть дана ему. Эти западные варвары верят, как и мы, что государство есть цепь, первое звено которой — человек. Люди смыкаются в семью, семьи смыкаются в деревню, а те смыкаются в государство. В благословенной стране на-шего досточтимого гостя, — кивок в мою сторону, — люди больше не живут так, как жили вначале, каждый сам по себе. Ведь это означало: если взять двоих, то получишь два разных мнения о том, что хорошо, а что плохо. А это очень плохо, поскольку никто не может отрицать, что всякое страдание начинается с несогласия между людьми о том, что хорошо, а что плохо. Да, персидские варвары мудрее нас. Они верят, что, если каждому позволить действовать и думать, как кому нравится, не может быть никакого порядка, никакой гармонии, никакого государства. Стало быть, когда мудрый правитель получает от небес власть, то должен сказать своему народу, что он считает для всех добром и что считает злом, и «Если против официально принятого добра будет поднят чей-нибудь голос, всякий услышавший его должен доложить своему господину». Как мудро это правило! Каждый обязан докладывать правителю обо всех нехороших действиях, призыве или намеке на нехорошие действия. Результат? Полный успех! Так западные варвары уничтожили весь беспорядок и дисгармонию. Все служат государству, которое основано на… На принципе согласия с вышестоящим порядком". Хуань поклонился мне, словно я и был тот придумавший эту нечестивую систему управления страной. Однако обед у Хуаня оказался историческим. Более чем целое поко-ление спорило с циньской знатью, как следует управлять государством. Хуань считал, что управлять можно, лишь поработив народ до такой степени, какой еще и не пытались достичь нигде, включая Спарту. Семьи разбивались, чтобы здоровых мужчин вызывать из войска на сельскохозяйственные работы, строительство дорог и для прочих нужд. Поскольку ремесленники и торговцы склонны ходить сами по себе, куда им вздумается, Хуань предложил запретить законом эти профессии. Наконец, чтобы установить полное главенство государства, он по секрету предложил уничтожить аристократию. Но не все братья Хуаня по классу были в восторге от его теории, на том обеде многие выражали вежливое несогласие. Несколько лет спустя несогласие стало менее вежливым - Хуаня убили противники. Торговцы и ремесленники по-прежнему процветают, аристократия сохранила власть, но простым людям предложили жить в казармах, их жизнь полностью регламентирована государством. Если кто-то противится небесному закону Хуаня, его разрубают на две части и выставляют по обе стороны городских ворот. Тако Китай... Некий старичок через меня обратился к Хуаню: "Во времена наших предков каждый человек жил под диктатом своей внутренней природы, и в мире царила доброта, было мало войн. Конечно, персидский царь хотел бы, чтобы подданные жили в согласии с небом и самими собой". Хуань весело хлопнул в ладоши: "Но когда я задал этому варвару тот же самый вопрос, он ответил — и я надеюсь, что процитирую верно: «Конечно, почтенный Хуань!» Я уподобился птицам, говорящим то, что они заучили. — "Вы сказали мне, что в давние времена люди были добры друг к другу, потому что их было мало, а всего много. Теперь же людей много, а всего мало. Даже в далекое время императора Ю жизнь была столь тяжелой, что сам Ю работал в поле, пока не потерял из бороды все волосы. А теперь людей в десять тысяч раз больше, чем тогда. И поэтому для общей пользы мы должны следить за ними, чтобы они не мешали друг другу - как это сделать? Признаюсь, сам я не так умен, чтобы найти решение. Но ваш мудрый персидский царь подсказал мне ответ". Хуань поклонился в мою сторону. Я тоже, отчего у меня забурчало в животе. Китайцы очень серьезно относятся к издаваемым животом звукам, и я молился, чтобы бурчание моего брюха не восприняли, как бунтарство. — «Использовать человеческую природу — вот что говорит персидский царь. Поскольку одно доставляет людям удовольствие, а другое страдания, то подданными можно управлять путем поощрения и наказания — вот рычаги, которыми правитель поддерживает свою власть». — "Но если эти… эти рычаги подведут правителя, что советует этот мудрый перс?" Старичок смотрел на меня налитыми кровью глазами. Вне всякого сомнения, он люто ненавидел Хуаня. — "Мудрый перс употребляет термин «сила», — ответил за меня Хуань. — Сила держит массы в повиновении". Несмотря на превосходную пищу, не помню более тревожного обеда. Через меня Хуань бросил вызов своим собратьям. К счастью для жителей Цинь, министры не встретили горьких рецептов Хуаня с ликованием, а сам он не достиг большего, по-прежнему оставаясь первым среди равных. Но своими попытками преобразований он так изменил жизнь простых людей, что только крушение государства могло спасти их от уготованного Хуа-нем рабства. Спартанцев, по крайней мере, учат любить свою страну, и страна в ответ обеспечивает им суровую, но вполне сносную жизнь. Народ царства Цинь совсем не лю-бит своих хозяев, если не сказать большего... Обед закончился общим призывом к небесам о долгой жизни правителю. Я был несколько озадачен страстностью, с какой гости взывали к небесам. Ведь правитель не имел практической власти. Но вскоре, когда Пин-гун в самом деле преставился, я понял искренность этих слез, проснувшись на рассвете от звона колоколов. Потом последовал беспорядочный бой барабанов. По всему городу слышались рыдания. Я поспешил во двор, где Хуань как раз забирался в колесницу. Он был одет в лохмотья и выглядел нищим. Возница с плачем хлестнул четвергу лошадей. Властитель умер перед самым рассветом. Говорят, он выпил слишком много вина, потом его стошнило кровью... Я ничего не понимал. Пин-гун представлял собой всего лишь церемониальную куклу, управляемую шестью семействами. Почему же все в такой печали? Все прояснилось во время похорон. Я с челядью Хуаня стоял на площади, посреди которой находилась резиденция правителя. Если не считать ряда знамен напротив входа, дом Пин-гуна был ниже дворца главного министра. Знамена означали, что живущий внутри обладает небесным правом. В тот день знамена были черно-красными, очень зловещими. Ни ветерка — плотные полотнища неподвижно повисли под палящим солнцем. Я то и дело зевал в рукав и не мог глубоко вздохнуть. Хотя народ Цинь можно назвать тишайшим, неподвижность толпы казалась мне тревожной, как перед землетрясением. Ворота распахнулись. Появился Хуань вместе с госсоветом, за ними двенадцать воинов несли на плечах высокий лакированный паланкин. На верху паланкина лежал умерший правитель. Тело было наряжено в алый шелк и украшено тысячей драгоценных камней. На груди лежал диск из темного нефрита — символ благоволения небес. Длинная череда рабов вынесла из дворца сундук с шелком, золотые треножники, кожаные барабаны, фигурки из слоновой кости, золоченое оружие, ширмы из перьев и серебряное ложе. Всему этому великолепию предстояло украшать гробницу властителя, стоимость этих сокровищ захватывала дух. Хуань попросил меня сделать оценку, чтобы включить сумму в бюджет для представления совету нового правителя. В дальнем конце площади Хуань со своими министрами заняли места во главе длинной, в милю длиной, похоронной процессии. За колесницей со знатью восьмерка белых коней тащила фургон. Тело Пин-гуна привязали к доске, и казалось, он сам правит лошадьми. Эффект получился несомненно неприятный. Вещи для гробницы везли в других фургонах вместе с несколькими сотнями дам гарема, которые стонали и рыдали под вуалями. Колесницы и фургоны больше часа ехали через город к южным воротам. Здесь Хуань принес жертву демону и повел процессию по извилистой улице к долине, где поднасыпями, сродни тем, что в Сардах, спят цари. Совершенно неожиданно какой-то высокий тощий человек пригласил меня в свой покрытый красным лаком фургон. — "У меня страсть к белым людям, — сказал незнакомец. — Вы можете поцеловать мне руку. Я Шэ-гун, родственник последнего циньского гуна, а также правителей Лу и Вэй. Правда, все мы, властители, в родстве друг с другом, ведь наш предок — император Вэнь. А вы откуда прибыли?" Хотя Шэ-гун ничего не знал о Персии, он путешествовал по западу больше любого из жителей царства Цинь. — Я год прожил в Чампе, — сказал он мне. — Не скажу, что мне там понравилось. Там или страшная жара, или льет дождь. И люди слишком смуглые. Я думал встретить там белых. Но мне сказали, что для этого нужно ехать еще по крайней мере полгода, а мне была невыносима сама мысль о столь долгом удалении от мира. — Он оттянул мне щеку и внимательно посмотрел на складку. — Покраснело! — Шэ-гун был в восторге. — Точно как у моих бывших рабов. Мне никогда не надоедает смотреть, как появляется и исчезает краснота. А Хуань не продаст вас мне?" — Я не уверен, что я раб", — осторожно ответил я. — "О, зато я вполне уверен в этом. Вы варвар, хотя и не запахиваете платье на левую сторону. Нам это кажется очень забавно. И волосы должны быть растрепаны. Не надо стараться выглядеть цивилизованным, быть похожими на нас. От этого вы теряете прелесть новизны, некой особости. Но... вы живете в доме министра и делаете все, что вам говорят, как самый настоящий раб. Не представляю, почему Хуань сам не сказал вам. Он очень деликатен. Он считает, что было бы дурным тоном сказать вам, что вы раб". — "Я бы сказал, военнопленный". — "Военнопленный? Война? — Шэ-гун огляделся вокруг. — Нет нигде никаких войск". Серо-зеленые окрестности выглядели вполне мирно, только похоронная процессия извивалась меж изломанных известняковых холмов подобно бесконечной змее. — "Я прибыл как посол Великого Царя". Шэ-гуна слегка заинтересовала моя история. Хотя название Персия было для него пустым звуком, Магадху он знал прекрасно. Когда я сказал, что женат на дочери Аджаташатру, это произвело на него впечатление. — "Я встречался с некоторыми членами этой семьи. В частности, с дядей царя Аджаташатру. Когда я был в Чампе, он был там наместником. — Шэ-гун развеселился. — Я уверен, кто вами владеет, может получить от царя великолепный выкуп — вот почему я заберу вас у Хуаня. Потом продам вашему тестю, мне вечно не хватает денег". — "Я думал, что владетель Шэ одарен небесами?" Трудно приучиться к замысловатому стилю китайцев. Слова никогда не несут своего значения, в то время как движения рук и всего тела необычайно сложны. — "Шэ, правителем которого я являюсь, уже давно не то Шэ, и я никогда не ступал на его землю. Я со своим двором предпочитаю путешествовать и собирать драконьи кости. Вы, возможно, слышали, что у меня богатейшая в мире коллекция драконьих костей. Но поскольку я всегда вожу их с собой, мне приходится содержать десять тысяч фургонов, а это накладно. Но если я продам вас царю Магадхи, я поистине разбогатею!" Шэ-гун был фантастической фигурой, очень забавлявшей китайцев. От рождения он был Шэ Чжу-лян, незаконнорожденный сын Лу-гуна. Недовольный таким противоречивым положением, он величал себя Шэ-гуном. Но Шэ — это не страна. Слово означает святую землю — земляной холм, который есть в каждом китайском государстве. Шэ-гун придумал, что в некие времена где-то было государство Шэ, чьим наследным властителем он и является. Растащенное грабителями-соседями Шэ прекратило свое существование, и все, что от него осталось, — его странствующий правитель. Был ли он на самом деле гуном — являлось излюбленной темой дискуссий среди китайской знати. С другой стороны, поскольку его происхождение от императора Вэня не вызывало сомнений, все китайские монархи были обязаны принимать своего родственника. И так, постоянно переезжая от двора к двору, ему удавалось свести свои расходы к минимуму. Он содержал двадцать престарелых слуг, четырнадцать таких же престарелых кляч, шесть фургонов (десять тысяч — это китайская гипербола, означающая бесчисленное множество) и колесницу со сломанной осью. Некоторые думали, что Шэ-гун необыкновенно богат, но очень скуп. Другие считали его бедняком, живущим за счет торговли драконьей костью. Он собирал эти огромные кости на западе Китая, где драконов довольно много, а потом продавал врачам с востока, где драконы редкость. Мне посчастливилось не увидеть этих чудовищ, но Шэ-гун говорил, что убил их более трех десятков. Он постоянно рисовал этих страшилищ и картины продавал, где только можно. Пока процессия ехала к высокому кургану, где покоился император У, Шэ-гун все придумывал способ, как забрать меня у Хуаня.
— "Наверняка вы имеете на него какое-то влияние, иначе он уже убил бы вас". — "Не думаю, чтобы я имел на министра влияние. Он использует меня для мелких поручений. Я веду счета". — "Вы искусный математик?" Шэ-гун взглянул на меня. Заходящее солнце было на уровне глаз и, казалось, выжгло весь воздух. Никогда - ни до, ни после, я не чувствовал такой духоты, как тогда в Китае. — "Да, почтенный владыка. — Мне так хотелось, чтобы он меня купил, что я был готов на любую ложь. — Мой народ строит пирамиды, упражняясь в небесной математике". — "Да, я слышал о них. — Мои слова произвели впечатление. —. Жаль, что вы не преступник, а то, когда новый властитель восходит на трон, всегда объявляют амнистию. И даже тогда нам пришлось бы упрашивать правителя освободить вас, если бы Хуань допустил такое, что сомнительно. С другой стороны, если вы свободный человек, как он может держать вас в клетке? Я согласился. Впрочем, я во всем соглашался с этим сумасшедшим. Это была моя единственная надежда выбраться из Цинь, откуда мне так не терпелось вырваться. Колесницы и фургоны выстроились полукругом перед коническим холмом, где покоился если не сам император У, то несомненно какой-то очень древний монарх, так как на кургане выросли, как символ величия, карликовые сосны, которым требуется тысяча лет, чтобы принять свой ритуальный вид. Поскольку колесницы и фургоны выстроились в соответствии с рангом владельцев, Шэ-гун и я оказались вблизи от главного министра и прекрасно виде-ли все происходящее. Позади нас на серебристо-серых холмах безмолвными рядами стоя-ло несколько тысяч простолюдинов, млея от жары. Не знаю, что я ожидал увидеть. Я догадывался, что будет жертвоприношение, и оно состоялось. На юго-западном склоне кургана развели костер и зарезали огромное множество скота. В части жертв, как и во всем остальном, тамошнее правительство весьма изобретательно. Каждому из присутствующих дали особую палку, по которой определяли, сколько ему положено мяса пожертвованной скотины и птицы. В итоге не только всем всего хватает, но и нет неподобающей суеты, столь портящей не только вавилонские, но даже и персидские церемонии. Когда я попытался предложить подобный порядок магам, они его отвергли. В своих ритуалах они предпочитают суету и хаос. Новый правитель стоял на севере от нас. Как того требовал ритуал, он был один и выглядел ровесником своего предшественника. Но если верить Шэ-гуну, новый правитель был не сыном усопшего, а двоюродным братом. Министры отвергли всех сыновей Пина ради какого-то двоюродного брата, замечательного своей тупостью. С точки зрения министров, он очень подходил для престола. — "И всегда монарха выбирают министры?" — "Получивший небесное право назначает министрами только своих верных рабов". Узнав этого человека лучше, я понял, что даже если в нем не уживались две разные лич-ности, он определенно обладал двумя совершенно разными манерами поведения. Шэ-гун был то хитрым и вкрадчивым, и тогда в его голосе слышались басовитые нотки, то чрез-вычайно таинственным, и тогда говорил монотонно, тонким, высоким голосом. Мне стало ясно, что не время и не место спорить о ненормальности положения двоюродных братьев правителя. Как вскоре я узнал, они, за редким исключением, не имеют власти, и их владениями управляют потомственные министры вместе с потомственными же чиновниками. Небесное право — скорее всего, не более чем золотой сон о том, что могло быть, но чего нет и, наверное, не будет никогда. Хотя, как знать... Новый циньский гун громко обратился к своим предкам. Я не понял ни слова. Пока он говорил с небесами, рабы тащили в пещеру сундуки, треножники, мебель. Музыка играла не переставая. Позже я нашел немало хорошего в китайской музыке. В частности, меня очаровало, когда били молотками по камням различной величины, — прелестные звуки. Когда правитель закончил свое обращение к предкам, двенадцать воинов подняли на плечи паланкин с телом его предшественника. В тишине паланкин за спиной гуна внесли в пещеру. Когда тело скрылось из виду, все выдохнули. Атмосфера была тревожной и напоминала первое дыхание летней бури. К пещере двинулась сотня женщин в вуалях. Одни были женами усопшего, другие наложницами, танцовщицами, рабынями. За женщинами двинулась вереница мужчин и евнухов во главе с благородным старичком, присутствовавшим на обеде с молочным поросенком. Среди мужчин было много офицеров стражи, вельмож. За ними следовали музыканты с инструментами, повара и подавальщики с бамбуковыми столами, на которых несли изысканные яства. Очевидно, в известняке был выдолблен огромный зал. Всего вошло пятьсот человек. Когда внутри скрылся последний, новый правитель снова обратился к своим предкам на небесах. Он взывал к каждому предку по имени. Это заняло некоторое время. Затем он попросил предков принять его предшественника на небеса, называя Пин-гуна всежалостливым. В Китае к мертвому никогда не обращаются по собственному имени на том разумном основании, что если назвать его имя, то дух может вернуться, чтобы мучить и преследовать усопшего. Если всежалостливого примут на небеса, правитель поклялся, что не пропустит ни одного обряда, поддерживающего гармонию между небом и землей. Он просил благословения предков сироте. Он называет свою главную жену «эта особа», в то время как народ называет ее «эта царская особа». Сама она называет себя «маленьким мальчиком». Странные они люди, эти китайцы... Из пещеры донеслись звуки музыки, начинался пир. Целый час мы стояли лицом на север, а властитель — лицом на юг. Затем музыканты начали один за другим замолкать. Последним раздался звук бронзового колокольчика. Все взгляды устремились на вход в пещеру. Шэ-гун рядом со мной трепетал, он дрожал от возбуждения. Когда звук колокольчика затих, Шэ-гун издал продолжительный вздох. Вздохнули все, словно готовясь к чему-то. Из пещеры вдруг появились те, кто нес паланкин. У каждого в руке был меч и с меча капала кровь. Выйдя, воины торжественно отсалютовали новому господину, который, подняв голову к небесам, издал вой наподобие волка. Все подданные, стоящие на юге от него, издали ответный вой. Никогда я не был так напуган. Я присутствовал на маскараде: те, кого я принимал за людей, оказались переодетыми волками. И теперь перед моими глазами они возвращались к своей истинной природе. Даже Шэ-гун присоединился к вою. Задрав голову к небу, он оскалил неестественно длинные зубы. Пятьсот мужчин и женщин было убито, чтобы их тела мог-ли навек остаться с господином. Хотя человеческие жертвы случались и в нашей части мира, я никогда не видел такого, как в Китае. Мне говорили, что, когда умрет истинный Сын Неба, смерть ожидает не менее тысячи придворных. Это объяснило непонятную мне ранее страстность в мольбах о здоровье правителя после обеда с запеченным молочным поросенком. Живого владыку презирали; мертвый он мог многих забрать с собой. На са-мом деле по циньскому обычаю лишь один из министров приносится в жертву, и его оп-ределяет жребий. Роковая палочка из тысячелистника — случай и коварство Хуаня уготовили ее старому министру, возражавшему на обеде главному. Пещеру опечатали. Танцы, музыка, пир остались там. Потом на месте входа будет насыпан холм. Что и говорить, могила правителя представляет большой соблазн для воров... Хуань отказался продать меня Шэ-гуну. "Как я могу продать посла, свободного приходить и уходить, когда ему угодно?" — сказал он. — "В таком случае, почтенный Хуань, может быть, мне пришло время уехать вместе с Шэ-гуном?"
— "О, знакомство с Шэ-гуном небезопасно! Я не могу позволить человеку, которого полюбил, встретиться в чужой стране с подобными опасностями. Нет, нет и нет!" Я решил бежать. Когда я сказал Шэ-гуну о своем решении, он проявил удивительную изобретательность: "Вам нужно изменить внешность", — шепнул он. Мы были на еженедельном приеме у главного министра. Ходоки со всего царства допускались к Хуаню, стоящему в конце низкой комнаты. Золотые треножники справа и слева от него символизировали власть. Главный министр принимал просителей спокойно и вежливо, что контрастировало с его жесткими политическими взглядами. Он понимал, что непокорный народ не поработить, сперва не очаровав. Определенно, сначала людей нужно убедить, что ваши цели совпадают и цепи, в которые вы их заковали, являются необходимым украшением. Различным народам нашей империи от Кира до нашего нынешнего просвещенного монарха Артаксеркса во многом позволялось жить, как они привыкли, они платили Великому Царю лишь ежегодный налог, а он, в обмен, обеспечивал законность и порядок. Хуаню удалось убедить варваров далекого Цинь, что хотя когда-то был золотой век, когда люди жили свободно, век этот кончился тогда, «когда стало много людей и мало всего». В действительности Китай населен негусто, и многие богатые земли пустуют. Кроме полудюжины городов со стотысячным населением, вся страна представляет собой обнесенные каменными стенами деревни, разбросанные меж двух рек. Большая часть страны покрыта лесами, особенно на западе, а на юге расстилаются джунгли, как в Индии. Вследствие этого, если не считать полностью контролируемых послушных жителей Цинь, китайцы склонны к перемене мест. Если хозяйство смоет наводнением, крестьянин с семьей просто забирает свою соху и дедовский очаг и переезжает в другое место. Главные путешественники — это ши. Чтобы понять, что такое ши, нужно понять всю китайскую иерархическую систему. На вершине находится император, или Сын Неба. Одно время таковые были и, возможно, будут еще, но сейчас его нет. Сказав это, я вдруг осознал, как умны китайцы, пользуясь языком без прошлого, настоящего и будущего. Ниже императора располагаются пять уровней знати. Самый высокий уровень — гуны. За редким исключением вроде сумасшедшего Шэ-гуна они соответствуют своему титулу и в самом деле правят государством, что делает их равными нашим царям и тиранам, признающим Великого Царя своим владыкой и источником власти. Каждый гун получил власть от Сына Неба, которого не существует. Если бы таковой был, им бы стал скорее всего Чжоу-гун, прямой потомок императора Вэня. Циньский гун, потомок сына Вэня, грубого У, определенно бы не стал императором. Старший сын гуна — хоу, и после смерти отца он сам становится гуном, если не случается слишком распространенного несчастья. Другие сыновья гуна тоже могут быть хоу, но пока старший или второй сыновья носят этот титул, остальные получают следующий, более низкий, а их сыновья — следующий и так далее до титула нань. В течение шести или семи веков с установления гегемонии Чжоу появились де-сятки тысяч его потомков. Они не имеют ранга и являются ши, то есть обладают лишь одной наследственной привилегией: они могут отправляться на войну в собственной колеснице, если она у них есть. В последние годы ши повсюду. Одни служат чиновниками, как у нас евнухи, другие — офицерами в войсках, третьи учительствуют. Есть и такие, кто посвящает себя поддержанию в чистоте религиозных обрядов, сохраняющих гармонию между небом и землей, как зороастрийцы. И наконец, именно ши осуществляют повседневное управление почти всеми китайскими государствами, служа тем потомственным государственным чинам, которым удалось отнять у гунов если не божественное право, то, по крайней мере, реальную власть. Дороги Китая забиты честолюбивыми ши. Если кому-то из них не удается занять пост, он едет в Вэй, где его служба может быть оценена администрацией выше, чем дома. Человеческая извращенность такова, что обычно чем дальше ши уезжает от дома, тем больше имеет шансов. Поэтому-то тысячи ши постоянно куда-то переезжают. При этом они стремятся поддерживать между собой тесные связи и образуют из себя некое Срединное Царство. Вместо Сына Неба имеется десять тысяч ши, которые и управляют Китаем, и хотя тамошние государства постоянно друг с другом воюют, ши способны смягчать свирепость своих хозяев — за исключением государства Цинь, где они если и имеют, то очень малое влияние на Хуаня и других деспотов. И наконец, в иерархическую систему введен новый элемент. Теперь там есть категория, известная как «благородный муж». Благородным мужем может стать всякий, если придерживается небесных правил. Я коснусь этих правил, когда буду рассказывать об Учителе Куне, или Конфуции, как его тоже называют. Ему приписывают введение этого понятия, пригодного для ши и вряд ли для кого еще. Пока Хуань принимал прошения и выслушивал жалобы, мы с Шэ-гуном разрабатывали план побега. — "Вам нужно сбрить бороду. — Шэ-гун притворился, что восхищается перьевой ширмой. — Вы поедете со мной как наложница. Белая наложница. Шэ-гун их больше всего любит. — Его рассмешила собственная мысль. — Но так ничего не выйдет. Вам нужно затемнить лицо. Я пришлю вам грим, которым пользуюсь сам. И понадобится вуаль". — "Вашу свиту будут осматривать". Я знал суровую стражу, охранявшую не только городские ворота Яна, но и заставы по всему Цинь. Люди всегда старались обойти слишком рациональные правила Хуаня. — "Они не посмеют! Я родственник их монарха". Шэ-гун сделал понятный повсюду жест, означающий взятку. Неожиданно рядом возник Хуань. У него был дар возникать внезапно. — "Почтенный владыка… досточтимый посол! Я вижу, вы восхищаетесь моей ширмой". — "Да, — как ни в чем не бывало ответил Шэ-гун. — И я хотел объяснить вашему гостю значение ее рисунка". Я взглянул на ширму и впервые действительно увидел ее. Там были изображены восемь черных дроздов на фоне грозового неба. — "Вы должны знать его значение. — Хуань обернулся ко мне. — Нет ничего, чего бы Шэ-гун не знал о нашей правящей фамилии, которая является и его фамилией". — "Совершенно верно. Прадед последнего всежалостливого был дедом моего дяди. Его звали Пин. Однажды к нему пришли несколько музыкантов с севера и сказали, что знают всю музыку, когда-либо исполнявшуюся при дворе императора У. Пин-гун не поверил. Всем известно, что большая часть музыки истинного двора Чжоу либо безнадежно испорчена, либо полностью забыта. Но старший из музыкантов — который не был слепым, и это подозрительная деталь, потому что всякий настоящий музыкант должен быть слепым, - сказал: «Мы можем приблизить небо вплотную к земле!» И они начали играть. Музыка была какой-то потусторонней. Потусторонней, но не небесной. Откуда-то появились восемь черных дроздов и стали танцевать на террасе перед дворцом. Тут по городу пронесся жестокий ураган. С крыши дворца полетела черепица. Ритуальные сосуды разбились. Пин-гун заболел, и три года в стране не росло ни травинки". - Хуань улыбнулся: "Почтенный владыка прекрасно знает эту печальную, предостерегающую сказку. В общем-то, потому я и держу эту ширму всегда рядом, чтобы меня не постигло искушение сыграть не ту музыку. Мы не хотим снова увидеть восемь черных птиц, летящих на нас с юга". В ту самую ночь эконом Шэ-гуна подкупил одного из слуг Хуаня, чтобы в полночь тот проник ко мне в клетку. Я получил бритву, грим и женскую одежду. Быстренько преобразившись в необычно высокую китайскую даму, я последовал за слугой через тускло освещенный дворец. За дверью начинался огражденный стеной сад. Там ждал меня эконом Шэ-гуна. К счастью, ночь была безлунной из-за густых дождевых туч. Как духи смерти, мы устремились по петляющим улочкам, при приближении ночной стражи прячась в дверных проемах. Поскольку гражданам не разрешалось выходить из дому от заката до рассвета, Ян казался вымершим. Эконом имел разрешение на выезд за границу, но у меня такого не было. Не знаю, какое оправдание он приготовил на случай нашего задержания. К счастью, прогремел гром, и на город обрушился ливень. Через дождевые потоки мы продолжили путь к городским воротам, где в готовности к отбытию дожидались фургоны Шэ-гуна. Эконом поднял пол одного из фургонов и заставил меня втиснуться в простран-ство чуть меньше моего объема. Когда я втиснулся, доски снова забили гвоздями. Гроза так бушевала, что я не слышал приказа двинуться, но фургон начал подскакивать подо мной, когда возница хлестнул мулов. Как я и ожидал, циньская полиция настигла нас через два дня, когда мы были на перевале Ханку. Там фургоны тщательно обыскали, и мое убежище обнаружили. Но меня там уже не было. Шэ-гун получил предупреждение от расставленных вдоль дороги дозорных. Он знал, что, когда обнаружится мое исчезновение, Хуань заподозрит в подготовке побега его. Дозорные подавали друг другу сигналы при помощи до блеска отполированных бронзовых щитов, пуская солнечные зайчики. Когда мы узнали, что нас вот-вот настигнут, я нашел убежище на дереве, а фургоны поехали дальше. При появлении полицейских Шэ-гун был великолепен. Он напомнил им о своем родстве с новым властителем и своем происхождении от самого Желтого Императора, императора Вэня и прочих. Тем не менее он позволил обыскать фургоны, выразив надежду, что такое святотатство не останется без внимания его предков на небесах и виновные понесут заслуженное наказание. В таком тотально зарегулированном государстве, как Цинь, никто не исчезает без молчаливого согласия властей. Наконец процессии было разрешено ехать дальше, но, к моему ужасу, в течение последующих пяти дней полицейские сопровождали фургоны и не покидали Шэ-гуна до самого каменного монумента, обозначающего границу между Цинь и Чжоу. Мне пришлось остерегаться не только полицейских, но и нападения волчьих стай, которые с большим любопытством за мной следили. Их глаза горели в ночи желто-зелеными огнями. Я спал на деревьях, не расставался с тяжелой дубиной и проклинал женский наряд, не включавший в себя никакого оружия. Я даже видел бурого медведя. Если он и заметил меня, то интереса не проявил. Хотя считалось, что в том дремучем лесу водятся разбойники, я не встретил ни единой человеческой души. Встречая ручей или лужу, я пил воду, как зверь, на четвереньках. Я ел незнакомые ягоды, корни, плоды. Часто меня тошнило. Однажды мне показалось, что я вижу дракона в лесном полумраке. Но дракон оказывался верхушкой светло-зеленой глыбы нефрита. Стоя в рощице каких-то пушистых деревьев у слияния рек Вэй и Тай, я смотрел, как полицейские отсалютовали Шэ-гуну, и вернулся в лес. На другом берегу реки Тай виднелись обработанные поля Чжоу. Перейти из Цинь в Чжоу все равно что попасть из ночи в день. На том берегу Шэ-гуна почтительно встретил начальник пограничной заставы, небрежно проверивший его разрешение на въезд и грациозно махнувший в сторону Лояна, столицы Срединного Царства. Мое прибытие в Чжоу было менее формальным. Я переплыл Тай под грубым плотом из ивовых ветвей. Увидев меня, Шэ-гун изумился: "Какая радость! — Он захлопал в ладоши. — Теперь я получу денежный выкуп из Ма-гадхи. О, я вне себя от восторга! Я был уверен, что тебя съели лесные волки или схватили волки двуногие". Так цивилизованные китайцы называют циньских варваров. Шэ-гун дал мне поесть из собственных запасов и подарил мне один из своих широкополых халатов, сшитый из тон-кой добротной ткани, и почти новую черную мерлушковую безрукавку. Удалив его эмб-лемы, я принял вид настоящего ши — ни дать ни взять. И все же мне было как-то не по себе. Впервые с юных лет я оказался без бороды и выглядел как евнух. К счастью, многие китайцы не отпускают бороду, и я не вызывал подобных подозрений.
2.
Впервые со своего прибытия в Срединное Царство я начал радоваться жизни. Хоть я и оставался пленником, Шэ-гун был прекрасным попутчиком и стремился показать мне настоящий Китай. — "Не следует судить о всем Срединном, увидев только Цинь. Хотя их правители в некотором роде и являются потомками императора У, Цинь трудно назвать частью Царства. И несмотря на это, тамошние грубияны жаждут гегемонии! Но небеса милостивы и никому не дают права на власть. А когда это все же случится, я уверен, властью наградят моего любимого родственника - чжоуского гуна. Правда, он ведет себя так, будто уже Сын Неба, а это большая самонадеянность. Впрочем, все правители Чжоу страдали таким недостатком. Но когда нечестивые варвары, сговорившись с властями, убили императора, небесное право было утрачено, его сын бежал в Чжоу и объявил императором себя. Но, конечно, гегемонии больше не было, и на самом деле он был уже всего лишь чжоуским гуном. Теперь у нас осталась лишь тень Сына Неба в Лояне, который представляет собой тень столицы настоящего Срединного Царства. Чжоуский гун почти император. Но и это неплохо, правда? Особенно если учесть, что Чжоу — одно из самых слабых государств и рано или поздно кто-нибудь из соседей — возможно, эти двуногие волки — захватит его. А пока мы смотрим на Чжоу со слезами на глазах и надеждой в животе". Потом Шэ-гун рассказал мне о своей прабабке, приходившейся прабабкой и правящему чжоускому гуну. Женщина непомерного честолюбия, она всегда говорила о себе, как о маленьком мальчике. Однажды в дворцовом крыле, где она жила, случился пожар, и все дамы убежали, лишь этот маленький мальчик остался сидеть в зале приемов, безмятежно гадая о своей судьбе на палочках из тысячелистника. Служанка умоляла правительницу покинуть горящий дворец, но старушка отвечала: "Маленький мальчик не может выйти из дворца без сопровождения родственника-мужчины в ранге не ниже хоу, и, разумеется, маленький мальчик никогда не показывается за стенами дворца без придворной дамы старше себя", — и продолжала гадание на палочках. И правительница сгорела, во имя приличия — качества, значащего для китайцев все. Смерть благородной дамы вызвала в Китае бесконечные споры. Одни видели в ней пример, достойный восхищения и подражания, другие считали это смешным. — "В конце концов, — говорил Фань Чи, — она не была ни девицей, ни молодой замужней женщиной. Правительница была очень стара и не нуждалась в сопровождении. Это не скромность. По сути дела, она обладала тем же тщеславием, что и все представители дома Чжоу. А тщеславие в глазах небес не есть достоинство. Это не приличие". Когда мы приблизились к пригородам Лояна, народу вдруг прибавилось. Множество мужчин и женщин направлялось в столицу. Богачи катили в колесницах или ехали в но-силках. Бедные крестьяне несли свой товар за спиной. Зажиточные крестьяне и купцы восседали в запряженных быками крытых повозках. Простые люди были хорошо одеты и улыбались, в отличие от угрюмых жителей царства Цинь, чьи лица, кстати, внешне не похожи на лица восточных китайцев. В царстве Цинь люди имеют бронзовый цвет кожи и плоские носы, а жители Чжоу, как и других восточных государств, светлее остальных китайцев и с более тонкими чертами лица. Но все в Срединном Царстве черноволосые, черноглазые и почти без волос на теле. Довольно любопытно, что воины в Чжоу называют местных жителей черноволосыми, как мы вавилонян, а сами воины произошли от племен, завоевавших Срединное Царство примерно в то же время, когда арии пришли в Персию, Индию и Грецию. Откуда пришли те племена? Китайцы указывают на север. А вдруг у нас общие предки. Мы въехали в Лоян через высокие каменные ворота в грубой кирпичной стене. И я сразу почувствовал себя дома. Толкучка напоминала толпу в Сузах или Шравасти. У рыночной площади Шэ-гун купил в ларьке вареного карпа. — "Лучший карп в Китае",— сказал он, подавая мне кусок. — "Никогда не ел рыбы вкуснее", — ответил я искренне. Шэ-гун улыбнулся торговцу:"Приезжая в Лоян, я всегда сразу прихожу к вам". Даже с набитым ртом Шэ-гун отличался изяществом. Торговец низко поклонился, поже-лал ему долгих лет жизни и взял монету. Потом Шэ-гун купил большой лист с завернутыми в него пчелами, зажаренными в собственном меду, и стал расхваливать мне это блюдо, но мне оно показалось странным. После Лидии я охладел к меду. Шэ-гун остановился в здании напротив монаршьего дворца. — "Когда-то этот дом принадлежал родственнику моей семьи, — сказал он несколько туманно. Ему почему-то все приходились родственниками. — Но потом дом продали одному купцу, который сдает комнаты очень дорого, но с меня, как с члена императорской фамилии, в виде исключения берет другую цену". Когда мы путешествовали, Шэ-гун держал меня либо у себя в комнате, либо в комнате у эконома. После Цинь Лоян показался мне чудесным местом, и я даже не заметил, что в то время оба города находились на грани экономического краха. Большую часть Чжоу захватили соседние государства, и только двусмысленная священная фигура здешнего властителя удерживала правителей Цинь и Вэй от захвата самого Лояна. Как оказалось, все в той или иной степени поддерживали версию, будто властитель является Сыном Неба, что не мешало им разворовывать его земли и тайно насмехаться над его претензиями. Лоян имел всполошенный облик великой столицы, лишь недавно потерявшей питавшую ее империю. В Вавилоне царит тот же дух несобранности и какой-то растерянности. И все же в Лояне на каждом шагу слышалась музыка, город играл, устраивал церемонии, глазел на жонглеров. Мы участвовали в церемонии празднования Нового года, которая проводилась в храме предков Чжоу-гуна. Когда его построили, здание, по-видимому, отличалось необычайной красотой. Это было три века назад. Храм имел высокую пологую крышу, и покрытая глазурью черепица волнами переходила из зеленой в золотую. Деревянные колонны были украшены изображениями лепесточков, какие летом покрывают поверхность прудов. Эти знаки мог использовать только Сын Неба. Храм стоял на каменном фундаменте, а его стены из темного дерева были увешаны различным оружием, как древним, так и современным. Теоретически все оружие в стране хранится в храме предков правителя. Когда правитель был просто вождем племени, собственностью на оружие он утверждал свою власть. Но это было давно. В одном конце обширного здания находится любопытная статуя. Человек, чуть больше чем в натуральную величину, одет, как воин времен династии, предшествующей Чжоу, а рот его запечатан тройной печатью. На постаменте написано: «Меньше сказано, скорее исполнено». Зачем в зале предков Чжоу стоит эта предостерегающая статуя, остается полной загадкой, если, конечно, смысл не лежит на поверхности и слова не значат только то, что они значат. Сыном Неба оказался подвижный невысокий человечек лет сорока, с длинной остроконечной бородкой. На нем был роскошный церемониальный халат с вышитым на спине рельефным золотым драконом. В одной руке Сын Неба держал большой нефритовый диск на палочке из слоновой кости — высший символ непостоянного небесного права. Чжоуский гун одиноко стоял в северном конце зала спиной к алтарю. Между ним и придворными справа и слева застыли военачальники — высшие должностные лица государства. За ними следовали потомственные жрецы, затем руководители музыкантов и церемоний, а дальше гости Чжоу. Музыка наследования была сочинена более тысячи лет назад. Пока она звучала, причудливо разодетые танцоры изобразили мирное наследование трона после легендарного императора по имени Шунь. Эта музыка якобы связывала в совершенную гармонию землю и небо... Демокрит хочет знать, как музыку могли помнить в течение тысячи лет. Это же хотят знать и многие китайцы. Они утверждают, что музыка или изменилась, или за века совершенно забылась, и то, что сегодня слушают в Лояне, — лишь пародия на оригинал, и поэтому небесное право утра-чено. Когда музыка и гримасы закончились, властитель Чжоу попросил у Желтого Императора небесного благословения на Срединное Царство. Затем Сын Неба продлил полномочия всех китайских владык. Эта часть церемонии была столь же впечатляющей, сколь бессмысленной. Правитель Чжоу торжественно велел владыкам Срединного Царства приблизиться. К нему торопливо просеменили пятнадцать пышно разодетых людей. Должен заметить, что когда особа низшего ранга представляется высшему лицу, то всегда опускает голову, ссутуливает плечи, сгибает ноги, чтобы казаться как можно меньше. Подойдя к правителю, пышные фигуры остановились. Затем военачальники справа и слева преподнесли властителю пятнадцать бронзовых табличек с живописными письменами. Я так и не научился понимать китайскую письменность. Правитель взял первую табличку и повернулся к первому человеку в серебристом халате. "Волею небес ты продолжаешь служить нам, как верный раб. Возьми! — Правитель вручил старику табличку. — Это небесный знак, что ты будешь по-прежнему служить нам и небесам как вэйский гун. Это впечатляло. В пыльном зале с потемневшими, изъеденными термитами балками собрались все правители Китая, чтобы подтвердить свои полномочия у Сына Неба. Всего есть одиннадцать правителей внутренних государств и четыре в так называемых окраинных владениях. Пока каждый правитель получал символ подтверждения власти, звучала музыка, жрецы пели, а Шэ-гун тихо посмеивался. Но когда символ власти, униженно благодаря, получил Цинь-гун, я с изумлением обнаружил, что это вовсе не тот человек, который выл по-волчьи на кургане императора У. "Это не правитель", — шепнул я. — "Конечно!" — хихикнул мой хозяин. — "Кто же это?" — "Актер. Каждый год пятнадцать актеров изображают правителей и каждый год Сын Не-ба притворяется, что продлевает их полномочия. О, совершеннейшее неприличие! Но что остается моему бедному другу? Настоящие правители не приезжают в Лоян" — "Мне казалось, вы говорили, что они признают его Сыном Неба".— "Признают". — "Почему же они не оказывают ему почестей?" — "Потому что он не Сын Неба". — "Не понимаю". — "И он тоже. В самом деле. А дело-то простое. Пока они прикидываются, что считают его Сыном Неба, никто из соперников не может объявить себя обладателем небесного права. Вот почему это необходимо. Поскольку каждый правитель мечтает когда-нибудь заполучить это право, все они соглашаются, что сейчас лучше делать вид, будто чжоуский гун в самом деле тот, кем себя называет. Но рано или поздно какой-нибудь правитель добьется гегемонии, и тогда Лоян исчезнет, как сон, а Желтая река станет красной - от крови". Актеры-«властители» вернулись на место. Сын Неба провозгласил: "Здесь, на север от вас, стоит одинокий. Небесное право на власть здесь!" Музыканты произвели страшный шум, и сотня танцоров в фантастических головных уборах, прицепив звериные хвосты, исполнила нечто столь же необычное, что я видывал в Вавилоне. В разгар разноцветного кружения Сын Неба удалился. "Они играют в четырехтоновой гамме, — сказал Шэ-гун. — Ревнителям чистоты это не нравится. Но лично я предпочитаю новую музыку. В чем-то это ересь, но сейчас - время еретиков. Сейчас не существует владельца Шэ". Не помню, сколько мы пробыли в Лояне. Помню только, что впервые со времени плене-ния я чувствовал себя почти свободным. Вместе с Шэ-гуном мы посещали многочисленные званые обеды, ему нравилось выставлять меня как раритет. Не скажу, что я пользовался большим успехом. Китайцы вообще и лоянские придворные не питают интереса к миру за так называемыми четырьмя морями. Хуже того, я выглядел нелепо и говорил с акцентом — эти два непростительных недостатка не способствовали моей популярности. К моему удивлению, западный мир никого здесь не интересовал. Что не Срединное Цар-ство, того для них просто не существует. В глазах китайцев именно мы — варвары, а они — самый культурный народ. Я уже обнаружил, что если заедешь достаточно далеко, то левое становится правым, верх — низом, север — югом. И все же жалкий двор Лояна мне очень понравился. Придворные искали только развлечений. Они играли в словесные игры, к которым я присоединиться не мог, сплетничали друг о друге, ели из треснувших блюд, пили из выщербленных чашек и носили отрепья - и всё это с большой элегантностью. Блуждая по Лояну, можно предположить, что когда-то это была величественная, хотя и довольно первобытная столица. Можно легко понять, что дни ее прошли. Подобно призракам, слуги Сына Неба посещают церемонии, которые, если верить Шэ-гуну, выполняются совершенно неподобающим образом, и как призраки подражают чувственной плоти, так и придворные развлекаются, словно догадываясь, что дни их прошли, а двор - всего лишь тень навсегда утраченного мира... Мы посетили Зал Света — древнее здание, посвященное Мудрому Господу — я хочу сказать, Небесам. Любопытно, что в этих двух учениях я нашел много общего, однако при упоминании о Мудром Господе китайским жрецам становилось дурно, они меняли тему, начинали говорить о Желтом Императоре, о царственных потомках, о небесном праве… О, это вечное небесное право! Они не могут или не хотят понять, что в мире есть первый и главный закон. Они не признают борьбы между Истиной и Ложью. Они больше обеспокоены поддержанием гармонии между волей небес и буйным земным безрассудством. Они верят, что церемонии — лучшее средство для этого и гарантия довольства предков. Шэ-гун был шокирован, обнаружив, что Зал Света полон музыкантов, жонглеров, торговцев снедью. Зрелище открылось веселое, но вряд ли исполненное религиозным чувством. "Не могу понять, почему это позволили!" — "А что здесь должно происходить?" - Я, как зачарованный, смотрел на группу карликов, выполняющих, к восторгу толпы, акробатические трюки. Люди бросали исполнителям монетки. — "Ничего. Здесь должно быть уединенное место, где человек размышлет об идее света. И конечно, здесь проводятся религиозные церемонии. Думаю, правитель получает с этих торговцев арендную плату. И все равно зрелище шокирует, да?" Ему ответил мелодичный голос сзади: "Чрезвычайно шокирует, почтенный владыка! Но такова человеческая природа". Обладателем голоса оказался седобородый старик с необычными для китайца раскрытыми глазами. В них светилась доброта, отдающая в грусть. — "Лао-цзы!" Шэ-гун приветствовал мудреца с тщательно выверенной долей уважения и снисходи-тельности. Дальше я буду называть Лао-цзы Учителем Ли.
— "Это зять царя богатейшей Магадхи, — представил меня Шэ-гун; он редко забывал о моем царском родстве, из которого надеялся извлечь для себя выгоду. — Шэ-гун повернулся ко мне:"Вы встретили мудрейшего человека в Срединном Царстве, держателя архивов дома Чжоу, мастера всех трех тысяч искусств…" Он щедро расточал похвалы Учителю Ли. Как многие из обедневшей знати, Шэ-гун чувствовал себя обязанным восполнить отсутствие войск и владений многочисленными ком-плиментами и вычурными манерами. Учитель Ли проявил искренний интерес к моему происхождению: он также оказался первым из китайцев, кто с первого взгляда понял, что я не уроженец Магадхи. Хотя о Персии он не слышал, но знал, что за рекой Инд есть зем-ли, где живут люди с голубыми глазами. Желая узнать что-то новое для себя, Учитель Ли пригласил Шэ-гуна и меня отобедать с ним на краю места для жертвоприношений Земле. "Одинокий с радостью разрешил мне пользоваться старым павильоном. Мы скромно поедим и побеседуем о дао". Слово «дао» означает "путь", оно имеет еще много и других тонких значений. Мы проложили свой путь через группу полуобнаженных танцовщиц. Насколько я мог судить, они толком никогда не танцевали, а слонялись по Залу Света в ожидании, что кто-нибудь купит их благосклонность. Шэ-гун был шокирован таким кощунством.
"Никогда не думал, что какой-нибудь Сын Неба, как бы…" — Он мудро не закончил фразу… Паузу невозмутимо заполнил Учитель Ли:"…Как бы ни сочувствовал им! Да, сирота глубоко им сочувствует. Он желает лишь счастья людям. Он не стремится к недостижимому. Он приверженец у-вэя". По-китайски «у-вэй» означает «недеяние», «ничегонеделание», и для Учителя Ли искусство ничегонеделания являлось секретом не только правления, но и человеческого сча-стья. Подразумевал ли Учитель Ли неделание вообще ничего? Нет, Демокрит. Он подразумевал нечто еще более нелепое... Мы прошли по оживленным аллеям Лояна. Не знаю почему, я чувствовал себя дома. Наверное, потому, что столько времени провел в дикой стране Цинь. Народ Чжоу, пожалуй, самый жизнерадостный народ на земле. Если они и считают пребывание на земле печальным, то прекрасно умеют это скрывать. Кроме того, как и многие занятые люди, они практикуют у-вэй, сами того не сознавая. Да, Демокрит, это парадокс, который скоро будет подтвержден. Место для жертвоприношений Земле — это парк на севере города, неподалеку от конического кургана, какие есть на окраине каждого китайского города. Эти курганы известны как шэ, или святая земля, и они символизируют государство. Шэ всегда располагается рядом с рощей деревьев, считающихся священными. В Чжоу священными считаются каштаны. В третьем месяце каждого года на этих землях исполняют весеннее террасное представление. На самом деле это множество представлений, танцев и церемоний. Если весеннее представление оказывается неудачным — ритуал выполнен неточно, — то урожай осенью будет плохой или его не будет вовсе. Терраса — это обрыв, где поклоняющиеся могут сидеть и наблюдать за церемонией. При этом мужчины и женщины могут свободно находиться рядом друг с другом. Поскольку для всех весеннее террасное представление — величайший праздник в году, разные магнаты заискивают перед небесами и народом, — оплачивая празднества, как это нынче бывает и во многих греческих городах. Первоначально эти обряды плодородия напоминали те, что до сих пор устраивают в Вавилоне, где мужчины и женщины ради будущего урожая занимаются проституцией. С годами китайское весеннее представление стало вполне пристойным, но в нем появилось много неточностей, как утверждали Шэ-гун и Учитель Ли. По некоторым причинам за годы в Срединном Царстве я ни разу не присутствовал на этой церемонии, а если бы даже и присутствовал, все равно не определил бы, правильно или нет она исполняется. Когда мы прошли мимо кургана, Шэ-гун с облегчением заметил, что там выросло не так уж много травы. "Если святая земля не содержится в совершенной чистоте…" Шэ-гун сделал знак, отгоняя демонов, затем поклонился алтарю Земли, имеющему форму квадрата. Китайцы верят, что Земля имеет форму квадрата, а небо круглое. На юге от каждого города есть круглый алтарь Небу. Учитель Ли провел нас через узкий каменный мостик в прелестный павильон на извест-няковом утесе, у подножия которого журчал и пенился быстрый ручей. Должен сказать, я никогда не видел ничего более прекрасного и ничего более необычного, чем китайский сельский пейзаж — по крайней мере, на пространстве между двух рек. Холмы там принимают самые фантастические формы, какие только можно представить, а деревья совершенно не похожи на что-либо, растущее на западе. Кроме того, когда путешествуешь, неожиданно встречаешь водопады, живописные ущелья, где сине-зеленая прохладная глубина манит к себе, несмотря на опасность встретить там драконов, призраков или разбойников, коими Китай изобилует. Хотя ни драконов, ни призраков я не встретил, но разбойников точно навидался. Прекрасный, кажущийся пустынным китайский пейзаж таит в себе немало опасностей. И вообще, куда ни поедешь на земле, всегда оказывается, что все хорошее портят люди. Павильон был сложен из желтого кирпича и имел пологую черепичную крышу. Трещины заросли мхом, на затянутых паутиной балках висели летучие мыши. Старые слуги, приготовившие нам поесть, обращались к Учителю Ли как к равному. Под звуки бьющегося о камни стремительного потока мы жадно набросились на свежую рыбу. Учитель Ли объяснил нам понятие дао. Буквально
«дао» означает «путь» или «дорога», благоустроенная, высокая. Если низкая дорога, тогда это - низкий путь. Я заметил, что руки Учителя Ли были словно из хрупкого алебастра, и понял, что он намного старше, чем показался мне сначала. Позже я узнал, что ему уже давно перевалило за сто лет. И ты, Демокрит, доживёшь до весьма почтенного возраста, и сойдёшь с пути по собственной во"ле, уморив себя голодом. А так жил бы вечно... "И где же этот путь начинается?" — спросил я Учителя Ли. — "Мой путь начинался бы со мною самим. Но нельзя сказать, что у меня есть путь. Я сам часть Пути". — "И что же это?"
Шэ-гун удовлетворенно замурлыкал. — "А вот что. Первичное единство всего сотворенного. Первый шаг, который человек де-лает по Пути, чтобы обрести гармонию с законами Вселенной. Эти законы мы называем вечно неизменными". — "И как же делается этот первый шаг?" — "Представьте Путь водой. Вода всегда стремится вниз и проникает и преодолевает все преграды". У меня появилось нехорошее чувство, что я снова в долине Ганга, где сложнейшие вещи объясняют так просто, что они становятся в высшей степени неясными. Похоже, Учитель Ли прочитал мои мысли:"Учение о Пути известно как учение без слов. И потому все мои слова не имеют смысла. Вы можете понять мои мысли не более, чем я ощутить боль у вас в колене, которым вы елозите по циновке, потому что не привыкли сидеть по-китайски. — "Но вы поняли мое неудобство, не ощутив его. Так может быть, и я пойму ваш Путь, не следуя по нему?" — "Очень хорошо", — сказал довольный Шэ-гун. — "Тогда представьте Путь как состояние, в котором нет противоположностей и различий. Нет горячего. Нет холодного. Нет короткого. Нет длинного. Эти понятия бессмысленны в отрыве от других вещей. Для Пути все вещи суть одно". — "Но для нас их много". — "Да, в самом деле между вещами есть различия. Но, по сути, существует только пыль, из которой мы сотворены. Пыль на время принимает разнообразные формы, но не перестает быть пылью. И так же важно понять, что невозможно восстать против природы. Жизнь и смерть — одно и то же. Без первого не может быть второго. А без второго невозможно первое. Но в конечном итоге ничто не существует изолированно. И существует, таким образом, только вечно неизменное". Его концепцию о первоначальном единстве я нашел приемлемой, но уследить за теми различиями, что Учитель Ли столь радостно топил в своем море вечно неизменного, не смог. — "Но, конечно же, человека можно судить за его поступки, — сказал я. — Есть хорошие поступки, а есть плохие. Истина и Ложь…" Я говорил как внук Зороастра. Когда я закончил, Учитель Ли ответил мне метафорой:"Вы говорите мудро. Естественно, относительно данной жизни есть поступки достой-ные и недостойные, и я уверен, мы сойдемся, что считать похвальным, а что нет. Но Путь — по ту сторону этих вопросов. Допустим, вы выплавляете бронзу. - "Он выплавляет железо, Учитель Ли. Варвары преуспели в этом искусстве". Шэ-гун, сказав это, взглянул на меня так, словно сам создал меня из первоначальной пыли. — "Вы выплавляете бронзу. Вы хотите отлить колокол и приготовили тигель. Но когда вы начинаете разливать жидкий металл, бронза отказывается течь и говорит: «Нет, я не хочу быть колоколом! Я хочу быть мечом, таким, как безупречный меч У». Как литейщик, вы бы были крайне недовольны капризным металлом". — "Да. Но металл не может выбирать себе форму. Выбирает литейщик". — "Нет. — Тихо произнесенное «нет» обдало меня холодом, как подброшенная нить Госалы. — Вы не можете восстать против Пути, как ваша кисть не может восстать против предплечья, а металл против формы. Все является частью Вселенной, которая вечна и неизменна". — "И каковы же основные вселенские законы? Кто их сотворил?! — "Вселенная — это единство всего, и принять Путь — значит признать это единство. Живой или мертвый, ты всегда часть вечно неизменного, чьи законы просто законы становления. Живым становишься лишь на время, и когда уходит жизнь — это естественно. Со спокойствием принимать происходящее — значит избавить себя от печали и радости. Вот что значит следовать Пути, принять у-вэй". Меня снова поставила в тупик эта фраза, означавшая «не делать ничего». — "Но как мир сможет существовать, если никто не будет ничего делать? Кто-то ведь должен отливать бронзу, чтобы у нас были колокола и мечи". — "Когда мы говорим «не делать ничего», значит, ничего неестественного или самопроизвольного. Вы стреляете из лука?" — "Да. Меня обучали как воина". — "Как и меня". — На воина Учитель Ли походил менее всего. — "Вы замечали, как легко поразить цель, если вы упражняетесь в свое удовольствие?" — "Да". — "Но когда вы соревнуетесь с другими за золотой приз, разве вы не замечали, что попасть в цель уже гораздо труднее?" — "Да". — "Когда вы слишком стараетесь, то напрягаетесь. А когда напрягаетесь, то не можете показать себя с лучшей стороны. Так вот, избегать напряжения — это мы и называем у-вэй. Или, другими словами, не сосредоточиваться на своей деятельности. Быть естественным. Вы когда-нибудь резали скотину?" — "Да". — "Вам не показалось трудным разделывать тушу?" — Показалось. Но я не мясник и не маг — то есть, не жрец". — "И я тоже. Но я наблюдал, как работают мясники. Они всегда проворны, всегда точны. Что для нас трудно, для них легко. Почему? И однажды я спросил одного опытного мясника, как это получается, что он может разделать быка, пока я чищу маленькую рыбешку. «Я и сам не знаю, — ответил он. — Мой разум как будто останавливается, и начинает действовать душа — или что-то еще». Вот это и есть у-вэй. Не делать ничего неестественного, что нарушило бы гармонию в основах природы. Времена года приходят и уходят без борьбы и суеты, потому что следуют Пути. Мудрец, созерцая их смену, начинает понимать скрытую гармонию Вселенной. — "Я согласен, что принимать естественный мир мудро. Но даже мудрейший должен делать все возможное для поддержания добра и борьбы со злом…" — "О мой дорогой варвар, именно мысль о деятельности порождает все беды! Не делай ничего! Это лучшее из деяний. Оставайся в состоянии ничегонеделания. Брось себя в океан существования. Забудь, что ты считаешь добром и злом. Поскольку ничего не существует в отрыве от вещей, забудь о связях. Пусть все само заботится о себе. Освободи свою душу. Стань безмятежным, как цветок, как дерево. Потому что все истинное возвращается к своим корням, само того не сознавая. Все истинное — бабочка, дерево — в своем незнании не покидает первозданной простоты. Но стань они сознательными, как мы, и они потеряют свою естественность. Они потеряют Путь. Для человека совершенство возможно лишь во чреве матери. Тогда он похож на глыбу, которой еще не тронул резец скульптора и не испортил ее. В жизни человек, нуждающийся в других, всегда скован. Кто сам нужен другим, всегда печален". Но я не мог принять учение Учителя Ли о бездеятельности, как не смог в свое время постичь желанности буддийской нирваны. Я спросил его о реальном мире — или о мире вещей, поскольку слово «реальный» могло вдохновить даосского мудреца на серию само-достаточных вопросов о природе реального. — "Я понял вас. Или начинаю понимать", — добавил я поспешно. — Я не могу следовать Пути сам, но вы дали мне его увидеть. Я ваш должник. А теперь давайте поговорим прак-тически. Государством нужно управлять. Как это возможно, если правитель исповедует у-вэй?" — "Существует ли такой совершенный правитель? — вздохнул Учитель Ли. — Суета мира вещей мешает сосредоточиться на Пути". — "Правители могут лишь мельком увидеть Путь, по которому идет мудрец. — Полусон-ный Шэ-гун был очень доволен собой. — И все же мы чтим ваш труд. И скорбим о суетном. И ждем, когда вы поведаете нам, как править народом. — Идеально, почтенный владыка, было бы мудрому монарху опустошить умы подданных и наполнить желудки. Нужно ослабить их волю и укрепить кости. Имея мало знаний, люди и желают мало. Если они мало желают, они не будут делать ничего для человека неестественного. И добро распространится по миру". Как государственная доктрина, это мало отличалось от воззрений Хуаня. — "Но если человек приобретет знания, — с величайшим почтением заметил я, — и если он захочет изменить свой жребий — или даже изменить само государство, — что ответит ему мудрый монарх?" — "О, монарху следует убить его", — улыбнулся Учитель Ли; между двумя длинными резцами виднелись лишь темные десны. — "Стало быть, следующие по Пути не возражают против лишения человека жизни?" — "Почему они должны возражать? Смерть так же естественна, как жизнь. Кроме того, умерший не исчезает — уйдя, он становится недосягаем для всякого вреда. — "А его душа возродится вновь?" — "Определенно пыль снова соберется в некую форму. Поэтому нельзя назвать это возрождением, в вашем смысле". — "А что происходит, когда души умерших уходят к Желтым Родникам?" — спросил я. Когда кто-то умирает, простые китайцы говорят, что он ушел к Желтым Родникам. Но когда я пытался выяснить, что это такое и где находится это место, то получал довольно невразумительный ответ. Из этого я понял, что выражение о Желтых Родниках очень древнее; оно напоминает что-то вроде мест вечного заточения, как царство Аида у греков. И суда не будет. Добро и зло ждет одна участь. — "Желтые Родники повсюду. — Учитель Ли ударил левой рукой по правой. Магический жест? — А коль они повсюду, то никто не уходит к ним, поскольку все уже там. Но, конечно, человек рождается, живет, умирает. Хотя он и является частью целого, факт краткого существования склоняет его сопротивляться целостности. А мы следуем Пути, чтобы не сопротивляться целостности. И теперь ясно всем, или почти всем, — он поклонился в мою сторону, — что, когда тело распадается, душа, — он похлопал себя по животу, — исчезает тоже. Тем, кто не исповедует Путь, эта мысль кажется невыносимой, ужасной. Но мы не пугаемся: мы отождествляем себя с космосом и не сопротивляемся вечно неизменному. Перед лицом жизни и смерти человек совершенный не делает ничего и точно так же истинный мудрец не порождает ничего. Он просто созерцает Вселенную, пока сам не станет Вселенной. Это мы называем таинственной погруженностью". — "Ничегонеделание…" — начал было я. — "…Это безмерная душевная работа, — закончил Учитель Ли. — У мудрого человека нет стремлений. И поэтому он не терпит неудач. А кто не терпит неудач, всегда добивается успеха. А кто всегда добивается успеха, тот всемогущ". — "Но это не ответ, Учитель Ли", — сказал я. Я уже привык к таким круговым доводам, которые для афинян то же, что колесо учения для буддистов. К моему удивлению, Шэ-гун посмел возразить Учителю Ли в вопросе, как лучше всего управлять государством. — "Конечно, — сказал он, — кто следует Пути, тот всегда возражает против смертной казни на том основании, что никто не имеет права объявить другому такой страшный приговор. Это совершенно противоречит у-вэю". — "Многие следующие Пути согласны с вами, почтенный владыка. Но лично я не вижу здесь логики. В конце концов, природа безжалостна. Природа безразлична. Должен ли человек отличаться от природы? Конечно нет. Тем не менее во мне находит отклик замечание, что, может быть, лучше дать нашему миру идти своим путем и не управлять им вовсе, поскольку действительно хорошее управление невозможно. Всем известно, что чем больше хороших законов издает правитель, тем больше появляется воров, чтобы их нарушить. И всем известно, что, когда правитель берет слишком много налогов для своих нужд, народ начинает голодать. И все же он всегда берет, и народ всегда голодает. Так что давайте жить в совершенной гармонии с миром. Не будем издавать никаких законов и будем счастливы. Однако. Вне законов не может быть счастья", — твердо закончил я. — "Возможно", — весело согласился Учитель Ли. — "Я уверен: должен быть всё же правильный способ управлять", — настаивал я. — "Без сомнения. Но, в конце-то концов, как знать?" При каждом доводе старик гнулся, как тростник. Меня уже покидало терпение. — 2А что человек может знать на самом деле?" — спросил я. — "Человек может знать, что быть на Пути — значит быть на небесах, то есть быть неуязвимым. Человек может знать, что если он овладел Путем, то, хотя его тело и перестанет существовать, сам он уничтожен не будет. Путь вроде неупиваемой чаши, которую не нужно наполнять. Все сложное становится простым. Все различия сливаются, противоположности приходят в гармонию. Путь — это спокойствие и сама вечность. Лишь прильни к целому..." Учитель Ли замолк. Шэ-гун сидел прямо, высоко подняв голову. Дыхание его было ровным, он похрапывал. Вода внизу шумела, как поднесенная к уху раковина. — "Скажите, Учитель Ли", — спросил я, — кто сотворил и указал Путь?" Старик взглянул на свои сложенные на коленях руки:
— "Не знаю, правда, не знаю, чье это дитя. Но оно законнорожденное, это неоспоримо".
3.
Сыну Неба меня так и не представили - протокол не предусматривал церемонии для приема посла из варварской страны, к тому же невольника, но при нескольких церемониях с участием властителя Чжоу я присутствовал, он всегда выступал в качестве божества. Мы часто совершали прогулки с Учителем Ли и его учениками - очевидно, обязанности архивариуса в Чжоу были не слишком обременительными. Учитель Ли изящно отверг догму моего деда о добре и зле на том основании, что первоначальное единство не имеет столь мелкого деления. Я не спорил, просто рассказывал ему о Госале, Махавире, Будде, Пифагоре. Его заинтересовал только Будда. Учитель Ли восхитился четырьмя благородными истинами и триумфом буддистов над чувствами, что похоже на их у-вэй. "Но почему он так уверен, что когда умрет, то потухнет?" — вопрошал Учитель Ли. — "Потому что он достиг полного просветления". Мы стояли у алтаря Земле. Сильный ветер срывал с деревьев листья, близилась зима. Дюжина молодых ши застыла в почтительном ожидании. — "Если он думает, что достиг, значит, не достиг: ведь он по-прежнему думает". Эта немудреная игра слов привела молодежь в восторг; они долго хихикали. — "Мудрость! Мудрость!" — воскликнул Шэ-гун. Я не стал защищать Будду. В конце концов, меня не привлекали ни китайский Путь, ни четыре благородные истины Будды. И то, и другое требовало уничтожения мира, каким мы его знаем. Я могу понять, как этого можно желать, но никогда не пойму, как это выполнить. И все же я благодарен Учителю Ли, так как его служение у алтаря Земле ненароком повлекло за собой события, позволившие мне вернуться в Персию. Учитель Ли сидел на скале. Молодые люди устроились вокруг. Один из них произнес:
"Учитель, когда Заоблачный Дух встретился с Хаосом, то спросил: «Каков лучший способ привести небо и землю в гармонию?» Хаос ответил, что не знает". — "Мудро со стороны Хаоса", — кивнул Учитель Ли. — "В высшей степени мудро, — подтвердил молодой человек. — Но Заоблачный Дух сказал: «Люди смотрят на меня, как на образец. Я должен что-то сделать, чтобы восстановить равновесие в их делах». — "Самонадеянно с его стороны", — сказал Учитель Ли. — "В высшей степени самонадеянно, — откликнулся молодой человек. — И Заоблачный Дух спросил: «Что же делать? Все на земле так плохо!» И Хаос согласился, что основные принципы мироздания постоянно нарушаются, истинная природа вещей приходит в упадок. Но Хаос сказал, что причина этого…" — "В ошибочном управлении людьми", — закончил Учитель Ли, очевидно, какой-то древний диалог. — "Но Заоблачный Дух не удовлетворился этим", — продолжил молодой человек. — "И до сих пор не удовлетворен. — Плащ на Учителе Ли трепетал на ветру, а седые волосы встали дыбом. — Но его должны были убедить слова Хаоса о том, что все беды в мире проистекают из идеи действия. Прекратить это!" Голос Учителя Ли вдруг загремел на ветру, как бронзовый колокол от удара молотом. — "Но разве мы следуем Хаосу, Учитель?" — Молодой человек словно лишь вопрошал, а не участвовал в литании.
— "В этом смысле, да. В частности, когда Хаос сказал: «Питайте свой ум. Оставайтесь в состоянии ничегонеделания, и вещи сами позаботятся о себе. Не спрашивайте имена вещей, не пытайтесь проникнуть в тайны природы. Все устроится само собой». — "Прекрасно", — прошептал Шэ-гун. — "Ваш призыв к Хаосу…" — начал я. — "…Является частью нашего обращения к небесам", — закончил Учитель Ли. — "Понятно", — сказал я, уже понимая, что ничего не понял. Поскольку вещи могут устраиваться только по порядку, небеса вроде бы должны высту-пать как антитеза Хаосу. Но я не спорил со старым мудрецом. Он имел преимущество, зная, что означают слова его языка, в этом секрет власти. Один из молодых людей в отли-чие от остальных не был в восторге от превознесения Учителем Ли теории бездеятельности. Склонив голову, он вышел вперед. Хрупкий юноша весь дрожал, словно от ветра, но это был благоговейный трепет. — "Конечно же, Учитель, нельзя не согласиться с желанием Заоблачного Духа достичь гармонии между небом и землей. О чем еще мы можем молиться?" — "Мы должны соблюдать соответствующие обряды". — "Но одобрит ли Хаос эти обряды?" — "Хаос считает это естественным, как осень. Или зимнюю спячку корней в земле. Бездеятельность неестественна, ритуал же естествен, и все идёт к лучшему". — "В таком случае, Учитель, вы согласитесь, что если правитель хотя бы раз выполнит обряд, все под небесами откликнется на его праведность?" Ученики замолчали, широко раскрыв глаза. Даже Шэ-гун вдруг насторожился. Была произнесена какая-то ересь. — "О какой праведности ты говоришь?" Вкрадчивый голос Учителя Ли стал пронзительным. — "Не знаю. Я лишь знаю, что, правильно выполняя ритуалы, можно достичь праведности. А чтобы государство процветало, сам правитель должен быть источником праведности. Она не может исходить от других". — "Сын Неба — это отражение небес, являющихся всем. А праведность — что же это, если не у-вэй"? — "Это то, что делается и что не делается. Однако праведность — это не только не делать другим того, чего не хочешь терпеть от других". - Я добавил: "Этого всё-таки мало. Но если ты способен вести себя подобным образом, то, конечно, не вызовешь противодействия себе, хотя бы отчасти. Ведь есть люди, которых вводит в раздражении более всего именно праведность другого". Учитель Ли бесцеремонно расхохотался: "Вот сейчас ты цитируешь Учителя Куна! Ты должен знать, что он и я так же непохожи, как солнечный и темный склоны холма". — Но ведь солнечный и темный суть склоны одного и того же холма. И он сущестует в целостности", — мягко заметил Шэ-гун. — "Никаких благодарностей Учителю Куну, или попросту Конфуцию. Ты должен следовать Пути, мой мальчик. И - баста". Два ученика помогли Учителю Ли подняться. Трепещущий юноша молчал, потупившись. — "Где бы Конфуций ни появлялся, везде его встречают с почтением, пока он не начинает рассуждать и раздражать власти... Однажды он пытался поучать самого Сына Неба! О, как это печально! Но ведь он тщеславный человек. Он домогается мирской славы и власти. Несколько лет назад он занимал второстепенную должность в полицейском управлении Лу, нынче он всего лишь ши и никогда не сможет стать министром. И потому уехал в Ци. Но там главному министру он показался «непрактичным, самодовольным, со многими странностями — в частности, с навязчивой идеей вникать в древние церемонии, и всё такое». — Учитель Ли обратился к Шэ-гуну: — "Потом, кажется, ваш родственник, — он улыбнулся навстречу морозному ветру, — последний правитель Вэй, предоставил ему одну из низших должностей". Шэ-гун кивнул: "Мой несравненный родственник назначал его то на одну, то на другую должность. Но потом несравненный умер. Его постигла примерно та же участь, — он повернулся ко мне, — что и всежалостливейшего в Цинь - не смог побороть своего пристрастия к просяному вину. Но несравненный был столь же мил, сколь всежалостливейший невоспитан и груб. — Шэ-гун обратился к Учителю Ли: — Однако Конфуций покинул Вэй до того, как несравненный умер". — "Мы слышали, что Конфуций рассорился с одним министром несравненного". — "Если они ипоссорились, то после помирились. Вчера Сын Неба говорил, что Конфуций снова отправился в Вэй, где ваш родственник Цзю-гун очень его ценит". — "Пути небес загадочны", — сказал Учитель Ли. Я все больше замерзал, и разговоры о совершенно неизвестном мне человеке порядком наскучили. Хотя Фань Чи и любил цитировать Конфуция, я мало что запомнил из сказан-ного им. Трудно воспринимать мудреца из чужого мира, тем более в пересказе. "Ай-гун пригласил Конфуция вернуться в Лу", — сказал трепещущий молодой человек. — "Вы уверены?" Шэ-гун снизошел взглянуть на юношу. — "Да, почтенный владыка. Я сейчас из Лу. Хотел повидаться там с Конфуцием, но при-шлось ехать домой". — "Какая жалость!" — прошипел Учитель Ли; его древнее лицо от злобы мгновенно помолодело. — "Мне тоже жаль, Учитель, — прямо ответил юноша. — Я восхищаюсь Конфуцием за все, особенно за то, чего он не делает". — "Да, он замечателен именно тем, чего не делает". Шэ-гун проговорил это совершенно серьезно, и мне стоило труда не рассмеяться. Учитель Ли поймал мой взгляд и заговорщически улыбнулся. — "Так расскажи нам, чем ты больше всего восхищаешься из того, чего он не делает". — "Я восхищаюсь четырьмя вещами. Он ничего не принимает как само собой разумеющееся. Он никогда не бывает слишком категоричен. Он упрям. Он не бывает самовлюбленным". Учитель Ли принял вызов молодого человека:"Это правда, что Конфуций мало что принимает как само собой разумеющееся, но он несомненно самый категоричный, самый упрямый и самовлюбленный человек меж четы-рех морей. Я видел его только раз и нашел достойным уважения, но тут он как раз начал читать нам нотации о правильном исполнении церемоний. Слушая его, я думал: как может ужиться этот человек с кем-либо под одной крышей? В его присутствии совершенно белое покажется замаранным, а вполне разумная власть — нелепой". Последние слова прозвучали стихами. Ученики захлопали в ладоши. Трепещущий молодой человек не хлопал. Тут небо совсем потемнело, наступила ночь — это зима. По пути домой Шэ-гун восторгался Конфуцием: "Конечно, сам я никогда не был его учеником — этого не позволяет мой ранг. Но я час-тенько слушал его, когда бывал в Лу. Я заезжал к нему в Вэй. И пришел к мысли, что… Пока Шэ-гун перескакивал с одного на другое, меня не оставляла одна мысль: нужно ехать в Лу, где я найду Фань Чи - если он еще жив, то освободит меня. Последующие несколько дней я проявлял такой жгучий интерес к Конфуцию, что Шэ-гун загорелся. — "Да, это божественный мудрец, а также мой близкий друг. Конечно, Учитель Ли великолепен, но вы сами могли заметить, он как бы не от мира сего, потому что уже сам стал частью Пути, Конфуций же проводник в поисках Пути". Шэ-гуну так понравилась последняя фраза, что он повторил ее. Я восторженно откликнулся: "О, что бы я ни отдал, чтобы посидеть у ног божественного мудреца! — Я вздохнул. — Но Лу далеко!" — "Совсем не далеко. Нужно дней десять ехать на восток вдоль реки. В общем-то, не об-ременительная поездка. Но мы с вами отправимся через великую равнину к реке Янцзы, а оттуда в морской порт Гуйцзи, а оттуда… в страну золота!" Но я уже бросил семя и каждодневно его взращивал. Шэ-гуном овладело искушение. "В конце концов, — размышлял он, — в Лу множество морских портов. Меньше, чем Гуйцзи, но вполне подходящих. Очевидно, и там можно найти корабль, идущий в Чампу. Хотя путь из Лу по морю будет длиннее, зато до Лу по суше ближе". Шэ-гун признался, что не рискнет пересечь великую равнину с грузом драконьей кости. Равнина кишела грабителями. К тому же ему пришлось признать, в Лу большой рынок для сбыта драконьей кости. С каждым днем он все больше соблазнялся мыслью о Лу. — "Я дядя Ай-гуну по крови. Это милый юноша, сейчас он на троне уже двенадцатый год. Мой сводный брат, его отец, был очень музыкален. Другой мой сводный брат, его дядя, вообще не смыслил в музыке. Этот дядя был правителем, пока его не прогнали". Мы беседовали в тутовой роще невдалеке от холма, где оставляли умирать нежеланных детей. Мы прогуливались под мяукающие крики умирающих младенцев, сливающиеся с криками летящих на юг птиц. Китайцы предают смерти новорожденных уродливых маль-чиков и большинство девочек. Таким образом, они поддерживают равновесие в численно-сти населения, которое и так не кажется слишком большим. Я не мог понять, почему обычай бросать младенцев так решительно сохраняется в этой большой, богатой, но малолюдной стране. Правда, такая практика распространена повсеместно и необходима: никакое общество не хочет иметь слишком много способных рожать женщин, особенно греческие города, где скудная почва не может прокормить большое население. Тем не менее рано или поздно всякий греческий город оказывается перенаселенным. И тогда избыток молодых людей посылают осваивать колонии — в Сицилию, Италию или Африку. Так в своё время осваивалась, и дальше будет осваиваться и переосваиваться, и Европа. В результате колонии простираются от Черного моря до Геркулесовых столбов. Греки любят хвастать своей доблестью на войне и в спорте. Они приписывают ее отбору и поэтому-де убивают также и несовершенных мальчиков. Жить дозволяется только сильным и красивым. Но Демокрит считает, что афиняне в последние годы явно ослабли. Он говорит, что большинство мужского населения города безобразны внешне и подвержены всевозможным болезням, портящим внешность, в частности кожным. Не видел. Я слепой. Одно неопнятно – почему у этих красивых и здоровых родителей родятся больные уроды... Когда я спрашивал Фань Чи, почему китайцы всегда притворяются, что в их благодатном безлюдном мире слишком много народа, он обычно прибегал к той же фразе, что и диктатор Хуань: «Когда нас было мало, а всего много, царило всеобщее счастье. Теперь же всего мало, а людей много…» Думаю, за всем этим кроется какая-то религиозная причина, но какая? Когда китайцы не хотят чего-то говорить, они не говорят «нет», а просто очень изощренно пустословят... Шэ-гун упомянул о своем сводном брате Чжао-гуне, которого изгнали из Лу тридцатью годами раньше. "Он обладал очень скверным характером. Чжао-гун был много старше меня, и хотя наш отец не слишком любил его, это был законный наследник, как признавали все, даже по-томственные министры. Чжао всегда уважал меня, он даже как-то раз признал, что у меня больше прав на престол, так как мой титул, полученный от моей матери из династии Шэ, — древнейший в Срединном Царстве". К тому времени я уже знал, что мой хозяин сам придумал не только эту династию, но и саму страну. В действительности он был сыном не то третьей жены, не то первой наложницы старого луского гуна, никто точно не знает. Все признают, что он имел полное право на титул хоу, но предпочел стать самопровозглашенным правителем небывшей страны. Мой фантастический хозяин взглянул на холм, где среди тысяч тоненьких белых костей лежало с полдюжины иссиня-серых младенцев. В ярком зимнем небе лениво парили стервятники. Я подумал о смерти и умирающих в Бактре и произнес про себя молитву о них. "Банальные вещи приводят к большим катастрофам". Я внимательно слушал. В Срединном Царстве никогда не знаешь, что — пословица, а что — бессмыслица. Для иностранного уха в них всегда есть опасное сходство. — "Да, — продолжил Шэ-гун, поправляя нефритовые, золотые и слоновой кости украшения на поясе, — петушиный бой изменил историю Лу. Небеса не перестают смеяться над нами. Один нань из клана Цзи приобрел боевого петуха. Представитель правящей фамилии приобрел другого. За Высокими Южными Воротами столицы состоялся бой! Я там был. Я знаю". Позже я узнал, что Шэ-гун не был на знаменательном петушином бое. Но поскольку он так часто говорил о своем присутствии, то, несомненно, и сам поверил в свою выдумку. Мне понадобилось прожить немало лет, чтобы освоиться с людьми, лгущими без всякой цели. Поскольку персы не должны никогда лгать, они и не лгут —почти никогда. Перед сокрытием правды в нас живёт врожденный страх, восходящий к Мудрому Господу. У греков такого нет, и они лгут часто и вдохновенно. Китайцы лгут при случае. Большинст-во евнухов и Шэ-гун лгут для своего удовольствия. Но я несправедлив к Шэ-гуну. В нем так перемешались правда и выдумки, что я уверен: он сам уже не мог отличить одно от другого и жил в перпендикулярном придуманном мире или под острым углом к неизмен-ному, как сказал бы Пифагор. — "Цзи-нань намазал шпоры своего петуха быстро действующим ядом. После недолгой схватки петух правителя упал замертво. Не стоит и говорить, что в тот день за Высокими Южными Воротами царили распри. Там собралось полгорода, в том числе и сам прави-тель Чжао. Клан Цзи ликовал. Семейство правителя — нет. Пока Цзи-нань собирал ко-шельки с деньгами, произошло немало стычек. Коварный Цзи-нань на ночь удалился к себе во дворец. На следующее утро перед дворцом собралась толпа. За ночь яд был выяв-лен. Взбешенный правитель лично прибыл со своей гвардией и приказал арестовать преступника. Но, переодевшись слугой, тот бежал на север в Ци. Чжао-гун бросился в погоню. Тогда… Скверные времена для Срединного Царства. — Он понизил голос, словно кто-то мог нас подслушать. — Клан Цзи пришел на помощь своему родственнику. А с ним кланы Мэн и Шу. Эти три фамилии незаконно правят Лу. На Желтой реке их войска напали на моего брата. Да, на волею небес властителя Лу, потомка Желтого Императора, потомка Даня из династии Чжоу напали его собственные рабы, вынудив переплыть реку и искать убежища в земле Ци. И хотя Чжао-гун был всегда добр к тамошнему правителю, тот не помог ему вернуть законное место. Клан Цзи слишком могуществен, их личное войско самое большое в Срединном Царстве, и Цзи хозяйничают во всем Лу. И мало того — о, я с содроганием произношу эти слова! — глава фамилии неоднократно надевал вы-сочайшие знаки отличия. Кощунство! Кощунство! Небеса должны были сразу вынести свой приговор. Но небеса молчали. И мой несчастный брат умер в изгнании". Шэ-гун потянулся рукавом к глазам, но стая черных птиц отвлекла его внимание. Он следил за их кружением, ища знамения, однако ничего не гворил. Но его улыбку я принял за благоприятное знамение. — "И кто наследовал вашему брату, почтенный Шэ-гун?" — "Наш младший брат, великодушный. Потом он умер, и ему наследовал его сын, мой милый племянник Ай-гун". — "А как же Цзи?" — "Теперь они во всем слушаются своего правителя. Иначе они бы нарушили волю небес. Вы увидите, как раболепствуют эти Цзи перед наследником славного Даня". Моя душа пела и ликовала. Мы едем в Лу! Когда мы выехали из Лояна, стояла весна. Только что зацвел миндаль, и поля меняли цвет - с грязного красно-коричневого на желто-зеленый. Вокруг цвел кизил, словно на землю упали розовые облака. Когда распускаются первые листья, все кажется возможным. Для меня весна — лучшее время года. Мы ехали по суше. Пару раз Шэ-гун пытался спускаться по реке на барже, но течение было слишком бурным. Кстати, на баржах здесь не только спускаются вниз по течению, но и поднимаются по нему вверх. Для этого веревку с баржи цепляют за бычью упряжку, и быки тянут ее за собой вдоль берега. Они идут по специальной дорожке, вырубленной в мягком камне. Таким образом, в любое время года можно преодолевать даже узкие горло-вины. Но не весной, когда неожиданные разливы делаю любое тпутешествие опасным. Сельские пейзажи меня очаровали. Тучные земли, колдовские рощи, и прекраснее всего — сопровождающая нас серебрящаяся река. Ночью ее мягкое журчание вплеталось в приятные сны. Порой дорога подходила к самому берегу. Причудливой формы острова, казалось, были разбросаны в серебряной воде каким-то божеством или демоном. Многие напоминали миниатюрные известняковые горы, покрытые соснами и кипарисами. На каждом острове есть хотя бы один небольшой храм местному божеству. Некоторые храмы очень красивы со своими изразцовыми крышами, другие построены грубо — как говорят, еще во времена Желтого Императора. Среди желто-зеленой бамбуковой рощи эконом Шэ-гуна издал страшный вопль:"Мой господин! Дракон!" С мечом в руке Шэ-гун спрыгнул на землю и занял боевую позицию за колесом своего фургона. Все остальные скрылись в роще, кроме дюжины ши, набранных в Лояне сопровождать нас. Они обнажили мечи. Меня охватила тревога, но и разбирало любопыт-ство. Шэ-гун принюхался. "Да, он где-то рядом! Очень старый и злой. Вперёд!" Шэ-гун бросился в бамбуковую рощу. Молодые побеги гнулись перед ним, как от небесного ветра. Затем мы потеряли его из виду, но вдруг прозвучал крик: "Смерть!" Затем послышался шум и хруст, будто какой-то огромный зверь удирал от нас сквозь чащу. Шэ-гун уже стоял перед нами, его бледное лицо вспотело и раскраснелось. — "Убежал, как жаль! Будь я верхом, имел бы его голову. Беда, они меня уже хорошо знают, и завалить их всё труднее". — "Но это же всего лишь звери, — сказал я. — Как они могут знать репутацию человека?" — "А как ваша собака узнает вас? Это ведь тоже зверь? Драконы — это особый класс. Нечто особенное. К тому же они живут повсюду. Среди них есть ровесники Желтого Императора. И они знают своего врага. Один взгляд на меня — и дракон бежит в страхе". Позже один из ши рассказал мне, что видел этого дракона, он оказался водяным буйволом. Он рассказал мне про Шэ-гуна смешную историю. Причем столь забавную, что до отъезда из Китая я слышал не менее дюжины ее версий. Что сейчас в Срединном Царстве драконов осталось мало, если остались вообще, — не считая тех, что обитают в голове Шэ-гуна. Я удивился. Ведь драконы водятся почти во всех странах, и есть много внушающих доверие свидетелей, описавших эти встречи. Когда я был еще мальчиком, в Бактрии ходила слава об одном драконе. Он ел детей и коз. Потом умер, или куда-то делся. "Но если их мало, — возразил я, — как вы объясните такое количество драконьей кости, которую Шэ-гун собрал, в частности, на западе?" — Это старые, старые кости. Давным-давно меж четырех морей водились миллионы драконов, это было во времена Желтого Императора. Кости, которые нахо-дят сейчас, так стары, что окаменели. Но Шэ-гун, как известно, помешался на живых драконах". — "Какой же он помешанный. Он сделал неплохое состояние на торговле драконьей костью". - "Да, но его страсть к живым драконам — совсем другое дело". Несколько лет назад он ездил в Чу — дикую южную страну на реке Янцзы, где, кажется, еще можно встретить драконов. Естественно, прошел слух, что в столицу приехал знаменитый любитель драконов и остановился на третьем этаже маленького постоялого двора... Однажды утром, на рассвете, Шэ-гуна разбудил толчок. Чувствуя, что за ним наблюдают, Шэ-гун встал, подошел к окну, открыл ставни и увидел дружелюбно оскалившегося дракона. Шэ-гун в ужасе сбежал вниз по лестнице и в главном зале споткнулся обо что-то вроде свернутого ковра. Это был хвост дракона — дракон приветствовал Шэ-гуна, похлопывая хвостом по полу. Шэ-гун грохнулся в обморок. И это, насколько известно, была самая близкая встре-ча Шэ-гуна с живым драконом. Я не посмел расспрашивать Шэ-гуна об этой истории, но он сам упомянул о ней в первый же день по прибытии в Цюй-фу. Столица Лу очень похожа на Лоян, но значительно древнее. Улицы там пересекаются под прямым углом, что характерно для городов, основанных династией Чжоу. Но между четырьмя прямыми проспектами вьется множество узеньких улочек, где два человека не могут разойтись, не прижавшись к стенам. И все же запахи в китайских городах более-менее сносны, поскольку у каждого перекрестка на жаровнях готовят острую пищу, а в частных домах, как и в общественных заведениях, жгут ароматическое дерево. От самих людей пахнет необычно, но я бы не сказал, что неприятно. В китайской толпе пахнет скорее апельсинами, чем потом. Возможно, их желтая кожа имеет что-то общее с этим запахом. Определенно, апельсинов они едят мало и моются куда реже персов, чей пот тем не менее пахнет гораздо резче. Но, конечно, ничто не сравнится с ароматом шерстяных подштанников, которые афинская молодежь надевает осенью и не меняет до следующей осени. Демокрит говорит, что юноши высшего сословия моются в гимнасиях. Он говорит, что они не только умащают кожу маслом, чтобы она лоснилась, но и моются водой. Так почему же они, вымывшись, снова надевают эти вонючие шерстяные подштанники... Дворец правителя смахивает на дворец Сына Неба — он старый и ветхий, а знамена перед его главным входом рваные и пыльные.
— Правитель в отъезде. — Мой хозяин читал по знаменам с той же легкостью, как я - аккадские письмена. — Что ж, доложимся распорядителю двора. Я с удивлением обнаружил, что вестибюль дворца пуст, если не считать двух сонных стражников у дверей во внутренний двор. Вопреки уверенности моего хозяина в обратном, властитель Лу был так же безвластен, как и так называемый Сын Неба. Но правитель Чжоу играет хоть и символическую, но роль, и в его доме в Лояне вечно толпятся паломники со всего Срединного Царства. То, что обладание небесным правом — пустая фикция, простой народ не отпугивало. Они продолжали приходить и глазеть на одинокого, получали его благословение, предлагали ему свои деньги или добро. Правитель Чжоу живет целиком на сборы верующих. А луский гун, хотя и богаче своего родственника в Лояне, близко не сравнится с любой из трех правящих в Лу фамилий. Пока мы ждали распорядителя, Шэ-гун рассказал мне свою версию истории с драконом. Во многом она совпала с той, что я слышал, только главным действующим лицом выступал не сам герцог, а много о себе возомнивший придворный, и мораль заключалась в следующем: «Избегайте ложной восторженности. Выражая свою любовь к тому, чего на самом деле не знал, глупец был напуган до смерти. Во всем нужно быть преданным правде». Возможно, рассказ Шэ-гуна был слишком назидателен, но я не встречал ещё вдохновенного лжеца, который бы не воспевал добродетель правдолюбия. Распорядитель двора приветствовал со всем почтением, удостоив меня вежливо удивленным взглядом. После приветствий он сообщил, что Ай-гун на юге. — "Но мы ждем его с минуты на минуту. Гонцы вчера разыскали его. Можете себе представить, почтенный Шэ-гун, как мы обезумели от горя!" — "Из-за того, что мой племянник отправился на охоту?" Шэ-гун приподнял одну бровь в знак того, что требуется дополнительная информация. — "Я думал, вы знаете. Уже три дня, как у нас война. И если не доложить предкам о её ходе, мы проиграли. Лу в хаосе". Я подумал о мирных будничных толпах, только что увиденных на улицах столицы. Очевидно, хаос — вещь относительная в Срединном Царстве, и, как я уже упоминал, китай-ское слово, означающее хаос, означает также и небеса — и мироздание тоже. Как их различать? Только в контексте. — "Мы ничего не слышали. С кем война?" — "С проклятыми Ци". Когда в Китае говорят о гегемонии, — а когда о ней не говорят? — эта страна, расположенная к северу от Желтой реки, всегда рассматривается как наиболее вероятный претендент на небесное право. Началось богатство Ци с поваренной соли, и сегодня это, несомненно, самое передовое из китайских государств. Кстати, первые китайские монеты были отчеканены там же, что делает Ци чем-то вроде Восточной Лидии. — "Войско Ци у Каменных Ворот". — "Это граница между Ци и Лу". — "Наши войска в боевой готовности. Но победе не быть, пока правитель не придет в храм предков и не доложит сначала Желтому Императору, а потом нашему основателю Даню, иначе мы не получим благословения". — "Вы посоветовались с панцирем черепахи?" — "Панцирь приготовлен. Но только правитель может толковать послание небес". В момент кризиса в любом из китайских царств внешнюю сторону черепашьего панциря заливают кровью. Затем главный авгур берет раскаленный бронзовый прут и протыкает им панцирь так, что на окровавленной поверхности появляется рисунок из трещин. В теории только император может толковать это послание небес. В действительности же лишь главный авгур знает, как толковать получившуюся фигуру, — это еще более сложная процедура, чем традиционное в Срединном Царстве гадание, когда раскидывают палочки из тысячелистника. Наугад бросают пять палочек, толкование их расположения ищут в Книге Перемен. Итоговый комментарий сродни тому, что дает пифия в Дельфах, с елишь разницей, что книга не требует платы за свои пророчества. Распорядитель заверил нас, что как только Ай-гун выполнит ритуальные обязанности, он сразу примет своего дядю. Хотя дядя прозрачно намекнул, что приглашение остаться во дворце не будет им категорически отвергнуто, распорядитель предпочел этого не понять. Шэ-гун ретировался в дурном расположении духа. Мы пошли за рыночную площадь, где эконом Шэ-гуна уже вел переговоры с продавцами драконовой кости. Сам не знаю, почему я так полюбил китайские рынки, хотя рынок везде рынок. Но у китайцев воображение что ли богаче? Снедь здесь напоминает изощренные картины или скульптуры, а разнообразие товаров бесконечно: корзины из Цинь, ткани из Чжэн, шелковые нитки из Ци... Десять тысяч наименований. На практике это примерно триста или пятьсот. Шэ-гун был слишком важной персоной, чтобы говорить с торговцами, но он произвел традиционные жесты в ответ на их поклоны. — "Я понял, нам нужно было ехать на юг, — тем временем еле слышно говорил он. — Ес-ли это настоящая война, мы влипли. И хуже того, мой племянник будет слишком занят, чтобы должным образом принять меня. Не будет официального приема, знаков уважения, места для жилья". Его беспокоило последнее. Шэ-гун не терпел платить за постой и за все остальное. Я замечал: народу на рынке нет никакого дела до войны. — "Почему они ничуть не взволнованы? — спросил я своего хозяина, когда мы прокладывали себе путь через толпу, а все вокруг ярко цвело под таким низким небом..." Почему-то китайское небо кажется ближе к земле, чем всякое другое. Без сомнения, оно наблюдает за правителями, решая, кого наградить небесным правом. — "А с чего бы? — сказал Шэ-гун. — Ци и Лу все время в состоянии войны. Для правителя и двора это страшное неудобство, но простой народ это мало волнует". — "Но ведь их могут убить, город могут сжечь…" — "О! Это не Цинь, где война — кровавое дело: там волки, а не люди. Нет, мы не такие, мы культурные. Два войска встретятся у Каменных Ворот — как обычно; одна-две небольшие стычки, несколько сот убитых и раненых будут захвачены пленные для обмена и выкупа. Потом заключат договор. Наш народ это обожает. В настоящее время между странами Срединного Царства заключено десять тысяч договоров, а поскольку каждый договор непременно нарушается, то вместо него вскоре заключается новый. В действительности дела в Срединном Царстве обстоят не так плохо и не так хорошо, как уверял меня Шэ-гун. За шестьдесят лет до того главный министр слабого государства Сун устроил мирную конференцию. В итоге было заключено перемирие, и в Срединном Царстве десять лет длился мир. Десять лет — очень долгий срок для человеческой исто-рии. Хотя в последнее время и было множество малых войн, никто не решался совсем уж нахально нарушить принципы Сунского договора, и этим объясняется, почему ни один из правителей не счел для себя момент благоприятным, чтобы бороться за гегемонию. Шэ-гун предложил зайти в огромный храм. — Там увидите, как клан Цзи чинит свои обычные святотатства. Только законный наследник Дань-гуна может говорить с небесами. Но семейство Цзи делает все, что вздумается, а глава фамилии, Кан, воображает себя гуном. Великий храм Дань-гуна впечатляет, как и Лоянский, но он гораздо древнее. Дань-гун основал Лу шесть веков назад. Вскоре после его смерти воздвигли этот храм. Конечно, о действительном возрасте любой постройки всегда можно поспорить. Поскольку большинство китайских храмов деревянные, я почти уверен, что даже самые древние храмы воссозданы, как феникс, по давно утраченным оригиналам. Но китайцы настаивают — как и вавилоняне, — что раз они всегда тщательно копировали первоначальную постройку, то ничего на самом деле не изменилось. Перед самым храмом выстроилась в боевом порядке тысяча пеших воинов. На них были кожаные панцири, через плечо — вязовые луки, на поясе — длинные мечи. Воинов окружали дети, уличные женщины, торговцы снедью. В дальнем конце площади на алтаре жарились жертвенные животные. Настроение скорее праздничное, чем боевое. Шэ-гун спросил стражника у храма, что происходит, тот ответил, что Кан обращается к небесам. Шэ-гун вернулся по-настоящему опечаленным. "Это действительно страшно. И кощунственно. Он не гун". Мне было любопытно узнать, что происходит внутри храма, и мой хозяин постарался объяснить:"Лжегун говорит предкам, которые не его предки, что на страну напали враги. Он гово-рит, что, если небеса и все праотцы с улыбкой взирают на него, он остановит врага у Ка-менных Ворот. И тем временем предлагает предкам все обычные жертвы, молитвы, музы-ку. Потом командующий войсками подстрижет ногти, и… " Моё лицо выражало недоумение. Шэ-гун с удивлением взглянул на меня: "Разве ваши вожди не подстригают ногти перед боем?" — "Зачем?" — "Затем, что, когда умирает кто-то из наших знакомых, мы перед похоронами подстригаем ногти, в знак уважения. Поскольку на войне люди погибают, командующий заблаговременно готовится к похоронам, надев траур и подстригая ногти. Затем он ведет войско через предвещающие несчастье ворота — здесь это Низкие Северные Ворота — и выходит на поле боя". — "Я думал, командующий хочет иметь дело только со счастливыми знамениями". — "Да, — сказал Шэ-гун несколько раздраженно. Как и большинство людей, любящих излагать, он не любил, когда его расспрашивают. — Мы выходим через противоположные, в соответствии с небесным обычаем. Выходим через несчастливые, чтобы вернуться через счастливые". За время своих путешествий я понял, что многие из религиозных воззрений кажутся бессмысленными, если ты не посвящен во внутренние таинства культа. — "Он также обращает тринадцать молитв к числу тринадцать".
— "Почему именно тринадцать?" Шэ-гун купил у уличного торговца маленькую жареную ящерицу и не предложил мне ни кусочка, что я счел плохим знамением, а он, без сомнения, хорошим. — "Тринадцать, — сказал Шэ-гун жуя, — знаменательное число, поскольку тело имеет девять отверстий, — я вспомнил, как отвратительно их описывал Шарипутра, — и четыре конечности. Девять и четыре — тринадцать — символизирует человека. После славословия числу тринадцать полководец вознесет молитву, чтобы этот человек был избавлен от точек смерти. Точка смерти, — поспешно проговорил он, пока я не задал вопроса, — это та часть тела, которая менее всего защищена небесами и поэтому наиболее восприимчива к смерти. Несколько лет назад мне сказали, где находится моя точка смерти, и я тщательно оберегаю ее от чужих глаз..." Но я уже не слушал. В этот момент бронзовые двери храма распахнулись, нефритовые палочки ударили в барабаны, нестройно зазвенели колокола, воины замахали яркими шелковыми знаменами. Все взоры обратились к выходу из храма, где стоял потомствен-ный диктатор Лу. Кан-нань был маленький толстый человечек с гладким, как яичная скорлупа, лицом. Он был одет в траур. Кан-нань торжественно повернулся к нам спиной и троекратно поклонился предкам внутри храма. Затем оттуда вышел высокий мужчина, тоже в трауре. — "Это Жань Цю, — сказал Шэ-гун, — управляющий клана Цзи. Он поведет войско к Каменным Воротам". — "А войска Лу не существует?" — "Существует. Войско Цзи". Как и у большинства китайцев, у Шэ-гуна не было понятия о национальной армии. Там почти во всех странах каждый клан имеет свои войска. Поскольку у самого могуществен-ного клана самое большое войско, он и пользуется наибольшей властью в государстве. Единственное исключение представляет собой Цинь, где Хуань-нань умудрился свести в одно войско не только дружины своих собратьев-аристократов, но и вообще всё населе-ние, способное носить оружие. Получившееся военное государство спартанского типа выделяется среди всего Срединного Царства. — "И кто победит?" — спросил я. — Ци богаче и сильнее Лу. Но Лу отличается святостью и древностью. Все доброе и хорошее народ Срединного Царства связывает с основателем этого города Дань-гуном". — "Но чтобы выиграть войну, вряд ли достаточно быть мудрым, добрым и древним". — "Несомненно достаточно. Такие вопросы решают небеса, а не люди. Если их оставить людям, циньские волки поработят нас всех. Но небеса держат волков в немилости. Подозреваю, Ци не посмеет нарушить мировое равновесие, захватив Лу. Жань Цю — прекрасный полководец и последователь Конфуция. Он даже был вместе с ним в изгнании. Но семь лет назад Конфуций сказал, что его долг быть здесь, и с тех пор Жань Цю служит управляющим у Цзи. По-моему, у него немало достоинств, хоть он и не родовит. И поэтому я всегда с ним вежлив". Диктатор обнял своего полководца. Затем каждому воину была предложена священная плоть. Когда все проглотили по куску жареного жертвенного мяса, Жань Цю выкрикнул команду, которой я не понял, и с другой стороны площади к нам подкатила колесница с двумя воинами. Шэ-гун узнал офицера в колеснице. — "Это заместитель командующего. Тоже ученик Конфуция. По сути, у клана Цзи всем управляют ставленники Конфуция, вот почему Кан-нань вызвал его после всех этих лет. — Шэ-гун посмотрел на заместителя командующего, который отсалютовал диктатору. — Не могу вспомнить его имя. Но это опасный человек. Я как-то слышал его слова, что ни-кто из нас не должен жить за счет других. Я был ошеломлен, и Конфуций тоже. Помню его ответ: «Ты должен делать то, что тебе надлежит на твоем месте в жизни, как и простой народ должен делать то, что надлежит ему. Если ты мудр и справедлив, люди со своими младенцами за спиной будут смотреть на тебя. Поэтому не трать понапрасну времени, взращивая собственный рис. Оставь это крестьянам». Конфуций также сделал одно очень верное замечание…" Я уже не слушал, узнал заместителя командующего. Это был Фань Чи. Бежать к нему? Или подождать, когда он вернется с войны? А если его убьют? Тогда остаток жизни я проведу невольником сумасшедшего гуна святых земель. За время пребывания в Лояне я понял, что Шэ-гун слишком легкомысленный человек, чтобы предпринять далекое и опасное путешествие в Магадху. Я останусь его рабом на всю оставшуюся жизнь, следуя за ним с места на место, как ручная обезьянка, чтобы он выставлял меня перед знакомыми, показывая китайцам, как появляется и исчезает краснота. Между жизнью и смертью я выбрал смерть — или побег и на переполненной людьми площади перед храмом Лу принял решение. Я протолкался сквозь толпу, нырнул за шеренгу воинов, подбежал к Фань Чи и уже собирался заговорить, когда двое телохранителей Цзи схватили меня за руки. Я был всего в нескольких шагах от Кан-наня. Жань Цю нахмурился. Фань Чи хлопал глазами. "Фань Чи!" — крикнул я. Мой старый друг отвернулся. Я был в ужасе. По китайскому закону теперь я считался беглым рабом. Меня могли казнить. Когда стражники поволокли меня прочь, я крикнул по-персидски: "Так-то вы обращаетесь с послом Великого Царя?" Фань Чи резко обернулся, мгновение смотрел на меня, а потом сказал что-то Жань Цю. Тот сделал знак стражникам, и меня отпустили. По-китайски раболепно я приблизился к Фань Чи. Никогда больше я так не боялся, разве что когда мальчиком полз по ковру царицы Атоссы. Фань Чи спустился с колесницы, и мое замершее сердце вновь пошло. Он шепнул мне на ухо: "Как? Что? Кратко.." — "Захвачен в Цинь. Раб Шэ-гун. Вы получили моё письмо?" — "Нет". Фань Чи разжал объятия и, подойдя к Кан-наню, поклонился. Они обменялись несколькими словами. Хотя яйцеподобное лицо диктатора не выдало никаких чувств, он еле за-метно кивнул. Затем Фань Чи снова поднялся на колесницу, а Жань Цю оседлал вороного жеребца. Звучит команда. Воины Цзи пересекли площадь в направлении предвещающих несчастье Низких Северных Ворот. Диктатор взглядом проводил свое войско. Я не знал, что делать, и боялся, что обо мне забыли. Когда последний воин покинул площадь, ко мне приблизился Шэ-гун. — "Что за выходка! — прошипел он. — Это унизительно! Вы ведете себя, как варвар. Пойдем. Сейчас же!" — И он потянул меня за руку. Диктатор смотрит на нас. Шэ-гун вспомнил о манерах. — "Дорогой Кан-нань, какая радость видеть вас в этот день среди дней! Когда в воздухе носится победа во имя моего любимого племянника". Китайские манеры можно назвать какими угодно, но грубость в них совершенно исключена. Хотя мой хозяин был всего лишь обедневшим попрошайкой, при всяком китайском дворе его принимали как гуна, и хотя в Срединном Царстве вряд ли найдется правитель, которого не презирали бы потомственные министры, но и публично, и частным образом с каждым из них обращаются, как с персоной, «освященной небесами». Кан-нань проделал минимальный набор движений и жестов, полагавшихся низшему по титулу — пусть даже фактическому главе государства — в присутствии гуна. Он заговорил: "Ваш племянник, чьим рабом я являюсь, будет здесь до заката. Полагаю, вы останови-тесь у него". — "Я только что говорил с распорядителем двора. Он, кажется, очень взволнован. В конце концов, сегодня день черепахи — такое случается нечасто. Правда, и визит дяди тоже случается не каждый день, не правда ли, Кан?" — "Кажется, небеса балуют нас, гун. Добро пожаловать!" — "Очень любезно с вашей стороны, Кан. Я сам разыщу вашего эконома. Не отговаривайте меня. Я справлюсь. — Шэ-гун повернулся ко мне: — Пойдем!" Я взглянул на диктатора Кана. Он смотрел на Шэ-гуна. — "Ваш раб останется у меня". — Вы очень любезны! Естественно, я надеялся, что вы позволите ему спать во дворце, но не настаивал на этом". — "Он будет жить во дворце. Моим гостем". Так я получил свободу. Шэ-гун был взбешен, но ничего не мог поделать. Кан был диктатор, с этим надо считаться. Почтительный помощник управляющего отвел мне комнату во дворце и сказал:"Господин примет вас вечером после гадания на черепахе". — "Я раб?" — поспешил уточнить я. — "Вы уважаемый гость господина. Вы можете приходить и уходить, когда вам вздумается, но поскольку Шэ-гун может попытаться заполучить вас обратно…" — "Я не буду ни приходить, ни уходить и останусь здесь". Уже за полночь диктатор вызвал меня. Насколько я мог судить, он принял меня сердеч-но, хотя его лицо не выражало ни малейших эмоций. За перьевой ширмой две женщины наигрывали печальную мелодию. Я принял их за наложниц. Комнату освещала единст-венная бронзовая лампа, наполненная орхидеевым маслом. "Я отвел вам место справа от себя", — сказал Кан-нань. Я недоумевал: здесь почетным считалось место слева от хозяина. Кан-нань угадал мои мысли:"В мирное время почетное место слева. Во время войны оно — справа. У нас война, Кир Спитама. — Он без труда выговорил необычное для себя имя. Позже я слышал, что у него лучшая в Китае память. — Вы больше не раб". — "Благодарю вас, почтенный…" — начал я. Грациозным взмахом руки он прервал меня: "Фань Чи говорит, что вы родственник Великого Царя по ту сторону западной пустыни. Он также говорит, что вы друзья. И поэтому мы не можем сделать для вас меньше, чем вы сделали для нашего друга и родственника". Глаза мне заволокли слезы. Я был переполнен впечатлениями, если не сказать больше. — "Навек благодарен…" — "Да, да. В этом отношении, как хозяин, я всего лишь следую мудрости Конфуция". — "Я слышал похвалы этому божественному мудрецу, куда бы ни поехал. Им восхищаются почти так же, как вами…" Кан-нань позволил мне льстить ему так долго, что даже я понял, какой искусной работы была та маска невозмутимости, что он постоянно носил на своем лице. Как и большинство владык, Кан-нань не мог насытиться похвалами и нашел во мне панегириста, превосходящего любого из когда-либо встреченных мною. Я доставил ему такое удовольствие, что он велел немедленно принести вина из слив. Пока мы пили, Кан-нань задал мне бесчисленное множество вопросов о Персии, Магадхе, Вавилоне. Его пленили мои описания придворной жизни в Сузах. Он хотел знать в подробностях, как управляют сатрапиями. Его привели в восторг мои знания по выплавке железа, и он надеялся, что я научу его металлургов. Кан-нань просил описать персидские боевые колесницы, доспехи, оружие. Вдруг он прервался и стал извиняться:"Не к лицу двум культурным людям говорить так много о войне — ремесле, более подобающем мужланам". — "Но в данных обстоятельствах вполне понятно ваше стремление к такой беседе. Ваша страна ведет войну". — "Тем более я должен направить мысли на вещи действительно важные. Например, как принести государству хотя бы день совершенного мира. Если такое когда-нибудь случится, медовая роса падет на землю". — "Случалось ли такое когда-нибудь, о, повелитель?" — "Все когда-нибудь случалось. И все когда-нибудь случится. — Я верю, что именно так он сказал. В языке без времен никогда нельзя знать наверняка. — Надолго ли вы почтили нас своим присутствием?" — "Я бы хотел как можно скорее вернуться в Персию. Естественно… — Я не закончил предложение, которое мог закончить только он. — Естественно, — повторил Кан-нань, но не стал продолжать тему. — "Вчера вечером при дворе я виделся с Шэ-гуном. — Что-то вроде улыбки изменило нижнюю часть яйца. — Он очень расстроен. Он говорит, что вы не только его раб, но и друг. Он спас вас от двуногих волков и надеялся поехать с вами в Магадху, где царствует ваш тесть. Он надеялся, что вместе как партнеры вы смогли бы открыть постоянный торговый путь между Чампой и Раджагрихой". — "Он собирался получить за меня выкуп. О торговом пути речи не было". — "Да, — сказал он неофициально". Надо заметить, в китайском языке существуют два разных «да»: одно официальное, другое — нет. Я счел хорошим знаком, что для меня он выбрал неофициальное. — "Меня очень интересует царь Аджаташатру. В начале своего царствования он написал Сыну Неба в Лоян. Копии его письма были разосланы всем гунам. Ваш грозный тесть говорил, что хочет торговать с нами. Думаю, он не изменил своих решений". — "О да. В общем-то, он и раньше надеялся, что я смогу оказаться звеном…" Я сам не верил в то, что говорил. Очевидно, слишком долгое и близкое знакомство с Шэ-гуном привило и мне любовь к фантазиям. Я пространно рассказал о своей миссии объединить в одну вселенную Персию, Индию и Китай. Я подробно описал круговой караванный путь из Суз через Бактрию в Цинь, оттуда в Лу, Чампу, через Шравасти в Таксилу и обратно в Сузы. Во всем этом не было ни капли смысла. Но Кан-нань сохранял вежливость. В отличие от большинства владык он слушал внимательно. В своей невыразительной манере Кан-нань делал быстрые выводы во время медленных речей. Он легко улавливал важное невысказанное и фальшивые ноты тоже. Со временем я стал восхищаться этим человеком. Но меня никогда не покидал страх перед ним. Когда я наконец иссяк, к собственному облегчению, Кан-нань вежливо сказал, что описанный мною торговый путь является и его мечтой. В конце концов, это было мечтой многих путешественников на протяжении веков. По его собственным словам, Кан-нань мало знал о Персии и западе, но имел некоторые представления о государствах Гангской равнины. Затем он весьма подробно описал их и закончил словами:"Аджаташатру теперь вселенский монарх. Он разгромил Кошалу. Кроме нескольких горных республик, он обладает гегемонией… над всей Индией.
— "Аджаташатру поистине чудесный воитель и справедливый правитель!" Сливовое вино вызвало многочисленные эпитеты, более подходящие быть выбитыми на скале для поучения подданных. "Мне кажется любопытным, — сказал Кан-нань, когда я наконец прекратил свое бормотание, — что Персия и теперь Индия получили по монарху с небесным правом". — "Я думал, небесное право может снизойти только на Сына Неба, господина Срединного Царства". — "Так всегда думали и мы. Но теперь начинаем понимать, как велик и непостижим мир. Я начал подозревать, что мы всего лишь зернышко в огромном амбаре. Как бы то ни было, я счел хорошим знаком, что небесным правом снова кто-то наделен, хотя бы варвары в удаленных странах". — "Возможно, оно достанется правителю Лу". — "Возможно", — сказал Кан-нань. Слуги принесли нам яйца, выдержанные под землей в течение нескольких лет. Мы их ели крохотными ложечками. Яйца имели тонкий привкус плесени. Потом, в Сузах и Галикарнасе, я закопал немало яиц, но они просто протухли. Или китайская земля отличается от нашей, или китайцы знают какой-то секрет. Мой собеседник следил, чтобы я больше отвечал на вопросы, чем задавал их. Его интерес к западу был неистощим. Кан-нань напоминал мне грека. Когда я осмелился спросить о вечернем гадании на черепашьем панцире, он покачал головой:
— Я не могу обсуждать это. Прошу меня простить. — Но по его тону я понял, что гадание прошло великолепно. — Обычно мы поддерживаем хорошие отношения с Ци. Но когда Ци предоставил убежище Чжао-гуну, между нашими странами возникли трения. Мы решили, что с их стороны не очень хорошо держать нашего врага в такой близости от Каменных Ворот. И мы выразили протест. Но старый властитель Ци был упрямым человеком и любил устраивать всякие неприятности. Поэтому он поощрял претензии нашего бывшего правителя. К счастью, Чжао-гун умер естественной смертью. После этого между нашими странами все шло хорошо. Но потом… О, мы живем в интересное время! — Китайцы называют «интересным» то, что греки охарактеризовали бы как «катастрофическое». — Своему брату наследовал Дин-гун, и моему недостойному деду было велено занять пост главного министра — пост, к которому он подходил так же мало (и так же мало желал его), как я. — Китайские владыки любят выражаться, как евнухи при подготовке к набегу на кладовую гарема. — Когда мой дед умер, один из его секретарей, некто по имени Ян Ху, сам стал главным министром, он был всего лишь ши! О, мы были в большом замешательстве! Кан-нань опустил свою ложечку, и мы вместе прислушались к замысловатым ходам его ума. Затем нам принесли консервированные абрикосы. Из всех китайских фруктов абри-косы самые почитаемые. Я их никогда не любил, но всем видом выражал удовольствие от всего, что мне предлагал диктатор.
Как обычно, истинную причину этого замешательства я узнал от других. Ян Ху захватил власть и в течение трех лет был абсолютным диктатором. Как и многие незаконные пра-вители, он пользовался среди народа большой популярностью. Он даже пытался заключить союз с гуном против трех фамилий наней. "Я служу Дин-гуну главным министром, — говорил он, - чтобы династия Чжоу могла восстановить свое главенство в Лу. Когда это случится, небесное право снизойдет на нашего владыку, наследника богоподобного Даня". У Дин-гуна хватило ума держаться подальше от узурпатора - он вечно пропадал на охоте и в столицу приезжал, лишь когда приходилось обращаться к предкам. Должен сказать, я бы на его месте заключил союз с Ян Ху. Вместе они бы разгромили противников. Но Дин-гун был робок и к тому же не имел ни воображения, ни опыта, чтобы почувствовать себя настоящим правителем. Три известные фамилии подавляли семейство Дин-гуна на протяжении пяти поколений. А тот уезжал на охоту. В конце концов Ян Ху зарвался. Он попытался убить отца Кана. Но Цзи сплотились вокруг своего вождя, и Ян Ху бежал в Ци, захватив большую часть государственной казны. Правительство Лу потребовало выдать мятежника вместе с украденным, и, когда требование осталось без ответа, отношения между Ци и Лу испортились. Кан-нань заверил меня, что Ян Ху, по его выражению, даже злоумышляет вернуться, чтобы, по выражению узурпатора, создать «Восточное Чжоу» — то есть реставрировать истинного небесного императора. Должно быть, Ян Ху обладал даром убеждения. Определенно этим человеком в Лу многие восхищались, особенно среди тех, кто почитал так называемые старые традиции. Насколько мне известно, он так и не вернулся. Клан Цзи очень могуществен, а Кан-нань — человек умный и волевой, если он еще жив. Когда я встретился с ним, он уже третий год был главным министром. Но даже будучи абсолютным диктатором, он побаивался Ян Ху. Кроме того, он был потрясен недавним мятежом одного из самых способных своих военачальников — коменданта замка Би. Со времен распада империи Чжоу знать всегда строила себе крепости. Сначала замки предназначались для защиты против грабителей и вражеских войск. Но постепенно, с го-дами, они стали видимым внешним признаком мощи той или другой семьи. Через браки, предательства, безжалостные бунты каждая семья, даже клан стремятся завладеть как можно большим числом крепостей. С тех пор как клан Цзи стал постоянно контролиро-вать самое большое число укреплений в Лу, он вошел в союз с соперниками из семейств Мэн и Шу и управляет миллионным народом. Само собой, у правителя замков нет. Он владеет только дворцом, на содержание которого постоянно не хватает денег. Ян Ху обе-щал изменить подобное положение вещей и даже говорил о разрушении замков Цзи - именно угроза крепостям, а не покушение на старого наня, и привела Ян Ху к падению. Лет за десять до моего приезда в Лу комендант замка Би поднял мятеж против своих хозяев Цзи. Пять лет он удерживал крепость, но в конце концов ему пришлось сдаться и искать убежища в Ци. Не секрет, что Кан-нань считал коменданта главным подстрекателем войны между Ци и Лу, хотя другие отдавали эту честь Ян Ху. В любом случае, комендант коварно восстал как еще один сторонник правителя. Он тоже хотел создать «Восточное Чжоу». Кан-нань намекнул на этот мятеж. Как обычно, он изъяснялся более чем туманно:
— Ясно, что небеса желают отказать нам в абсолютно безмятежной жизни. И все же мы ублажаем небеса и выполняем все традиционные ритуалы. К несчастью, у нас есть недоб-рожелатели на севере… — Кан-нань помолчал, желая удостовериться, понял ли я дву-смысленность. Я понял. Ци к северу от Лу, а слова «на севере» также означают «небесный император». — "Вижу, вы знаете наши обычаи. Конечно, я подразумевал Ци, где укрывают наших врагов. Зачем? Мы никогда не принимали ни одного противника их правительства. Люди непознаваемы". Я согласился. Они пекутся исключительно о своей выгоде. И как они решаются излагать или объяснять, скажем, факт сотворения мира, всегда оставалось для меня загадкой. Мы сидели в тускло освещенной комнате, в воздухе трепетала нежная музыка — скорее отголоски звуков, чем сами звуки, и я понял, что Кан-нань хочет воспользоваться мной. Диктатор испытывал меня в привычной ему манере — не договаривать до конца. Он как бы раскалял внутренность черепашьего панциря, чтобы прочесть таинственные письмена, выступающие на внешней поверхности. Я оставался недвижим, как черепаший панцирь. — "Восстановление дома Чжоу — это наша мечта", — сказал диктатор довольно неожиданно. — "В ближайшем будущем?" — "Кто знает? В любом случае сначала гегемония, потом право. — Две тонкие параллельные линии вдруг исказили верхнюю часть яичной скорлупы. — Некоторые верят, что процесс можно повернуть вспять. Я так не думаю, но многие мудрые и не очень мудрые люди считают, что можно. Они верят, что если законному правителю дать древнюю светскую власть, за этим, само по себе, последует и небесное право… Эти ложные и крайне опасные идеи вдохновляют авантюристов. Вот почему наше войско стоит у Каменных Ворот. С авантюристами справиться нетрудно. — Верхняя часть яйца снова разгладилась. — Мы не боимся предателей. Но боимся — и уважаем — наших божественных мудрецов. Вы знакомы с учением Конфуция? — "Да, почтенный правитель. Фань Чи мне много рассказывал о нем на западе. И конечно, все образованные люди спорят о нем. Даже Учитель Ли", — добавил я с улыбкой, уже начав понимать, откуда дует ветер. — "Даже Учитель Ли", — повторил я. — "Они не любят друг друга, эти мудрецы, — негромко сказал Кан-нань. — Конфуций возвращается в Лу по моей просьбе. Он не был здесь пятнадцать лет. За это время Конфу-ций объездил почти все страны меж четырех морей. Ему нравится думать, что мой досточтимый отец, главный министр, изгнал его. Но уверяю вас, это не так. Это Конфуций изгнал нас. Он очень упрям. Когда правитель Ци подарил моему отцу несколько религиозных танцовщиц, — слова о религиозных танцовщицах смахивали по смыслу на вавилонское выражение «храмовые проститутки», — Конфуций решил, что отец не должен был принимать дар на том основании, что это неприлично. Он привел традиционный довод: такие танцовщицы ослабляют решительность человека, который ими владеет. Очень вежливо мой отец сказал, что рассматривает подарок как стремление правительства Ци искупить свою вину за укрывательство изменника Ян Ху. Тогда Конфуций отказался от всех должностей. Он был высшим должностным лицом города Чжун-фу, прелестного местечка — вам нужно посетить его, пока вы здесь. Он также помогал надзирать за работами… нет-нет, я ошибся — он получил повышение и стал помощником министра полиции — это очень важная должность, и он исполнял ее весьма компетентно. Кан-нань говорил, глядя в стену у меня за спиной. Куда дует ветер, не вызывало сомнений. Он знал, что я друг Фань Чи, а Фань Чи был учеником Конфуция, как и управляющий Жань Цю. Я связал все это воедино".— "Конфуций ездил в Ци?" — спросил я. — "Да". Мы пили сливовое вино, слушали музыку, перекатывали нефритовый шар, чтобы охладить руки. Я не знал никого ни в одной стране ни в какие времена, кто бы занимал такое место в жизни общества, как Конфуций в Срединном Царстве. Он родился в Лу в семье первого ши. Это означало, что по рангу он идет сразу за государственными министрами. Тем не менее семья Конфуция была небогатой. Говорили, что его отец служил низшим офицером в войске клана Мэн. Как и другие фамилии наней, этот клан руководил школой для сыновей своих сторонников. Конфуций был самым блестящим учеником из всех, когда-либо учившихся в этой школе. Он изучил Книгу Песен, Книгу Истории, Книгу Перемен и сделался таким знатоком прошлого, что мог принести пользу в настоящем. Как сын первого ши, он также обучался военному делу и, пока возраст не замутил зрения, проявил себя превосходным стрелком из лука. Женившись в девятнадцать лет, Конфуций, состоя на государственной службе, сам зарабатывал на жизнь себе и своей семье. Кажется, первой его должностью было место чиновника, прикрепленного к государственным амбарам. Вероятно, он аккуратно вел учет, поскольку в свой срок продвигался по служебной лест-нице, где высшей ступенью для него как ши являлась та должность, которую он занял в министерстве полиции. Было бы преуменьшением сказать, что Конфуций не пользовался большой популярностью. По сути дела, его ненавидели и всячески ему вредили не только собратья-чиновники, но и высокие должностные лица. Причина проста: он вечно ворчал и всех изводил своими придирками. Он в точности знал, что и как нужно делать, и не стеснялся выражать свое мнение перед старшими по должности. Тем не менее, Конфуций был слишком значительной личностью, чтобы не обращать на него внимания, и потому достиг наибольшего, что возможно в его положении. К пятидесяти шести годам он стал помощником министра полиции, как того и следовало ожидать. В правительстве Конфуций сделал успешную карьеру. Если его и не любили, то вполне почитали. Во всем, что касалось Небесной Империи Чжоу, он пользовался авторитетом. Хотя сам Конфуций ничего не писал, именно он был главным толкователем чжоуских текстов. Говорили, что он столько раз перечитал Книгу Перемен, что ремни, стягивающие бамбуковые страницы, пришлось неоднократно заменять. Конфуций так же изнашивал кожу, как и терпение коллег в аппарате Лу. Примерно в то же время он сделался Учителем. Я так и не выяснил, с чего все началось. Наверное, это произошло постепенно. С годами он становился все умнее и образованнее, и молодые люди задавали ему вопросы о тех или иных предметах. К пятидесяти годам у Конфуция было тридцать или сорок постоянных учеников, молодых рыцарей вроде Фань Чи, которые слушали Учителя часами. Хотя Конфуций кое в чем схож с теми, кого мы частенько видим в Афинах — а я скорее слышу, чем вижу, — он не брал с молодежи практически никакой платы и в отличие от твоего друга Сократа, чтобы привести юношей к мудрости, не задавал вопросы, а отвечал на них, и многие ответы возникали благодаря его несомненно богатейшей памяти. Он знал все, когда-либо записанное, и помнил всю историю династии Чжоу. Он знал историю их предшественников Шанов. Хотя многие китайцы считают Конфуция божественным мудрецом — одним из посланных небом Учителей, принесших столько бед, — сам он постоянно и твердо отрицал не только свою божественность, но и мудрость. Тем не менее Конфуций так прославился за пределами Лу, что к нему стали съезжаться люди со всего Срединного Царства. Он всех учтиво принимал, говорил с ними о том, что есть и что должно быть. И вот эти-то разговоры о том, что должно быть, и навлекли на него беду. Конфуций начинал жизнь в семействе Мэн. Потом он получил должность от семейства Цзи. Но несмотря на патронаж семей наней, он никогда не давал им забыть, что они при-своили прерогативы Гунов, и хотел исправить положение: во-первых, восстановить чжоу-ские ритуалы в первозданной форме и, во-вторых, заставить наней отказаться от власти в пользу законного властителя. После совершения этих двух дел небеса были бы удовлетворены и наградили бы монарха небесным правом. Такого рода разговоры не вызывали восторга у семей наней. Но семейство Цзи все спускало мудрецу и продвигало его учеников. Правда, нельзя сказать, что у него был большой выбор: все конфуцианцы получали у своего ментора прекрасную военную и административную подготовку. В конечном итоге, поскольку Конфуций старался поддерживать мир между странами, нани не выражали своего неудовольствия — по крайней мере открыто. Конфуция часто посылали на мирные конференции, где он неизменно подавлял остальных участников своей небесной образованностью. Иногда он даже приносил практическую пользу. Но несмотря на годы административной и дипломатической работы, он так и не научился такту. Кан-нань привел мне вопиющий пример его бестактности: "Незадолго до своего первого отъезда из Лу Конфуций присутствовал на праздновании в семейном храме наших предков. Увидев, что мой отец нанял шестьдесят четыре танцовщицы, он пришел в ярость и сказал, что, поскольку сам гун при обращении к своим предкам может себе позволить всего восемь танцовщиц, отец не должен использовать больше шести. О, как Конфуций честил моего отца, чем его и позабавил! На самом деле в этой истории не было ничего забавного. Конфуций объяснил, что, поскольку нань бесце-ремонно захватил монаршие прерогативы, его неизбежно постигнет небесная кара. Когда же нань велел Конфуцию не совать нос не в свое дело, мудрец удалился. Вернувшись к себе, он произнес: «Если этого человека можно терпеть, то кого же тогда нельзя?» Должен сказать, мой дед никогда не заходил так далеко. Конфуций пытался убедить Дин-гуна срыть крепости трех фамилий наней. Без сомнения, Дин-гун так бы и сделал, если бы мог. Но он был бессилен. Как бы то ни было, хотя бы на словах, эти двое сговорились против трех семейств и определенно несут ответственность за мятеж в замке Би, принадлежащем клану Цзи. Свидетельство? Вскоре после того, как комендант замка бежал в Ци, Конфуций подал в отставку со всех должностей и покинул Лу. О том, что происходило в Ци, говорят по-разному. Но все сходятся в том, что и Ян Ху, и комендант Би пытались привлечь Конфуция к себе на службу. И тот, и другой обещали свергнуть наней и вернуть гуна на его законное место, и тот, и другой предлагали Конфуцию должность главного министра. Говорят, предложения коменданта его соблазнили. Но ничего из этого не вышло, потому что Ян Ху и комендант так и не объединились. Фань Чи убежден, что иначе бы они прогнали наней и восстановили у власти гуна. Но оба авантюриста не доверяли друг другу. Конфуций не долго оставался в Ци. Хотя его переговоры с двумя мятежниками закончились ничем, правитель Ци в Конфуции души не чаял и предложил ему место в правительстве. Предложение было соблазнительным. Но главный министр Ци не желал иметь у себя в правительстве такую звезду, и предложение было снято. Несколько лет Конфуций странствовал из страны в страну, ища применения своим способностям. Он никогда не собирался сделать учительство своей профессией, но поскольку мы всегда становимся в жизни не тем, кем собирались, куда бы он ни шел, повсюду его осаждали желающие стать учениками. Молодые ши и даже знать рвались учиться у него. Хотя Конфуций вроде бы говорил о восстановлении старых порядков, на самом деле он возглавил радикальное движение, намеревавшееся — всего-навсего! — свергнуть продажные всемогущие власти и бесконечно размножившуюся знать, чтобы снова был Сын Неба, смотрящий на юг, на своих верных рабов, среди которых явное большинство составляли бы хорошо обученные ши нового конфуцианского ордена. Так обстояли дела, когда на семидесятом году жизни Конфуция пригласили вернуться в Лу. Хотя лично его не считали угрозой существующему режиму, его идеи так беспокоили знать, что Кан-нань решил положить конец странствиям ученого мужа и послал к нему посольство. Мудреца умоляли вернуться домой и намекали на ожидающую его высокую должность. Конфуций теперь был на пути в Лу. — "Будем надеяться", — сказал мой хозяин, — что наша маленькая война с Ци до его приезда закончится. — "Да будет воля небес!" — благочестиво отозвался я. — "О воле небес вы наслушаетесь от Конфуция. — Последовала долгая пауза. Я затаил дыхание. — Вы поселитесь здесь, рядом со мной". — "Большая честь…" — начал я, но закончить мне не дали. — "Мы подумаем насчет вашего возвращения домой, то есть на родину. А пока…" — Кан-нань посмотрел на свои гладкие маленькие ручки. — "Я буду служить вам, чем смогу, почтенный повелитель". — "Да". Так, без лишних разговоров было условлено, что пока я в Лу, то буду следить за Конфуцием и тайно докладывать обо всем Кан-наню, опасающемуся Ян Ху и коменданта; кроме того, Кан-нань питал подозрения насчет командира собственной гвардии Жань Цю и был раздражен моральной силой Конфуция и его учеников. Порой мудро пойти навстречу тому, чего боишься, а не уклоняться от него, трепеща от неизвестности. Вот почему диктатор послал за Конфуцием. Он хотел видеть худшее в лицо.
4.
Столица Лу напомнила мне Лоян. Конечно, все китайские города похожи. Узкие, извилистые улочки, шумные рынки, тихие парки с алтарями Небу, Дождю и Земле. Город Цюй-фу древнее Лояна и весь пропах горелым деревом — результат пяти веков постоянных пожаров. Лу считается захолустьем среди таких государств, как, например, Ци, чья столица вызывала у китайцев трепет, как у нас в свое время Сарды. Зато правитель Лу был потомком легендарного Даня, чье имя в Китае у всех на устах подобно имени Одиссея в разговорах греков. Но в то время как Одиссей прославился хитростью, на удивление благородный и самоотверженный Дань является не только образцовым китайским правителем, но и благородным мужем — эта категория придумана или введена в обиход Конфуцием. Хотя в большинстве своем благородные мужи относятся к сословию ши, далеко не все ши — благородные. Благородное поведение — конфуцианский идеал. Что бы важное Конфуций ни сказал, он приписывает это Даню: "Я только передаю то, чему меня научили. Сам я ничего не придумываю". Полагаю, он сам верил своим словам, и в какой-то степени они, наверное, соответствовали истине. Ведь все уже было когда-то сказано, и если кто-то хорошо знает древние писания, то всегда может найти достойный повод для своего поступка — или афоризм. Две недели спустя после моего переезда во дворец Цзи война между Лу и Ци закончилась. Жань Цю и Фань Чи одержали неожиданную, победу. Они даже умудрились захватить город Лан по ту сторону границы. Докладывали, что и Ян Ху, и коменданта Би видели сражающимися во вражеском войске против своих соотечественников. В этом отношении китайцы похожи на греков. Верность своим интересам выше патриотизма. Демокрит дерзит мне. Он спрашивает о тех персидских авантюристах, что свергали Великих Царей, которым сами же клялись в верности. Это не совсем так. Правда, и мы отдали свой долг узурпаторам. Но я не припомню случая, чтобы обиженный чиновный перс когда-либо присоединился к иноземному войску, вторгшемуся в его страну. Меня принимали как гостя семейства Цзи, я получил титул уважаемого гостя. И меня приняли при дворе правителя. Хотя Ай-гун не обладал реальной властью, Кан-нань не только в соответствии с ритуалом спрашивал его мнение, но и советовался о делах. Правда, нет доказательств того, что Кан-нань хоть раз последовал полученному совету, но его отношения с Ай-гуном оставались безоблачными. Когда победоносное воинство Цзи вернулось в столицу, был устроен прием героев в Долгой Сокровищнице — напротив дворца правителя. Сопровождая главного министра, я впервые надел придворный передник —шелковое одеяние, ниспадающее полукругом с широкого кожаного ремня, к которому прикрепляются знаки различия из золота, серебра, нефрита и слоновой кости. Что и говорить, на моем ремне не было ничего, кроме серебряной шишечки, означающей, что я - уважаемый гость. С Кан-нанем в главный зал Долгой Сокровищницы вошло человек пятьдесят. Ранее это здание служило для защиты не только сокровищ, но и самих правителей. Когда Чжао-гун попытался вновь обрести законную власть, то засел в Долгой Сокровищнице. Но войска трех семейств перебили защитников и сожгли здание. Чжао удалось спастись, сокровищнице — нет; лишь за год до моего приезда в Лу Долгая Сокровищница восстала из пепла. В северной части зала стоял Ай-гун. Это был тощий, ухоженный человек с ногами заядлого охотника —его ноги услужливо изгибались, чтобы плотнее прижиматься к конским бокам. На нем был потрясающий сине-золотой халат, принадлежавший легендарному Даню. Семейства Мэн и Шу были уже на месте, так же как семейство Ай-гуна и его слуги. Среди родственников я увидел надутого Шэ-гуна. По крайней мере, он показательно дулся, видя меня. Кан-нань поклонился Ай-гуну, пожелал ему долгих лет жизни, поздравил с победой над Ци. Затем он представил Ай-гуну Жань Цю, и Ай-гун ответил речью столь высокопарной и архаичной, что я мало что понял. Пока Ай-гун говорил, я осматривал длинное высокое помещение, точную копию того, что когда-то сгорело. За его спиной стояла лишь высокая, грубоватая статуя Дань-гуна, то есть мебель в зале была только для придворных. В сверкающих халатах они представляли собой прелестное зрелище, и зал напоминал весенний сад, но не сборище честолюбцев. После речей начались ритуальные танцы. Было много просяного вина, которым все перепились. Спустя какое-то время Ай-гун тихонько исчез — печальный признак утраченной власти: по всему миру протокол требует, чтобы никто не покидал зала раньше владыки, и он спешил. Но в Лу правил Кан-нань, а не Ай-гун. Когда Ай-гун удалился, народ разбрелся по залу. Было много поклонов, подергивания, топтаний. Китайский протокол казался мне нелепым и мучительно нервирующим. С другой сторо-ны, на Фань Чи произвели такое же впечатление наши вавилонские порядки. Наконец нашел Шэ-гун. Он явно выпил сверх меры. "Если бы мне предстояло прожить десять тысяч лет…" — "Молюсь, чтобы так оно и было!" — быстро проговорил я, кланяясь и подергиваясь, словно передо мной стоял настоящий владыка. — "…Никогда бы не встретил такой неблагодарности". — "Я ничего не мог поделать. Я был схвачен, владыка". — "Он был схвачен!" — Шэ-гун указал на серебряную шишечку у меня на ремне. — "Уважаемый гость! Которого я спас от неминуемой смерти… Мой раб! За которого я заплатил. И он предал своего благодетеля и спасителя!" — "Нет! Я так вам благодарен! Но Кан-нань…" — "Я вижу все признаки. Что ж, я предупредил моего племянника. Он не спускает с вас глаз. Один неверный шаг..." Куда мог привести меня один неверный шаг, мне уже не суждено узнать - между нами встал Фань Чи. — "Дорогой друг, — сказал он мне. — Почтенный владыка! — приветствовал он моего бывшего хозяина". — "Да будет славен этот день!" — пробормотал Шэ-гун и поплелся прочь. Больше я его не видел. Но я был искренен, говоря, что буду вечно ему благодарен за спасение от циньских волков. Фань Чи хотел в подробностях знать все мои злоключения. Я старался удовлетворить его любопытство. Пока я перечислял многочисленные превратно-сти моей судьбы в Срединном Царстве, он только качал головой и бормотал: «Как нехорошо!» Когда я иссяк, Фань Чи произнес: "Вы сделали так, чтобы я вернулся сюда. Теперь моя очередь проследить, чтобы вы уехали в Персию. Обещаю!" — "Кан-нань тоже обещал помочь, благодаря вам". Фань Чи принял торжественный вид — подобное выражение редко появлялось на его веселом лице. — "Это будет не просто. Во всяком случае, не прямо сейчас". — "Я думал, что можно найти корабль, идущий в Чампу…" — Не так уж много кораблей снаряжается в Чампу. И те немногие доплывают редко. Причём без пассажиров". — "Пираты?" — "Вас ограбят и бросят за борт первой же ночью. Нет, вам следует плыть на собственном или правительственном грузовом судне. К несчастью, у правительства нет денег. — Фань Чи растопырил пальцы и поднял руки ладонями вверх, затем перевернул их — китайский жест, означающий пустоту, ничто, бедность. — Во-первых, большую часть казны утащил Ян Ху. Потом, немало стоило отстроить этот зал, где подобные цветам придворные начинают вянуть. Потом было много неприятностей, и вот еще эта война с Ци, которую мы умудрились не проиграть". Китайцы сдержанны в выражениях, да и вообще. Попойки — загадочное исключение. — "Вы одержали победу и добавили к Лу новые земли". — "Но выигранное не стоит затрат. Кан-наню придется ввести новые налоги. Это значит, вам придется подождать, пока у нас найдутся деньги отправить вас в обратный путь. Хорошо, если в следующем году". Я изобразил удовлетворение, в действительности ощущая отчаяние. Прошло уже пять лет, как я покинул Персию. — "Лично я, признаюсь, рад, что вы здесь, — улыбнулся Фань Чи; его лицо напоминало полную луну. — Теперь я отплачу вам за все, что вы сделали для меня в Вавилоне". Я лишь спросил: "А здесь, в Лу, есть заведение вроде «Эгиби и сыновья»? — "Нет. Но у нас есть купцы, судовладельцы, морские капитаны, просто алчные люди..." Так или иначе, в этой беседе неизбежно было упомянуто имя Конфуция. Не помню, в какой связи. Но помню, как радостно заблестели глаза Фань Чи. — "Вы помните мои рассказы об Учителе Куне?" — "О да. Как можно забыть?" Мой энтузиазм был неподдельным: мне предстояло выполнить задание Кан-наня. Фань Чи взял меня за руку и провел через толпу придворных. Хотя их манеры сохранили неиз-менную изысканность, голоса звучали чуть громче обычного. Это очень напоминало пер-сидский двор, за одним исключением: китайские правители удалялись при первом при-знаке опьянения, а Великий Царь всегда остается до конца. Из-за древнего персидского обычая Геродот теперь лжёт, что Великий Царь строит политические планы только в со-стоянии сильного опьянения. Каждое царское слово, произнесенное на таком собрании, тщательно записывается и потом, в ясном свете следующего дня, серьезно обдумывается. Если решение не совсем последовательное, о нем забывают.... Я прошел вместе с Фань Чи через многолюдный зал и заметил, как диктатор Кан выскользнул через боковую дверь. Победу своих войск он воспринял так же бесстрастно, как принимал все, это был бы образцовый правитель... У ног грозной статуи Дань-гуна стоял Жань Цю в окружении дюжины доброжелателей. С первого взгляда я понял, что все они принадлежали к военному сословию, в том числе и сам полководец. Фань Чи представил меня своему командиру. Мы обменялись обычными любезностями. Затем, в высшей степени учтиво, он подвел меня к высокому, худому старику с бледным лицом, большими ушами, выпуклым лбом, редкой бородкой и ртом, более подходящим какому-нибудь травоядному зверьку вроде зайца. Два передних зуба были очень длинными. — "Учитель Кун, разрешите представить моего друга из Персии, зятя двух царей и…" — "И нашего уважаемого гостя", — заключил Конфуций, взглянув на скудный символ моего неопределенного ранга. — "Первейший!" — поприветствую его. Я уже свободно читал по ремням. Мы обменялись любезностями. Хотя Конфуций в сво-ей речи дотошно соблюдал учтивые обороты, он производил впечатление слишком пря-молинейного человека. Кому довелось узнать китайский язык, поймет, как это трудно. Затем меня представили всем его ученикам. Они делили с ним изгнание и теперь снова вернулись домой. Все они выглядели очень довольными, особенно один сгорбленный старичок, оказавшийся сыном Конфуция, выглядел же он не моложе своего отца. Из той беседы я не запомнил ничего, достойного. Речь шла в основном о победе Жань Цю, которую он скромно приписывал учению Конфуция. Через несколько дней Фань Чи отвёл меня к Учителю Куну, в его дом — трудно описуемое здание невдалеке от алтаря Дождю. Поскольку жена Конфуция умерла, за ним присматривала уже овдовевшая дочь. По утрам Конфуций разговаривал со всеми, кто к нему приходил. В результате менее чем за мгновение дворик наполнился молодыми и не такими уж молодыми людьми, и Учителю пришлось отвести их в тутовую рощу у алтаря Дождю. Днем Конфуций принимал друзей и учеников. Это одно и то же, потому что он не мог не быть учителем, а друзья не могли не быть учениками. Ему постоянно задавали вопросы о политике и религии, добре и зле, жизни и смерти, музыке и обрядах. Обычно он отвечал на вопросы цитатами, часто цитируя Дань-гуна. При необходимости он мог подобрать цитату для любого вопроса. Живо помню этот свой первый визит. Я стоял у заднего края дворика. Между ученым мужем и мной сидело на земле с сотню учеников. Как я уже говорил, Конфуций не брал с них платы. Но дозволялись подарки, если они были скромными. Конфуций любил говорить: «Кто хочет моего совета, никогда не получит отказа, как бы ни был беден, — даже если может принести лишь кусочек сухого мяса». Он не тратил времени на тупиц:"Я учу только тех, кто кто хочет знать, что знаю я.
Своих учеников он звал «маленькими», как детей. Имея смутное представление о цитируемых Конфуцием текстах, я не был идеальным, усердно зубрящим учеником. И все же, когда Учитель говорил своим тихим, высоким голосом, я слушал внимательно, хотя половины не понимал. Но когда он брался толковать древние тексты, все было ясно, как воды Хоаспа. Помню вопрос:"Если наш владыка попросит Учителя Куна поступить на службу в правительство, как поступит Учитель Кун?Конфуций мгновение смотрел на юношу, затем процитировал одну из старых максим: "Если тебя ищут - иди; если тебя не замечают - прячься". Фань Чи пришел в восторг от такого изящного ухода от ответа. На него это произвело впечатление. На меня – нет. Все знали, что Конфуций провел всю жизнь в поисках правителя, который в лучшем случае позволил бы ему управлять государством, а в худшем — внимал бы его советам. И в семьдесят амбиции старика управлять страной ничуть не ослабли. "Не поясните ли вы эту цитату, Учитель? — Я заподозрил, что это Кан-нань велел ему задать такой вопрос. — Многие верят, что вас для того и вызвали, чтобы направлять страну". Конфуций улыбнулся: он сохранил большую часть зубов. — "Маленький, я понимаю, ты думаешь, что я скрываю какой-то секрет. Поверь, у меня их нет. Или я не я". — "Превосходно!" — шепнул мне Фань Чи. Какой-то юноша с искренней наивностью сказал: "В моей деревне говорят, что вы очень ученый, но удивляются, почему же вы не сделаете для мира ничего стоящего и не прославите свое имя?" Фань Чи окаменел. Конфуций рассмеялся и сказал:"Твои друзья совершенно правы. Я действительно не проявил себя ни в чем. Но никогда не поздно? Поэтому я начну упражняться. Но в чем? В стрельбе из лука? Или гонках на колеснице? Да, при первой же возможности я должен этим заняться. Начну с ловли мышей на бегу". Все с облегчением рассмеялись. В тот день я еще раз виделся с Конфуцием. На этот раз с ним было всего с десяток ближайших друзей. Казалось, старик не замечает моего присутствия. Я подумал, что, может быть, у него в самом деле нет секретов. Но если есть, то моя задача раскрыть их и доложить диктатору Кану. Конфуций сидел на коврике в комнате для гостей. По бокам сидели его старейший ученик Цзы-лу и любимейший ученик, юный, но болезненный Янь Хуэй. Позади расположился сын Конфуция, а впереди — его внук Цзи-сы. Конфуций обращался с внуком, как с сыном, а с сыном, как просто со знакомым, потому что сын был глуп. Это закон: кем бы ни был отец, сын представляет собой нечто совершенно иное. Ученики открыто обсуждали планы Кан-наня относительно Конфуция. В обсуждении участвовал и Учитель. "Я вернулся, так как уверен, что нужен здесь, а быть нужным — значит служить государству всеми силами. Янь Хуэй покачал головой:"Зачем Учителю растрачивать свое драгоценное время на государственной службе? — Янь Хуэй всегда говорил так тихо, что нам приходилось наклоняться вперед. — Разве не лучше беседовать с молодыми ши, приходящими к вам, с государственными чиновниками, нуждающимися в совете? Зачем обременять себя службой в министерстве полиции, когда вы один можете объяснить порядки наших предков и таким образом направить людей к добру? Ему ответил Цзы-лу:"Ты десять тысяч раз слышал слова Учителя: «Не имеющий государственной должности не может обсуждать государственные дела». Вот, Кан-нань вызвал Конфуция к себе. Значит, он нужен, и то гармоничное состояние дел, о котором мы мечтаем со времен Чжоу, скоро настанет". Затем состоялся длительный спор между сторонниками двух точек зрения. Конфуций слушал каждого говорящего. Но услышанное не удивило его, потому что не заключало в себе ничего неожиданного. Цзы-лу был злобный старикашка: никто бы не подумал, что подобный тип может связать свою жизнь с мудрецом — в отличие от деликатного, задум-чивого Янь Хуэя. Фань Чи говорил, как высоко Кан-нань ценит Конфуция. В самом деле совсем незадолго до того главный министр упомянул о возможности назначить Конфуция главным законником государства. Большинство считало, что это место достойно ученого мужа. Но никто не хотел замечать, что, будучи всего лишь ши, он не мог занимать никакой высокой должности. Наконец заговорил Конфуций. Он не обратился напрямую к теме дискуссии. — "Вы знаете, когда мне было пятнадцать лет, я направил свою душу на учение. В тридцать я твердо стоял на земле. В сорок я больше не страдал от растерянности. В пятьдесят я узнал, что означают веления небес. В шестьдесят я подчинился им. Теперь мне семьдесят. Мне семьдесят, — повторил он. — Я могу следовать велениям своего сердца, потому что в нем нет желания переступать границы правильного. Золотой возраст". Но мало кто понял. Тут в комнату вошел Жань Цю. — "Наш господин желал бы принять Учителя у себя во дворце", — объявил он. Партия Цзы-лу ликовала. Определенно Конфуций получит должность. Янь Хуэй выглядел печальным. Но и все погрустнели, когда Жань Цю добавил:"Я имею в виду нашего господина Ай-гуна". Заметив разочарование учеников, Конфуций улыбнулся. "Мои маленькие, — ласково сказал он, — если бы из Книги Перемен мне пришлось взять одну фразу, объемлющую все мое учение, я бы сказал: «Пусть не будет никакого зла в ваших мыслях». Я редко виделся с диктатором Каном наедине. Победа над Ци истощила государствен-ную казну и нужно было придумывать все новые налоги, которых с неменьшей изобретательностью гражданам Лу обычно удавалось избежать. Мне вспомнилась разорительная цена Греческих войн, заставивших Дария настолько повысить налоги, что Египет взбун-товался... Наконец, после нескольких встреч с Конфуцием, я явился к диктатору Кану прямо в Долгую Сокровищницу. Он сидел во главе обширного стола, покрытого бамбуко-выми полосками с государственными счетами. За вторым столом чиновники перебирали другие счета, делали какие-то исправления, складывали и вычитали. Позади уставилась в потолок статуя Дань-гуна. "— Извините меня, — сказал Кан-нань, не поднимаясь. — Сегодня день государственной инвентаризации, обескураживающий день". В Китае, как и в Индии, каждое государство имеет зерновые запасы. Когда зерна не хватает, резервы продаются с минимальной прибылью. Во время его избытка на рынке зерно скупают. Государство также запасает оружие, сельскохозяйственные орудия, ткани, телеги, быков и лошадей на случай «интересного» времени. Не секрет, что в Лу сейчас не хватает всего, в том числе монет, которые к тому же не слишком тонко обрезали. Когда я на цыпочках недоверчиво приблизился к Кан-наню, ссутулив плечи и кивая головой в наигранном унижении — обычный способ подхода к высокому лицу, — он жестом велел сесть рядом на низкий табурет. "Уважаемый гость, я молюсь, чтобы ваши дни не оказались испорчены в этом недостойном городе". Подобным образом китайцы могут выражаться часами. К счастью, Кан-нань никогда не растягивал эти ни к чему не обязывающие любезности, обычно он был слишком занят. Сродни Дарию-торгашу, а не Дарию — Великому Царю. — "Вы виделись с Конфуцием четыре раза. — Я кивнул, ничуть не удивившись, что за мной следили. — Его неоднократно принимал Ай-гун, что весьма нас устраивает". — "Но вы его не приняли, почтенный повелитель". Я в виде утверждения задал вопрос — расхожее персидское искусство, еще не известное в Китае. — "Война". Кан-нань указал на чиновников за соседним длинным столом. Это означало: он еще не беседовал с Конфуцием. — "У меня сложилось впечатление, что он думает, будто вы вызвали его, чтобы использовать". — "У меня такое же впечатление". Кан-нань говорил с важным видом — верный признак, что шутит. За три года в Лу я так продвинулся, что научился читать по его лицу с легкостью. Под конец мы редко обменивались словами. Не было необходимости. И меня давно приучали к мысли: придется серьезно поработать, чтобы вырваться из прелестной клетки. Я доложил. Я повторил все представляющие интерес высказывания Конфуция и почти все, что говорил Фань Чи касательно Учителя. Когда я закончил, диктатор сказал:"Вы должны вызвать его интерес". — "Не уверен, что это возможно". Я непозволительным образом улыбнулся. В присутствии старшего придворный должен держаться робко и настороженно — не самая трудная задача при любом из переменчивых в своих пристрастиях китайских дворов. Со стороны Чжоуской династии это было гени-ально — умерить разрушительную человеческую природу путем замысловатых ритуалов, церемоний, этикета и музыки. При дворе нужно знать и выполнять триста правил основ-ного ритуала. Коврик, на котором сидишь, не должен иметь складок, постельное белье должно быть ровно в полтора раза длиннее спящего, нельзя упоминать настоящие имена недавно умерших и так далее. В дополнение к тремстам основным правилам истинно бла-городный муж должен также знать, уметь исполнять и постоянно пользоваться тремя ты-сячами малых правил. Провести время с китайским благородным мужем, по-настоящему пунктуально выполняющим предписания, — весьма непростое дело для иностранца. Ваш партнер будет делать таинственные жесты руками, возводить очи к небесам, опускать их к земле, вращать глазами из стороны в сторону, шептать молитвы. Он будет бросаться вам на помощь, когда никакая помощь не требуется, и предоставлять вам самому беспомощно барахтаться, когда его помощь весьма необходима. Так и молчание диктатора, его загадочная мимика, использование и неиспользование лицевых мышц были просто частью кодекса благородного мужа, чуть измененного для иностранца. Однако когда сильные мира сего собираются вместе — где бы то ни происходило на земле, — они стараются обходиться без условностей. В частной жизни Дарий плевал на пол и хохотал, как солдат. "Вы должны вызвать его интерес". Так Кан-нань приказал мне шпионить за Конфуцием. — "И какие темы я затрону, чтобы вызвать его интерес?" Так я принял поручение. — "Вы внук божественного мудреца. Его заинтересует это. — Перечислив долгий и нудный список так называемых интересных тем, барон приступил к сути: — Его очень инте-ресует Ци. Надеюсь, очень скоро мы получим оттуда не совсем обычные вести. Когда они придут, не представляю, какова будет его реакция. Ведь он близок к Цзянь-гуну. Он часто бывал в обществе коменданта Би…" — "Изменника!" — Я был должным образом возмущен. — "Называя вещи своими именами — да. Мне известно, что комендант предлагал Конфуцию стать главным министром в Лу, если тот поможет ему предать родину". Впервые я действительно заинтересовался:"И что, Конфуций согласился?" — "Вот что и нужно выяснить". Определенно комендант уповал на возвращение, как он это называет, всей власти правителю Лу, который не утратил ни крупицы истинной вла-сти, данной ему небесными предками. Утверждение, что монарх обладает всей полнотой власти, является основой тридцати трех сотен ритуальных обычаев. Все, что диктатор делал, он делал от имени Ай-гуна. "Это и стало причиной войны? Восстановление, как они это ложно называют, власти гуна?"
— "Да. Комендант убедил Цзянь-гуна, что настало время напасть. Естественно, Ци хотело бы нас поглотить. Однако более года назад Конфуций пересек Желтую реку и поселился в Вэй. А хотел бы узнать - зачем. Или это была уловка, чтобы мы подумали, будто он не имеет отношения к нашим врагам в Ци и недавней войне?" Я никогда не слышал от диктатора таких прямых речей. И ответил с той же прямотой:"Вы думаете, Конфуций — тайный агент коменданта?" — "Или Цзянь-гуна". Теперь, даже если бы и был, это уже не имеет значения, — диктатор посмотрел мне в глаза, чего китайский благородный муж никогда не позволяет себе, — потому что его ученики и последователи занимают все важные должности во всех министерствах нашего правительства. Мой лучший полководец — истый конфуцианец. Ваш лучший друг и мой второй управляющий Фань Чи отдаст жизнь за своего учителя. Вы поняли?" — "Да, почтенный повелитель". Кан-нань опасался, что конфуцианцы в его собственном правительстве в сочетании с силами Цзянь-гуна могут привести его к падению, особенно теперь, когда на вторую войну не было средств. Диктатор вернул Конфуция в Лу не только чтобы присматривать за ним, он хотел нейтрализовать его в случае новой войны. В каком-то смысле я был для диктатора идеальным агентом. Варвар, я не зависел ни от кого, кроме него самого, ведь только он один мог отправить меня домой. Хотя он доверял мне не больше, чем я ему, в этом деле выбора не оставалось. Я воспринял поручение, как милость судьбы. Заинтересовать Конфуция своей особой — не самая простая задача, мир за пределами четырех морей не волновал китайцев. К счастью, Конфуций оказался отличным от других. Он был зачарован четырьмя варварскими мирами — то есть теми, что находятся на севере, юге, востоке и западе от Срединного Царства. В минуты неудач он обычно говорил: «Сяду-ка я на плот и уплыву в море». Так китайцы выражаются, когда хотят сказать о смене родины на нецивилизованный мир. — "Как завладеть его вниманием?" — спросил я Кан-наня. — "Сходите с ним на рыбалку, — сказал диктатор, возвращаясь к горестной задаче финансового краха, переходящего в процветание". Конфуций питал страсть к рыбалке. Не помню точно, как это случилось, но однажды в начале лета, мы уже были там, у реки, вдвоем, каждый с бамбуковым удилищем, шелко-вой лесой, бронзовым крючком и плетеной корзинкой. Конфуций не ловил рыбу сетью. В старом клетчатом халате Конфуций сел, скрестив ноги, на сырой, заросший травой берег. Я сел рядом на камень. Речка принадлежала нам двоим. Впервые я видел Учителя без учеников. Он показался мне очень мирским. В общем-то, суровым он бывал, только когда кто-то из власть имущих вел себя неподобающе. Когда клевало, он очень нежно двигал леску так и сяк, и получалось, будто она движется не рукой человека, а самим течением реки. Потом, точно в нужный момент, подсекал. Как-то Конфуций сказал:
"Эх, если бы можно было проводить вот так день за днем! Конечно, я имел в виду реку, которая никогда не останавливается и всегда есть". — Пока не пересохнет или уйдёт в песок. Простите. - Я виновато улыбнулся. - Учитель Ли говорит: все есть часть вечно неизменного". Нет лучшего способа дать человеку раскрыться, чем упомянув о его сопернике. Но Конфуция не увлек разговор об Учителе Ли. Вместо этого он спросил меня о Мудром Госпо-де. Я ответил ему с привычной обстоятельностью. Он терпеливо выслушал. У меня сложилось впечатление, что его больше заинтересовала повседневная жизнь праведного зороастрийца, чем борьба между Истиной и Ложью. Он также проявил любопытство насчет различных систем правления, какие я встречал в своих путешествиях. Конфуций произвел на меня огромное впечатление, хоть я и не могу должным образом оценить его учение, снискавшее ему славу в Срединном Царстве. Поскольку я ничего не знаю о ритуалах, Книге Песен, Книге Истории, которым он посвятил свою память, то не могу восхищаться той легкостью, с какой он цитировал эти древние труды. По сути дела, я не мог отличить, когда он цитирует, а когда толкует древние тексты; говорил он просто, в отличие от многих греков, которые перестановкой слов делают очень сложными совсем простые вещи, а потом еще более сложной игрой слов с триумфом проясняют то, что сами же запутали. Я удивлялся, как часто мнение этого следующего традициям ученого расходится с общепринятым мнением. Например, когда я спросил, что именно предсказало последнее гадание на черепашьем панцире, он сказал:"Панцирь попросил снова воссоединить его с черепахой". — Это поговорка или отговорка, Учитель?" — "Нет, уважаемый гость, шутка". — И он в улыбке показал мне два длинных, как у зайца, передних зуба. Конфуций страдал желудком — чем сам почему-то восхищался. В Китае постоянное урчание в этой области тела говорит о неустанной работе могучего ума. Конфуций размышлял о бедности государства:"Только вчера Ай-гун спросил меня, что ему делать. Я поинтересовался, собрало ли государство всю годовую десятину, и он ответил: «Да, но война обошлась так дорого, что уже ничего не осталось». — "Налоги придется увеличить", — сказал я, вспомнив мрачную фигуру диктатора за расчетами в Долгой Сокровищнице. — Но это будет крайне неразумно и нечестно. В добрые времена правитель охотно делит избыток со многими, а в тяжелые он должен так же охотно смириться с необходимостью тратить меньше, чем хотелось бы". Я доложил это соображение диктатору, думая, что оно может послужить свидетельством стремления Конфуция ослабить государство в случае нападения со стороны Ци. Кан-нань решил, что такое возможно, но маловероятно. — "Он всегда имел такое мнение. Он считает, что народ обязан отдавать государству определенную часть своего дохода, не более, и злится, когда правительство изменяет то, что он считает священным договором". Конфуций рассказал мне о мудреце, которого знал в юности. Очевидно, этот государст-венный муж — он был главным министром одного из самых захудалых государств — собрал и свел воедино все законы Срединного Царства, высек их в бронзе, наподобие того, что сделал Дарий, даруя нам свой кодекс. Тот мудрец по имени Цзы-Чань, к ужасу кон-серваторов, также провел ряд экономических реформ, столь эффективных, что сегодня это самый знаменитый человек у китайцев, им все восхищаются. Разумеется, Конфуций щедро расточал похвалы своему учителю:"Цзы-Чань обладал четырьмя добродетелями истинно благородного мужа". Клюнула рыба. Конфуций плавно повел удилище по течению, затем, порезче, против. — "На крючке!" — сообщил он весело. — "Что за четыре добродетели?" — я не дал ему отвлечься. К востоку от Инда все пронумеровано. Осторожно подтягивая леску, Конфуций перечислил эти добродетели:"Истинный благородный муж вежлив в личной жизни. Он корректен в отношениях с монархом. Он отдает простому народу не только причитающееся, но и больше. И наконец, он всегда честен с теми, кто служит ему и государству". — "Цзы-Чань подобен божественному мудрецу", — сказал я. На деле мудрец смахивал на одного из тех мастеров банальностей, которых так любят пространно цитировать. Конфуций дал рыбе устать, водя ее у берега. — "Сомневаюсь, увидим ли мы в наши дни божественного мудреца. Но мы всегда можем надеяться на встречу с истинно благородным мужем". — "Считают, что вы и есть тот благородный муж, Учитель". Я говорил с ним, как с монархом, хотя Конфуций, в отличие от многих выдающихся людей, не был столь самоуверенным. — "Кем меня считают и кто я есть — это вещи разные. Как рыба, которая в воде, и та, что на тарелке. Я учитель, раз мне не доверяют заниматься государственными делами. Я вроде горькой тыквы, висящей на стене для красоты". Однако в его словах не было горечи. Когда я отпустил комплимент его мастерству удильщика, Конфуций, рассмеявшись, сказал:"Я не занимаю высокой должности — вот почему я так много всего умею". — "Говорят, правитель Ци предлагал вам такую должность".— "Старый правитель. И много лет назад. Но я не пользуюсь влиянием в Ци". Так я приступил к выполнению поручения диктатора. И между делом удил рыбу. Как правило, мудрецы сего мира используют тщательно продуманные вопросы в качестве наживки, чтобы получить ответ, лишний раз подтверждающий их непреложное мнение. Это совсем нетрудно, в чем ты убедишься, Демокрит, когда я заставлю Сократа отвечать на мои вопросы. Из темноты, в которой я пребываю, я слышу твою улыбку. Мудрость начинается не в Аттике — хотя, возможно, здесь и кончается. Конфуций был другим. — "Когда война началась, меня не было в Ци. — Конфуций взглянул на мою натянувшую-ся леску и посоветовал: — По течению, тихонечко". - Я двинул удилищем, но слишком резко, и рыба сорвалась. — "Плохо, — сказал старик. — Требуется легчайшее прикосновение, я-то здесь рыбачу всю жизнь и знаю течение. Удивительно, кто-то мог подумать, будто я одобрю войну". Конфуций прекрасно понял, какую рыбу я ловлю. В таких делах его никто не мог одурачить, но я гнул свою линию:"Многие думают, будто вы хотели, чтобы комендант замка Би восстановил власть гуна". — "Совершенно верно, комендант предлагал мне должность. Да я отказался. Он авантюрист и несерьезный человек. — Старик быстро взглянул на меня. Глаза его были светлее, чем у большинства китайцев. — И так же верно, что не будет должного равновесия между землей и небом, пока мы не восстановим прежние церемонии, музыку, обычаи и династию. Мы живем в злые времена, потому что сами не добры. Так и скажите Кан-наню". Его не беспокоило, что мне поручили шпионить за ним. Конфуций пользовался мной для связи с министром. — "А что такое доброта, Учитель?" — "Всякий подчиняющийся ритуалам праведен, значит добр. — Вокруг собралось облачко мошек. — Не шевелитесь! — сказал Конфуций. — Они пролетят". Мы сидели тихо, но они не пролетали. Я поневоле вдыхал мошек. Учитель оказался целиком в их власти. — "Благородный муж или правитель, — Конфуций снова показал в улыбке передние зубы, — вы знаете, они могут совпасть в одном лице, — не должен делать ничего, противоречащего ритуалу. Он ко всем должен обращаться с одинаковой учтивостью. Он не должен делать другим ничего такого, чему не хотел бы подвергнуться сам". — Но ведь когда правитель приговаривает к смерти за совершенное преступление, он делает то, чему не хотел бы подвергнуться сам". — "Если приговоренный к смерти нарушил ритуал, в глазах неба он совершил зло". — "Но допустим, он сражался за свою страну?" К этому времени и я, и Конфуций уже отбивались от мошек. Он бил их веером, я — своей соломенной шляпой. Наконец мошки, разбившись на группы, начали отступать, как военные подразделения. — "Война включает свой набор ритуалов. Но в мирное время хороший правитель должен быть начеку, чтобы избегать четырех отвратительных вещей". Опять числа! Поскольку ожидалось, что я спрошу об этих отвратительных вещах, я так и сделал. Тем временем, последняя из определенно отвратительных мошек улетела. — "Первое: предавать человека смерти, не научив его, как поступать правильно. Это дикость. Второе: требовать, чтобы задание было выполнено в срок, не предупредив работника об этом сроке. Это угнетение. Третье: давать невнятные приказы и требовать точного исполнения. Это мучение. И наконец, давать причитающееся с недовольным видом. Это мелочность, или скрытая жадноть. Всё перечисленное мерзко". Вряд ли кто-нибудь стал бы отрицать, что указанные вещи отвратительны, и я воздержался от комментариев. — "А что именно вы называете ритуалом, Учитель?" Слово «ритуал» в Китае употребляется постоянно и значит гораздо больше, чем просто религиозный обряд.
— "Древние чжоуские обряды очищают нас, а жертвоприношения предкам связывают небо и землю в совершенную гармонию, если правитель праведен и обряды выполняются точно". — "В Лояне я наблюдал за церемонией почтения предков. Боюсь, она показалась мне очень запутанной". — "Всякий, кто вник во все жертвоприношения предкам, может обращаться со всем под небесами так же легко, как я… поймал… — Мощным рывком Конфуций поднял удилище, и жирный лещ пролетел у нас над головами. Приятно видеть высокое мастерство. — …эту рыбу!" — "Все посвященные предкам церемонии чем-то похожи на ловлю рыбы. Потянешь слишком сильно — порвешь леску, или сломаешь удилище. Потянешь слабо — рыба уплывет вместе с удочкой". — "Значит, быть праведным — это действовать в соответствии с волей небес?" — "Разумеется". Старик положил в корзину свою последнюю добычу.
— "А что такое небеса?" — спросил я. Конфуций дольше, чем обычно, наживлял крючок и не ответил, пока не забросил удочку. Дневная луна исчезла. Солнце на белом небе поднялось выше. — "Небеса — хозяин жизни и смерти, счастья и несчастья".Он понимал, что ещё не ответил на мой вопрос. Я молчал. — "Небеса — это место, где обитает наш первопредок. Принося жертву небесам, мы приносим жертву ему". Я поймал извивающегося угря и подумал, что угорь — прекрасный образ Конфуция, рассуждающего о небесах. Учитель так и не сказал ничего определенного — он верил в небеса не больше, чем в самого верховного предка. Конфуций был атеистом. Но он верил в силу ритуалов и церемоний, заложенных давно вымершей династией Чжоу, потому что был привержен к порядку, равновесию, гармонии во всех людских делах. Поскольку простой народ верил во всяческих звездных богов, а представители правящих классов — в свое происхождение от череды небесных предков, внимательно наблюдающих за ними с небес, Конфуций старался использовать эти древние верования для создания гармоничного общества. Он поддерживал династию Чжоу, потому что — не прибегая к чарам высказываний Дань-гуна — последний Сын Неба принадлежал к этой династии, и чтобы создать единое Срединное Царство, необходимо найти нового Сына Неба, желательно из той же фамилии. Но поскольку Конфуций справедливо опасался появления неправедного правителя, то постоянно подчеркивал так называемые добродетели древней династии. Хотя я почти уверен, что изрядную часть своих цитат он выдумал, Фань Чи клялся, что Конфуций всего лишь толкует существующие тексты, я же отвечал:
"Да, толкует, но всегда в угоду текущему моменту". Фань Чи не нашел в этом ничего предосудительного. Но когда я пересказал ему шутку Конфуция о черепашьем панцире, он нахмурился. — "Это неприлично". — "Почему?" — "Искусство гадания происходит от наших предков. Они также дали нам Книгу Перемен, которую Учитель чтит". — "И все же он улыбался". Фань Чи горестно вздохнул:"Учитель недостаточно интересуется гаданиями. Говорят, он как-то сказал, что человек сам творит собственное будущее, подчиняясь небесным законам". — "В существование которых он не верит". Фань Чи был оскорблен:"Конечно, вы варвар, потому мало что поняли. Вы служите какому-то странному богу, создавшему зло, чтобы оправдать себя за мучения тех, кого сам же и создал". Я не удостоил ответом явное богохульство. Насколько мне известно, Конфуций был единственным китайцем, не интересующимся демонами, призраками и миром духов. Можно было подумать, что он в них не верит. Я несколько раз спрашивал его, но он толком так и не ответил. Вот так:"А как насчет мертвых? Куда они деваются? Их судят? Воскресают они? Или вновь рождаются? Существуют ли какие-нибудь заслуги, за которые на небесах нас ждет награда? А если нет, то зачем…" — "Вы бы лучше не мешали мне снять угря с вашего крючка", — сказал Учитель. Ловким движением старик отцепил его, бросил в корзину и вытер руки о траву. — "Хорошо ли вы знаете жизнь?" — спросил он меня. — "Не уверен, что понял вопрос. Я знаю свою собственную жизнь. Я путешествовал по чужим странам, встречался с разными людьми…" — "Но не со всеми людьми, не со всеми народами?" — "Конечно, нет". — "Тогда, уважаемый гость, раз вы еще не до конца понимаете жизнь, как вы можете понять смерть?"
— "А вы знаете жизнь, Учитель?" — "Конечно, нет. Я мало что знаю. Я люблю учиться. Я пытаюсь понять этот мир. Я всех выслушиваю. Откидываю в сторону то, что кажется сомнительным, и осторожно обращаюсь с остальным". — "Вы не верите в божественное откровение?" — "Например?" Я рассказал ему, как слышал голос Мудрого Господа. Я также описал видение Пифагора, просветление Будды, видения другого мира нашими магами — пусть вызванные хаомой, но тем не менее истинные. Старик слушал с улыбкой — или так казалось из-за видневшихся кончиков зубов. Из-за этого Конфуций всегда словно вежливо посмеивался. Когда я закончил, он вытащил удочку и аккуратно собрал свое снаряжение. Я сделал то же, правда не так аккуратно; поднявшись с моей помощью на ноги, Учитель сказал как бы между прочим:"Я слышал немало подобных историй, и обычно они производили на меня огромное впечатление. Я однажды провел день без пищи и ночь без сна. Полностью сосредоточился для медитации. И что случилось дальше?" — "Не знаю, Учитель". — "Ничего. Мой ум был совершенно чист. Я ничегошеньки не увидел. И ничегошеньки не понял. И поэтому решил: следует изучать тольо реальные вещи в реальном мире".
Мы медленно шли через рощицу за алтарем. Конфуция узнавали и приветствовали встречные, он отвечал с достоинством, учтиво, отстраненно. Внезапно перед алтарем появился некий неопрятный рыцарь. — "Учитель!" — восторженно приветствовал он Конфуция. — "Цзы-Гун". Приветствие Учителя было вежливо, но не более. — "У меня великая новость!" — "Рассказывай". — "Помните, я спрашивал вас, существует ли какое-нибудь правило, которое мне было бы можно и должно исполнять с утра до вечера каждый день?" Конфуций кивнул: "Да, помню. И я сказал тебе: не делай другим того, чему не хотел бы подвергнуться сам". — "Так вот, с тех пор прошло больше месяца, и благодаря вам, Учитель, у меня нет жела-ния, — поверьте! — делать то, чего я не жду от других!" — "Мой милый, — сказал Конфуций, похлопывая Цзы-Гуна по плечу, — ты еще не совсем дошел до этой стадии".
5.
Я доложил обо всем диктатору. Не знаю, какое впечатление произвел мой отчет об этой первой беседе с Конфуцием. Кан-нань выслушал, затем попросил вспомнить все, что было сказано о бывшем коменданте Би. Казалось, его больше интересовал комендант, чем правитель Ци. Когда я рискнул сказать, что, по-моему, вряд ли такой человек, как Конфуций, решит когда-нибудь устроить государственный переворот, Кан-нань покачал головой. "Вы не так хорошо знаете этого человека, как мы. Он не одобряет существующего порядка. Вы слышали, что он сказал о моем досточтимом отце, потомственном главном ми-нистре? «Если этого человека можно терпеть, то кого же тогда нельзя?» Это было сказано перед первым изгнанием. — "Почему ваш отец не казнил его?" Кан-нань покрутил рукой в воздухе:"Ведь это же Конфуций. Он знает небесный промысел. И мы должны почитать его. Но - не спуская при этом с него глаз". — "В семьдесят лет, почтенный повелитель? Чем может быть опасен старик?" — Анналы Срединного Царства полны зловредных стариков, пытавшихся развалить государство. Иногда им это удавалось. Отчасти".
Затем диктатор велел мне научить государственных металлургов выплавлять железо. Мне надлежало также как можно чаще встречаться с Конфуцием и регулярно докладывать о встречах. Диктатор обеспечил мне ежедневный доступ к своей персоне, и это означало, что я могу появляться при его дворе, когда захочу. На приемы семейств Мэн и Шу меня по некоторым причинам не пускали, но двери дворца были для меня всегда открыты. Мне положили скромное жалованье, предоставили милый, хотя и холодный домик близ литейных мастерских, двух слуг и двух наложниц. Китайские женщины без преувеличения самые красивые на земле и самые ловкие по части доставления удовольствия. Я чрезвычайно привязался к обеим. Когда Фань Чи поведал Конфуцию о моем сладострастии, Учитель произнес:"Всю жизнь я искал человека, чье стремление к моральному совершенству было бы равно половому влечению, и я было подумал, что, возможно, этот варвар и есть такой человек. Увы. Я продолжаю свои поиски". Вообще говоря, в то время, когда я его узнал, Конфуций не много смеялся. Вскоре после его возвращения дела обернулись скверно. Я был при дворе, когда Ай-гун объявил:"Мой дорогой, любимый родственник правитель Ци убит". В нарушение протокола по залу пронесся вздох. Первый ши ни вздохом, ни жестом не выдал своих чувств, но весь побледнел. Очевидно, семейство наней в Ци решило захватить власть по примеру семейства Цзи, отобравшего власть в Лу у местного правителя. Друг и покровитель Конфуция был убит перед храмом своих предков. Когда Ай-гун закончил речь, Конфуций, как первый ши, попросив разрешения обратиться к трону, сказал:"Я прошу прощения, что предварительно не омыл голову и руки, как проситель. Но я не знал, что окажусь в таком положении в этот страшный день". Хотя голос старика срывался от волнения, Конфуций объявил, что убийство законного правителя — это публичное оскорбление небес и должно быть наказуемо. Ответ Ай-гуна был величествен:"Я разделяю ужас первого ши от убийства моего родственника и сделаю все возможное, чтобы отомстить. — Ай-гун выглядел разъяренным, насколько это может себе позволить человек без власти. — Я предлагаю вынести этот вопрос на совет Трех".
Конфуций отправился прямо к диктатору, который грубовато сказал ему, что в Лу никому нет дела до убийства в Ци. Конфуций не мог сдержать ярости. В тот вечер в мой домик у литейных мастерских пришел Фань Чи. "После войны мы постоянно этого ждали", - сказал он. — "Убийства правителя?" Он кивнул:"Цянь-гун хотел восстановить власть Ай-гуна. Но, проиграв войну, он лишился под-держки наней. И с некоторой помощью извне они его убили". Я вдруг вспомнил слова диктатора о каких-то грядущих событиях. Фань Чи приложил к губам палец. Я жестом велел девушкам удалиться. Когда мы остались одни, Фань Чи поведал мне, что диктатор Кан сговорился с нанями в Ци убить правителя. Это объясняло, почему ему так не терпелось выяснить не только и не столько намерения и возможности Конфуция, а до какой степени на Жань Цю и Фань Чи повлияет несомненный гнев Учителя после убийства монарха и к тому же его близкого друга. Не без оснований Кан-нань постоянно опасался предательства. На протяжении своей жизни сам он из вассала сделался диктатором Лу, комендант собственного замка поднял мятеж, а правитель Ци вторгся в страну. Если в диктаторе накопилась подозрительность, кто упрекнет его? — "Я попытался успокоить Кан-наня, но не думаю, что он воспринимает меня всерьез, — сказал я, - вы думаете, я смог бы войти в круг своих?" Дни мои протекали не без приятности в этой прелестной, хотя и небезопасной стране, но всё чаще меня удручало одиночество. До сих пор помню, каким чужим я почувствовал себя там одним осенним утром. Первая девушка хотела, чтобы я пораньше сходил на рынок и выбрал парочку дорогих фазанов. Помню, что в воздухе еще носилась ночная мгла. Помню, что сам рынок был — да и остался до сих пор — охвачен непрекращающимся весельем. Всю ночь в город катят фургоны и повозки с товарами. Затем овощи тщательно сортируются — не по цене, а по цвету, размеру и красоте. В круглых трубах держат жи-вую рыбу — и морскую, и пресноводную, а также осьминогов, креветок и крабов. Там можно купить и дорогие деликатесы: медвежьи лапы, студенистые птичьи гнезда, акульи плавники, павлиньи печенки, яйца, пролежавшие в земле со времен Желтого Императора. Как только над рынком, разгоняя туман, встает солнце, купля-продажа сразу достигает пика интенсивности. Зрелище восхитительное, и я обычно с удовольствием окунался в него. Но в то утро, стоя перед рядом плетеных клеток с фазанами, я был вдруг оглушен одиночеством. Стоял там, окруженный людьми чуждой расы, чья культура была столь далека от всего, что я когда-либо знал! Будь где-нибудь в самом деле дом праотцов или царство Аида, я уверен: человек чувствовал бы себя там примерно как я, когда глядел сквозь слезы на фазанов. Мне вспомнилась строка из Гомера, где тень Ахилла скорбит о прежней жизни в мире под солнцем, которого больше никогда не увидит. В тот миг я бы предпочел быть пастухом на холмах вблизи Суз, а не Сыном Неба. Фань Чи утешал меня:"Мы поедем вместе. Диктатору нравится эта мысль. И он должен помочь. И потом, я нашел маршрут, который, наверное, и есть древний шелковый путь в Индию. Мы могли бы выехать хоть завтра, да вот только…" — "Нет денег?" Фань Чи кивнул:"Все хуже, чем вы думаете. Казна Цзи почти пуста. Сокровищница правителя всегда пуста". — "А семейства Мэн и Шу?" — "Они тоже страдают. В прошлом году был неурожай. Война стоила разорительно много, а не выиграли мы почти ничего, кроме Лана, беднейшего города в Ци". — "Вы говорили, что здесь нет банкиров, но наверняка есть богатые купцы, которые охотно одолжат казне денег". — "Нет. Наши богачи прикидываются бедными. В итоге никто не дает взаймы. Да, жизнь здесь переменчива". - «Не более переменчива, чем где-либо еще», — подумал я. В действительности же долгие периоды относительного мира и стабильности в Вавилоне и даже в Магадхе сделали возможным существование сложных банковских расчетов. Но Срединное Царство слишком разобщено, и вряд ли там возникнет хоть какая-нибудь система займов и кредитов. — "Завтра, — сказал Фань Чи, — Кан-нань собирается ввести новые налоги. — На столе перед ним стояло Блюдо Четырех Времен Года, на приготовление которого мои девушки потратили четыре дня, но мой друг был несчастен. — Их должен будет платить каждый. Без исключения. Это единственный способ собрать с богатых деньги". — "И разорить остальных". Я встревожился. Всего несколькими месяцами раньше, к ужасу горожан, был собран во-енный налог, и уже тогда Конфуций предупреждал, что налог чрезмерен. "Более того, — говорил он, — взимая так много на государственные нужды, вы снижаете возможность каждого создавать новые богатства. Даже бандит никогда не обирает караван больше, чем на две трети. В конце концов, в интересах бандита, чтобы всегда было кого грабить". Я спросил Фань Чи, посоветовались ли с Конфуцием.
— "Нет. Кан-нань не желает выслушивать поучений. Жань Цю собирается вывесить ставки налогов на стене Долгой Сокровищницы, а потом с солдатами пойдет от дома к дому, собирая, что сможет". — "Надеюсь, диктатор понимает, что делает". — "Он понимает, что нужно делать". Фань Чи совсем не радовался этому. Кроме общественных волнений, вызванных новыми налогами, все правительство беспокоила и реакция Конфуция. Я удивлялся, с каким тре-петом все относились к мнению не имеющего никакой власти старика. Хотя ни один пра-витель не давал ему желанной должности и не прислушивался к его политическим и религиозным советам, все государственные деятели хотели его одобрения. Несомненно, небеса дали ему свое поручительство. В день, когда закон о новых налогах входил в силу, я был у Конфуция. Перед ним полукругом расположилась дюжина учеников, а сам он сидел, прислонившись к деревянному столбу, подпирающему потолок. Никто не вспоминал о последнем повышении налогов. Мнение Конфуция всем было хорошо известно. Вместо этого мы говорили — под настроение — о похоронах и трауре, об умерших и долге перед ними. Слева от Учителя сидел Цзы-лу, справа — Янь Хуэй. В другой части дома умирал сын Конфуция. Смерть витала в воздухе. "Определенно, — сказал Учитель, — никто не может быть слишком пунктуален, когда наступает траур. Мы обязаны отдать долг памяти об умершем. Я даже склоняюсь к древнему правилу, что человек, утром на похоронах оплакавший умершего, не должен подавать голоса во время ночных песнопений". Хотя все согласились, что при выполнении похоронного обряда пунктуальность не может быть чрезмерной — например, нельзя совершать жертвоприношение, поев чеснока или выпив вина, — собравшиеся не пришли к единому мнению, как долго следует скорбеть о родителе, а как долго о ребенке, друге, жене. Один молодой ученик сказал:"Я убежден, что годовой траур по отцу вполне достаточен, но Учитель настаивает на трех годах". — Я ни на чем не настаиваю. Я придерживаюсь обычая". Хотя Конфуций был, как всегда, мягок, я заметил, что время от времени он бросает беспокойные взгляды на Янь Хуэя". — "Но разве обычай не требует отложить все дела во время траура по отцу?" — "Обычай таков". — "Однако, Учитель, если благородный муж в течение трех лет не будет выполнять рели-гиозных обрядов, обряды эти придут в упадок. Если он не будет заниматься музыкой, то утратит свое искусство. Если не будет возделывать поля — не получит урожая. Если не будет добывать огонь трением — он не сможет разжечь огонь, когда старый погаснет. Определенно года без этих необходимых дел более чем достаточно". Конфуций перевел взгляд с Янь Хуэя на молодого ученика.
— Будешь ли ты спокойно есть лучший рис и носить парчовые одежды всего через год траура?" — спросил он. — "Да, Учитель, буду". — "В таком случае так и поступай. Непременно. Но помни, если истинно благородный муж во время траура слушает музыку, музыка ранит его уши. Изысканная пища не имеет вкуса. Мягкая постель становится каменистым полем. Вот почему ему так легко воздержаться от подобной роскоши. Но если ты с легкостью можешь позволить себе все это — не раздумывай…" — "Я знал, что вы поймете, — с большим облегчением нашел себе оправдание ученик". Когда юноша ушел, Конфуций покачал головой:"Как бесчеловечно! Всего год назад у этого молодого человека умер отец, и он уже хо-чет прекратить траур! А ведь, будучи ребенком, он три года провел на руках у родителей. Можно предположить, самое меньшее, что он может сделать, — скорбеть о своем отце такое же время". Хотя Конфуций поощрял меня к вопросам, я редко спрашивал что-либо в присутствии других. Я также обнаружил, что с удочкой в руке старик становится общительнее. Поэто-му я удивился, задав Учителю вопрос перед учениками. Сын Учителя умирал. Янь Хуэй тяжело болел, сам Конфуций был так возмущен новыми налогами, что в рядах учеников явно намечался раскол. Чтобы отвлечься, я спросил:"В разных частях Срединного Царства, когда умирает владыка, вместе с господином предают смерти многих мужчин и женщин. Прилично ли это в глазах небес, Учитель?" Взгляды разом обратились ко мне. Поскольку на земле нет общества, где бы не увековечивали обычаев, возмущающих современников, вопрос мой звучал неприлично. Конфуций покачал головой, словно в осуждение того, что приходится если не оправдывать, то, по крайней мере, объяснять. — "Со времен Желтого Императора принят обычай, что когда великие люди умирают, то берут с собой своих верных рабов. На западе этот обычай по-прежнему процветает, как вы видели в Цинь. Мы на востоке не так верны традициям. Но это благодаря правителю Чжоу". Стоило Конфуцию упомянуть правителя Чжоу, у всех почти не оставалось сомнений, что сам ученый муж готов отменить обычай от имени легендарного основателя Лу, чьи взгляды никогда не расходились с мнением Конфуция. — "Поскольку наши правители желают, чтобы в гробнице им служили так же, как во дворце, возник обычай предавать смерти всех, кто может там пригодиться. Это естественно, но правитель Чжоу заметил, что человеческое тело быстро разлагается и вскоре превращается в землю. В одно мгновение прекраснейшая наложница из когда-либо живших теряет свой облик и становится обычной глиной. И тогда правитель Чжоу сказал: «Когда эти убитые мужчины и женщины превращаются в глину, они теряют свою первоначальную форму и функции. Поэтому давайте заменим тленное тело изображением из настоящей глины, обожженной, чтобы остаться неизменной навеки. В любом случае великого владыку будет окружать глина, но если образы рядом с ним сделаны из глины, сохраняющей свою форму, дух его сможет вечно смотреть на своих рабов». Ученикам понравился такой ответ. Говорил ли когда-нибудь эти слова правитель Чжоу, значения не имело. Так сказал Конфуций, и этого достаточно. Определенно всякий разумный китаец считает, что массовые жертвы бессмысленны и, согласно Конфуцию, осуждаются Чжоуской династией. — "Конечно, — заметил Цзы-лу, — люди в Цинь мало ценят человеческую жизнь". — "Верно, — ответил я. — Знаете, когда я спросил циньского диктатора, почему он считает своей обязанностью казнить такое множество людей за незначительные проступки, он ответил: «Если моешь голову как следует, обязательно потеряешь несколько волосков. Если голову не моешь вовсе, лишишься всех волос». К своему удивлению, я почувствовал, что большинство присутствующих согласно с Хуа-нем. Но во всем Срединном Царстве люди склонны одобрять смертную казнь преступников, которых мы бы наказали простым увечьем или побоями. Тема похорон, траура и долга перед умершими занимает китайцев еще больше, чем нас. Я так и не понимал почему, пока Цзы-лу не спросил Учителя:
"А знают ли умершие, что мы молимся им?" Я знал, что Конфуций питает глубокую неприязнь к вопросам, не имеющим ответа. — "Разве ты не согласишься, — спросил он, — что вполне достаточно того, что мы знаем смысл своих действий, когда воздаем им почести?" — "Нет". — Как самый старый и ревностный ученик, Цзы-лу никогда ни в малейшей степени не противоречил ученому мужу. — "Если духов и призраков не существует, то не вижу причины утруждать себя, ублажая их". — "А если существуют?" — улыбнулся Конфуций. — "Конечно, мы должны оказывать им почести…" — "А раз мы не можем знать наверняка, не лучше ли вести себя так, будто они есть? Принимать за данность только то, о чём мы наверняка осведомлены - значит глубоко заблуждаться и ограничивать свой взгляд на мир!" — "Но стоимость похорон может разорить семью", — настаивал Цзы-лу. — "Должен быть какой-то другой, более разумный способ служить и духам, и живым". — "Мой старый друг, пока ты не узнал, как должным образом служить живым, как ты можешь надеяться послужить им после смерти?" Конфуций взглянул, должно быть непроизвольно, на Янь Хуэя, который с улыбкой смотрел на него. И вдруг под дряблой кожей Ян-Хуэя явственно обозначился череп. — "Кроме того, — продолжал Конфуций, — мир, что-нибудь значащий в этом мире, — это мир живых. Но поскольку мы любим и чтим пришедших до нас, то выполняем обряды, напоминающие о нашем единстве с предками. И все же истинное значение этих обрядов нелегко понять даже мудрецу. Для простого же народа это сплошное таинство. Люди рассматривают эти церемонии, как оказание почестей и умилостивление страшных призраков. Но это не так. Небеса далеко. Человек близко. Ради живых мы воздаем почести умершим. Ведь смерть человека – всегда проповедь". Меня умиляло, что Конфуций уклоняется от разговоров о небесах. Я хотел продолжить расспросы, но нас прервало появление Жань Цю и Фань Чи. Конфуций долго смотрел на них, затем спросил:"Почему так поздно?" — "Государственные дела, Учитель", — ответил Жань Цю. — "Мне не дано должности, но если бы сегодня вечером были какие-то государственные мероприятия, я бы знал". — Конфуций покачал головой. Повисла пауза. Затем Конфуций спросил:"Вы одобряете новые налоги?" — "Сегодня по приказу Кан-наня я вывесил ставки налогов на стене Долгой Сокровищницы", — ответил Жань Цю. — "Это всем известно. Я не спрашиваю, вывесил ты или нет новые ставки налогов; я спрашиваю, одобряешь ли ты их". — "Как управляющий семейства Цзи я обязан подчиняться главному министру", — с отчаянием проговорил Жань Цю.
Конфуций был готов взорваться. — "Во всем?" — спросил он. — "У меня есть обязанности, Учитель. И это всегда было в ваших правилах — нужно служить законному владыке". — "Даже когда он требует совершить кощунство?" Жань Цю казался ошеломленным. — "Кощунство, Учитель?" — "Да, кощунство. Прошлой весной Кан-нань ездил к горе Тай. И предложил духу горы нефритовый камень. Поскольку только монарх может делать это, он совершил кощунство. Ты прислуживал ему на церемонии у горы Тай?" — "Да, Учитель". — "Значит, ты совершил кощунство. — Конфуций захлопнул свой веер. — Ты начал собирать новые налоги?" - Потупившись, Жань Цю кивнул. — "То, что ты делаешь, несправедливо. Народ будет страдать. Ты должен был остановить Кан-наня, предупредив его о последствиях". — "Я предупреждал его, что новые налоги возмутительны!" — "Когда правитель отказывается быть справедливым к народу, его слуги должны подавать в отставку. Твой долг был ясен. Ты должен отказаться от должности управляющего". По комнате пронесся внезапный вздох. Я оказался свидетелем небывалого: Конфуций изгонял ученика, ставшего одним из главнейших людей в государстве. Жань Цю, поклонившись Учителю, удалился. Фань Чи остался. С приятной улыбкой Конфуций сменил тему. На какое-то время Лу оказалось на грани революции. Мне вспомнилась реакция Египта на Дариево повышение налогов. Всегда существует черта, за которой народ становится неуправляем, и, когда эта черта достигнута, правитель должен или превратить народ в рабов, или умно отступить. Теперь Конфуций стал лидером противников Цзи. Хотя эти семейства противились налогам, выступать против диктатора Кана они не смели. Как и Ай-гун, они только отпускали загадочные замечания. Войско Цзи было не только сильным, но и преданным диктатору. К тому же за день до введения новых налогов Кан-нань увеличил жалованье своим воинам. В трудные времена верность надо оплачивать. Этот период я провел в литейных мастерских. Диктатор меня не вызывал, и я не появлялся при дворе Цзи. Также я не посещал и Конфуция. Я избегал также двора Ай-гуна, где всегда собирались несогласные; я не виделся ни с кем, кроме Фань Чи, который порой заходил ко мне. Он был связующим звеном, между мной и придворным миром. Фань Чи любил заходить в литейные мастерские и наблюдать за выплавкой железа. Процесс его зачаровывал. А меня очаровали китайские металлурги. Не знаю народа, который бы так быстро осваивал новые технологии. Хотя я официально отвечал за выплавку железа в государстве, через несколько месяцев мне уже было почти нечего делать. Через неделю после повышения налогов ко мне зашел Фань Чи. Я поручил наблюдение за работами моему главному помощнику и удалился от жары и сверкания расплавленного металла в туманный фиолетовый вечер, украшенный медленным кружением крупных снежинок. По пути к дому я выслушал последние новости. Налоги собирались, и государству не грозили внутренние распри.
Учитель отказался встречаться с Жань Цю и Кан-нанем. Мы шли по улице горшечников-шанов. Шаны — это местные темноволосые жители, обитавшие в этих краях еще до прихода с севера племен чжоу и завоеванные последними. Пока в Срединное Царство не пришли чжоу, шаны были жрецами и чиновниками, мастерами в чтении и письме. Теперь они занимаются гончарным ремеслом. Но в последнее время из старого племени шанов вышло немало конфуцианских благородных мужей. Так, незаметно, темноволосые возвращают себе власть во всем мире. Зороастр, Будда, Махавира, Пифагор возрождают доарийские религии, а конский бог умирает повсюду.
"Не опасно ли, — спросил я, — что Конфуций бросил вызов диктатору?" Мы стояли перед гончарной лавкой. В шанских лавках всегда светит одна лампа, и глазированные изделия из глины играли желтыми, красными и синими огоньками, отчего Фань Чи расцветился всеми цветами радуги. "Мы живем в Восточном Чжоу. Или так объявляем. Нашему божественному мудрецу ничто не угрожает". — "Он говорит, что он не божественный мудрец". — "Он скромен, это признак божества. Но он и жесток. Жань Цю страдает". — "Он мог бы положить конец страданиям, отказавшись от должности управляющего". — "Он не откажется. Он праведности предпочитает власть. Это не редкость. Но он хочет быть и праведным, и могущественным — а вот это редкость. Он думает, это возможно. Учитель так не считает". Фань Чи купил жареных каштанов. Когда мы их очищали — обжигали пальцы, когда ели — обжигали рты. С равнодушного серебряного неба не прекращали падать, как ледяные перышки, снежинки. "Вы должны поговорить с ним, — с набитым ртом проговорил Фань Чи. - С Конфуцием. Вы — человек со стороны. Он вас послушает". — Ну что я скажу ему?" — "Правду. Государство страдает, потому что между правителем и божественным мудрецом нет гармонии. А если Конфуций согласится принять Жань Цю…" Я пообещал сделать все возможное. Между тем я в очередной раз спросил о своем возвращении. Фань Чи не выразил оптимизма. — "В этом году ничего не выйдет. Казна скудна. Но я знаю, что диктатор интересуется путем в Индию по суше". — "Ваш шелковый путь?" — "Да, мой шелковый путь. Но такое путешествие — очень серьезное предприятие". — "Я старею, Фань Чи". — "Сведите Кан-наня с Конфуцием. Тогда и получите всё". Я не поверил, но пообещал сделать все возможное. На завтра был последний день старого года, и я пошел на место поклонения предкам Конфуция. Я не мог выбрать более неудачного момента. Прежде всего, ритуал изгнания был в самом разгаре. Наверное, на земле нет церемонии шумнее. Все носятся, рога трубят, барабаны бьют, погремушки гремят. Во время ритуала Конфуций обычно надевал придворные одежды и вставал на верхнюю ступеньку усыпальницы. Когда шум становился невыносимым, он начинал успокаивать духов предков, говоря, что не нужно удивляться страшному шуму и гвалту, и умолял оставаться всех на местах. Но, к моему удивлению, Конфуция на там не оказалось. Я поспешил домой к Учителю. За определенную плату эти люди ходят от дома к дому, изгоняя оттуда злых духов. Каждого сопровождают четверо шумельщиков, называемых сумасшедшими. Каждый натягивает на себя медвежью шкуру, берет пику и щит. Зайдя в дом, оглушительными криками сумасшедшие доводят слуг до исступления, в то время как изгонитель шныряет вокруг дома и с завываниями выкрикивает эпитеты злых духов, обитающих в погребе, под крышей, в подсобных помещениях. Побеленный фасад Конфуциева дома был размалеван шафраново-коричневой росписью. Я так и не выяснил значения этой мазни. Дверь в переднюю оказалась открыта, и я вошел внутрь, ожидая увидеть какую-нибудь религиозную церемонию. Но в передней было пусто, здесь стоял могильный холод. Я пересек комнату и услышал доносящиеся откуда-то из дома причитания. Приписав их изгонителю злых духов, я попытался вспомнить, какие существуют порядки, — допускается ли кому-либо входить в дом во время обряда изгнания? Меня просветил слуга:"Сын умер, — шепнул он. — Нужно засвидетельствовать почтение отцу". — И он провел меня в личные покои. Одетый в траур, Конфуций сидел на гладком коврике спиной к деревянной колонне. Комната была наполовину заполнена учениками. Все выглядели не просто печальными, а убитыми горем. Я поздоровался с Учителем, и он ответил с обычной учтивостью. Мы оба сделали жесты, полагающиеся в самых печальных случаях. Когда я опустился на колени рядом с Цзы-лу, тот прошептал:"Он безутешен". — "Какое может быть утешение во время потери старшего сына?" — ответил я традиционной фразой. — "Он потерял больше", — сказал Цзы-лу. Сначала я не понял. Принято считать, что у человека не может быть большего несчастья, чем потеря старшего сына. Я присоединился к пению, повторил молитвы, пытаясь утешить старика. Но Конфуцийискренне плакал, в то же время издавая ритуальные рыдания. Наконец почтительно, но твердо Цзы-лу сказал:
"Учитель, вы утратили сдержанность. Прилична ли такая печаль?" Конфуций прекратил выть; змейками блестели на щеках слёзы. — "Прилична ли?" — повторил он и зарыдал снова. В то же время удивительно ровным голосом старик проговорил: — "Если чья-то смерть оправдывает чрезмерные рыдания, то это его смерть.
Я понял, что Конфуций не верит в загробную жизнь. Что бы он ни говорил по ритуалу о небесах как обиталище предков, сам он не верил в такое место. И тем не менее я был от-части удивлен, что он так убит смертью сына, который не так уж много для него значил. Честно говоря, сын часто служил для отца источником расстройства. Не раз его обвиняли в поборах с учеников Конфуция и присвоении этих денег себе. И хуже всего - он был тупицей". Потом какой-то старик сказал:
— "Учитель, позвольте мне взять вашу колесницу под катафалк для моего сына".
Я ничего не понимал. Кто этот старик? Конфуций резко прекратил рыдания и повернулся к нему: "Нет, друг мой, нельзя. Вы лишились сына, это естественно. Я тоже понес утрату, потеряв своего сына, каким бы он ни был, а теперь потерял и вашего сына — лучшего и мудрейшего из молодых людей". И только тут я понял, что Янь Хуэй тоже умер. Дважды, один за другим, на Учителя обрушились удары небес.
Отец Янь Хуэя принялся причитать:"Разве теперь не главное — воздать такому блестящему юноше все возможные почести? Ведь это был мудрейший ученик мудрейшего из людей!" Конфуций заморгал, и его скорбь сменилась раздражением. Вопреки расхожему мнению старики ещё более непостоянны в своих настроениях, чем молодые. "Ваш сын был подобен дереву, которое я взращивал, пока оно не зацвело. Но дерево не дожило до плодов. — Конфуций вздохнул и продолжил без видимых эмоций: — Я не дам свою колесницу под катафалк, потому что когда хоронил своего сына — не подумайте, что я их сравниваю, — то и ему не предоставил катафалка. Во-первых, потому, что это неприлично, и, во-вторых, потому, что я первый ши и, как таковой, не имею права идти к могиле пешком. Обычай требует ехать в колеснице. Это закон". Хотя отец Янь Хуэя остался недоволен, настаивать он не посмел. Но Цзы-лу осмелился:"Несомненно, Учитель, мы должны похоронить Янь Хуэя со всеми почестями. Катафалк мы можем сделать, не отбирая у вас колесницу. Определенно мы должны оказать честь Янь Хуэю. Это наш долг перед небесами. Это наш долг перед предками. Это наш долг перед его Учителем". Возникла долгая пауза. Затем Конфуций, опустив голову, прошептал, словно самому себе:"Небеса украли принадлежащее мне". Но не успели замолкнуть его слова, как небеса ответили на это кощунство — в комнату ворвался изгонитель злых духов с четырьмя сумасшедшими. Пока они приплясывали, гремя погремушками, стуча в барабаны, выкрикивая оскорбления злым духам уходящего года, Конфуций выскользнул из комнаты, а я поспешил через город во дворец наней Цзи. Я нашел Фань Чи в той части дворца, что соответствует Второй комнате канцелярии у нас в Персии. Здесь текущими государственными делами занимаются светлокожие чжоуские ши и черноволосые шанские благородные мужи. Мне не удалось выяснить, сколько среди них было конфуцианцев.Думаю, много. Фань Чи уже слышал о том, что случилось.
"Конечно, это печально. Янь Хуэй был замечательным человеком. Нам будет не хватать его". — "А сын?" Фань Чи сделал уклончивый жест:"По крайней мере, вся эта скорбь даст нам передышку". К нам подошёл Жань Цю. Он был озабочен и печален, но приветствовал меня, как положено. Новость он слышал. — "Я бы хотел пойти к нему. Понимаю, как он должен страдать. Что он сказал?"
Я повторил фразу о небесах. Жань Цю покачал головой:"Это неприлично, и он сам же первый это признает, когда страдание отступит". — "В прежние дни он бы никогда не сказал такого, как бы ни был расстроен небесной волей". Жань Цю и Фань Чи больше заботило необычное прегрешение Конфуция, чем смерть мудрого Янь Хуэя. — "Вы пойдете на похороны?" — спросил я Жань Цю. — "Конечно. Это будет пышная церемония". Я удивился:"Но Учитель сказал, что похороны Янь Хуэя следует провести так же скромно, как и похороны сына". — "Он будет разочарован, — прямо заявил Жань Цю. — Я уже видел план церемонии. Как вам известно, уважаемый гость, Учитель не хочет меня видеть. И тем не менее мне нужно с ним увидеться поскорее". — "Он будет в трауре не менее трех месяцев, — сказал Фань Чи. — И никто не сможет беседовать с ним… Такие дела". — "Мы должны найти способ. — И снова указательный палец легко, как бабочка, коснулся моего предплечья. — Вы варвар. Вы жрец. Вы ему интересны. И главное, вы никогда не злили его. Если хотите оказать нам любезность — я имею в виду нашей стране, постарайтесь устроить Кан-наню встречу с Учителем". — "Без сомнения, диктатор может просто вызвать его. Как первый ши, Конфуций обязан явиться". — "Но божественного мудреца не вызывают". — "Он отрицает…" — начал было я, но Жань Цю не дал договорить. — "В Срединном Царстве он божественный мудрец. А то, что он это отрицает, лишь доказывает, что он именно тот, кем мы его считаем. Конфуций нужен Кан-наню". Жань Цю посмотрел мне в глаза. Часто это служит признаком, что человек лжет. Но управляющему не было нужды лгать мне. — "У нас много бед", — сказал он. — "Налоги?" Жань Цю кивнул:"Они чрезмерны. Но без них мы не сможем платить войску. А без войска…" Жань Цю обернулся к Фань Чи, и тот рассказал мне о последних угрозах государству. — "Рядом с замком Би есть одно священное место, называемое Чжуань-ю. Самоуправление там основал сам Дань-гун. Хотя это место находится в границах Лу, оно всегда было независимо. Крепость Чжуань-ю почти так же неприступна, как замок Би". Я начал понимать. — "И бывший комендант Би…" — " …подстрекает Чжуань-ю. — Непреодолимо веселое лицо Фань Чи не сочеталось с на-пряжением в голосе. — Скоро мы столкнемся с новым мятежом, это лишь вопрос времени". — "Кан-нань хотел бы срыть эту крепость. Если мы не сделаем этого сейчас, это придется делать моему сыну или внуку. Мы не можем оставить грозную крепость в руках врага. Естественно, Конфуций воспротивится нападению на святую землю". Фань Чи снова взглянул на меня. Я ощутил слабость. Как у многих чжоуских ши, у него были ЯРКО-желтые тигриные глаза. — "Как министры диктатора, мы согласны с ним. Как ученики Конфуция, не можем согласиться". — "Неужели вы думаете, что кто-то может уговорить Конфуция поступить так… неприлично?" Я понимал дилемму, но не видел выхода. — "Мы должны попытаться. — Фань Чи улыбнулся. — Скажите ему, что он должен принять Кан-наня. Скажите, что ему предложат должность. А иначе…" — "…Иначе диктатор все равно сроет замок", — договорил я. — "Да, — сказал Жань Цю. — Но меня не так волнует замок, как последние дни Конфуция. Много лет мы работали вместе ради одной цели — дать власть божественному мудрецу, чтобы он мог установить справедливый порядок". — "Сейчас вы убеждаете меня, что мудрец добьётся власти, лишь поощрив диктатора совершить нечто неправедное". Я не стеснялся в выражениях. Жань Цю моментально откликнулся на упрек:"Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что Конфуций способствовал свержению семейства Цзи, когда связался с изменником — комендантом Би. Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что недавняя война с Ци была спровоцирована Конфуцием. Справедливо или нет, но Кан-нань считает, что когда-нибудь Конфуций может воспользоваться своей славой и объявит себя Сыном Неба". — "Если хоть что-то из перечисленного правда, ваш божественный мудрец виновен в государственной измене". Я не забыл изобразить придворную улыбку. — "Да, — без улыбки сказал Жань Цю. — К счастью, мы выиграли войну, а наш старый враг правитель Ци мертв". Теперь я понял истинный размах заговора. — "Диктатор… — я чуть было не сказал «убил герцога», но всё же закончил вяло: —…смог тогда спасти свою страну". Фань Чи кивнул:"И теперь осталось лишь искоренить бунт в Чжуань-ю. Поскольку мятежники в Чжуань-ю — последняя надежда врагов Кан-наня, между нами и окончательным миром стоит только эта крепость".
— "Но сначала Учитель согласится на ее уничтожение". Жань Цю покачал головой:
"Согласится он или нет, стены Чжуань-ю будут срыты. Но если он чистосердечно согласится, мечта десяти тысяч мудрецов сбудется. Конфуция пригласят вести государство за собой. Он всегда говорил: «Дайте мне три года, и я установлю справедливый порядок». Что ж, пока не поздно, я хочу дать ему эти три года. Мы все хотим". Я никогда не мог понять Жань Цю. Верю, что он был искренне предан Учителю. В конце концов, он доказал свою преданность, когда за несколько лет до того вместе с Конфуцием отправился в изгнание. И все же Жань Цю был не меньше предан диктатору Кану. Он надеялся перекинуть мостик — да, между небом и землей, и, если я помогу ему построить этот мостик, меня отправят домой. Пока Фань Чи провожал меня к выходу, я рассказал, как холодно Конфуций обошелся с отцом Янь Хуэя. Почему бы не устроить пышные похороны? И почему бы Конфуцию не нарушить обычай и не пойти к могиле пешком?" — "Боюсь, вы не поняли мудрейшего человека из когда-либо живших", — сказал Фань Чи. — "Я же не мудрец!" — Я изобразил принятые в Китае робкие сомнения. Для Конфуция важна лишь моральная сторона дела. По-человечески он хотел воздать честь Янь Хуэю, но, как блюститель правильного, не мог нарушить того, что считал правильным. "И скромный Янь Хуэй получит скромные похороны?" — "Да. Человек имеет определенные обязанности перед родителями, друзьями, человечеством. Для Конфуция нашим законным монархом является Ай-гун. Для нас это Кан-нань. В каком-то смысле Конфуций прав. В каком-то смысле правы мы. Но он не хочет уступать, и мы уступать не обязаны, результат — несчастье". — "Кто точно определит, что считать правильным?" Я уже стоял в дверях дворца. — "Небеса, уважаемый гость". — "А что считать небесами, милейший Фань Чи?" — "Небеса — это то, что правильно". Мы оба рассмеялись. Думаю, что во всех практических делах конфуцианцы атеисты. Они не верят в загробную жизнь или судный день и не интересуются, как и зачем был создан мир. Вместо этого они действуют так, будто в мире существует только их жизнь, и единственно важным вопросом является, как прожить ее должным образом. Для них небеса — просто слово, обозначающее правильное поведение. Поскольку простые люди имеют все-возможные иррациональные представления о небесах — взгляд такой же древний, как сама их раса, — Конфуций разумно воспользовался идеей о небесах, чтобы придать магический авторитет своим толкованиям, как человек должен относиться к другим. Однако, чтобы повлиять на образованный слой — и чжоу, и шанов, — он позаботился стать величайшим в Срединном Царстве знатоком древних текстов. И теперь в Чжоу не найдется текста, который он не смог бы процитировать в подтверждение своей правоты, но, несмотря на мою неприязнь к атеизму и мое раздражение многими конфуцианскими странностями, я не знал человека с таким ясным пониманием, как вести всевозможные дела. Даже Демокрита заинтересовали мои ущербные воспоминания об изречениях Учителя Куна. Если кто-то соберется обойтись без творца всего сущего, то пусть заменит его ясным понятием, что считать нравственным в человеческом представлении. Но это вряд ли получится.
6.
Я приложил все старания, чтобы свести вместе рассерженного ученого мужа и раздраженного диктатора. Сначала особого успеха я не достиг. Конфуций все еще пребывал в трауре по сыну и Янь Хуэю. Тем не менее Учитель продолжал свои проповеди. Кроме того, его заинтересовала возможность написать историю Лу. "Думаю, может быть полезным, — сказал он, — показать, как и почему у десяти поколений правителей нет власти". Я спросил, что он считает главной причиной, почему гуны утратили власть, а возвысились потомственные министры. — "Все началось с того, что первые гуны поручили сбор налогов знати. И в конечном ито-ге, изначально приворовывая, знать стала оставлять все собранное себе, а кто распоряжа-ется казной, тот распоряжается и государством. Ни одна династия не продержалась дольше десяти поколений. Власть всегда переходила к наням, и это тоже все знают, они же удерживали власть не дольше пяти поколений. У меня такое впечатление, что после пяти поколений власти, Цзи, Мэн и Шу уже не те, что раньше". Я не решился вести переговоры с Конфуцием напрямую. Вместо этого я обхаживал Цзы-лу, считая, что он единственный всегда говорит Конфуцию, что думает. — "Ведь не останови я его, — признался он мне, — Учитель присоединился бы к коменданту Би. Он действительно поверил этому проходимцу, когда тот пообещал создать Восточное Чжоу. Я сказал Конфуцию, что только глупец может иметь дело с комендантом. Если когда-нибудь и будет Восточное Чжоу, то произойдет это, когда Учитель всем разъяснит, что это и желательно, и возможно.
Цзы-лу согласился со мной, что Конфуцию пора помириться с диктатором Каном. — "Не беспокойтесь, — сказал он. — Я справлюсь с ним". После интенсивных переговоров Конфуций принял приглашение посетить диктатора в его так называемой Лесной Хижине. Ясным летним днем, в запряженной четверкой коней повозке мы выехали из города. "Надеюсь, он не будет возражать, если я приму его в охотничьем домике моего отца, — сказал Кан-нань. — Вы, Кир Спитама, сослужили нам службу, которая не забудется". Поездка через лес. Вокруг порхали птицы, на деревьях пробивались молодые листочки, а лесные цветы наполняли воздух тем тонким ароматом. Мы по-царски отужинали дичью и свежей рыбой. Спали в шатрах. Мы не встретили ни драконов, ни злых духов, ни разбойников. На следующее утро наткнулись на мудреца-отшельника, он говорил не переставая. Лишь обет молчания может заткнуть таким рот. Волосы и борода этого человека не знали ни гребня, ни мыла уже много лет. Жил он в лесу не так далеко от лесной дороги. В результате в этой части мира он был хорошо известен. Сродни индийским обезьянам, он шнырял вокруг, дразня прохожих. Отшельник радовался отличию своей жизни от мирской суеты остальных. Китайские отшельники столь же утомительны, как и те, что встречаются на Гангской равнине. К счастью, здесь их не так много. "А, Учитель Кун!" — приветствовал он Конфуция, который вылез из кибитки, чтобы размяться в тутовой роще. Конфуций вежливо поздоровался. - "Скажи мне, Учитель Кун, есть ли преступление большее, чем иметь много желаний?" — "Преступление — иметь много неправильных желаний", — кротко ответил Конфуций. Он привык к оскорблениям отшельников. Они хотели, как Будда, уничтожить мир, а он — только исправить. Они удалились от мира, он - нет. — "Есть ли горе больше, чем быть жадным?" — "Смотря до чего. Жадность к чему-то хорошему в глазах небес вряд ли считается несчастьем". — "Знаешь ли ты, что такое небеса?" — "Для тебя, последователя Учителя Ли, — Конфуций таки знал своего противника, — это Путь, который нельзя описать словами. Поэтому я не буду их описывать". — "Учитель Кун, ты веришь в исключительную важность совершения Сыном Неба жертвоприношений предкам?" — "Да, верю". — "Но Сына Неба больше нет". — "Он был. Он будет. Жертвоприношения продолжаются, хотя в отсутствие одинокого они и не совершенны". — "Что означают жертвоприношения предкам?" Я удивился, что Конфуций был озадачен этим вопросом, оказавшимся для него новым на этой старой земле. — "Что означают жертвоприношения предкам?" — переспросил он. — "Да. С чего они начались? Что знаменуют, Учитель Кун?" — "Не могу знать. — Конфуций смотрел на дикого человека, как на упавшее на пути дерево. — Тот, кто истинно понимает значение жертвоприношений, может обращаться со всем под небесами с такой же вот легкостью". — И он приставил указательный палец правой руки к ладони левой. — "Раз ты не понимаешь сути жертвоприношений, как можешь ты понять волю небес?" — "Я передаю мудрость мудрых предков. Не более того". Конфуций обходил лежащее на пути дерево, но отшельник не собирался уступать дорогу и схватил его за локоть. — "Это неприлично", — сказал Фань Чи, стряхивая бесцеремонную руку.
Когда Конфуций занял место в повозке, лицо дикого человека выражало не злобу, а холодное безразличие, как то предписано превозносящим вечно неизменное. Я не удержался, чтобы не поддразнить отшельника. — "А как все начало свое существование? — спросил я. — Кто сотворил Вселенную?" Сначала мне показалось, что он не слышал меня, — глаза его не отрывались от сгорбленной спины Конфуция. Но он всё же ответил или процитировал:"Дух долины никогда не умирает. Это называется Таинственной Женщиной. Ворота Таинственной Женщины называют корнем Неба и Земли. Он всегда в нас". — "Значит, мы вышли из вод некоей первобытной матки?" Мой вопрос остался без ответа. Вместо этого отшельник крикнул Конфуцию:
"А веришь ли, что на зло следует отвечать добром?" Конфуций хоть и не взглянул на него, но ответил:"Если зло оплачивать добром, то чем тогда платить за добро?" Я уже сидел в повозке и слышал, как Конфуций пробормотал себе под нос:"Не сделавши добра, не наживёшь себе врага... Идиот". — "Как Учитель Ли", — сказал Цзы-лу. — "Нет, — нахмурился Конфуций. — Учитель Ли умен. Но порочен. Он сказал, что раз ритуалы предков приходят в упадок, верность и вера в добро исчезают, значит, жди беспорядков. То, что он проповедует, — для меня истинно беспорядочно, неприлично"... Пожалуй, никогда в жизни я не видел частного дома, столь прекрасного, как Лесная Хи-жина отца Кан-наня. Любопытно, что никто из моих попутчиков не знал, что старый диктатор в пятидесяти милях к югу от столицы построил свое поместье. На широкой лесной прогалине было сделано несколько террас, и казалось, что павильон плывет над обширным зеленым морем, которое ограничивали с юга островки фиолетовых гор, все еще покрытых зимним снегом. У подножия первой террасы нас встретил распорядитель и проводил наверх. Лесная Хижина — это комплекс комнат, залов, галерей и павильонов, возведенных на четырех искусственных террасах в окружении сказочных садов. Сады и дворцы построил архитектор из Чу — государства на юге от реки Янцзы, которое славится по всему Срединному Царству своими постройками, садами, женщинами… и драконами, как, к своему ужасу, обнаружил Шэ-гун. Декоративные пруды отражали водянистый свет бледной луны. Светло-зеленая ряска покрывала поверхность воды, как сеть, в тонкие ячейки которой попались лотосы. У кромки воды цвели желтые орхидеи, словно застывшие на лету бабочки. Все садовники были одеты в леопардовые шкуры, эффект и в самом деле получился причудливый и странный, но также и таинственно-прекрасный, совершенно в духе садов Чу. На самом верхнем уровне стоит двухэтажный дом из тщательно отполированного красного камня. Все мы были ошеломлены красотой и воздушностью интерьера — все, кроме Конфуция, который всё ещё сохранял горестный вид. До блеска отполированный серо-зеленый камень интерьера живо контрастировал с крас-ным экстерьером. В центре зала возвышалась огромная колонна из черного мрамора, высеченная в виде дерева и поддерживающая потолок, чьи расходящиеся лучами балки из тикового дерева были вырезаны в форме ветвей, отягощенных всевозможными позоло-ченными плодами. Прямо напротив главных дверей гобелены с голубыми зимородками скрывали вход собственно во дворец. Пока мы стояли разинув рты, чьи-то невидимые руки отдернули гобелен, за которым стоял Кан-нань. Наш хозяин был одет просто, но изысканно. Он приветствовал первого ши изысканно, но не просто: бесконечные поклончики, подергивания руками, пожимания плечами и шумные вздохи. Это был в высшей степени официальный прием — сомнений не оставалось. Когда Конфуций соответствующим образом ответил, Кан-нань провел нас в длинную галерею, откуда открывался вид на засаженные садами террасы. Здесь был накрыт стол, и нам прислуживала дюжина прекрасных девушек из Чу. Они являлись частью меблировки, если не архитектуры, и все мы были ослеплены, все, но не Конфуций. Он сидел на почетном месте и выполнял все требования ритуала. На девушек старался не смотреть. Никто из нас не подозревал, что где-то в Лу существует такая роскошь. Хотя дворец семейства Чу в столице представляет собой большое и внушительное здание, он по своему виду скорее соответствует административному центру обедневшего государства. По каким-то причинам диктатор решил показать нам ту сторону своей жизни, видеть которую доводилось не многим. Мы были потрясены. Конфуций был напуган. Застолье было великолепным, и мы без меры пили темно-зеленое медовое вино, поглощали одно за другим блюда, которые нам подавали по южному обычаю — то есть горькое сменялось соленым, за ним следовало перченое и все замыкалось сладким. Помню вареную черепаху, гуся в собственном соку, тушеную утку, жареного козленка в бататовом соусе, вяленое журавлиное мясо с маринованной редиской… и знаменитый кисло-горький суп «у». Кроме диктатора и Конфуция, все напились безобразно. Ученый муж и диктатор ели осторожно и вино позволяли себе лишь пригубить, чем пить. Во время перемены блюд молодые женщины под аккомпанемент цитр, дудочек, колокольчиков и барабанов исполняли крайне соблазнительные чжэнские танцы. Потом очаровательная красавица из У спела несколько любовных песен, которые даже Конфуций был вынужден похвалить за утонченность и древность. Он не терпел никакой музыки, написанной после эпохи Чжоу. Беседа мне запомнилась отрывочно, ее затмил в моей памяти тот великолепный день, еда, музыка, женщины. На каком-то этапе Кан-нань обратился к Конфуцию:"Скажите, Учитель, кто из ваших учеников больше всех любит учиться?"
— "Тот, что умер, главный министр. К несчастью. Янь Хуэй прожил недолгую жизнь. И никто его не заменит. Барон улыбнулся:"Разумеется, вам судить, Учитель. И все же я бы отдал должное мудрости Цзы-лу. Я также думаю, что он достоин занять государственную должность. Вы согласны, Учитель?" Так, не слишком уж тонко, Конфуцию предлагалась взятка. — "Цзы-лу — толковый человек, — сказал он, — и поэтому ему бы стоило занять должность". Цзы-лу для приличия изобразил смущение.
— "А что вы думаете о Жань Цю?" — "Он очень непостоянен, — прямо ответил Конфуций. — Как вам, впрочем, самому известно, поскольку он уже занят на вашей службе". — "А Фань Чи?" — "Он исполнителен, это вам тоже известно". Жань Цю и Фань Чи уже не так наслаждались пиршеством, и диктатор забавлялся за их счет. одновременно ведя переговоры с Конфуцием. — "Ваши ученики хорошо служат мне, Учитель". — "Хорошо, если бы эта добродетель была также вознаграждена, главный министр". Диктатор предпочел не отвечать. — "Скажите, Учитель, как сделать народ почтительным и преданным?" Я вдруг заметил, что Конфуций не просто в ярости, он уже жалел о том немногом, что съел. Диктатор внимательно слушал, словно Конфуций еще ничего не сказал. — "Нужно уважать их достоинство. — Старик нахмурился и рыгнул. — Тогда и они будут уважать тебя. Нужно поощрять тех служащих государству, кто достоин этого, и учить тех, кто не справляется". — "Прекрасная правда"! — Кан-нань с преувеличенным восторгом воспринял эту банальность. — "Рад, что и вы так считаете. — Конфуций выглядел мрачнее, чем обычно. — Не следует однако учить тех, кто хорошо исполняет свои обязанности, и поощрять тех, кто с ними не справляется". К счастью, беседу прервала печальная баллада Цай. Но когда она закончилась, Кан-нань снова начал внешне почтительные, но по сути вызывающие вопросы. — "Как вы знаете, Учитель, преступность непомерно выросла с тех пор, как вы покинули пост помощника министра полиции, где исполняли свои обязанности выше всяких похвал. Сам я — покорный раб гуна — трижды пострадал от воров. Что бы вы предприняли, дабы остановить эпидемию беззаконий?" — "Если народ ничего не может скопить, главный министр, вы даже силой не заставите грабителя кого-либо ограбить. По той простой причине, что с людей нечего взять". Диктатор пропустил мимо ушей это хамство. Конфуций был чрезвычайно оскорблен демонстрацией той роскоши, что Кан-нань счел уместным выставить перед нами, в то время, как всё государство обнищало. — "И все же воровать нехорошо, да, Учитель? Так что же нам предпринять, тем из нас, кто причастен к власти, чтобы заставить народ подчиняться закону и уважать власть?" — "Если сами вы идете прямой дорогой, кто же последует за вами по кривой?" Нам всем стало неловко. К тому времени мы уже изрядно напились. Но Кан-нань продолжал как ни в чем не бывало:"Полагаю, Учитель, все мы идем по дороге, которая нам кажется прямой. А кто выбрал кривую дорогу - следует ли их казнить?" — "Вас, главный министр, считают правителем, а не мясником. Если вы искренне хотите узнать, что такое добро, то и народ захочет это узнать. Благородный муж подобен ветру, а народ — траве. Когда над лугом дует ветер, трава пригибается". Конфуций снова обрел свою обычную невозмутимость. Диктатор кивал. У меня сложилось впечатление, что он в самом деле слушал. Мне было чрезвычайно неловко. И всем остальным тоже, кроме Конфуция, чей ум в отличие от живота, казалось, обрел покой. — "Но поймет ли народ действия благородного мужа?" — "Нет. Но он будет увлечен примером". — "Скажите, Учитель, может ли правитель, не следующий прямому пути, принести своему народу мир и процветание?" — "Нет, главный министр. Это невозможно. Нигде и никгда". — "Тогда как же быть с прежним правителем Вэй? Он пользовался дурной репутацией, позволяя своей наложнице вертеть собой, — вы, я полагаю, хотя бы однажды посетили эту женщину". От этой насмешки Конфуций нахмурился.
"— Если я когда-то вел себя неподобающим образом, то прошу небеса простить меня", — тихо сказал он. — "Уверен, небеса вас простили. Но объясните мне, почему небеса не наказали этого недостойного правителя? Десять лет назад старик умер в довольстве и роскоши. — "Прежний правитель счел уместным пригласить на службу лучшего иностранного министра, назначил крайне благочестивого верховного жреца и нанял лучшего полководца в Срединном Царстве. В этом и кроется секрет его успеха. В своих назначениях он следовал небесному пути. Но это редкость, — добавил Конфуций, многозначительно глядя на диктатора". — "Пожалуй, не многие правители имели в своем распоряжении таких достойных и добродетельных слуг, как тот правитель", — вкрадчиво заметил диктатор. — "Пожалуй, не многие правители умели различить достоинства и добродетели, когда встречали таковые". Конфуций говорил с убийственной невозмутимостью. Все мы страшно нервничали, кроме Учителя и диктатора. Они явно наслаждались своим поединком. — "Что же такое - хорошее управление, Учитель?" — "Когда близкое улучшается, а далекое приближается". — "Стало быть, следует поставить нам в заслугу, что вы были далеко, а теперь приблизились. — Это звучало как лесть. — И мы молимся, чтобы ваше присутствие рядом означало одобрение нашей политики". Конфуций резко взглянул на главного министра и без особой изобретательности произнес стандартный ответ:"Не занимающий государственной должности не обсуждает государственной политики". — "Ваша «мелочь», простите, "малые" (занимают высокие должности. — Барон указал на Жань Цю и Фань Чи. — Они помогли нам принять хорошие законы, разумные декреты…" Конфуций перебил диктатора:
— Главный министр, если вы собираетесь управлять народом посредством законов, декретов и наказаний, люди просто перестанут обращать на вас внимание. Однако, если вы будете управлять силой личного примера, они сами придут к вам. И будут все праведны. — Что же есть праведность, Учитель?" — "Это небесный путь, и ему следуют мудрецы..." — "Но поскольку вы сами божественный мудрец…" — "Нет! Я не божественный мудрец. В лучшем случае, я благородный муж. В лучшем случае, я одной ногой на Пути, не более того. Почтенный главный министр, праведность — это умение распознать общность во всем; и тот, чье сердце хоть чуть-чуть ощутило праведность, сможет узнать эту общность и, таким образом, окажется неспособным не любить людей, всех и каждого по отдельности. Особенно дурных. Следование праведности — это работа всей жизни. По сути дела, главная черта истинного благородного мужа — это праведность, которую он воплощает в жизнь посредством ритуалов. Определенно достижение богатства и власти неправедным образом так же далеко от идеалов благородного мужа, как проплывающие облака.
Диктатор был не праведнее большинства правителей, однако склонил голову почти благоговейно". "— И все же, — сказал он шелковому коврику, на котором сидел, — что же на практике является праведностью для покорного слуги государства?" — "Если вы еще не поняли, я скажу. — Конфуций выпрямился. — Но поскольку уверен, что в глубине своего живота вы, как всякий благородный муж, и так знаете, я лишь напомню, что она включает в себя две вещи — внимательность к другим и верность - своему идеалу и другим". — "И что же я делаю, Учитель, будучи внимательным?" — "Вы не делаете другим того, чего не хотели бы себе. Это довольно просто. А что касается верности, то вы преданно служите вашему господину, если он праведен". - "Скажите мне, Учитель, встречали ли вы человека, глубоко преданного праведности и яро ненавидящего порок?" Конфуций посмотрел на свои руки. Я был поражен необычайной длиной его пальцев. — "Не думаю, что кому-нибудь удавалось во всю силу стремиться к праведности хоть один-единственный день". "— Но сами вы, конечно, до конца праведны". Конфуций покачал головой:"Если бы я был до конца праведен, я бы не сидел здесь у вас, господин главный министр. Мы обедаем в роскоши, а народ голодает. Это плохо и неправедно". В любом другом месте голова Конфуция немедленно слетела бы с плеч. Но, что любопыт-но, он сделал самое разумное из возможного. Открыто выступив против диктатора на почве морали, Конфуций дал понять, что не представляет политической опасности для семейства Цзи. В худшем случае он был неудобен; в лучшем — служил украшением режиму. Свирепый мудрец, придирающийся ко всем и каждому, является безопаснейшим человеком в государстве, вроде придворного шута — с ним так же мало считаются. Кан-нань опасался, что Конфуций и его ученики действуют заодно с Ци и втайне собираются свергнуть фамилии наней и восстановить власть гуна. Теперь он был спокоен. Диктатор Кан пространно объяснил Конфуцию, почему государство так нуждается в доходах. Он также извинился за расточительность своего поместья:"Видите ли, все это построил еще мой отец, не я. И многое явилось подарком от правительства Чу. Конфуций смолчал. Буря миновала. Беседа перешла на общие темы, а танцовщицы начали добавлять в свои танцы все больше эротики. Не помню, как в ту ночь я добрался до постели. Помню лишь, что проснулся на следующее утро в спальне с красными стенами и алой резной дверью, инкрустированной нефритом. Когда я сел на постели, красивая девушка раздвинула голубые шелковые занавеси вокруг ложа и протянула мне большую чашу, на дне был изображен золотой феникс, восстающий из пламени. «Удачный символ», — думал я, очищая переполненный желудок. Никогда я не был в таком ужасном состоянии — и таком прекрасном окружении. Последующие дни прошли идиллически. Дело в том, что диктатор с большой помпезностью поручил Конфуцию возглавить министерство, и теперь горькая тыква наконец снята со стены и пущена в дело. Все так думали, кроме Цзы-лу. — "Это конец, — сказал он мне. — Долгий путь завершен. Учитель уже никогда не получит возможности управлять". "— Но он министр". — "Кан нань милостив. И умен. Конфуцию публично оказана честь. Но его услуги никому не нужны. Это конец". В последний день нашего пребывания в Лесной Хижине меня вызвали к диктатору. Он принял меня радушно:"Вы нам хорошо послужили, — произнес диктатор, и на яичной скорлупе проступила улыбка. — И благодаря вашей любезности божественный мудрец с нами. В стране царит мир, и ее границы спокойны, как вечный сон горы Тай". Как всегда, его недоговоренности требовали пояснения. Позднее Фань Чи сказал, что в то самое утро пришло сообщение о взятии священного города Чжуань-ю. Войска семейства Цзи вошли в город, и стены цитадели были срыты. А самое лучшее, с точки зрения дикта-тора, заключалось в том, что никаких возмущений этим из-за границы не слышалось. Мя-тежный комендант был стар, мятежный Ян Ху, по слухам, умер. Новый правитель Ци был поглощен внутренними заботами. Лу и его диктатор на время получили передышку. Мы еще не знали, что, принимая нас в Лесной Хижине, Кан-нань после долгих и мучительных лет праздновал успех своей политики. Утверждение Конфуция в должности министра было символическим жестом, рассчитанным вызвать восторг у его поклонников и положить конец неудовольствию ши и благородных мужей, управляющих государством. — "И мы также в долгу перед вами за то, что вы открыли нам способ выплавки металла. Ваше имя — варварское — уже занесено в анналы Лу". Он взглянул на меня, словно я получил из его рук золотое сокровище. Со слезами на глазах я поблагодарил Кан-наня за высокую честь. Когда я прервался, чтобы набрать в грудь воздуха, диктатор сказал:"Я хочу снова проложить шелковый путь в Индию". — "Снова, почтенный господин?" Он кивнул:
"Не все знают, что во времена Чжоу (желтоглазого Чужака) — когда Сын Неба смотрел на юг из Шенси — между нами и варварами на Гангской равнине велся постоянный торговый обмен. Без истинного Сына Неба многое из того, что было, исчезло. Хотя шелковый путь никогда пол-ностью не исчезал, регулярные сношения прекратились около трехсот лет назад. Но я, как и мой безупречный отец, поддерживаю добрые отношения с Чу. Вы видите благосклонным взором здешние сады — это кусочек Чу. И ничто не может сравниться с этой страной, которая вся — огромный сад, орошаемый водами Янцзы". Довольно подробно диктатор взялся рассказывать мне историю Чу. Мое сердце трепетало, как птица в силках, но я притворялся, что слушаю. Наконец диктатор перешел к делу:"Теперь, когда в нашем государстве мир — и отчасти благодаря вам, дорогой друг, — наш правитель заключит договор с правителем Чу, и вместе мы снарядим экспедицию в Индию. И вы вручите дары нашего правителя царю Магадхи". Тут, как по волшебству, зал заполнился купцами. Двое из них были индийцы, один из Раджагрихи, другой из Варанаси. Они рассказали мне, что прибыли в Китай морем. Точно к югу от Гуйцзи они потерпели кораблекрушение и утонули бы, не спаси их две русалки, которых в южных морях множество. Эти существа могут жить как в море, так и на суше — по крайней мере, на удаленных от берега скалах, где плетут прекрасные одежды из морских водорослей. Русалки известны своей расположенностью к мужчинам, и когда плачут — обычно, если их покинет какой-нибудь моряк, — их слезы превращаются в прекрасные жемчужины... Мы долго обсуждали экспедицию. Хотя диктатор Кан сделал вид, что путешествие затевается исключительно в награду за мои заслуги перед семейством Цзи, вскоре я обнаружил, что это не более чем китайская гипербола. В общем-то, не реже раза в год из Ци отправляется караван через Лу на юг, в Чу. На каждой остановке к нему присоединяются новые купцы. Очень скоро я с долей горечи понял, что мог бы покинуть Лу на несколько лет раньше. Надо отдать справедливость диктатору, он хотел, чтобы я заслужил отъезд. Это был превосходный правитель, вне всяких сомнений. Остальные дни в Лесной Хижине я запомнил плохо. Помню, что в отличие от Жань Цю и Фань Чи самого Конфуция не радовало получение высокой должности. Цзы-лу был так же мрачен. Я не мог понять почему, пока мы не оказались у городских ворот. Когда наша повозка проследовала внутрь городской стены, часовой спросил стражников:"Кто этот важный старик?" — "Государственный министр, — напыщенно ответил стражник. — Первый рыцарь Кон-фуций". — "Ах вот как? — рассмеялся часовой. — Который говорит, что нужно пытаться, даже если в этом нет толку?" Хотя лицо Конфуция осталось безучастным, он весь задрожал, как в лихорадке. Туговатый на ухо Цзы-лу не слышал слов часового, но заметил, что Учителя бьет дрожь. — "Вы должны следить за своим здоровьем, Учитель. Сейчас опасное время года". — "А какое время года не опасное? — Конфуций в самом деле был болен. — И потом. Какое это имеет значение?" Он уступил не столько главному министру, сколько времени. В Лесной Хижине Учитель понял, что никогда не будет направлять государственную политику. Но надеялся, что сможет принести какую-нибудь пользу. Однако мечте о наведении на родине порядка пришел конец... Остаток лета ушел на приготовления к отъезду. Купцам Лу, желавшим отправиться со мной в Индию, было велено собрать свои товары у центрального склада. Я обещал добиться от Магадхи всевозможных привилегий на торговлю теми или иными товарами, сырьем или изделиями. Хотя торговля с Индией оставалась делом необычным, китайские купцы прекрасно знали, что там ценится. Я всегда думал, что каждый народ каким-то образом хранит воспоминания помимо устных преданий и записей в анналах. Каким-то путем сведения передаются от отца к сыну. Несмотря на то, что с окончания регулярной торговли между востоком и западом прошло три века, большинство китайских купцов, казалось, знали с рождения, что на западе высоко ценится шелк, жемчуг, меха, перьевые ширмы, нефрит и драконова кость и там можно найти в изобилии золото, рубины и специи, столь любимые на востоке. Начальником экспедиции был один аристократ из Ци. До наступления осени он зашел ко мне. Я заметил, что на него произвело большое впечатление мое родство с Аджаташатру, который, по моим сведениям, стал владыкой всей Гангской равнины за исключением республики Личчхави. Я согласился служить связующим звеном между экспедицией и магадхскими властями. Из всего мне известного я запросто мог предположить, что Амбалика с сыновьями мертвы, а Аджаташатру выжил из ума. Определенно, если ему вздумается, он может казнить меня за побег. Знающие китайцы всегда говорили о нем с тревогой в голосе. "Никогда еще не было такого кровавого царя", — говорил Фань Чи. Поскольку я знал Аджаташатру меньше, чем думали китайцы, мне он представлялся не таким страшным, как им. Я имел основания предполагать, что он захочет превратить открытый шелковый путь в постоянный торговый маршрут, и ни к чему подрывать торговлю, грабя и убивая честных купцов. Вскоре после возвращения из Лесной Хижины Конфуций слег. Через неделю по Срединному Царству пошел слух, что божественный мудрец умирает. Услышав это, мы с Фань Чи поспешили к Учителю. На улице перед его домом толпились печальные молодые люди. Я оказался в доме лишь потому, что был с Фань Чи. Я ощутил аромат курящихся в спальне ароматических листьев. Хотя для людей этот запах не лишен приятности, злым духам, как верят китайцы, от него тошно. В спальне пели погребальную песню. Услышав ее, Фань Чи заплакал. "Значит, он в самом деле умирает, раз эту песню поют". В Китае, если не умолить небеса и землю присмотреть за умирающим, он вернется и будет преследовать тех, кто, со своей стороны, не захотел умиротворить две половины пер-воначального яйца. Китайцы верят, что у каждого человека внутри живут два духа. Один — дух жизни, который умирает вместе с телом; другой — дух личности, который про-должает существовать, пока человека помнят и воздают ему почести жертвоприношения-ми. Если этому духу не воздавать должным образом почестей, месть призрака может быть ужасной. Даже в тот печальный момент я не удержался от мысли, сколь запутанны все религии. Сам Конфуций не верил в духов и призраков. Считалось, что и ученики не верят. И все же в момент смерти Цзы-лу настоял, что нужно выполнить все забытые древние обряды. Это все равно как мой дед в момент своей смерти попросил бы вдруг демоницу Анахиту ходатайствовать за него перед арийским домом праотцов... Ученики во дворе присоединились к пению. Я также ощущал глубокую печаль, поскольку восхищался этим мудрым непокладистым стариком. Вдруг пение смолкло. В переднюю вышел бледный Цзы-лу. "Учитель без сознания. Он при смерти. — Голос Цзы-лу сорвался. — Но если он придет в чувство, мы должны воздать ему честь. — Цзы-лу подошел к одному из учеников, дер-жавшему в руках большой узел. — Здесь старая одежда слуг великого министра. Мы должны надеть ее. Скорее!" Цзы-лу, Жань Цю, Фань Чи и еще четверо учеников натянули неподходящие по размеру халаты и гуськом вошли в спальню, распевая хвалы великому министру. Меня никто не остановил, и я последовал за ними. Конфуций лежал на простой циновке головой на север, где обитают мертвые. Он был очень бледен и прерывисто дышал. На жаровне курились ароматические листья. Когда Цзы-лу начал стонать и раскачиваться, Конфуций открыл глаза и удивленно осмотрелся, как человек, очнувшийся от обычного сна. "Цзы-лу!" – сказал он раздражённо. Его голос звучал на удивление твердо. Ученики прекратили причитать, и Цзы-лу сказал:"Великий министр, мы здесь, чтобы служить вам в смерти, как и в жизни. Мы выполнили ритуал искупления, взывая к небесным и земным духам в глубине и выси… — Мое искупление началось давным-давно. — От возвращающихся сил бледное лицо начало приобретать цвет. — Мне не нужны эти ритуалы. Или мои деяния праведны в глазах небес, или нет.— Старик изумленно зморгал, разглядывая наряды учеников. — Ради небес,что за маскарад?" — "Мы просто нарядились слугами великого министра". — "Но я не великий министр". — "Но вы министр". — "Только великий министр может иметь слуг в таких одеждах. — Конфуций прикрыл глаза. — Это пародия какая-то, Цзы-лу. — Глаза открылись снова, они стали яснее, взгляд тверже. В голосе тоже прибавилось твердости. — Представляя меня не тем, кто я есть, кого вы дурачите? Двор? Там прекрасно знают, кто я. Небеса? Нет! Лучше умереть в собственной скромной должности. Я первый ши, и довольно, хватит придумывать". В уголках его губ появился намек на улыбку. Цзы-лу молчал. Гнетущую тишину прервал Жань Цю: "Учитель, я принес вам особое лекарство. — Он протянул старику маленькую закупо-ренную бутылочку. — Это подарок Кан-наня, молящегося за ваше выздоровление". "Благодарю его за молитвы. И за лекарство. — С некоторым усилием Конфуций протянул руку, словно за бутылочкой, но, когда Жань Цю попытался вложить ее, старик сжал пальцы в кулак. — Но я не знаю, что в этой бутылке, и не рискну взять ее. Кроме того, — наконец снова показались кончики передних зубов в его знаменитой кроличьей улыбке, — главный министр должен знать, что благородный муж принимает лекарства только от врача, чьи отец и дед пользовали его семейство... А не от случайных лиц". Конфуций не умер, чем многих поставил в тупик. К концу лета он обратился к диктатору насчет министерства. Когда ему сказали, что в настоящий момент ничего предложить не могут, Учитель понял, что горькую тыкву теперь уже повесили на стену навечно. С очевидной охотой Конфуций стал делить свое время между изучением чжоуских текстов и учениками. Говорят, его частная школа была первой в Срединном Царстве, не связанной ни с одной из знатных фамилий. Сам Учитель получил образование в частной школе семейства Мэн и теперь стал давать образование как представителям знати, так и всему классу воинов. И он первый стал выпускать благородных мужей. Малоимущим ученикам это очень нравилось. Чжоуской знати — нет. Конфуций также очень много времени посвящал работе над анналами Лу. Он считал важным узнать точно, что происходило в те годы, когда гуны утратили власть, и провел много счастливых часов, роясь в пыльных рукописях, предоставленных ему Ай-гуном. В Китае все великие фамилии имеют книги. Согласно Конфуцию, большинство этих библиотек — совершенная мешанина, поскольку все записи ведутся на бамбуковых полосках —сверху вниз, а не в строку, — а потом связываются вместе кожаными ремешками, продеваемыми в отверстия у верхнего края полоски. Со временем ремешки рвутся, и полоски часто перемешиваются. Конфуций мечтал привести в порядок как можно больше чжоуской литературы. Сомневаюсь, что ему это удалось. В последний раз я встретился с Конфуцием за алтарем Дождю. Он прогуливался с толпой молодых учеников. Увидев меня, старик улыбнулся. Я присоединился к группе и прислушался к их разговорам. Хотя ничего нового я не услышал, всегда интересно, как Конфуций приспосабливает свое учение к разным людям и ситуациям. Учитель особенно не любил тех, кто просто повторял то, что запомнил, как те индийские птицы. "Узнавать и не обдумывать то, что узнал, бесполезно. Думать, не получив знания, опасно", — говорил он. С другой стороны, Учитель и не слишком хорошо относился к угревертам. Помню, как один молодой человек повернул слова Конфуция против него же самого. Учитель воспринял проявление такого рода ума с видимой невозмутимостью, но, когда мы отошли, простонал:"Ненавижу пустословие!" Ему бы не понравилось в Афинах. Наверное, Демокрит, твой учитель Протагор согласился бы с Конфуцием, как важно проверять, что именно усвоил ученик. Конфуций также считал, что учитель должен уметь пересказывать старое в новых выражениях. Это очевидно. Но, к несчастью, так же очевидно, что многие учителя умеют лишь повторять без пояснения старые догмы. Для Конфуция истинная мудрость заключается в том, чтобы знать пределы того, что ты знаешь, как и пределы неизвестного тебе. Испытай это на своем друге Сократе — или его духе, о котором он так любит говорить. Демокрит утверждает, что я несправедлив к Сократу, и что он с ним ни разу не виделся. И если Сократа знали в Греции все, то Демокрита при жизни почитали только его близкие друзья и родня... Может потому ты, Демокрит, и проживёшь 114 лет, добровольно ослепив себя для улучшения концентрации внимания, и уморив себя голодом на 115-м году - видя полную бессмыслцу просвещения неучей... Сидя у реки, я сказал: "Я уезжаю, Учитель. И хочу попрощаться". Он взял меня за руку — жест близости; он редко проявлял такое даже по отношению к Цзы-лу. Мы вместе прошли точно на то место, где впервые ловили рыбу. — "Надеюсь, ты будешь иногда думать о нас там". Он был слишком вежлив, чтобы назвать это место соответствующим китайским именем — страна варваров". — "Над Персией и Китаем одно и то же небо".
Я был искренен в своих чувствах к этому человеку. — "Но законы не одни и те же, поэтому ты продолжаешь верить в Мудрого Господа и судный день и весь этот огненный… конец света". — "И все же праведные пути для нас — на земле — те же, что и ваши". — "Небесные пути, — поправил он меня. - Я знаю, ты втайне посмеиваешься над нашими тремя тысячами тремястами обрядов. Я тебя понимаю. И поэто-му хочу, чтобы и ты нас понял. Видишь ли, без ритуалов учтивость становится утомительной. Внимательность становится застенчивостью. Смелость становится опасной. Негибкость становится жесткостью". — "Я никогда не посмеивался над вами, Учитель. Но иногда бывал в недоумении. И все же вы дали мне понять, что такое истинно благородный муж или каким он должен быть". — "Нет, — грустно ответил он. — Истинно благородный муж добр. И потому не бывает несчастлив. Он мудр. И потому ничему не удивляется. Он храбр. И потому ничего не бо-ится. Большую часть своей жизни я провел в страхе, удивлении, несчастье. Вот почему, говоря честно, у меня ничего не вышло". — "Учитель, вы знаменитый мудрец…" — "Проезжий возница более знаменит, чем я. Нет, я неизвестен. Но я не корю небеса и даже людей. Мне хочется думать, что на небесах людям воздается за то, как они жили и к чему стремились. Если это так, я удовлетворен". — "Учитель, вы верите в небеса?" — "Так нас учат чжоу, а до чжоу учили шаны". — "Но если отвлечься от их учений, их ритуалов, верите?"
— "Много лет назад, когда я впервые приехал в Ци, то увидел там танец наследования. Он потряс меня. До того я не понимал, что такое совершенная красота, что такое совершенное добро. Три месяца я был ослеплен. И понял, что небеса должны быть, поскольку на земле я был так близок к совершенству и высшему добру". — "Но откуда взялась та музыка? Кто ее сотворил?" — "Если я отвечу вам «с небес», вы спросите, кто сотворил небеса. И я не отвечу вам, по-тому что не следует знать то, что нам знать не дано. А существует многое, с чем нам при-ходится сталкиваться. Именем небес мы создали некие ритуалы, которые позволили нам превзойти себя. Именем небес мы должны соблюдать некие обычаи, выполнять обряды, придерживаться определенного образа мыслей. Все это способствует гармонии, добру, справедливости. Эти понятия не всегда легко определить. — Старик нахмурился. — Единственным препятствием на моем пути, как и на пути каждого человека, явился язык. Важные слова затуманиваются слишком многими значениями и отсутствием значений. Будь моя власть, я бы изменил все слова. Чтобы они совпадали с первоначальным чжоуским смыслом". — "Но все эти церемонии, Учитель! Что вы подумали, например, о поведении Цзы-лу, когда были так больны?" Конфуций нахмурился: — "Этот карнавал был кощунством". — "Я имел в виду молитвы небесам и земле за вашего духа — ведь вы не верите в духов". — "Это непростой вопрос. В конце концов, их в миллионы раз больше, и потому я не верю в призраков. Если бы нас окружа-ли духи умерших, для живых не осталось бы места. Мы бы всюду видели призраков". — "Но как же быть с теми, кто говорит, что видел их?" — "Я говорил со многими, считавшими, что они видели духов умерших, и всегда задавал им один вопрос, неизменно сбивавший их с толку: призрак был голый? Неизмен-но мне говорили, что на призраке была одежда, в которой его хоронили. Но мы знаем, что шелк и лен, и овечья шерсть неодушевленны и не имеют духа. Мы знаем, что когда чело-век умирает, одежда его истлевает, как и он сам. Как же дух смог снова ее надеть?" Я не знал, что и сказать, и неуверенно предположил: — "Возможно, дух только казался одетым?"
— "Возможно, только казался. Сам дух. Возможно, он существует только в воображении испуганного человека. Прежде чем родиться, мы были частью первичной силы". — "Это близко к тому, что говорит Зороастр". — "Да, я помню, — рассеянно произнес Конфуций. Мне так и не удалось заинтересовать его Истиной. — Когда умираешь, ты присоединяешься к первичной силе. Поскольку до рождения у нас нет воспоминаний или сознания, то как же можно сохранить их, вернувшись к первичной силе?" — "В Индии верят, что человек возрождается на земле кем-нибудь или чем-нибудь другим". — "Навсегда?" — "Нет. Вы будете возрождаться снова и снова, пока не подойдет к концу настоящий цикл мироздания. Единственное исключение составляет тот, на кого снизошло просветление. Он сам гасит себя до окончания цикла". — "И когда он… погаснет, куда он девается?" — "Это трудно описать".
Конфуций улыбнулся:"Так я и думал. Мне всегда представлялось ясным, что дух, оживляющий тело, должен после смерти возвращаться к первоначальному единству, откуда вышел". — "Чтобы возродиться? Или предстать перед судом?" — "Для чего угодно. Но одно несомненно: нельзя зажечь свечу, когда она сгорела. Пока в тебе горит жизнь, твое семя может создать новое человеческое существо, но, когда огонь сгорел, ничто уже не вызовет тебя к жизни снова. Мертвец, дорогой друг, — это остывшая зола". Мы говорили о гадании. Он и не верил в это, но видел в обрядах и ритуалах пользу. Во всем, что касается улучшения отношений. Мы говорили о государстве. — "Я в отставке, — сказал Конфуций. — Я вроде вазы Дань-гуна в храме предков. Ты ее видел? — Я сказал, что нет, и он рассказал мне о вазе, поставленной туда самим владыкой во времена основания Лу. — Когда ваза пуста, она стоит прямо и очень красива. Но если ее наполнить, она опрокинется и все содержимое выльется на землю, что вовсе не красиво. Вот я такая же ваза. Я стою прямо, но меня нельзя наполнить властью и славой". Под конец, в тени древнего алтаря Дождю, Конфуций ритуально — как же еще? — обнял меня, как отец, прощающийся с сыном, которого больше никогда не увидит. Когда я уходил, глаза мне застилали слезы. Я не верю в то, во что верил он. И все же я считаю его бесконечно праведным.
КНИГА VII
ПОЧЕМУ ГАНГ ОБАГРИЛСЯ КРОВЬЮ
1.
Путешествие по шелковому пути из Лу в Магадху заняло около года, и большую часть этого года я проболел. Такая же участь постигла и остальных — все страдали от свирепствующей в тех влажных диких джунглях лихорадки. Каждый третий умер в пути, однако начальник экспедиции считал потери допустимыми. Я уже не помню точный маршрут, которым мы шли, а если бы и помнил, не открыл бы его грекам. В свое время я написал отчет о своем путешествии и полагаю, он до сих пор в книгохранилище Персеполя. В тот год меня нередко одолевали сомнения, что когда-нибудь я снова увижу Сузы. Временами мне становилось все равно. Таково воздействие лихорадки. Кажется, лучше умереть, чем подвергаться мучениям от приходящих в кошмарах демонов. Конфуций считает, что мира духов не существует. В таком случае откуда же берутся эти кошмарные существа, преследующие нас в лихорадке? Во время кошмара они реальны, из чего можно заключить, что они реальны в принципе. Демокрит не находит логики в моих словах. Но он никогда не лежал в лихорадке, и его не преследовали призраки... Моя роль в экспедиции была не очень ясной. Хотя ко мне относились с почтением, как к уважаемому гостю Лу и зятю магадхского царя, в то же время я был отчасти рабом. Начальник экспедиции обращался со мной хорошо, и тем не менее я чувствовал, что он видит во мне что-то вроде вещи, от которой при необходимости легко избавиться. Когда мы прибыли в речной порт Чампа, что на Ганге, я попросил начальника экспедиции отпустить меня в столицу; мне повезло: с наместником Чампы мы как-то встречались при дворе, и он оказал мне такие почести, что начальнику экспедиции показалось невозможным держать меня пленником в моей собственной стране. Мы с ним договорились встретиться в Раджагрихе, и в сопровождении отряда магадхских воинов я выехал из Чампы. Мне совсем не хотелось встречаться с тестем, но очень хотелось повидать в Шравасти жену и сыновей. В двадцати милях от Чампы я расстался со своим эскортом. Они продолжили путь в Раджагриху, а я присоединился к другому магадхскому отряду, который направлялся к границам республик. Их командир более чем охотно взялся сопровождать царского зятя, думаю, он меня боялся. Вскоре я понял почему. Хотя даже до Китая дошли слухи о свирепости Аджаташатру, я не совсем им доверял. Конечно, я знал, что он безжалостен - подобно крабу, он сожрал собственного отца. Но на Гангской равнине это скорее правило, чем исключение. Определенно я не ждал от Аджаташатру бессмысленной жестокости, но я ошибся. Сначала я был поражен размерами опустошения на месте некогда гордой и процветающей федерации республик. Мы ехали на север через покоренные страны, и казалось, сама здешняя земля была подвергнута смертной казни. На месте былых просяных полей, плодоносящих садов и пастбищ красовалась пустошь. Когда мы подъехали к полю, заваленному обгорелыми кирпичами, командир произнес:"Здесь стоял город Вайшали.
Разрушение было полным. Только собаки, кошки, хищные птицы, змеи, скорпионы и ящерицы жили в руинах. Всего десять лет назад я видел здесь цветущий город, мне пока-зывали зал собраний и место поклонения Махавире". — "Естественно, царь собирается заново отстроить город". — Командир отряда пнул груду костей.
— "И тогда, я уверен, Вайшали будет соперничать с Раджагрихой", — верноподданнически сказал я. Как я ни старался представить себя всего лишь преданным зятем человека, которого индийцы считали величайшим монархом из когда-либо живших на земле, любопытство порой брало верх над осторожностью. "Здесь было оказано сильное сопротивление? Стоило ли уничтожать до основания целый город?" — "О да, почтенный принц! Я был здесь и участвовал в битве. Она продолжалась восемь дней. Основное сражение развернулось вон там. — Командир указал на запад, где вдоль пересохшей речки стоял ряд пальм. — Мы оттеснили их к берегу. Когда они попытались укрыться в городе, мы настигли их у стен. Царь лично возглавил атаку на городские ворота. Он лично поджег первый дом. Он лично перерезал горло командующему республиканцев. Он лично обагрил кровью воды Ганга. Командир уже не говорил, а пел. О победах Аджаташатру слагали стихи, чтобы после-дующие поколения могли воспеть его славную кровожадность. Двенадцать тысяч воинов республиканцев были посажены на кол по обе стороны дороги из Вайшали в Шравасти. Поскольку окончательное сражение произошло в сухое время года, трупы на жарком солнце превратились в мумии. В результате мертвые казались живыми. Они широко разевали рты, то ли хватая воздух, то ли крича: на этих деревянных колах смерть наступает очень медленно. Меня несколько удивило, что каждый воин был кастрирован: индийцы не одобряют такую практику. Потом, в Шравасти, я увидел на рынке множество искусно обработанных мошонок, и по крайней мере один сезон кошельки из них были в большой моде. Знатные дамы привязывали их к поясу в знак патриотизма. Мы пересекли границу того, что осталось от республики Личчхави. После разгрома столицы республика продолжала сражаться". — Это очень порочные люди, — заявил мой спутник. — Царь сердится, когда они не сдаются". — "Не могу упрекнуть его. Помолимся, чтобы он наказал их!" — "О да, почтенный принц! Мы их ненавидим, ненавидим!" Но в голосе молодого человека не было злобы. Он был такой же жертвой кровожадного Аджаташатру, как и бесконечные ряды потемневших, скорчившихся трупов слева и спра-ва от нас. Когда мы двинулись дальше на север, на плечо одной из мумий сел отдохнуть стервятник. С почти человеческим любопытством, даже деликатностью, он заглянул в глазницу, где когда-то был глаз, осторожно клюнул и, ничего не найдя, улетел. Он явно опоздал на пир. В прекрасный прохладный безоблачный осенний день я въехал в Шравасти. К счастью, Аджаташатру пощадил столицу Кошалы. Когда я покидал Шравасти, мне было двадцать семь — двадцать восемь лет. Теперь мне было сорок. Лицо мое, опаленное солнцем и ветром, напоминало маску из тикового дерева. Обрамлявшие маску волосы по-белели, да и сам владелец маски уже далеко не молод. Речной дом принца Джеты, каза-лось, не изменился. Я постучал в парадную дверь. Через окошечко на меня подозрительно посмотрел слуга. Когда я назвал себя, он рассмеялся. Я пригрозил ему именем Аджаташатру, и слуга исчез, а чуть спустя дверь отворилась и меня почтительно встретил управляющий. Мы были незнакомы, но он сказал, что все знает о человеке с запада, ставшем отцом двух сыновей Амбалики. Так я узнал, что моя жена и сыновья живы... Мой старый друг сидел во внутреннем дворике. Я бы не узнал в этом тощем старике того полного жизни человека, которым когда-то восхищался. — "Подойдите ближе", — произнес он. Принц оставался неподвижен, и мне пришлось пересечь садик, чтобы приблизиться к его кушетке. Только обняв принца, я понял, что тело его полностью парализовано. — "Это случилось в прошлом году, — словно извинился принц. — Я бы предпочел быстрое отбытие, но, видно, решено дать мне постепенную смерть. Наверное, в последнем воплощении я был очень счастлив. Но я прожил достаточно долго, чтобы снова увидеть вас". Прежде чем я успел ответить, к нам подошла дородная женщина средних лет с двумя серьезными голубоглазыми мальчиками. Я не узнал Амбалику, пока она не заговорила". — "Взгляните на себя! — Амбалика бросилась в атаку. — Как вы постарели! О мой бедный муж и господин!" Мы обнялись. Я бы не сказал, что сцена напоминала встречу Одиссея и Пенелопы. К тому же и не было поклонников, чтобы я их убил, — по крайней мере, я их не видел. Мой старший сын выглядел уже взрослым, младший был на пороге зрелости. На жарком солнце Гангской равнины все зреет быстро, словно боясь, что не успеет дать потомства. Мальчики удивленно разглядывали меня. Я — их. Сочетание северных голубых глаз со смуглой южной кожей смотрелось поразительно, оба были красавцы. — "Мне они тоже кажутся прелестными, — сказала Амбалика, когда мальчиков отослали. — Но из-за этих голубых глаз все здесь смотрят на них, как на демонов. Но раз уж они выросли…" Амбалика запнулась. Мы смотрели друг на друга. Я, как всегда, был заворожен чарами Амбалики. Я не знал женщины, в обществе которой мне было бы так хорошо. С ней можно было говорить, как с мужчиной, но не государственным мужем, в отличие от Атоссы. Что касается внешности… Что ж, индийское солнце сделало свое дело. Амбалика явно перезрела. Тело потеряло форму, появилось множество подбородков. Только глаза сверкали точно так же, как в ту ночь, когда мы смотрели на Полярную звезду.
— "Начните сначала", — попросил принц Джета. Я рассказал обо всем, что могло его заинтересовать. Меня удивило, что никто не хотел слушать о Персии. Когда я только женился, Амбалика лишь о ней и говорила. Правда, тогда она собиралась отправиться со мной в Сузы, а теперь потеряла интерес и к западу, и ко мне. Но Китай зачаровал их обоих. Как оказалось, принц Джета принимал участие в восстановлении шелкового пути. — "А теперь расскажите, что произошло здесь, — попросил я, когда долгий рассказ был окончен". Амбалика сделала неуловимый жест, предупреждая, что нас подслушивают, и восторженно проговорила:"Мой отец теперь вселенский монарх. Мы восхищены его победами. Его мудростью. Его добротой..." Последовала череда таких же ничего не значащих эпитетов. Когда я спросил о Будде, принц Джета ответил: "Он достиг нирваны четыре года назад". - "Съев плотный обед из свинины с бобами", — добавила Амбалика с прежней беззаботно-стью. Джета нахмурился. - Это всего лишь слухи. Он покинул нас спокойно — это мы точно знаем. Последними его словами были: «Все преходяще. Зарабатывайте свое спасение усердием». — "А Шарипутра все еще возглавляет секту?" Принц Джета покачал головой:"Он умер еще раньше Будды. Теперь вместо него Ананда. Кстати, все они живут там же, где и раньше". — "Заняты спорами, что Будда говорил, а чего не говорил. — Амбалика не терпела иного мира и его приверженцев". — "Ананда — хороший хранитель, — сказал принц Джета без особой уверенности. — Он следит, чтобы монахи точно запоминали все речения Будды".
— "Вот только больше нет самого Будды, чтобы их поправить", — заметил я, зная жрецов по собственному печальному опыту. — "Вы правы. И уже случаются серьезные разногласия в том, что он мог, а чего не мог сказать". С годами я не перестал удивляться и возмущаться новым учением, порождаемым от имени моего деда. Незадолго до своего последнего отъезда из Суз я зашел к главному зороастрийцу. Когда он приписал деду несколько бессмысленных стихов, я достаточно резко возразил ему, что Зороастр никогда не говорил ничего подобного. Но шарлатан с каменным лицом ответил:"Верно. Пророк не говорил так в свое время. Эти стихи он прочел мне во сне и велел записать, когда я проснусь". Ложь неизбежно побеждает Истину — по крайней мере, во время долгого её владычества. Ну что ж, эти лживые жрецы ощутят расплавленный металлвозмездия. Следующие не-сколько недель я провел прекрасно. Хотя не в меру раздобревшая Амбалика больше не привлекала меня как женщина, она по-прежнему казалась мне приятной в общении и достаточно умной. В нашу первую ночь после разлуки она вывела меня на крышу, откуда открывался вид на реку. Помню, что луна убывала, помню пряные, как всегда, дымки ку-хонных очагов с причалов внизу. Казалось, в Индии ничего не изменилось. Тут нас никто не услышит. Мы сидели бок о бок на диванчике, и луна светила прямо нам в глаза. Далеко на востоке смутно маячили Гималаи — темная грандиозная форма на фоне неба. "Где твой отец?" Я бы предпочел по возможности не встречаться с этой непредсказуемой личностью. — "В сухой сезон он всегда с войском, где-нибудь у границ Личчхави. Республиканцы упрямы. Если бы они сдались, отец пощадил бы некотjрых. А так убьет всех". — "Ведь он действительно вселенский монарх, правда?" Я не знал, до какой степени моя жена на стороне своего отца, и еа всякий случай держался осторожно. — "Как сказать — жертвования коня не было… Но он самый выдающийся среди всех царей в нашей истории. Это так". Мы смотрели на мерцающие звезды и слушали, как кто-то еле слышно играет внизу на цитре. — "Я полагаю, вы еще раз женились?" — Она задала этот вопрос совершенно равнодушно. — Да. Я был женат на сестре Великого Царя. Она умерла. Потом в Кита были две наложницы. Но у всех моих детей одна мать — ты". — Большая честь. Амбалика, очевидно, просто дразнила меня. Я пропустил колкость мимо ушей. — "Насколько я знаю, еще не было случая, чтобы у кого-то вроде меня были сыновья от дочери царя далекой страны". — "Это Персия — далекая страна! — резко откликнулась Амбалика. — Здесь мы дома". — "Я думал, ты хочешь поехать со мной в Персию". Она рассмеялась: "Будем считать, что я так же хочу отправиться в Персию, как вы — жить там со мной!" — "Я бы хотел…" - " Ну нет, наши сыновья… …должны остаться здесь... Все равно у вас нет выбора. Как и у меня, — добавила она. — Такова воля моего отца. Ему нравится мысль о внуках-персах. Он думает, что когда-нибудь это может пригодиться. — "Послать с посольством? Но если они ни разу не съездят на родину, какой от них там будет прок?" — "Не беспокойтесь. Во всяком случае, он вызвал старика Караку — учить их персидскому". Меня обрадовало, что Карака жив. По словам Амбалики, он стал суперинтендантом всех железных изделий в Магадхе. — "А что Китай? — спросила она, поправляя свою легкую накидку. Там тоже были дети?" — "Китайские дамы владеют искусством не иметь детей". — "Да, я слышала об этом. Конечно, у нас тоже есть кое-какие заклинания, которые всегда действуют. Где они сейчас?".
— "Одну я отослал домой, в ее деревню, и дал ей денег, чтобы вышла замуж. А другую отдал другу, чтобы вела хозяйство". — "Мне не суждено даже их общество, понимаю. — Амбалика сильно опечалилась. — Но и ваше общество мне не суждено, так?" — "Я должен доложить Великому Царю". — "И когда вы это сделаете, то будете очень старым. Слишком старым, чтобы вернуться сюда". Прямота Амбалики поражала и очаровывала. Слушая в темноте ее чистый, дразнящий голос, я забыл о бесформенной туше, скрывшей в себе стройную девочку, на которой я женился как будто в некой иной жизни. — "Ты хочешь, чтобы я остался?" — "Не думаю. Разлука была слишком долгой". — "А что скажет царь?" Амбалика молчала. Я положил руку ей на плечи. Этого не следовало делать. Созданная темнотой иллюзия юности при прикосновении исчезла, но какое-то время мы остались в объятиях друг друга, и Амбалика рассказала мне о кровавых событиях, постигших страны Гангской равнины.
— "Мы особенно испугались после разгрома кошальского войска и уже собрались бежать, но получили от царя тайное послание. Он велел нам оставаться и сообщал, что помилует Шравасти — как место жительства Будды! Отцу до Будды такое же дело, как и мне. Но он знал, что Будда популярен, а буддийская община ненавидит Вирудхаку за разгром рес-публики Шакья. Конечно, когда отец короновался в Шравасти, никто не подозревал, что он собирается уничтожить все республики. Как бы то ни было, здешний народ приветствовал отца как освободителя". — "Вы с ним виделись?" — "О да. Мы в добрых отношениях, и, конечно, он без ума от внуков. Он всегда спрашива-ет о тебе, надеется увидеть снова, плачет…" — "По-прежнему плачет?" — Да. Но теперь для этого больше причин". За этой фразой не крылось осуждения - женщин всегда привлекала сила и власть. Не думаю, что когда-нибудь найдется завоеватель столь кровавый, чтобы большинство женщин не захотели лечь с ним в надежде родить сына, такого же лютого... Се человек!
2.
Незадолго до ежегодного карнавала, налетающего на Шравасти ураганом и отдающего все дни удовольствиям, мы с принцем Джетой навестили в буддийском монастыре Ананду. Я пешком сопровождал носилки принца. "Я редко выхожу из дома, — еле слышно говорил он, когда мы пробирались через радостно шумящую толпу. — Но мне хочется присутствовать при вашем разговоре с Анандой. Его заинтересуют ваши китайские рассказы". Принца Джету околдовали мои повествования о Конфуции и Учителе Ли, и он считал, что главе буддистов они тоже понравятся, — единственное проявление наивности, когда-либо замеченное мной в старом друге. Если что-нибудь может вызвать у профессионального жреца отвращение, то это рассказы о религии-сопернице или системе мышления. Бамбуковый парк теперь был полностью отдан буддийской секте. Навес, где жил Будда, окружала невысокая стена, рядом строилось новое здание. "Женский монастырь, — пояснил принц Джета. — Его строит Амбапали. И она же станет первой монахиней". — "Куртизанка из Вайшали?" — "Когда Будда умер, она пришла сюда… со своими деньгами. Надо сказать, ей повезло. Остаток своих сил она посвятила секте. Я искренне восхищён. Она и вправду святая". — "И старая, — не удержался я. Удачливые куртизанки, когда юность уходит, часто обращаются к религии. Интересно бы посмотреть, кем станет Аспазия. Ананда чем-то напоминал Будду и не старался скрывать этого сходства. Со множеством поклонов глава сангхи сопроводил носилки принца Джеты в главный зал монастыря. Я шел следом. Несколько сот юных монахов цитировали слова Будды. Я заметил, что на многих свежие желтые одежды. Это было новшество. В прежние дни монахи могли носить лишь лохмотья, выпрошенные в качестве подаяния. Ананда провел нас в комнату с низким потолком, устроенную в задней части прежнего монастырского двора. "Здесь я стараюсь вспоминать", — сказал он. Когда носильщики удалились, Ананда обратился ко мне:"Шарипутра хорошо отзывался о вас". Принц рассказал ему о моих китайских приключениях, и святой выразил интерес. Но про китайскую мудрость попросил не он, а сам принц Джета. Я вкратце изложил. Ананда вежливо скучал, а под конец сказал:"Учитель Конфуций поражает меня. Он слишком принадлежит этому миру, чтобы воспринимать его всерьез". — "Он верит, что мир людей — единственный из существующих миров. Вот почему он придает такое значение нашему поведению в этом единственном мире". — "Мы бы, конечно, согласились с последней частью, и его представления о благородном муже очень близки к тому, что мы знаем как истину. Вот почему мне кажется столь странным, что он не видит нирваны. Будто, уже ступив на путь четырех благородных истин, он вдруг останавливается". — "Не думаю, что он собирается идти дальше этого мира". — "Тогда его можно пожалеть". — "Думаю, Конфуций не нуждается в жалости", — сказал я резче, чем хотел, и принц Джета повернул ко мне голову. — "Наша жалость всеобща". — Ананда улыбнулся. - Быть живым — значит оказаться пойманным в круг непрестанных возрождений. Только о тех, кто был здесь и ушел, можно сказать, что они достигли того, что должно стать сознательной целью всех людей. — "Учитель Кун не согласился бы с вами".
Я с удивлением обнаружил, что говорю, как ученик Конфуция, а ведь ужасался его безразличию к Мудрому Господу! И он был безразличен не только к идее сотворения мира, но даже отказывался признать скрытую во всем двойственность, и хотя Конфуций цели-ком принадлежал этому миру, я защищал его от Ананды. Нет конца человеческой странности! Думаю, всегда соблазнительно бросить вызов тому, кто думает, что один знает истинный путь, или владеет ключом к великой тайне.
— "А что Конфуций думает о смерти?" — ради принца Джеты проявил интерес Ананда.
— "Подозреваю, что он считает этот вопрос несущественным. Конфуций интересуется только жизнью". — Бедняга!" — "Конфуций честен. Он часто грустит. Он признает свое несовершенство — как я заметил, редкость для святых сего мира". Ананда воспринял мой намек с вкрадчивой улыбкой. — "Он хотел управлять страной для общего блага, — продолжал я. — Когда ему отказали в этом, он страдал и говорил, что это страдание и есть доказательство, что он далёк от совершенства".
— "Вовсе не совершенный мудрец, — повторил Ананда. — Вы уверены, что он не проявлял желания вырваться из круга рождений, смертей и возрождений?" — "Не думаю, что он признавал этот круг". — "Боюсь, это невежество". — "Это другой вид знания. Он признавал первичное единство, из которого мы вышли и в которое вернемся". — "Это он очень тонко подметил". — Ананда повернулся к принцу Джете. — "Вот доказательство абсолютной мудрости Будды — даже в варварском Китае какой-то учитель смог заметить краешек истины — ощутить ее. — Он улыбнулся мне. — Мы очень рады это слышать". Этот коротышка утомлял. — "Конфуций был бы рад узнать, что в далеких землях люди могут хотя бы смутно воспринять его истины", — сказал я. Ананда не услышал ни смысла моих слов, ни звучавшего в них вызова.
— "Вы будете рады узнать, что мы наконец усовершенствовали нашу канализационную систему, — обратился он к принцу Джете. — Она уникальна, по крайней мере в Шрава-сти. Мы отвели воду подземных потоков так, что теперь она бежит прямо под уборными". Он еще много говорил о гигиене — вечной проблеме индийских городов. Наконец Ананда повернулся ко мне:"Кажется, я припоминаю, что, когда вы были у нас впервые, ваши верования значительно отличались от нынешних. Тогда вы верили в верховного бога, единого творца Вселенной. Теперь же благодаря поучениям китайца вы озабочены лишь умением вести себя в повседневности". Не ожидал, что он помнит мои слова о Мудром Господе. Когда дело касается памяти, жрец здесь хлеще поэта. — "Я не изменился, — сказал я. — Я по-прежнему верю в Мудрого Господа и упомянул об учении Конфуция, лишь чтобы показать… — Я запнулся. — "…Показать сходство между его Путем и путем Будды. Да, я понял. — Ананда улыбнулся, чем привел меня в бешенство. — Конечно, — продолжал он, — ваш китаец, отвергая идею о богетворце вроде Брахмы или Мудрого Господа, проявил зачатки истинного ума". Я перенес это святотатство, надеюсь, с той же невозмутимостью, с какой он уклонялся от моих нападок". — "Истинный ум заключается в том, — ответил я, — чтобы осознать: ничто не может начаться из ничего. И следовательно, мир должен начаться с чего-то. Мир должен быть кем-то сотворен — именно Мудрым Господом". — Позвольте, но вы только что сказали, что ничто не может начаться из ничего. А кто же сотворил Мудрого Господа?" Я стал выкручиваться: "Ничто — не совсем то слово, которое нужно употребить. Скажем так: то, что было тогда, есть теперь и будет всегда, то есть это — вечно неизменное. — Не долго думая, я прибег к идеям Учителя Ли. — Из вечно неизменного Мудрый Господь сотворил землю, небо, человека. Создал Истину и Ложь…" — "О мой дорогой! — вздохнул Ананда. — Это очень примитивно. Я не хотел задеть ва-ших чувств. Я уважаю вашу глубокую веру в то, что ваш дед считал истиной. Но даже ваш китайский друг пошел дальше понятия о всемогущем боге вроде Мудрого Господа, или Брахмы, или неба, или как хотите назовите его или ее. Знаете, был один брахман, очень злившийся на Будду. И он сказал: «Как может Будда отрицать Творца? Как вы не поймете, что и радость, и печаль, и все чувства человека приходят к нему от высшего божества?» — "И что на это сказал Будда?" — спросил принц Джета: очевидно, он раньше не слышал этой части учения. — "Я процитирую ответ Будды, — сказал Ананда и, закрыв глаза, прочел нараспев: «Вот так благодаря созданию высшего божества люди становятся убийцами, ворами, распутниками, клеветниками, оскорбителями, болтунами, завистниками, злобными и непостоянными во взглядах. И поэтому те, кто предпочитает опираться на придуманного бога, как первопричину, не имеют ни желания, ни необходимости совершать те или иные поступки». — "Хорошо", — прошептал принц Джета. — "Чепуха! — рассердился я. — Когда Мудрый Господь сотворил себя и свою тень — порок, он создал человека и дал ему выбор: служить Истине или Лжи. Те, кто служит Лжи, в судный день понесут наказание, а те… — "О, как запутанно!" — сказал Ананда. — И как типично для этих высших божеств. Вся эта злоба, вся эта наивность! В конце концов, если он верховный бог, зачем же он позволяет существовать злу?" — "Чтобы у человека был выбор". — Нет, если бы я был высшим божеством, я бы не связывался ни с сотворением зла, ни человека — ничего вообще, что мне бы не нравилось. Боюсь, что когда дело дойдет до объяснения сути вашего высшего божества, вы попадете впросак. Зло существует. И вы не можете объяснить зачем. И поэтому превращаете своего творца в какого-то игрока, играющего человеческими жизнями. Послушаются или не послушаются? Придется или нет их мучить? Дитя мое, это слишком примитивно. Вот почему мы давно отказались от учения о высшем божестве. И так же, насколько я понял, отказался и ваш друг Конфуций. Он понимает, как и мы, что признать такое чудовище — значит одобрить зло, поскольку зло — его творение. К счастью, мы смотрим дальше Брахмы, дальше Мудрого Господа. Мы смотрим на природу Вселенной и видим в ней кольцо без начала и конца, и тот, кто следует середине, может взглянуть сквозь кольцо и понять, что все — иллюзия, как и вечность. Рассуждая практически, мы думаем, что человек лучше ведет себя в мире, где нет высшего божества, утверждающего зло и запутывающего простое. Как мудро сказал Конфуций, «небеса далеко, а человек рядом». Я не стал продолжать спор. Атеисты всегда переговорят верующего. Демагог всегда заболтает честного. Мы знаем, что истинно. Они нет. Конфуций нашел во мне понимание, потому что пытался удалить небеса сверху. Он принимал то, чего не мог понять. Но Будда с безразличием отвергает небеса. Не думаю, что на земле был когда-либо еще столь высокомерный человек. Ведь что он заявлял: «Я существую. Но когда я перестану существовать и меня больше не будет, то не будет ничего и нигде. Что другие принимают за существование — лишь иллюзия». Даже захватывает дух. Демокрит говорит, что у него лично дух не захватывает. Он думает, что Будда имел в виду нечто иное. Мир остается, говорит Демокрит, и единственная аномалия в нем — это несовершенная личность, наблюдающая его. Удали эту личность, и материя останется неизменной, вечно неизменной. Вечно неизменное? Не могу слушать ничего подобного. Для меня что существует, то существует.
3.
Следующие несколько недель я вел переговоры с разными купцами, желающими торго-вать с Персией. К тому времени я сам стал вроде купца. Я знал, что и почем можно про-дать в Сузах, и мне доставляло удовольствие часами торговаться в шатрах на главном базаре. Само собой, когда я оказывался в обществе видных купцов или казначеев гильдий, всегда упоминалось имя Эгиби. В совсем непереносном смысле эта контора являлась истинно вселенским монархом. Куда ни поедешь, ее агенты уже там и уже делают деньги. Мне оказалось нелегко с сыновьями. Сначала они дичились меня. У меня было чувство, что они обижены своей непохожестью на других и прямо обвиняют меня в своей голубоглазости. Тем не менее доверие старшего мне удалось завоевать. Он чрезвычайно гордился дедом-царем. "Это будет первый владыка всего мира! — сказал мальчик, когда мы шли через базар, где он был свидетелем того, как я брал ссуды от купеческих сообществ". При этом он изо всех сил стремился скрыть свое презрение воина к торговцам, с которыми я вел переговоры. — "Что ты понимаешь под владыкой всего мира?" — "Царь смотрит на запад. Царь смотрит на восток". Очевидно, сын цитировал какой-то придворный текст. — "Ты думаешь, он замышляет поход на страну твоего отца?" Мальчик кивнул: "Когда-нибудь весь мир будет принадлежать ему, потому что еще не было на свете подобного царя. Раньше не было владыки над всей Индией". — "Всей Индией? А Личчхави? А царство Аванти? А наша провинция Индия? А юг?" Он пожал плечами:"Это мелочи. Когда Аджаташатру выезжал на площадь, он подобен солнцу! Народ приветствовал его, словно он и есть солнце мсреди туч. Я не стал разубеждать сына, люди могли быть просто напуганы новым правителем — летнее солнце может и сжечь поля, превратить их в пустыни. — "Он любит тебя?" — "О да! Я его любимец". Ростом мальчик был уже с воина, каковым ему скоро предстояло стать. Несмотря на глаза фракийской ведьмы Лаис, он был для меня совсем чужим. Но всё же я разглядел в нем честолюбие и энергию. Он собирался связать свою жизнь с магадхским двором, в этом не оставалось сомнений.
— "Ты бы хотел увидеть Персию?" — спросил я. Его зубы были ослепительными, а улыбка чарующей. — "О да! Моя мать много говорила мне о Сузах, Вавилоне, Великом Царе. И Карака рассказывает мне разные истории". — "Ты хотел бы поехать со мной?" Я не посмел взглянуть на него. В стране, где все смуглые, ощущаешь странность, когда две пары голубых глаз смотрят одна в другую, как в зеркало… Правда, одно из зеркал вы-ступает из темноты. — "Я должен закончить учёбу, отец. Потом я отправлюсь в университет в Таксилу. Я не хочу туда ехать, но дед велел изучать языки. Я должен повиноваться". — "Возможно, он видит тебя послом. Вроде меня". — "Это было бы двойной честью". Мальчик был вышколен при дворе... Мой младший сын склонен к мечтательности, слегка застенчив. Когда мне наконец удалось сблизиться с ним, он попросил рассказать о драконах и русалках, и я постарался угодить ему своими сказками. Он также интересовался Буддой. Подозреваю, он унаследовал от прадеда склад ума. Так, оба моих сына не зхотят покидать Индию. Я был глубоко опечален. За день до отправления моего каравана в Таксилу я сидел рядом с носилками принца Джеты на крыше Речного дома. — "Я скоро умру, очень скоро, — сказал мой старый друг, повернув ко мне голову. — Вот почему я так рад видеть вас снова". — "Почему? Когда вы умрете, то забудете меня". Принц Джета любил смеяться над смертью, и я старался по возможности шутить на эту тему — признаться, не самая легкая задача. И до сих пор я не привыкну к мысли, что покину это изношенное тело и совершу долгий переход — молю об этом Мудрого Господа — по мосту Спасителя. — "Ах, разговор с вами в эти дни может существенным образом изменить мою судьбу. Благодаря вам в последующей жизни я могу оказаться ближе к выходу". — "Я бы сказал, что вы и так в одном шаге от нирваны". Принц Джета улыбнулся: "Не важно, во что вы верите, простите меня. Мы не можем признать бога, забирающего бессмертные души, позволяющего им рождаться снова, играющего с ними, а потом творящего над ними суд и осуждающего на вечную муку или блаженство". — "В конце концов, в вечности все будут как один". — "Не уверен, что правильно уловил вашу идею вечности". — "Кто может ее понять?" — "Я сменил тему и заговорил о сыновьях". — "Я надеялся, что они смогут вернуться со мной. И Амбалика тоже". Принц Джета покачал головой: "Это нецелесообразно. Там они чувствовали бы себя чужими, как вы чувствуете себя здесь. Кроме того…" Он замолк, увидев что-то за рекой. Я тоже взглянул туда. Равнину между горами и бере-гом, казалось, заполняла пыльная буря, хотя день был безветренным. — "Что это? — спросил я. — Мираж?" — "Нет, — ответил принц Джета и нахмурился. — Это царь". — "Думаю, мне лучше исчезнуть до его прибытия". — "Поздно, — сказал принц Джета. — Он хочет вас увидеть. Он знает, что вы здесь. Он знает все". Следующим утром, на рассвете, я попрощался с Амбаликой, словно в последний раз. Она утешала:"Вы же его зять, отец любимых внуков. Не бойтесь". Но что бы она ни говорила, я чувствовал, что и она прощается со мной в последний раз. Ничто на земле не сравнится с индийским войском. Это не войско — это город. Представь палаточный город с двумястами или тремястами тысячами мужчин, женщин, детей, слонов, верблюдов, лошадей, быков — и все это медленно движется по пыльной равнине, и можно вообразить, на что это похоже, когда индийский царь идет на войну. Греков шокирует, что Великий Царь отправляется в поход со своими женщинами, утварью и бутылями воды из Хоаспа; что бессмертным позволено идти в поход со своими женщинами и рабами. Но когда приходит время сражаться, слуг и обозы оставляют далеко в тылу. В Индии не так. Царский город просто поглощает противника. Сначала на врага бросаются слоны. Если у противника своих слонов нет, на этом битва и заканчивается. Если враг дает отпор, в дело вступают лучники и копейщики. Тем временем рынки, таверны, мастерские и оружие так заполняют всю территорию, что враг просто не в состоянии сопротивляться нахлынувшей на него плотной массе людей и вещей. Когда друг на друга нападают два равных войска, в конце концов побеждает то, которому удастся убить вражеского предводителя. Если оба предводителя остаются живы, получается просто бесконечная давка — два города безнадежно перемешиваются. Существуют рассказы о двух войсках, которые так перепутались, что пришлось объявить перемирие, дабы понять, кто есть кто. Моему вознице понадобился час, чтобы добраться от первого часового за рекой до самого сердца лагеря, где стоял золоченый шатер Аджаташатру. Я чувствовал себя скорее на обширном базаре, чем в военном лагере. Медленно-медленно мы проехали через торговые ряды, мимо арсеналов и боен ко внутреннему городу, где стояли шатры царя и его двора. У входа в царский шатер возница остановил колесницу, и я сошел. Распорядитель провел меня в шатер рядом, где один из рабов поднес мне серебряный тазик с розовой водой. По обычаю, я омыл лицо и руки. Другой раб вытер меня льняным полотенцем. Со мной обращались почтительно, но все молчали, потом я остался один. Время текло медленно, а воображение работало быстро. Я считал, что меня ожидает смерть, и не осталось ни одного вида казни, который бы я не представил себе во всех ужасающих подробностях. Я как раз размышлял о постепенном удушении, внушавшем мне особенный страх, когда у входа в шатер возник Варшакара. Наверное, схожее чувство переживает ныряльщик, поняв, что плавающее у берега бревно было крокодилом. Но распорядитель двора успокоил меня. "Вы мало изменились", — сказал он, обнимая меня. — "А вы все такой же!" Действительно Варшакара выглядел точно так же, как при нашей первой встрече в Варанаси много лет назад. Вечный мастер предательства, он с чрезвычайной легкостью сменил службу убитому отцу на службу убийце-сыну. Клочок бороды был выкрашен в ярко-красный цвет, компенсируя отсутствие красных зубов. Мы заговорили о Китае. Он жадно ловил каждую кроху сведений. К счастью, у меня было более, чем крохи, и я скоро насытил этого хищника. — "Вы должны изложить мне все это письменно! — сказал он, улыбаясь. — Мы очень интересуемся открытием шелкового пути — нам уже сообщил о нем ваш товарищ. Кстати, он все еще в Чампе". Я не удивился, узнав, что Варшакара уже ведет переговоры с начальником экспедиции из Ци. «Что-то хоу рассказал обо мне?» — думал я. Ведь, по сути дела, я бросил его. Но как раз это осталось тайной. Вдруг загремел гром: барабаны возвещали о приближении Аджаташатру. Мы вышли наружу, и я с невольным трепетом увидел, наверное, величайшего на земле слона… Белый слон легким шагом двигался к нам, подобно разукрашенной драгоценностями горе. На спине у него был устроен серебряный павильон, в серебре сверкали алмазы. Внутри всего этого сияния колыхалась огромная золотая фигура. "Аджаташатру!!!" Все вокруг выкрикивали имя царя и благословения ему. Музыканты создали невообразимый шум. На земле простерлись просители. Слон остановился, к нему приставили лестницу, и два профессиональных акробата быстро взобрались наверх. Они с усилием подняли царя на ноги и помогли ему спуститься. Аджаташатру и раньше не отличался стройностью, но теперь это был самый толстый из когда-либо виденных мною толстяков. Он был так тяжел, что ноги не выдерживали веса раздувшегося тела. В результате он мог ходить либо, как сейчас, положив руки на плечи акробатов, либо опираясь на две толстые палки из слоновой кости. Царь медленно двигался вперед, его голова, плечи и шея слились во-едино, и весь он напоминал жирного позолоченного паука. Я уставился в землю, надеясь, что Аджаташатру остановится и узнает меня, но он без слов проплыл мимо. Я не отрывал глаз от алого ковра. Как и Великий Царь, Аджаташатру никогда не ступал на непокрытую землю. Через несколько часов ко мне с заискивающей улыбкой явился Варшакара. Да, мне не хватало его окровавленных клыков, и я подумал: интересно, пришлось ли ему отказаться от жевания этой влияющей на ум жвачки из бетеля? Недавно один разбирающийся в этих делах человек сказал, что бетель можно просто держать за щекой — и наслаждаться умственным расстройством. Варшакара подвел меня к монарху. Аджаташатру в окружении тысячи шелковых подушек расплылся по огромному дивану. В пределах его протянутой руки стояла дюжина столиков с яствами и вином. На таком же расстоянии расположилась дюжина девочек и мальчиков-подростков. С годами вкусы моего тестя не претерпели изменений. Как я заметил, каким человек был в юности, таким и остается потом. Во всяком случае, в том, что касается пороков. Мальчик лет восьми нежно обтирал шею царя платком. Тело Аджаташатру лоснилось от пота. Хотя жизнь его клонилась к концу, лицо оставалось прежним. Удивительно, но из-за толстого слоя жира мой тесть выглядел гораздо моложе меня. Я заметил, что в жарких странах, где тело рано созревает и быстро стареет, мужчины и женщины легко толстеют, чтобы сохранить красоту юности, или хотя бы очарование пухлой инфантильности. Аджаташатру просиял: "Драгоценнейший!" Огромное младенческое лицо уставилось на меня в ожидании, будто я сейчас положу ему в рот сладость. Потом царь широко раскинул руки, отчего жир под шелком обвис, как сардские спальные валики. Я подошел, но, наклонившись, чтобы поцеловать руку, споткнулся и, как кукла, упал на диван. Дети хихикали. Я помертвел. В Сузах — да при любом дворе! — за такой подход к монарху человека бы убили на месте. Но меня почему-то простили. Царь схватил меня под мышки и втащил на диван, как куклу. Жирные руки сохранили силу. Когда я уткнулся в обширную грудь, от которой разило тысячей разнородных благовоний, накрашенные кармином губы покрыли мое лицо поцелуями с неменьшей страстностью, чем ребенок ласкающий куклу — чтобы через минуту сломать. "Мой дорогой! Без тебя жизнь мне стала обузой и я не знаю радости! Сколько ночей мы проплакали, не в силах уснуть, думая, почему наш драгоценный, любимый зять покинул нас. О, гадкий! Гадкий!"
С этими словами Аджаташатру приподнял меня и усадил рядом. Я упал на спину в кучу подушек. Вблизи него я чувствовал себя хрупкой вазой рядом со слоном. Этикет не предусматривал такой ситуации, но я по возможности постарался выглядеть почтительным и внимательным, развалясь бок о бок с без преувеличения величайшим царем на земле. "Милый Дарий!" Должен заметить, на протяжении нашего разговора он упорно звал меня Дарием. Разумеется, я не поправлял. Как многие абсолютные монархи, Аджаташатру плохо помнил имена. В Персии Великий Царь не появлялся на людях без распорядителя, шепчущего ему на ухо имена предстоящих. "Как тосковало бедное дитя по своему мужу! Как томилось по весточке от него! Как хотело узнать, где он!" Выбор слов дал ключ к тому, что было у Аджаташатру на уме, и тут же дети начали под-носить ему поесть и выпить. Я не знал человека, кто бы мог так отчетливо говорить с на-битым ртом. Правда, рот царя редко бывал пуст, как и редко закрыт. Когда мне наконец было позволено говорить, я поведал о своих многочисленных попытках вернуться в Ма-гадху. Рассказ о моем пленении в Китае он выслушал внимательно. Темные глаза за вали-ками жира сверкали, как всегда. Когда я закончил свое повествование, ритмично преры-ваемое восклицаниями восторга, изумления и сочувствия, Аджаташатру поднял кубок и произнес:"Ты опишешь шелковый путь Варшакаре. Подробно. Сделаешь карту. Ведь ты покажешь мне путь в Китай, правда?" — "Владыка пойдет на Китай?" — "Почему нет? Следующий год собирается быть очень,. Эта гадкая страна, Личчхави, будет разбита, а Пардиота, — помнишь его? Царь Аванти? — стал нехорошим. Но не думаю, что на завоевание Аванти уйдет больше месяца-двух. Ты останешься и увидишь, как я преподам ему урок. Тебе понравится. Обещаю. Потому что я хороший учитель". — "Я знаю, владыка. Я видел развалины Вайшали". — "О, я рад! Видел тех, что были людьми, вдоль дороги?"
— "Да! Я не видел еще столько казненных одновременно". — "И я тоже". Естественно, все говорят, что я установил своего рода рекорд, но ты знаешь, как неискренни бывают люди. И все же я от души надеюсь, что ни один из царей не сажал на кол столько людишек. Это потрясающе! Никогда не слышал такого воя, когда их кастрировали на колах. Думал, оглохну. У меня тонкий слух. Поговорим о Китае?" — "О да, владыка". — "Я пойду туда сам с войском. Ты будешь проводником.
Когда я сказал ему, не без радости, что его войску понадобится не менее трех лет, чтобы достичь границ Срединного Царства, он потерял интерес к этой теме..."
— "Если так, я пошлю туда войско. В конце концов, я - вселенский монарх". — "Да, да, владыка!" — "А Китай — часть Вселенной, они тут же поймут, что я обладаю… как они это зовут?" — "Небесным правом". — "Да. И это навсегда. Или разумнее пойти на запад, как ты думаешь? Это не слишком далеко, и никаких джунглей. Конечно же, Персия — неотъемлемая часть моей Вселенной. Не так ли, драгоценнейший?" — "О да, владыка!" Мне становилось все тревожнее. Хотя войско Аджаташатру не представляло угрозы для Бактрии, а тем более для Персидской империи, я уже видел, как царь, ведя меня на веревочке, как обезьяну, медленно движется к Персии — и своему неминуемому поражению. Я постарался отвлечь его от персидской авантюры, но слова «моя Вселенная» приводили Аджаташатру в эйфорию. Он почём зря клял республиканцев, мешающих ему «пойти на восход солнца, на закат солнца, к Полярной звезде». "О, я понимаю, как велика моя Вселенная и как мало у меня времени, чтобы посетить всех моих подданных, но я постараюсь. Это мой долг… перед Небом". Он быстро усвоил китайскую религиозно-политическую систему. Его прельщала мысль, что только гегемония порождает истинное право. Считая, что уже обладает первым, он считал должным узурпировать и второе. — "…Как только я нанесу визит моим желтым подданным и голубоглазым подданным. Представь, миллионы людей с глазами, как у моих внуков! Кстати. Хотя бы за них мы перед тобой в долгу, Дарий!" Потом за изысканным бесконечным обедом нас настигла дурная весть. Войско Аванти перешло границы Магадхи. Варшакара стал мрачным, Аджаташатру — раздраженным. — "О, гадкий человек! Теперь нам придется его убить.. Мой милый! — Царь поцеловал меня, словно тарелку, затем наградил тычком, от которого я слетел с дивана. — Иди к своей прелестной жене. Дождись нас в Шравасти. Мы будем там до начала дождей. А по-ка мы превратим царство Аванти в пустыню. Я — бог на земле. Бог, равный Брахме. Я вселенский монарх. Передай мою любовь… э-э-э… моей дочери. — Он забыл имя Амба-лики. — И поцелуй за меня этих голубоглазых мальчуганов. Я любящий дед. Иди". Мое последнее свидание с Амбаликой оказалось на удивление теплым. Мы сидели на качелях посреди дворика у принца Джеты — в одном из немногих мест, где нас не подслу-шивали. Я рассказал ей о встрече с царем. "Он собирается воевать с Аванти". — "Это будет нелегкая победа", — сказала Амбалика. — "Думаешь, война продлится дольше сухого сезона?" — "Она может длиться годами". — "Тогда он вряд ли пойдет на Персию в этом году". — "Он сказал, что хочет пойти на Персию?" Я промолчал. — "Что ж… — задумчиво проговорила Амбалика. — Будь он моложе, наверно, добился бы успеха". — "Персия — самая могучая империя на земле. — Я счел свой ответ достаточно нейтральным". — "Зато отец — величайший на земле полководец. Но этого мы никогда не узнаем. Война с Аванти будет тянуться, отец умрет от несварения, а вы… Что вы собираетесь делать?" — "Вернусь в Сузы". — "С вашим караваном?" Я не сказал ей, что собираюсь улизнуть из города этим же вечером без каравана. Но она, кажется, подозревала нечто подобное, потому что вдруг сказала:"Я хочу снова выйти замуж. За моего сводного брата. Мы с ним хорошо ладим. И он добр к моим сыновьям. Он сделает меня своей первой женой, и мы будем жить здесь, в Шравасти, он здешний наместник. Мне нужно поскорее выйти за него, потому что принц Джета со дня на день умрет, а тогда этот дом достанется его племяннику, и мы окажемся бездомными". — "Но ты уже замужем", — напомнил я.
— "Но ведь можно стать вдовой?" — "Я должен покончить с собой? Или царь поможет дочке?" Амбалика очаровательно улыбнулась:"Пойдемте, я вам кое-что покажу".
Мы вошли к ней в спальню. Амбалика открыла шкатулку из слоновой кости и вынула па-пирус. Я с трудом разбирал индийское письмо, и она прочла мне сообщение о прискорб-ной кончине Кира Спитамы в такой-то год царствования Великого Царя Ксеркса. "Теперь ваша задача установить дату — это должен быть шестой месяц от нынешнего дня. Потом заполните верхнюю и нижнюю часть какими-нибудь персидскими записями, подтверждающими, что письмо послано канцелярией, чтобы все вышло официально". Но я знал и индийскую религию:"Ты не можешь снова выйти замуж. Закон запрещает это". Однако Амбалика все предусмотрела:"Я говорила с верховным жрецом. Он скажет, что мы не были женаты по-настоящему. Брахманы умеют найти в церемонии ошибку, если захотят. А они захотят". — "И мы больше никогда не встретимся?" — "Надеюсь, да. — Своей веселой безжалостностью Амбалика неприятно напомнила своего отца. — Все равно вы не захотите вернуться. Вы уже будете слишком старым". — "Мои сыновья…" — "Они останутся там, где положено", — твердо сказала она. Вот так я написал сообщение о собственной смерти, на котором подделал подпись перво-го делопроизводителя сузской канцелярии. За час до заката я вышел из дома, не повидав-шись с сыновьями и принцем Джетой. Все свои деньги я завернул в матерчатый пояс и обернул его вокруг талии. На рынке я купил старый халат, сандалии и посох и за несколько минут до закрытия на ночь городских ворот выскользнул из города. Не знаю, что стало с моими голубоглазыми отпрысками. Мёртвым писем не пишут. От Эгиби я узнавал новости об Аджаташатру. Война с Аванти оказалась такой же долгой и нерешительной, как до того с республикой Личчхави. В конце концов, на девятый год царствования Ксеркса, индийский царь умер вроде естественной смертью. Поскольку вопрос с наследованием был очень запутанным, созданная Аджаташатру на Гангской равнине империя неизбежно распалась... Когда я думаю об Индии, за веками этих слепых глаз сверкает золото. Когда думаю о Китае, блестит серебро, и я снова вижу серебряный снег, падающий на серебристые ивы. Золото и серебро. А тут мрак.
КНИГА VIII
ЗОЛОТОЙ ВЕК ВЕЛИКОГО ЦАРЯ КСЕРКСА
1.
Весной в восьмой год царствования Ксеркса я приехал в Сузы, проведя шесть лет на востоке и на востоке от востока. Пылкого молодого человека, выезжавшего из Бактрии, больше не существовало. Через сузские ворота въехало в город привидение средних лет. Я даже удивился, что люди видят меня, и совсем не удивился, что никто не узнает. В свое время меня причислили к мертвым, и теперь для двора я был призраком. Хуже — я был призраком для самого себя. Но мое чувство собственной нереальности вскоре сменилось чувством нереальности мира, в который я вернулся. Все изменилось. Нет, канцелярия осталась той же. Во Второй палате меня принял помощник распорядителя, которого я знал, когда он еще был виночерпием в гареме. Это был сириец, любивший знать обо всем. Его часто дразнили за любовь задавать вопросы. И боялись, потому что он никогда не забывал ответы. Это чрезвычайно путает все планы, уважаемый царский друг. — Евнух воспользовался последним оставшимся у меня титулом. Чиновники Первой палаты не замедлили сообщить мне, что я больше не «царево око». — Разумеется, мы рады вас видеть, но… За него закончил я:"Я официально объявлен мертвым, и мое состояние передано в казну". — "То есть в самой малой степени. Большей частью владеет ваша уважаемая мать". — "Она жива?" — "Более чем. Она, живее всех живых,сейчас со двором в Сардах". — Я удивился:"С каких это пор Великий Царь держит двор в Сардах?" — "Вы ничего не слышали?" Окна Второй комнаты смотрят в сад, весна шла к концу. — "Очень мало. Я знаю, что Греческие войны продолжаются. Знаю, что Великий Царь дотла сжег Афины". — Я узнал об этом в Шравасти от агентов Эгиби. — Вот, собственно, и все". Вскоре после моего отбытия в Китай Ксеркс попросил жрецов Бел-Мардука подарить ему кое-какие золотые предметы из их сокровищницы. — "Я не просил ничего священного, — после говорил он мне. — И все равно они мне отказали. Я был снисходителен и никого не казнил. Но конфисковал много золота и переплавил его на дарики, чтобы оплатить Греческие войны. А потом уехал в Сузы". Через несколько недель после отъезда Ксеркса из Вавилона один из бесчисленных претендентов на этот трон при подстрекательстве жрецов Бел-Мардука объявил себя царем Вавилонским. Он казнил безобразного Зопира, а затем его самого убил соперник, который ещё более года сопротивлялся персидскому войску. В конце концов Вавилон сдался зятю Ксеркса и его лучшему полководцу Мегабизу, сыну убитого сатрапа Зопира. — "Месть Великого Царя ужасна, — сказал помощник распорядителя, благоговейно покачивая головой. — Он расплавил статую Бел-Мардука, и теперь никто никогда не сможет пожать ему руку. Потом он срыл все храмы Бел-Мардука и разогнал всех оставшихся в живых жрецов. Потом он срыл городские стены. Сровнял с землей зиккурат. Конфисковал земли и имущество всех видных купцов…" — "Включая Эгиби?" — "Таки нет. — Евнух улыбнулся. — «Эгиби и сыновья» благополучно обосновались в Сузах. - "Теперь ясно, чья это была инициатива" - "Потом Великий Царь разделил Вавилонию на две сатрапии и упразднил титул «царь Вавилонский». На сегодня Вавилон — провинциальный городишко, и его тысячелетняя история вот так вот печально заканчивается". — "Где же теперь зимует двор?" — "В Персеполе". — "Но там зимы морозные!" Евнух вздохнул:"Мы покорные рабы". На вопрос: куда делись конфискованные тонны вавилонского золота, последовал ответ: этим золотом оплачено вторжение в Грецию. Войны эти оказались разорительными! — "Зато успешными. Афины разрушены же". — "О да! Да!" Энтузиазм евнуха был явно наигранным. Дальнейшие расспросы раскрыли часть истории, столь хорошо известной здесь, в Афинах, я повторю ее, Демокрит, чтобы ты смог представить себе, как все это выглядело с другой стороны. Ксеркс лично командовал вторжением. Он шел по суше из Сард. С ним были три армейских корпуса из шести, или шестьдесят тысяч воинов — а не шесть миллионов, или как там придумал Геродот, дабы польстить афинянам. Войско сопровождал весь флот. Греки были в панике. Все дельфийские и афинские оракулы единодушны: Великий Царь непобедим, и они намекали, что со стороны афинян было бы мудро отдать свой город и бежать в Италию. Позже Дельфийский оракул оговорился, что деревянные городские стены могут принести пользу. И тогда не любимый народом Фемистокл решил довольно хитро истолковать слова «деревянные стены» как «деревянные корабли». Но канцелярский евнух излагал придворную версию войны:"Ровно два года назад, в этом же месяце, Великий Царь был в Трое, где принес в жертву троянской богине тысячу быков". Для меня это был удар. Только что я радовался, что Ксеркс, упразднив титулы царя Вавилонского и египетского фараона, упразднил и богов этих стран. Однако скорее из драматических, чем из религиозных соображений он принес роковую жертву не Мудрому Господу, а какой-то троянской богине, чье имя даже этот евнух не смог вспомнить. — "Но место жертвы было выбрано удачно, господин царский друг. Как вам лучше всех известно, Великий Царь много знает наизусть из Гомера. Поэтому после жертвоприношения он, стоя один среди развалин, произнес: «Я отомщу за Трою, разгромленную вторгшимися греками. Я отомщу за своего предка, царя Приама. Я отомщу за всю Азию, за все неисчислимые зверства греков. Как греки напали на Азию, чтобы вернуть свою спартанскую шлюху, так я нападу на них, чтобы смыть пятно бесчестья, лежащее на нас столько поколений. Афины будут сожжены, как некогда сгорела Троя. Афины будут сожжены, как некогда Сарды. Афины будут сожжены, и я сам поднесу факел. Я — возмездие! Я — справедливость! Я — Азия!» Затем персидские войска пересекли Голлеспонт и вошли в Европу. Для своего вторжения в Грецию Ксеркс придумал хитрый повод. Поскольку в мире нет грека, не гордящегося лично варварским нападением своих предков на азиатский город Трою, Великий Царь возложил на всех греков ответственность за грехи их предков. И он был искренен в этом. Ксеркс действительно верил, что рано или поздно боги, которых, конечно же, на самом деле не существует, сурово потребуют ответа за совершенное когда-либо зло. Поначалу война шла успешно. Флот и войско в строгом взаимодействии дошли до побережья Фес-салии. По пути был убит спартанский царь Леонид со своими воинами. Через четыре ме-сяца после своей речи в Трое Ксеркс был в Аттике. Афинский лидер Фемистокл приказал афинянам эвакуироваться. Большинство горожан погрузилось на корабли, которые, как он сказал, и есть «деревянные стены Афин». Фемистокл изощренно изменил букву, если не дух Дельфийского оракула, и афиняне предпочли согласиться с ним. У них не было выбора: поскольку персидские войска непобедимы, оставалось или отплыть в море, или умереть на суше. В присутствии Ксеркса Афины были сожжены дотла, так Троя — не говоря уж о Сардах — была отомщена. Тем временем Фемистокл втайне связывался с Ксерксом. Афинский командующий, как это водится у греков, просил земель и денег, и Ксеркс более чем охотно согласился снизойти к лукавому врагу. Демонстрируя добрую волю, Фемистокл сообщил Ксерксу, что поскольку греческий флот готовится отплыть в Сицилию, если Великий Царь хочет полной победы, ему следует напасть немедленно. Любопытно, что только царица Артемизия заподозрила ловушку. Кстати, ее желание сбылось, и она лично командовала галикарнасскими войсками, и хотя в военном деле смыслила мало, но тонко понимала греческую душу. Между прочим, выходя в бой, Артемизия нацепляла искусственную бороду по образцу Мардониевой настоящей. Мардония очень раздражала эта пародия, но он молчал. Не вняв предостережению Артемизии, Ксеркс дал приказ к атаке. В результате измены или некомпетентности финикийских капитанов треть флота была потеряна. Когда Ксеркс совершенно справедливо наказал виновных, оставшиеся финикийские и египетские капитаны дезертировали, и Персия осталась уже без половины флота. И все же на суше мы сохраняли превосходство. Тем не менее двурушник Фемистокл получил от греков всеобщее доверие за выдающуюся морскую победу. Что началось с его стороны предательством, закончилось спасением Греции. Ксеркс не возложил ответственности за разгром на Фемистокла. Да и с чего бы? Греки не победили. Персы проиграли из-за финикийских капитанов. Затем Фемистокл предупредил Великого Царя, что передовой отряд афинского флота отплыл к Геллеспонту с приказом уничтожить мост между Европой и Азией. Чтобы защитить мост, Ксеркс поспешил по суше в Византий. По пути он остановился у моего деда в Абдере — большая честь, как и источник бесконечных бед для семейства Лаис. До сего дня они слывут мидофилами. Ксеркс оставил в Греции один корпус под командованием Мардония. Второй корпус охранял протяженный путь по суше от Аттики до Геллеспонта. Третий использовался для поддержания порядка в ионийских городах. Поскольку Мардоний продолжал контролировать материковую Грецию, все греческие вожди, находящиеся в оппозиции к афинским властям, прибыли в его штаб-квартиру в Фивах. Антиперсидски настроенные греки были полностью деморализованы. Тем не менее Мардонию пришлось вторично сжечь Афины, в качестве урока консервативной партии. Из всех афинян только консерваторы отказались признать Великого Царя своим господином. Упав духом, они все умоляли о помощи Спарту, но никто не пришел им на помощь. К тому же, спартанские вожди всегда на жалованье в Персии. Какое-то время казалось, что Мардоний успешно выполнил свою миссию. Но потом спартанского правителя Павсания обуяла жадность. Как-то вдруг обнаружив, что луна в благоприятной позиции, он привел войско в Аттику и попросил Мардония подарить ему сундук золота, и тогда он уйдет. Но Мардоний хотел полной победы над Спартой и ее греческими союзниками. И золота не дал. Его тоже обуяла жадность — жадность до славы. В другое время Мардоний не упустил бы своей выгоды, но, позволив жажде славы взять верх над корыстью, он погубил себя. Ошибочно идти против своей натуры. Мардоний напал на спартанское войско и разгромил его. Когда они пытались спастись бегством, то обнаружили, что дорога в Пелопоннес блокирована, и все их запасы захвачены. Мардоний добился своего. Греция принадлежала ему. Но ему захотелось сделать завершающий триумфальный жест. Верхом на белом коне он возглавил последнюю атаку на остатки спартанского войска. В толчее белый конь был убит, и Мардоний упал на землю. Не успел он встать на ноги, как какой-то грек размозжил ему камнем голову. Так погиб мой друг Мардоний, стремившийся к владычеству над всеми греками. Если какую-нибудь смерть можно назвать хорошей, то смерть Мардония была таковой. Он умер не только мгновенно, но и с верой, что Греция принадлежит ему. Тело Мардония таинственным образом исчезло. Годы спустя его сын потратил целое состояние на поиски отцовских костей. При Платеях лживого Павсания объявили спасителем Греции. Тем временем вспыхнуло восстание в Ионии, и корпусу Мардония под командованием Артабаза пришлось вернуться в Азию, где изрядная часть персидского флота была уничтожена на берегу у мыса Микале. Хуже того, два персидских корпуса были разбиты греками. По иронии судьбы решающая победа, которой греческие союзники не могли добиться на своей земле в Европе, неожиданно состоялась менее чем в ста милях от Великого Царя и его двора в Сардах. — "Так что Великий Царь не приедет в Сузы до начала лета, когда будет свадьба его сына Дария", — сказал евнух. - "Закончились Греческие войны, — почему-то вздохнул я. «Мардоний мертв, — потом подумалось мне. — Молодость кончилась». Помощник распорядителя пожал плечами: "Говорят, Павсаний сам хочет стать царем всей Греции. Если это так, мы можем получить долгую войну". — "Или долгий мир". К нам присоединился пожилой евнух, он сказал:"Вы можете пройти к ней". Я тупо уставился на него. — "Идите к царице-матери". — "Она жива?" Сколько же ей лет? Не верилось. Да и самой Атоссе тоже. Она под тяжестью лет сжалась до размеров куклы — и, как у детской куклы, голова была слишком большой для её хрупкого тела. Атосса лежала на серебряном ложе у ног статуи Анахиты. Когда я простерся на полу, царица на мгновение подняла руку и тут же снова уронила ее на покрывало. Это означало приветствие. "Встань". — Голос звучал хрипло, как мужской. Мы смотрели друг на друга, как два призрака, встретившихся в прихожей арийского дома праотцов. Я молча кивнул ей. Атосса улыбнулась. Хотя я с трудом понимал ее речь, голос царицы был, как всегда, твердым, и старые глаза сверкали молодо. "Ты очень постарел", — сказала она. — "А вы, великая царица…" — "…Выгляжу как что-то, что забыли по случайности засунуть в могилу. Смешно жить так долго". С удивительной легкостью я вернулся к придворному стилю, а то уж боялся, что потерял сноровку. Китайский и индийский так смешались у меня в голове с персидским и греческим, что я часто забывал простейшие фразы. А мои сны нынче никуда не годятся. С тех пор как в жизни я перестал что-либо видеть, сны тоже стали редко приходить ко мне. Но голоса я слышу и часто не могу понять, что именно они пытаются мне сказать. Движением головы Атосса прервала поток моего красноречия. — "Встань туда, — сказала она, указывая на место между изголовьем ложа и статуей Ана-хиты. — Мне больно двигаться. Не думал, что застанешь меня живой. А Мардония мертвым." — "Первое принесло мне радость…" — "Что ты даже не знаешь, как ее выразить, — передразнила Атосса нас обоих. — Но второе — это серьезно". — "У меня сложилось впечатление, — я постарался выразиться потактичнее, — что Мардоний сам виноват во всем том… что случилось в Греции". — "Грецию-то он завоевал. — Под толстым слоем потрескавшейся штукатурки проявилось что-то вроде румянца. — И потом его убили. Будем надеяться, греки. Но возможно, его могла убить известная придворная партия. Тело не найдено, а такое не похоже на греков. При всех их грехах, на греков можно положиться, когда речь идет о выдаче тела врага". Даже на смертном одре Атосса продолжала плести свою паутину, ей всё ещё не терпелось поймать что-то серьезное. — "Двор очень не похож на тот, что был в наши дни. — Так, между делом, она причислила меня к своим современникам. — Нынче в центре всего — гарем". — "Но так было… и в наши дни". Атосса покачала головой и зажмурилась от боли. — Нет. Дарий правил через канцелярию. Я только могла как-то влиять. Но не через гарем. Мне тоже приходилось действовать через канцелярию. Теперь же в гареме пятьсот женщин. В Персеполе три дома так набиты, что гарем занял старые административные здания Зимнего дворца. Мой сын…" — Атосса запнулась. — "Он был всегда восприимчив к чужому влиянию". — Я постарался быть как можно тактичнее. — "Теперь в силе Аместрис. Я поздравляю себя с удачным выбором жены для сына. Она понимает женщин, евнухов и Великого Царя. Но у нее нет дара к администрированию. Я имела хорошую подготовку. Она — нет. Ты понимаешь, что я последняя на земле, кто помнит моего отца Кира? — К концу жизни Атосса стала часто отвлекаться от темы разговора и вслух произносила то, о чем раньше только думала. — И вряд ли кто-то помнит моего брата Камбиза. Но я помню. И знаю, кто его убил". Она таинственно улыбнулась, забыв, а может быть и не зная, что Ксеркс уже рассказал мне кровавую историю возвышения своего отца. Но тут она вернулась к теме:"Ты можешь помочь моему сыну. Я рассчитываю на тебя. Ты и я — вот все, что осталось от прежних дней. Аместрис волнуют лишь три собственных сына, и это естественно. И она ревнует, а вот это опасно и глупо. Меня никогда не заботило, с кем Дарий делит ложе. Правда, не скажу, что он очень увлекался женщинами. И конечно, я выделялась среди всех. Я была не только женой, я была товарищем Великого Царя, царицей. Но Аместрис — другое дело. Она тайно предавала смерти фавориток моего сына…" — "Почему он дал ей такую свободу?" - "Ты греческий маг. Или магический грек. Ты будешь рад узнать, что Лаис теперь имеет в гареме большую власть, потому что оказалась очень полезной для Аместрис". — "Магия?" — прошептал я. — "Яды". Когда Великий Царь проявляет к какой-нибудь девице особую милость, та через неделю начинает блекнуть. Твоя мать определенно лучшая ведьма, каких я только знала, и меня теперь пользуют халдеи. Пьяные обещания... Меня сбил с толку этот скачок. Атосса жалела времени на объяснение связей, его и так у нее оставалось мало. В голосе слышалось раздражение. Атосса всегда ненавидела объяснять то, что самой ей казалось очевидным. — "Ксеркс чаще пьяный, чем трезвый. И когда он пьяный, если Аместрис — или кто окажется рядом — о чем-нибудь его просит, он, конечно, обещает все, чего ни захотят. На следующий день он с запозданием понимает, что натворил, но Великий Царь не изменяет своему слову". Вот этого, Демокрит, грекам не понять. Для персов не только невозможно лгать, но если перс что-либо пообещал, то всегда держит слово, греки - наоболрот. Демокрит напоминает, что, отвечая Геродоту, я говорил, будто все решения, принятые на совете в подпитии, на следующий день утверждаются или отменяются на трезвую голову. Это в самом деле так. Но я говорил про государственные советы и собрания законников, а не про случаи, когда Великий Царь один и не в себе. К тому же, и я об этом тоже говорил, в определенных церемониальных случаях приближенные Великого Царя просят чего захотят, и он обязан пообещать исполнить их желания. Очевидно, умный — и трезвый — монарх умеет так маневрировать, чтобы никогда не пообещать того, чего не хочет. Но когда Великий Царь пьян, он теряет контроль над собой и случаются ужасные вещи. Когда Ксеркс отказался от мира ради гарема, женщины воспользовались его невменяемостью. — "Не знаю, какое влияние у тебя на него осталось. Полагаю, очень маленькое. Но она увидит тебя". Я охотно подхватил эту оговорку:"Царица Аместрис принимает мужчин?" Атосса кивнула:"Все говорят, что этот прецедент создала я. Естественно, ты не увидишь ее одну, как меня сейчас, беззащитной, легкой добычей для мужской похоти". Атосса рассмеялась, и я вдруг осознал, что до того никогда в жизни не слышал ее смеха. В последние дни Атосса очень напоминала Великого Царя."Ксеркс поощряет встречи Аместрис с государственными советниками, законниками, начальниками стражи — со всеми, с кем нужно бы встречаться самому. Но он предпочитает посылать вместо себя ее. Так не управляют империями! Во всяком случае, долго. Он влюбился, ты знаешь? Представь себе! Мой отец, братья, Дарий — ни один из них не принимал женщин всерьез. Женщины были для них удовольствием, не более — все женщины, кроме меня. Я — часть государственной власти в Персии. А Ксерксу всегда надо быть влюбленным. Заметь: я говорю по-гречески, чтобы лучше описать эту любовную лихорадку, которой персы не должны страдать. Жена Масиста. Его сводного брата. Ксеркс увидел ее у Аместрис. В гареме. В Сардах. Случайно, конечно. Женщины болтали. Вдруг появляется Ксеркс. Видит жену брата. Влюбляется. Посылает письма. Все знают. Какой позор!" — "Она ответила?" — "Нет. Она умная женщина. И скромная. Не пойму что Ксеркс в ней нашел. Видимо, захотел неприятностей. Что ж, он их получил. Аместрис пришла в ярость. Женщина оказалась хитрой. У нее была прекрасная дочь. Тринадцати лет. Ксеркс собрался выдать ее за наследника трона. Он думал, мать из благодарности ему отдастся. Кир Спитама, мой сын лишится трона. — Атосса приподнялась на ложе. Усилие было титаническим, но и Атоссина воля ему не уступала. — Он всех нас погубит. Масист — сын Дария. Он сатрап Бактрии. Его любят. Ксеркс вынуждает его на мятеж". — "Что делать?"
— Атосса нахмурилась. — "Он теперь редко ко мне приходит. Он знает, что я не одобряю его поведения. Поэтому меня можно не замечать. — Атосса открыла глаза и задумчиво посмотрела на меня. — А ты еще можешь поговорить с ним. Молю богиню, чтобы он тебя выслушал. И также молю Мудрого Господа, — добавила она. — Но будь готов к неожиданностям. Ксеркс уже не тот человек, которого ты когда-то знал".
2.
Внешне Ксеркс мало изменился. Он несколько раздался от питья, а бороду выкрасил в красный лисий цвет, как обычно красил Дарий. Обращался он со мной так же, как в юношеские годы. Должен сказать, что прибытие двора из Сард напоминало вражеское нашествие. Гарем занимал столько места, что дорога с северо-запада оказалась на десятки миль запружена фургонами с мебелью, сундуками золота и серебра и, конечно, женщинами, евнухами и прислугой. Поскольку Лаис всегда путешествовала со своими верными — верными ей, если не кому-нибудь еще, — греками, она должна была приехать одной из последних. Вскоре после прибытия Великого Царя была устроена первая аудиенция. Когда меня ввели, он в изумлении широко раскрыл глаза. Потом, подняв золотой скипетр, объявил о своей радости по поводу успешного завершения моего посольства. Позже, тем же вечером, Великий Царь пригласил меня к себе в спальню. Несмотря на годы, проведенные при дворе, я никогда еще не видел обстановки в царской спальне, о которой ходили легенды. На этот раз легенды совпали с явью. Сто лет назад самосский золотых дел мастер Теодор отлил из золота изящную виноградную лозу, обвивающую ложе со всех сторон, создавая впечатление металлического виноградника, в гроздьях которого растет не виноград, а драгоценные камни. Напротив ложа стоял знаменитый золотой платан. Он был ниже человеческого роста, и я ощутил разочарование: все говорили, что в его тени может стоять человек. Рядом с ложем на табурете слоновой кости стояла огромная золотая чаша с благовонной водой. Ксеркс отдыхал на ложе. Я заметил рядом два золотых кубка. После того как я выразил свою покорность, Великий Царь сказал:"Встань. Подойди. Дай посмотреть на тебя!" Он страстно обнял меня левой рукой, а правой тем временем налил в кубки вина. — "Думал, никогда уже тебя не увижу. Садись. На ложе. Забудь протокол. Нас никто не видит, кроме шпионов Аместрис. Они подсматривают через дырки в стенах. Раз в месяц я заделываю эти дырки. Раз в месяц она их проделывает снова. Ей хочется знать, с кем я делю ложе. На этот раз она призадумается". - Несмотря на одутловатость, он выглядел моложе своих лет. Если не считать легкого дрожания пальцев, Ксеркс казался уж во всяком случае моложе меня. — "Ты должен воспользоваться моим цирюльником, — сказал Великий Царь после долгой паузы. — Покрась волосы. Все знают, что мы ровесники. И ты выставишь меня дураком, если будешь разгуливать с этой сединой". Мы выпили. Поговорили о былом. О Мардонии. — "О, это была победа! Мы захватили всю Грецию, кроме Пелопоннеса. «Подожди, — говорил я ему до своего отъезда, — спартанцы или сдадутся, или придут в Аттику. Тогда ты сможешь их купить. Или разбить их войско». Что он и сделал. Но Мардонию было мало. Нет, он хотел стать всемирным героем. И потерял голову. И они убили его. Героев всегда убивают, — добавил он туманно. — А мы упустили возможность уничтожить все спартанское войско. Потом эти дела у Микале…" Голос угас. Я гадал, кто это всегда убивает всемирных героев, но не посмел спросить. — "Но мы еще вернемся!" При этой мысли Ксеркс расцвел. Такому эффекту способствует гельбонское вино. — Спасибо моему спартанскому регенту Павсанию, победителю при Платеях. — Ксеркс осушил второй кубок. — Он хочет стать царем всей Греции. Другими словами, стать мной. И он попросил у меня помощи. Сейчас он в Византии. Хочет жениться на моей дочери. А потом с моей помощью захватить Афины". — "И ты ему веришь?" — "Конечно, нет! — Настроение Ксеркса улучшалось на глазах. — Но он будет нам полезен. Он уже прислал мне множество персидских пленных, как жест доброй воли. Как говорится в старой пословице? Бойтесь данайцев, дары приносящих. Что ж, я и не верю, но подозреваю, он сможет доставить немало бед своим собратьям-грекам. А теперь, — озорно спросил Ксеркс, — что ты подумал, когда Атосса сказала, что я лишусь трона из-за того, что живу в гареме?" Мне не пришло в голову ничего лучше, чем переспросить:"Что... в гареме?"
— "Ну, я влюблен в одну женщину, которой случилось быть женой моего брата, и поэтому я не могу приказать ей полюбить меня. Но я думаю, как своего добиться. Я устроил моему сыну Дарию женитьбу на ее дочери. Кстати, мальчик очень красивый. Невесту я не видел. Но ей повезло. Когда-нибудь она станет царицей. И что более важно: вопреки предсказаниям Атоссы благодарность заставит ее мать лечь со мной. На следующий же день после свадьбы". Я провел час со своим старым другом. Сначала мне показалось, что он ничуть не изме-нился, но, уходя, я понял, что случилось нечто странное или, точнее, не случилось: Ксеркс не спросил меня ни об Индии, ни о Китае. По сути дела, все четырнадцать лет, что я оставался с ним после своего возвращения, Великий Царь почти не вспоминал о моем посольстве. Он потерял интерес к внешнему миру. Ксеркса заботил только гарем и завершение начатого еще в юности строительства. Когда подозрительные спартанцы совершенно справедливо казнили Павсания за измену в пользу Персии, Ксеркс едва ли заметил, что лишился главного союзника в греческом мире. Но к тому времени он уверил себя, что, как почтительный сын, должен закончить войну, начатую отцом. Не обладая удачливостью Дария, Ксеркс, дважды имев удовольствие дотла сжечь Афины, не сумел хоть на какое-то время удержать материковую Грецию под своей властью. В конечном итоге он всего лишь отомстил за Трою и Сарды... Демокрит напоминает о пьесе Эсхила «Персы», которую читал мне при первом моем приезде в Афины. Полнейшая чушь. Во-первых, можешь мне поверить, я ни разу не слышал от Ксеркса ни слова об афинянах, да и вообще о греках. И уж определенно он не называл их смелыми и дерзкими. И — как там звучит эта строчка? «Крушилась отчизна, увы, увы, На кораблях многовесельных!» Но Ксеркс не то что не сокрушил свою отчизну, он думал, что хорошо ей послужил. Он хотел преподать грекам урок и преподал, а жаловался лишь на одно: эти войны были слишком дороги. "Все вавилонское золото до последней капли ушло на Грецию, — говорил Ксеркс. — Урок ясен: не воюй с бедной страной - как бы дело ни обернулось, всё равно останешься в проигрыше. Сомневаюсь, что эта сентенция понравилась бы Эсхилу: грекам трудно признать, что Греция мала и бедна, Персия же велика и богата. А жизнь слишком коротка... Я присутствовал на свадьбе наследника трона Дария и дочери Масиста. Две трети приглашенных были мне незнакомы. Но поскольку большинство составляли потомки Шести, новое поколение я узнавал если не по лицам, то по именам. Свадьба также оказалась для меня удобным случаем снова занять место при дворе Великого Царя — уже в качестве старшего! Хотя ко мне относились с почтением — ведь я с детства знал Великого Царя и дружил с ним, а Ксеркс уже был немолод, — сама моя персона ни у кого не вызывала интереса. Двор сосредоточился на самом себе, как и Великий Царь. К тому же я слишком долго отсутствовал. И мне не хватало денег. Мне понадобилось десять лет, чтобы вернуть свою собственность из казны, я уж не говорю о Лаис, которая не выразила положенной при возвращении единственного сына радости. Поскольку Лаис жила в моих комнатах у меня в доме, было множество совершенно неуместных жалоб, что ей надо переезжать на женскую половину. Хотя она не так уж и была счастлива моим появлением, держалась она в рамках естественной радости. Лаис грустно смотрела, как ее сундуки и диваны выносят из моей спальни на тесноватую женскую половину. Кроме того, закон гласит, что после трех лет отсутствия вестей человека следует считать умершим. Лаис совсем не изменилась. "Я собиралась сегодня принять гостей". Это был день после окончания свадебных церемоний. — "Я тебе не мешаю, —сказал я. Мы напоминали скорее старых друзей, чем сына и мать. — Мне присоединиться?" — "А ты не будешь несносным?" — "Греки! Опять греки! — Ничто и никогда не меняется, подумал я про себя. — Неужели вы все еще что-то замышляете?"
— "Более чем когда-либо. — Лаис гордо подняла голову, несомненно напоминая себе бо-гиню Афину. — Настал долгожданный час. Никогда наша судьба не сияла так ярко!"
— "О да! Славная судьба? Мы потеряли два армейских корпуса из шести и половину флота, казна пуста! Что же позволяет тебе думать, что судьба никогда не сияла ярче?" Мне объяснили. Сначала Лаис. Потом Демарат. Он остался внушительным мужчиной, хотя и к нему время было беспощадно. Он привык к персидскому наряду. Ноги спартанец не засунул в персидские туфли, но я все же заключил, что мыться он научился. Среди греческих эмигрантов был один прекрасный молодой человек с острова Кос, по имени Аполлонид. Ксеркс строил насчет него планы. Нет, Демокрит, не из-за его прекрасной внешности, а из-за его искусства врача. Обычно врач — единственный из мужчин, кого допускают в эту часть дворца, но, по традиции, они очень стары, как Демоцед, или безобразны. Хотя за врачами внимательно следят евнухи, все сходились во мнении, что в случае с Аполлонидом не стоит искушать судьбу. — "Мой родственник Павсаний уже проявил свою добрую волю, отпустив пятерых свояков Великого Царя". Демарат научился цветистому, в чем-то несносному персидскому языку. Пожалуй, теперь его манеры скорее напоминали персидские, чем спартанские, но я не уверен, не шла ли ему больше прежняя грубая сущность. Спартанцы непривычны ни к роскоши, ни к относительной свободе. Встречая одновременно и то и другое, как при персидском дворе, спартанец совершенно теряется. — "Но, конечно, спартанцы не позволят Павсанию заключить с нами союз.
С самого начала я был уверен, что Павсаний обречен. Он был заносчив, жаден, глуп. Такие качества привлекают радостное внимание богинь, которых греки опасливо называют добрыми. На самом деле это фурии". — "Вы плохо знаете Спарту. Павсаний — регент. Он может делать, что захочет, пока эфоры у него в кармане. То есть пока он следит, чтобы у них в карманах водилось золото. О, он будет править всей Грецией — разумеется, от имени Великого Царя". Лаис трепетала, как всегда. Ничто не вызывало в ее глазах такого молодого блеска, как греческие заговоры. От греческой политики она просто сама не своя. После обеда к заговорщикам присоединилась действительно важная персона. В юности я немного знал Мегабиза. Он был сыном Зопира, обезображенного вавилонского сатрапа, с которым Ксерксу и мне посчастливилось не встретиться при нашей первой поездке в Вавилон. За годы моего пребывания на востоке Мегабиз так хорошо проявил себя в военном деле, что Ксеркс отдал ему в жены свою дочь Амистис. Кстати, от более раннего брака у Мегабиза был сын, названный в честь своего деда Зопира. Это тот самый Зопир, что недавно в Афинах устраивал неприятности нашей родине. Правда, этот молодой человек имеет законные обиды на наш царский дом, но это не повод действовать подобно греку. Физически Мегабиз был гигантом — то есть он и сейчас гигант, — я полагаю, у него хватило ловкости выжить. Не так давно во время царской охоты он спас Великого Царя Артаксеркса от льва. Прискорбно, но никто из подданных не имеет права убить зверя, пока этого не сделает Великий Царь. Хотя Артаксеркс был благодарен Мегабизу за спасение жизни, древний обычай был попран и Мегабиза приговорили к смерти. Но Амистис объединила усилия с царицей-матерью Аместрис, и вместе они уговорили Великого Царя изгнать Мегабиза. Говорят, сейчас его поразила проказа. Но когда мы встретились под бдительным оком Лаис, все это было делом будущего. Состоялась обычная, то есть бесконечная, дискуссия о греческих делах. Я заметил, что Мегабиз держится уклончиво, словно чего-то ожидая. Наконец, когда греки начали хмелеть, я предложил полководцу пройти со мной в рабочий кабинет рядом с обеденным залом. Когда мы выходили, Лаис бросила на меня сердитый взгляд — в моем собственном доме! "Меня интересует восток", — сказал Мегабиз. Не стоит и говорить, что никакой лидийский оркестр не пленил бы моих ушей так, как одна эта фраза. У Мегабиза не было ни малейших сомнений, где лежит наше будущее. — "Конечно, сейчас нет денег. До востока ли нам?" Но голова великана утвердительно кивнула, а не качнулась в знак отрицания. — "Через несколько лет начнем вторжение". — "Вы хотите этого?" — "Так же, как и вы". Мы посмотрели друг на друга, затем пожали руки. Мы были союзниками. В соседней комнате греки распевали милетские любовные песни. — "Что вы думаете о Павсании?" — спросил я. — "Что можно думать о прошлогоднем спасителе Греции, нынче предлагающем продать свою родину в обмен на царскую дочь и шелковое платье? Это проходящее облако". — "Но когда облако пройдет…" — "Мы перейдем реку Инд". - "Дарию снились коровы". — "В таком случае мы будем пасти их для его сына", — сказал Мегабиз. К несчастью для Персии, Ксеркс предпочитал пасти женщин. Даже во время разговора о восточной политике он сумел влюбиться в новую жену своего сына. Не в состоянии соблазнить мать, он взялся за дочь. Поскольку Аместрис, нынешняя царица-мать, так долго обладала властью при персидском дворе, я постараюсь исправить ложное впечатление, сложившееся о ней у греков. Как и ее предшественница и образец царица Атосса, Амест-рис жила политикой. Будучи дочерью Отана, она имела собственные доходы и в финансовом отношении не зависела полностью от Великого Царя. Подозреваю даже, что порой бывало наоборот. Хотя Аместрис принимала мужчин, словно сама была мужчиной, ни разу не возникло ни малейшего слуха — насчет мужчин. Евнухи — другое дело. Как бы то ни было, она была слишком грозна для любовных романов. Как и Атосса, Аместрис всегда думала о своих сыновьях. Как и Атосса, она смогла добиться у Великого Царя неохотного обещания, что ее старший сын станет наследником трона. Кажется, во всем мире монархи неохотно называют своего преемника по многим очевидным, хотя и не всегда разумным причинам. В Сузах Аместрис занимала Третий дом гарема. Когда Ксеркс расширил дворец, то изрядно увеличил и апартаменты царицы. В итоге у нее теперь была своя канцелярия, а также множество помещений для челяди. По традиции при персидском дворе царица-мать считается выше, чем царица-супруга. Теоретически, когда Ксеркс стал Великим Царем, Третий дом остался под контролем его матери. Но Атосса предпочитала свои старые апартаменты... Я принял поручение. С самого начала мы с Каллием прекрасно поладили. Он рассказывал мне свои истории про Марафон, и сначала я наслаждался его обществом. Потом он мне надоел. Но сегодня нравится опять. В этой жизни так мало постоянного, что получаешь удовольствие от человека, настойчиво рассказывающего тебе из года в год одни и те же истории слово в слово. Я показал ему и остальному посольству Персеполь. Они с тупым ошеломлением смотрели не только на богатство Персии — к этому они были готовы, — но и на созданные Ксерксом чудеса архитектуры. Двое из афинян были строителями. Один из них был близок с Фидием, и я уверен: позади этого дома, среди шума и воровства, строится копия Зимнего дворца в Персеполе как символ афинского гения! Подробности договора я не имею права обсуждать. Они были засекречены четырнадцать лет назад, когда переговоры только начинались, и хранятся в тайне до сих пор. Могу сказать, что обе стороны согласились сохранять свои сферы влияния. Персия не будет вмешиваться в события на Эгейском море. Афины не будут вмешиваться в дела Малой Азии. Вопреки легенде никакого подписанного или скрепленного печатью договора не существует, потому что Великий Царь может договариваться лишь с равными. А поскольку он царь царей, то равных ему нет, и он только выражает согласие на договор. Битва в устье Эвримедонта настроила персов против греков, и переговоры поэтому велись тайно. Только Великий Царь, царица-мать и я знаем детали этого договора. В конце концов, когда Кимон умер и к власти твердо пришел стратег Перикл, обе стороны заключили соглашение и меня как вещественный символ нашего превосходного мирного договора послали в Афины. Надеюсь, мир просуществует дольше, чем символ, который не намеревается провести еще одну зиму в этом жутком городе, в этом беспорядочном государстве... Тебе предстоит похоронить мои останки, Демокрит. Я хочу поскорее вернуться к первичному единству. Любопытная оговорка! Я процитировал Учителя Ли. Конечно, я имел в виду не первичное единство, а хотел сказать — к Мудрому Господу. Чтобы тебя потешить, Демокрит, замечу, что во время моей последней аудиенции у царицы-матери меня восхитил и очаровал двадцатидвухлетний евнух Артоксар. Он очень помог нам при подготовке деталей договора. Если правда, что Аместрис нравится его ущербная любовь, я хвалю ее вкус. Артоксар не только умен, но и красив. Говорят также про его роман с Аполлонидом, любовником Амистис. Боюсь, когда-нибудь эти дамы столкнутся. Когда это произойдет, я в первый и последний раз возблагодарю судьбу, что нахожусь в Афинах... Ко всеобщему удивлению, эти две дамы сохраняли прекрасные отношения. Аместрис всегда помнила, что это Атосса сделала ее царицей, и в отличие от большинства людей не питала ненависти к тому, кто ей помог. Она также знала, что старая царица по-прежнему управляет канцелярией. Ее слово также много значило, когда решалось, какого военачальника назначить в какую сатрапию для присмотра за местной администрацией. Это важно. Одна ошибка... и гражданская война обеспечена. К двум дамам нередко при-соединялся распорядитель двора Аспамитр. У него хватало сообразительности и ловкости верно служить и той и другой. Несмотря на мое разочарование, что восточная политика опять перестала всех интересовать, повседневная жизнь двора протекала очень приятно. Со сменой времен года мы переезжали из Персеполя в Сузы, оттуда — в Экбатану и обратно в Персеполь. Жизнь была безмятежной и роскошной. У меня оставались амбиции. Я хотел личной славы. Я хотел славы Ксерксу. Но Великий Царь предпочитал устраивать походы на дома гарема. Так мировая гегемония осталась мечтой. Через месяц после женитьбы Дария на дочери Масиста я встретил царицу Аместрис. Это случилось на следующий день после несчастной ночи, когда Ксеркс впервые соблазнил свою новую невестку. Я был один с царицей Атоссой. Старая Атосса больше не претендовала на необходимость присутствия компаньонки. Правда, и относительно молодая Аместрис держалась свободно, как мужчина. В те золотые годы наши придворные дамы обладали свободой, как никогда больше. Естественно, если даму гарема заставали наедине с мужчиной, ее неизменно душили, а мужчину закапывали живьем — казнь пострашнее той, что ждала бы афинского распутника. Афиняне за такой проступок вставляют виновному в прямую кишку большую редиску — вещь, способную доставлять наряду с неудобством и определенное удовольствие... Аместрис была высокой, стройной, хрупкой женщиной. Хотя внешностью она резко контрастировала с предшественницей, но по сути была такой же грозной, как Атосса. Подозреваю, что Атосса, которую я знал лучше, была поумнее. А с другой стороны, к нынешнему времени Аместрис правит Персией дольше, чем довелось Атоссе. Она управляет своим сыном Артаксерксом, как управляла его отцом Ксерксом. И управляет хорошо. Вот и сейчас Аместрис без церемоний вошла к Атоссе в спальню. "Началось! — прошептала она и увидела меня. — Кто?" — "Это муж твоей золовки, Кир Спитама, — кротко ответила Атосса. — Он женат на Пармис". Аместрис велела мне встать. Она показалась мне вежливой. — "Мы с большим интересом выслушали рассказ о ваших восточных приключениях, — сказала она церемонно". — "Вы должны зайти к нам в Третий дом и продолжить рассказ". У Аместрис были не только первоклассные шпионы, но и превосходная память. Она точно знала, кто на что годится и как кого лучше использовать. В глазах царицы я представлял восточную политику и Зороастра. Поскольку это ее не интересовало, я с ней не сблизился — и хорошо. Атосса велела мне выйти. Я остался ждать в длинном зале, где ее секретари подготавливали корреспонденцию. Потом, через час, меня вызвали в спальню. Аместрис ушла, и белая Атоссина маска напоминала разбитую чашу. Царица сообщила:"Мой сын сошел с ума". — "Что можно сделать?" — спросил я. Атосса покачала головой:"Ничего. Все так и будет продолжаться. Но его сын теперь ненавидит его. А Аместрис ненавидит девочку, и это тоже опасно — для девочки.. Аместрис винит мать. Я нет. Я говорила: «Я знаю жену Масиста, она не похожа на других женщин. Когда она сказала Ксерксу „нет“, именно это она и имела в виду». Но Ксеркс упрям. Он надеялся добиться своего через этот брак, и ничего у него не вышло. Теперь он влюбился в дочь. Аместрис говорит, что, когда он привел девочку в дом сына, он уже хотел ее. Теперь получил свое. Атосса осела на насыпь маленьких подушечек. Ее глаза горели. Сдавленным голосом она прочла надгробную речь:"Говорю перед Анахитой, истинной богиней: в этом доме будет траур по умершему". Глядя в лицо богине, Атосса прошептала халдейскую молитву. Затем посмотрела на меня. — "Я только что попросила у богини исполнить мое желание — чтобы следующим, по ком будет траур в построенном моим отцом доме, была я". Анахита откликнулась на просьбу Атоссы. Через два дня царица умерла во сне. Поскольку двор собирался к отъезду в Персеполь, все отметили ее предусмотрительность — для похорон не пришлось снаряжать в Пасаргады специальную экспедицию. Тело отправилось вместе со двором, словно царица-мать была еще жива.
3.
Ксеркса смерть Атоссы потрясла больше, чем я ожидал.
— Она была последней связью с истоком.
Ксеркс сидел в своем позолоченном фургоне. Как царский друг, я ехал верхом рядом. Пе-ред нами открывались пурпурные нагромождения скал, отмечавших границу священных Пасаргад.
— Пока она жила, мы были в безопасности. Она владела особой силой. — Он сделал ка-кой-то магический жест, которого я предпочел не заметить. Теперь ее нет…
— Мудрый Господь каждого из нас судит в свой черед.
Но мое упование на милость Мудрого Господа и его мудрость не возымело действия на Ксеркса. С возрастом он все больше и больше обращался к демонам. Он даже переставил Атоссину статую Анахиты к себе в спальню, где она была совершенно лишней рядом с золотым платаном. Да, получилось так, что я подвел Гистаспа. Я так и не смог обратить Великого Царя к Истине... Только сейчас я сообразил, что Атоссе в день ее смерти было не больше семидесяти лет. Это для меня сюрприз, потому что она всегда выглядела и вела себя так, будто присутствовала при сотворении мира. С годами Атосса не столько старела, сколько усыхала, как лист папируса на скале под лучами солнца — лист, на котором написана большая часть истории Персидской державы. Смерть царицы Атоссы омрачила празднование Нового года. Ксеркс был угрюм. Царица Аместрис не показывалась. Масист выглядел настороженным. Наследник престола на всех смотрел сердито. Если верить Лаис, только его жена была довольна. Лаис часто навещала Второй и Первый дома гарема и с долей удивления сообщила мне, что все женщины завидуют этой девочке, которая была столь же хорошенькой, сколь и глупенькой. По своей глупости она и совершила роковую ошибку. Аместрис собственными руками выткала Ксерксу плащ. Девочку плащ пленил, и она упросила Ксеркса подарить его ей. Нарядившись, жена наследника пришла в Третий дом гарема, где ее вежливо, даже тепло приняла Аместрис, притворившись, что не узнает плаща. Должен заметить, что мыслей и чувств Аместрис никогда не угадаешь. Сочувственная улыбка может предшествовать смертной казни, а хмурый вид — исполнению заветного желания. Но не требовалось особой мудрости понять, что рано или поздно царица отомстит за оскорбление. В тот год в Персеполе новогодние празднества проходили чрезвычайно пышно. В длинной процессии лично я правил пустой колесницей, в которой сидел, если ему так захотелось, сам Мудрый Господь. Хотя большой зал с сотней колонн оставался недостроенным, Ксеркс держал двор здесь, и сатрапы со всех концов империи, а также знать, должностные лица, главы кланов — все засвидетельствовали ему свое почтение цветами. Позже, в неофициальной обстановке, в окружении семьи и близких друзей, Великий Царь по традиции умащал себе голову. Это случай, когда присутствующие имеют право просить у него, чего пожелают, и, чего бы ни попросили, он должен обещать исполнить. Само собой, просьбы редко бывали чрезмерными. В конце концов, все мы рабы Великого Царя. В этот злосчастный год церемония умащения головы проходила как обычно. Когда собираются друзья Великого Царя, всегда устраивается небольшая комедия. На этот раз всех рассмешил Демарат. Он был пьян и более, чем всегда, важен — не говоря уж о самоуверенности. Он попросил у Великого Царя права с помпой войти в Сарды, с короной на голове. Как он сказал, «ведь я навеки спартанский царь». На мгновение Ксеркс был ошеломлен нахальством, за которое в любом другом случае полагалась смерть. К счастью, положение спас Мегабиз, вовремя заметив:
— У Демарата не хватит мозгов, чтобы покрыть короной.
Все рассмеялись, и кризис миновал. Пройдя всех друзей, Ксеркс не дал им ничего такого, чего не давал обычно в подобных случаях, и все остались довольны. Затем он вернулся в гарем. Кстати, уходил он от нас совершенно трезвым. Лаис рассказала мне, что произошло дальше. Царица Аместрис вся сияла. Она целовала руки Великому Царю, а потом шепнула что-то на ухо — казалось, какую-то нежность. Но Ксеркс пришел в ужас и громко сказал: «Нет!» А она своим нежным детским голоском сказала: «Да». Они вдвоем ушли. Никто не знает, о чем они говорили и что делали. Но когда вернулись, Ксеркс был весь белый, а Аместрис улыбалась. Она попросила у Великого Царя жену Масиста, и тот был обязан удовлетворить ее просьбу. У Аместрис хватило сообразительности не просить настоящую обидчицу, жену наследника. Девочка принадлежала к царской семье, а ее мать нет. К тому же Аместрис считала, что во всем, что случилось у Ксеркса со своей невесткой, виновата ее мать. Ксеркс послал за Масистом и умолял его развестись с женой. Он даже предлагал ему одну из своих дочерей взамен. Но Масист понятия не имел, что случилось, и сказал, что с его стороны было бы смешно бросить жену, к тому же мать его взрослых сыновей. Ксеркс пришел в ярость, и братья поругались. Уходя, Масист сказал:"Владыка, ты меня еще не убил". Когда он пришел домой и увидел свою жену, она еще жила. Но ее груди были отрезаны, язык вырван, глаза выколоты. Масист с сыновьями бежали в Бактрию, где подняли бунт. Но они не могли противостоять Мегабизу. Через несколько месяцев Бактрия была покорена, Масист с семьей казнены. Но все знают, что Ксеркс с тех пор больше не разговаривал с Аместрис и не ступал в Третий дом гарема. Довольно любопытно, однако, что это совсем не повлияло на могущество царицы. Она продолжала заниматься политикой и по-прежнему правила Персией. А еще более странно, что вскоре она наладила прекрасные отношения с женой наследника. Впрочем, Аместрис умела очаровать кого угодно, а особенно трех своих сыновей. Из них троих особенно угождала среднему, нашему нынешнему Великому Царю Артаксерксу. Да, Атосса не ошиблась, выбирая себе преемницу.
4.
Последующие двенадцать лет были счастливейшими в моей жизни. Да, я был не молод. Да, мой друг Ксеркс удалился от мира. И тем не менее. Не было ни одной достойной упоминания войны, и жизнь при дворе протекала восхитительно, как никогда. Никогда ни до, ни после женщины гарема не пользовались такой свободой. Кто хотел иметь любовников, не встречал никаких трудностей. Думаю, что Ксеркс сам с известным любопытством следил за этими интригами. Определенно он был терпим, пока поведение дамы не становилось вопиющим. Одна царица Аместрис оставалась выше подозрений... Ей хватало сообразительности не давать Ксерксу ни малейшего повода обратиться к арийским законам. Но царица поддерживала тесные тайные связи с евнухом Аспамитром. Ее дочь Амистис не была так умна. Она открыто меняла любовников одного за другим, вызывая гнев своего мужа Мегабиза. Когда тот пожаловался Ксерксу, Великий Царь, говорят, ответил:"Нашей дочери позволяется все". И, как утверждают, Мегабиз спросил:"А если она захочет нарушить древний закон, Великий Царь позволит ей и это?" Ксеркс ответил:"Поскольку она из рода Ахеменидов, то не может нарушить наших законов". Оглядываясь назад, я понимаю, что этот диалог знаменовал начало конца. Наследник трона Дарий ненавидел Ксеркса за совращение жены. Мегабиз злился, что Великий Царь сквозь пальцы смотрит на измены Амистис. К тому же несколькими годами раньше член царской семьи соблазнил девственную внучку Мегабиза. Тогда Ксеркс отреагировал мгновенно и приказал посадить обидчика на кол. Но гарем стеной встал за соблазнителя — кстати, его звали Сатасп, — и, к радости царственных дам, Ксеркс приказал ему совершить плавание вокруг Африки. Финикийцы хвастали, что такое удалось совершить только им. Год или два Сатасп болтался вдоль Северной Африки, а потом вернулся в Сузы и заявил, что обогнул весь материк. Никто ему не поверил, и его таки казнили. Но Мегабиз остался недоволен. Он хотел мести сразу, а не спустя два года. Сама царица выражала недовольство, и это ее стараниями грозное величие владыки перешло на сына царицы. На двадцать первый год царствования Ксеркса, осенью, я был с Лаис в Троаде. Ксеркс пожаловал Демарату значительный удел, и бывший спартанский царь теперь был скорее лошадником-персом, чем заговорщиком-греком, что несомненно к лучшему. Хотя Демарат и Лаис жили вместе как муж и жена, выйти за него замуж она отказывалась. Она слишком любила свободу. Кроме того, Лаис не хотела делиться значительным состоянием, скопленным ею благодаря многолетней дружбе с Атоссой.
"Я гуляю сама по себе", — любила она говорить и несомненно говорит по сей день, если еще живет в Фасосе. Мы с Демаратом смотрели в конюшне только что приобретенного арабского жеребца. Стояло серое хмурое утро, и ветер пах песком. Из дома с криком выскочил слуга:"Он умер!" И прекрасное время кончилось. С благословения царицы Аспамитр и начальник стражи Артабан убили Ксеркса, пока тот спал. Они убили также царского возницу и зятя Пати-рамфа. В день убийства наследник престола Дарий находился в охотничьем домике у дороги на Пасаргады. Когда ему сообщили, он поспешил в Сузы и попал в ловушку. Все знали, что Дарий не только ненавидел отца, но и стремился занять его трон. Поэтому заговорщики представили дело так, якобы это Патирамф убил Великого Царя по приказу Дария, а верному Артабану пришлось убить Патирамфа. Затем заговорщики пошли к восемнадцатилетнему Артаксерксу и сказали, что его брат Дарий виновен в убийстве отца. Если Артаксеркс согласится казнить своего брата, они обещали ему сделать его, Артаксеркса, Великим Царем. У меня есть основания полагать, что Артаксеркс уже тогда понимал, что произошло на самом деле, но Артабан командовал дворцовой стражей, а Артаксеркс был бессилен и сделал так, как сказали. На следующий день, когда Дарий прибыл в Сузы, Артабан его арестовал, а законники приговорили к смерти как цареубийцу. Не знаю, какую роль в казни старшего сына играла царица. Хоть она и согласилась на убийство Ксеркса, не могу поверить, что Аместрис имела отношение к смерти Дария. Подозреваю, когда она потеряла контроль над событиями, те начали развиваться. Знаю только, что, узнав через шпионов о планах Артабана убить Артаксеркса и самому сделаться Великим Царем, она призвала Мегабиза и заключила с ним тайный союз. Как командующий войском, Мегабиз был еще могущественнее Артабана, начальника дворцовой стражи. Мегабиз одобрил убийство Ксеркса, но верность династии сохранил. С половиной армейского корпуса Мегабиз разоружил дворцовую охрану, Артабан был убит. Потом арестовали Аспамитра. Как любимцу царицы, распорядителю двора многое могло бы сойти с рук, но он посягнул на место Ахеменидов, и Аместрис пришла в ярость. Это царица приказала положить Аспамитра в так называемое корыто — что-то вроде деревянного гроба, скрывающего туловище, но оставляющего солнцу, насекомым и гадам голову и конечности. Из всех смертей смерть через корыто считается самой медленной и потому самой мучительной — после смерти от старости, конечно... Я, Демокрит, сын Афинокрита, хочу здесь вставить в повествование моего дяди Кира Спитамы беседу, состоявшуюся у нас с ним через час или около того после описания смерти Ксеркса. Как праведный зороастриец, он думал, что ответил на все вопросы бытия. И все же дядя был слишком умен, чтобы не заметить очевидных противоречий. Мы поднялись на Агору. Была середина лета, и стояла душная жара. Голубое небо напоминало раскаленный металл, и покрытый выжженной добела грязью город казался вымершим. Афиняне сидели по домам, обедали — или спасались от жары в гимнасиях. В это время дня мой дядя особенно любил гулять по городу. "Никаких афинян! — восхищался он. — Как тихо!"
Благодаря многослойным одеждам, дядя никогда не страдал от жары. Годы спустя, когда я путешествовал по Персии, то одевался по-персидски и обнаружил, что легкие, не касающиеся тела одежды позволяют сохранить прохладу в самый жаркий день. В портике Одеона дядя решил посидеть в тени. Он всегда точно знал, где находится — на Агоре или в каком-либо другом месте, — если побывал там хотя бы раз. Мы устроились на ступенях. Напротив нас гора Ликабет выглядела нелепее, чем обычно, — как зазубренный камень, брошенный каким-то древним титаном. Рациональные афиняне иррационально не любят горы. Они говорят, что там живут волки, но, я думаю, дело в том, что горы не вписываются в сельский пейзаж.
"С тех пор как я вернулся из Китая, мне было известно, что все кончится кровью. Вот почему я удалился от двора. От Ксеркса я не удалялся. Он был мне больше чем брат — он был моим двойником, моим вторым «я». Без него от меня осталась лишь половина". — "А он тем временем?" — В"еликий Царь на мосту к Спасителю". Кир замолчал, да и больше было нечего сказать, потому что, если Зороастр прав, Ксеркс в настоящее время кипит в море расплавленного металла. — "Думаю, — сказал я, — нет никакого моста, никакого Мудрого Господа…" — "Как могу так думать я?" Но поскольку старик частенько думал так, то заинтересовался моим ответом. — "Зороастр говорит, что было время, когда Мудрого Господа не существовало. Так разве невозможно, что после смерти мы отправляемся туда, откуда пришел Мудрый Господь?" Кир тихонько насвистывал странную мелодию, видимо имевшую какое-то религиозное значение, поскольку он всегда так насвистывал, когда сталкивался с противоречиями или пробелами в зороастрийской теории. Кстати, у него сохранились почти все зубы, и он мог есть все. — "На этот вопрос нет ответа", — сказал он наконец. — "Тогда, возможно, восточные жители правы и вопрос о сотворении мира не имеет ответа". Теперь-то я знаю ответ, но тогда был еще невежествен. Я находился в начале жизненных поисков, к печальному концу которых пришел мой дядя. Жаль, раз единственно важный вопрос остался без ответа — для него. Старик какое-то время насвистывал, закрыв глаза, одной бледной рукой покручивая завиток бороды — неизменный признак глубокой задумчивости. — "Они ошибаются, — сказал он наконец. — Все, что мы знаем, где-то начинается и где-то кончается. Как линия на песке. Как… обрывок нити. Как человеческая жизнь. Ведь что они пытаются сделать на востоке? Замкнуть линию. Сделать круг. Без начала. Без конца. Но спроси их, кто нарисовал круг. Они не ответят. Пожмут плечами. Скажут: он просто есть. Они думают, что ходят и ходят по кругу. Вечно. Бесконечно. Безнадежно! — Последнее слово он выкрикнул, поежившись: его аж передернуло от мысли о бесконечности. — Мы же видим определенное начало. Определенный конец. Мы видим добро и зло как неизбежно борющиеся между собой начала. Одни после смерти находят награду, другие — наказание. И целое достигается только в конце всех концов". — "Который является началом… чего?" — "Совершенства. Божества. Состояния, нам неизвестного". — "Но эта концепция имеет изъян. Зороастр не знает, зачем был сотворен Мудрый Господь".
— "И тем не менее он был сотворен. Он есть. Он будет. Но… — Старик широко раскрыл слепые глаза. — Что-то упущено". Так, по собственному признанию, поиски Кира Спитамы закончились неудачей. И все же, разъяснив мне свою неудачу, он сделал для меня возможным понять то, чего не смог понять сам, — природу Вселенной. Не знаю, до какой степени старик верил примитивной теологии своего деда. Определенно любое божество, сотворившее мир, чтобы его мучить, должно быть по определению злым. Предположим противное: Мудрый Господь не создавал Ахримана. Мудрый Господь сам и есть Ахриман, если до конца следовать логике — с позволения сказать! — Зороастрова послания. К чести моего дяди, он был глубоко потрясен услышанным на востоке. Продолжая колебаться в своем дуалистическом мировоззрении, в минуты раздражения он все же утверждал, что круг не может символизировать нашу жизнь лучше, чем отрезок прямой, имеющий начало и конец. В конечном итоге это и не прямая, и не круг. Чтобы понять природу вещей, нужно пройти нынешнюю младен-ческую фазу человеческого существования. Боги и демоны должны быть отринуты вместе с понятиями добра и зла, которые могут применяться в повседневной жизни, но не имеют смысла для материального единства, включающего в себя и объединяющего все сущее. Материя — это всё. Всё — это материя.
5.
Я присутствовал на коронации Артаксеркса в священных Пасаргадах. Хотя мне из вежливости сохранили титул царского друга, я не пользовался этой милостью. Молодой государь не очень любил реликты предыдущего царствования, и я приготовился удалиться к себе в галикарнасское поместье. Моя общественно-активная жизнь подошла к концу. Или так мне казалось. Незадолго до отъезда из Персеполя меня вызвали к Великому Царю. Естественно, я испугался. Кто приготовил мне пакость? Этот вопрос всегда возникает, когда царский вестник поднимает жезл и возглашает:"Господин зовет своего раба! Идемте со мной". Артаксеркс сидел в небольшом кабинете в Зимнем дворце. Не помню, почему он не жил в новом дворце Ксеркса. Наверное, как обычно, там продолжалось строительство. В свои восемнадцать лет Артаксеркс был красивым, хотя и хрупким юношей. Борода у него еще толком не выросла, и лицо чуть напоминало девичье. В детстве он страдал от какой-то болезни, задержавшей рост левой руки и ноги, отчего правая рука казалась несоразмерно большой. Когда мы не хотели почему-либо произносить имени Великого Царя, то называли его Долгоруким. Но это вовсе не по причине длинной руки, как могут подумать несмышлёныши, это древнейшее поименование Царя царей, что означает и силу, и власть, и множество обязанностей... Справа от кресла, где сидел Артаксеркс, стоял новый начальник стражи Роксан, грозный воин; он проявил себя умелым воителем во время Греческих войн. Слева стоял прекрасный Аполлонид, врач; он оказался в большой милости, вылечив Великого Царя от изнурительной лихорадки. Как всегда. Артаксеркс был со мною любезен, и, как всегда в его присутствии, я приходил в смущение: с совершенно непохожего лица на меня смотрели глаза Ксеркса. Как будто мой друг наблюдал за мной с лица своего сына. "Ты нам нужен, царский друг". Мальчишеский голос звучал слабо, недавняя болезнь еще сказывалась. Я выразил готовность отдать жизнь за нового господина. Артаксеркс сразу приступил к делу. "Жена Артабана — гречанка. С ее помощью Артабан укрывал греческих изгнанников. Поскольку ты был близок с моим отцом, Великим Царем, и тоже наполовину грек, я хочу, чтобы ты перевел мне, что хочет сказать этот человек, и потом я хочу узнать твое мнение о нем. С этими словами Артаксеркс хлопнул своей маленькой левой рукой по ладони правой. Кедровые двери распахнулись, и стража ввела невысокого коренастого мужчину. Несколько мгновений он и Великий Царь смотрели друг на друга — явное нарушение протокола. Потом пришедший неторопливо опустился на колени и так же неторопливо произнес выражение покорности. — "Кто ты, грек?" Снизу донесся ответ:"Фемистокл, сын Неокла. Я тот афинский стратег, что разгромил флот Великого Царя Ксеркса". Артаксеркс взглянул на меня. Чуть запнувшись, я перевел эти невероятные слова. Но, к моему удивлению, Артаксеркс улыбнулся. — "Скажи ему, пусть встанет. Не каждый день мы принимаем столь знаменитого врага". Фемистокл встал. Густые седые волосы начинали расти в трех пальцах от седых бровей, нависающих над черными, блестящими, внимательными глазами. Очевидно, он не испытывал ни малейшего трепета перед Великим Царем — да и ни перед кем вообще. Но обладал тактом, сообразительностью и умел предугадывать последствия. — "Почему Артабан скрывал тебя от моего отца?" — "Он боялся, владыка". — "А ты - нет?" Фемистокл покачал головой:"Чего мне бояться? Я оказывал услуги Великому Царю". — "Мой отец не считал потерю трети своего флота у Саламина доброй услугой". Разговор забавлял Артаксеркса. — "Да, владыка. Но перед самым сражением я послал Великому Царю предупреждение, что греческий флот собирается улизнуть. Я сообщил ему, что есть хорошая возможность напасть…" — "И он напал, — сказал Артаксеркс. — Что из этого вышло, ты знаешь". — "Он напал, владыка, и победил бы, не предай его финикийские капитаны". Это была и правда, и неправда. Само собой, я не собирался выходить за пределы своих скромных обязанностей переводчика. Артаксеркс внимательно выслушал мой буквальный перевод и кивнул.
— "А какую вторую услугу ты оказал моему отцу?" — "Я послал ему предупреждение, что греческий флот намеревается разрушить мост между Азией и Европой. — "Это верно", — признал Артаксеркс. И снова история отражала и правду, и неправду одновременно — весьма типично для лукавых греков. Фемистокл хотел усиления греков и поражения персов и с этой целью спровоцировал Ксеркса напасть, тем самым вынудив греков сражаться за собственную жизнь, что они и сделали. Потом финикийцы сбежали, и греки выиграли сражение — точнее, персы проиграли. Это оказалось сюрпризом как для персов, так и для греков. Предупреждение о возможном разрушении моста через Геллеспонт было со стороны Фемистокла мастерским ходом. Он хотел, чтобы Ксеркс убрался из Европы. Как этот грек говорил своим товарищам в Афинах, «в данных обстоятельствах не следует разрушать мост. Если мы не дадим Ксерксу вернуться в Персию, то получим в Греции разъяренного льва. Если отрезать Великому Царю пути отступления, он выйдет из-под своего золотого зонтика с мечом в руке и мощнейшим войском за спиной». Так Фемистокл умудрялся служить одновременно и Греции, и Персии. Но поскольку грекам неизвестно такое чувство, как благодарность, его подвергли остракизму. Позже, когда Павсаний пытался склонить Фемистокла изменить Греции, тот отказался примкнуть к заговору. Это было с его стороны не по-гречески. А может быть, Фемистокл просто не доверял победителю при Платеях. К несчастью, его двусмысленные письма к Павсанию подвели последнего под суд, а Фемистоклу афиняне велели вернуться — он должен был быть казнен за измену. Он бежал в Персию к Артабану, чья жена состояла в родстве с матерью Фемистокла, — кстати, она тоже из Галикарнаса. Стратег Перикл недавно принял весьма своеобразный закон, согласно которому афинским гражданином может считаться лишь тот, у кого и отец, и мать афиняне. В таком случае двух величайших афинских полководцев, Фемистокла и Кимона, нельзя считать афинянами: у того и другого матери родом из других городов. "Расскажи нам о тех надоедливых греках, что пиратствуют в наших водах", — сказал Великий Царь. — "Пиратствуют, владыка?"
Фемистокл еще не усвоил окольный стиль наших Великих Царей, которые прикидывают-ся, будто не знают ничьих имен и мест проживания. В конце своей жизни Атосса утверждала, что Афины находятся в Африке и населены чернокожими пигмеями.
— "Эвримедонт", — с холодностью уточнил Артаксеркс. Великий Царь знал это место. Все персы знают. Греки, любящие похвастать своими великими победами при Марафоне, Саламине и Платеях, не понимают, что все эти сражения не имели для Персии ни малейшего значения. То, что греки сумели удержать свои сожженные города в Аттике, вряд ли может служить предметом воинской славы. Но победой Кимона в устье Эвримедонта Персия была потрясена. Честно говоря, я часто думаю, что полная победа Кимона на персидской земле и стала для Ксеркса началом заката. С этого момента военная политика переместилась в гарем, и в конце концов Великий Царь был убит. — "Кимон, сын Мильтиада… — начал Фемистокл. — Неверного сатрапа". Персы никогда не забывают, что Мильтиад много лет был покорным рабом Великого Царя и имел обширные поместья на Черном море. — "…Победителя при Марафоне". — "Марафон? Где это?" — Артаксеркс недоуменно заморгал отцовскими глазами. — "Незначительное местечко. — Как переводчик, я сумел оценить проворность Фемистоклова ума. Осознав размеры владений Великого Царя, он соответственно скорректировал свой стиль. — Этот пират и мой враг". — "Кто ж одобрит пиратство!" Артаксеркс взглянул на Роксана, который терпеть не мог Кимона и называл его не иначе как «греческая гадина». — "В Афинах, владыка, есть две партии. Одна всей душой хочет мира с царем царей. Я принадлежу к ней. На нашей стороне народ. Нам противостоят прогнавшие тиранов землевладельцы. Сегодня Кимон занимает положение, которое вчера занимал я — афинского стратега. Когда меня подвергли остракизму, позиции народа пошатнулись". — "Но ведь раз ты подвергся остракизму, значит, большинство народа проголосовало против тебя". Над желанием продолжать прикидываться несведущим в делах какого-то африканского города возобладало обычное стремление очень молодого человека проявить осведомленность и показаться умным. Ксеркс никогда не совершал такой ошибки. Наверное зря". — "Да, владыка. Но народ настроили против меня выступающие против персов консерваторы. Они сказали, что я сговорился с Павсанием уничтожить свободные греческие полисы. Но как Великий Царь сам мог слышать, грекам всегда быстро надоедают их вожди. И будь даже я теперь их вождем, вряд ли народ любил бы или ценил мое руководство". — "Теперь ты изгнанник, а пират бесчинствует на территории нашей империи. Что нам делать?" - "У меня есть план, владыка". Я не видел грека умнее Фемистокла. Чего бы он ни захотел, он всегда умел найти способ добиться своего — хотя бы раз. Это был настоящий Одиссей. Но прежде чем раскрыть свой план Великому Царю, Фемистокл попросил год на изучение персидского языка, поскольку, как он выразился, «ваш язык подобен одному из ваших великолепных ковров — замысловатый, тонкий, прекрасный. Я не могу выразить свои мысли через переводчика, как бы искусен он ни был». Великий Царь дал Фемистоклу год. Он также пожаловал ему прекрасное поместье в Магнезии, после чего протянул руку для поцелуя и отпустил. Когда Фемистокл покинул высочайшее присутствие, Артаксеркс хлопнул в ладоши и, весь порозовев, воскликнул:"Теперь он мой! Я заполучил этого грека!" У Фемистокла не было никакого определенного плана, он просто хотел ждать неизбежного остракизма Кимона, что и случилось четырьмя годами позже. За это время Фемистокл не только научился без акцента говорить по-персидски, но ему доверили управление Магнезией. На него также возложили строительство нового флота и обучение моряков на греческий манер. В то время персидские корабли напоминали плавающие крепости, были неуклюжи в сражении и очень легко воспламенялись. Фемистокл построил персам современный флот. Возглавил бы он поход против собственного народа? Здешние афинские консерваторы считают, что таково и было его намерение. Эльпиниса не сомневается в его подлости. Но она предана памяти своего брата Кимона. С моей точки зрения, Фемистокл хотел лишь пожить и умереть в мире и комфорте, чего и добился. Через пять лет после своего появления при дворе он умер. Некоторые говорят, будто он сам покончил с собой. Я уверен, что нет. Просто таков закон природы — великие люди не живут долго вдали от народа, который возвеличили. Десять лет Кимон был в изгнании, и афинское могущество значительно ослабло. Попытка афинян вторгнуться в Египет благодаря Мегабизу потерпела полную неудачу. Да, по существу, все у них кончалось провалом, разве что удалось захватить островок Эгину да одержать победу в паре стычек невдалеке от Афин. Потеряв Фемистокла и Кимона, Афины потеряли и свое значение в мире, которое так и не возвратили до сих пор. Когда Кимон вернулся из изгнания, ему поручили командовать флотом. Но лучшие годы были для него упущены. Хуже того, эти годы были упущены и для Афин. Когда Кимон умер на Кипре, Афинская империя закончила свое существование, а Персидская осталась невредимой. Эфиальт и Перикл — жалкая замена тем героям. Не повторяй, Демокрит, эти мысли перед теми, кто не согласен со стариком, повидавшим в мире больше, чем рассчитывал — и уж подавно, чем хотел.
6.
Я думал, что мои последние годы в Персии будут и моими последними годами вообще. Мне нравилось жить в удалении от дел. В Сузы я не ездил. Я занимал себя составлением записок для Второй палаты канцелярии, писал о шелковом пути, Китае, Аджаташатру. Меня благодарили, а записки сразу отправляли в книгохранилище. Я часто встречался с зороастрийской общиной. Я был уже стар, и ко мне обращались с почтением, но я так и не смог заинтересовать зороастрийцев понятиями божественного и не божественного, с которыми столкнулся на востоке. Я также заметил, скорее со смирением, чем с тревогой, что простота и единство Мудрого Господа распадаются на части. Старые боги-демоны возвращаются в обличье разных проявлений Единого, который в Двух лицах, но снова станет Единым к окончанию долгого владычества. Демоны не сдаются так просто. Недавно Великий Царь воздвиг алтарь Арты, или Праведности, — как будто это качество может само быть богом. Остракизм Кимона не привел ни к чему хорошему, то есть ни к чему хорошему для Персии. Пока в Афинах правил он, заключить мир между Персией и греческими союзниками не было никакой возможности. Но когда Кимона прогнали, лидер демократов Эфиальт быстренько восстановил власть народного собрания. Когда же Эфиальта за его старания убили, лидерство перешло к молодому Периклу, который первым делом попытался заключить с Персией мир и послал в Персеполь посольство во главе с Каллием. И случилось так, что в шестьдесят лет мне было велено прибыть к Великому Царю в Персеполь. Я отнесся к этому спокойно. Я вообще больше не пугаюсь, когда меня вызывают к власть имущим, в том числе и к нашему местному властелину — стратегу Периклу. Если перефразировать Конфуция, смерть близка, цари далеки. Я не был в Персеполе с коронации Артаксеркса. Когда я доложил о прибытии в Зимний дворец, выяснилось, что меня никто не знает, кроме нескольких евнухов из Второй палаты канцелярии. Увидев меня, они заплакали. Евнухи с возрастом становятся сентиментальными. Я нет. Скорее наоборот. Но правда: мы, старики — это все, что осталось от царствования Дария, от расцвета Персии. Нам было о чем повспоминать — если не поплакать. Мне отвели чрезвычайно холодную и неудобную комнату во дворце Ксеркса. Дворец был — и, без сомнения, остается до сих пор — недостроенным, и моих слуг разместили в лачугах, образовавших целый городок за стенами царской резиденции. Должен сказать, я чуть ли не надеялся, что меня казнят за какое-нибудь вымышленное преступление. Во-первых, мое зрение ухудшалось, что заставляло слушать других — крайняя жестокость. А во-вторых… Дни мои прошли. Но, к несчастью, я оказался в милости. Меня вызвал не Великий Царь, а царица-мать Аместрис. Она роскошно обставила Третий дом гарема. Хотя помещения были небольшими, Аместрис сумела придать им пышность. В комнате, где она меня принимала, стены были сплошь покрыты листами золота, имитирующими листья лотоса. Сама она, казалось, была завернута в тот же материал. Стража удалилась, и мы остались одни. Я воспринял это как дань моему преклонному возрасту. "Вы последний", — прошептала Аместрис, покраснев. Через несколько дней я привык, что все при дворе почтительно называют меня последним. Я закашлялся, демонстрируя царице, что последним останусь недолго. «Кто-то следующий получит этот титул?» — подумалось мне. Возможно, Аместрис. Впрочем, она не так стара. Царица-мать очень похудела, и некогда милое лицо избороздили морщины. Тем не менее она не пользовалась гримом. Наверное, карикатурный облик Атоссы в последние годы жизни оказал влияние на невестку. "Сядьте", — проговорила она, выдав взглядом, что я явно близок к угасанию. Поскольку я страдал болями в ногах, то благодарно опустился на табурет рядом с ее креслом из слоновой кости. От царицы исходил запах мирро. Эта дорогая мазь, впитавшись в кожу, придавала ей перламутровый блеск. — "Вы любили моего мужа, Великого Царя". Из глаз Аместрис полились слезы. Думаю, искренние. В конце концов, можно дать согласие и на смерть действительно любимого человека. Это я не могу. А Ахемениды могут — и дают". — "Мы последние, кто любил его". В данном случае я по крайней мере смог разделить свой титул с кем-то еще. Но я предпочел проявить такт. — "Несомненно, наш Великий Царь, его братья и сестры…" — "Дети не чувствуют того, что чувствуем мы, — сказала она. — Вы знали Ксеркса как друга. Я знала его как мужа. Они знают его лишь как Великого Царя. Кроме того, дети бессердечны. Разве вы не знаете по своему опыту?"
— "Я не знаю своих детей". — "Вы имеете в виду сыновей, оставшихся в Индии?" — "Да, великая царица". Как о любом из придворных, книгохранилище содержит обо мне всевозможные сведения, накопленные за годы тайными агентами. И вдруг мне подумалось: зачем это Аместрис побеспокоилась вызвать меня ко двору? Стало немного не по себе. Хоть я и жду смерти с нетерпением, но сам процесс умирания может иметь свои неприятные стороны. — "В прошлом году они были живы. Канцелярия получила довольно подробный отчет из нашей торговой миссии в Шравасти. Но ваша жена Амбалика умерла. В том климате женщины долго не живут". — "Пожалуй, так, госпожа". Я не ощущал печали. Для меня Амбалика умерла после нашей последней встречи, когда она так проворно устроила мне официальную кончину". — "После вашего отъезда Амбалика вышла замуж за своего брата. Признаюсь, я плохо знаю тамошние обычаи. Полагаю, она оставалась и вашей женой. Конечно, женщины непостоянны". Нахмурившись, Аместрис вернулась к вопросу о детях. В уме она держала своих. Все знали, что царица-мать ненавидит свою дочь Амистис, чей страстный роман с прекрасным Аполлонидом был известен всем даже тогда. После воспоминаний о Ксерксе Аместрис перешла к делу:"Греки хотят мира. Так говорят".
— "Какие греки, великая царица?" Аместрис кивнула:"Да, в этом вечная трудность". Сейчас прибыло два посольства: одно из города Аргоса, излюбленного места Ксеркса, если можно любить что-либо столь… непостоянное, как греческий город; другое из Афин. Должно быть, я выдал свое удивление. Аместрис кивнула:"Мы тоже удивились. Мы думаем, они приехали с добрыми намерениями. Но как знать? Афинский посол — Каллий, зять Кимона". — "Аристократ?" — "Да. И значит, настроен против персов. Но кто бы он ни был, нынешнее демократическое правительство выбрало для переговоров с нами его". Аместрис в отличие от Великого Царя, которому всегда полагалось быть наподобие божества, проникающего в каждый атом обсуждения, не вникая в конкретные подробности, могла вдаваться в детали. Она же вела себя как старый евнух, вечно перечитывающий канцелярские записи, она знала тысячу и одну мелочь о тысяче и одной вещи, правда в отличие от Атоссы не улавливая главного. — "С аргосским посольством ведет переговоры внук Гиппия. — Аместрис улыбнулась мне своей застенчивой улыбкой. — Но для переговоров с демократами, мы подумали, было бы бестактно использовать внука тирана. И мы были бы рады, если бы с Каллием имели дело вы".
КНИГА IX
ПЕРИКЛОВ МИР
1.
Прошлой ночью стратег Перикл праздновал третий год моего посольства, устроив в доме Аспазии вечеринку с музыкой. Как и все, касающееся мало кому известного и еще менее славного посольства, вечеринка проводилась в относительной тайне и в последнюю минуту. Незадолго до заката, когда я уже собрался лечь спать, явился Демокрит с сообщением, что стратег хочет меня видеть. Мы поспешили через весь город, закрывая лица плащами, чтобы консерваторы не узнали, что представитель Великого Царя сговаривается с Периклом поработить Афины. В начале ведущего к дому Аспазии переулка — нельзя назвать это улицей — стояли два скифа-охранника. Они спросили Демокрита, по какому мы делу. Он назвал им какой-то пароль, и нас пропустили. Летом здесь так же жарко, как зимой холодно. В общем, климат почти такой же скверный, как в Сузах, если это возможно. Короче, придя к Аспазии, я обливался потом. Демокрит говорит, что обстановка там очень изысканна. Но откуда тебе знать? Несмотря на все богатство твоего деда, дом в Абдере, где ты воспитывался, весьма неказист, если не сказать большего. Из всех окрестных домов лишь дом Каллия представляется одновременно и удобным, и роскошным. Я чувствую, что ковры лежат на каменном полу, а на жаровнях курится ароматическое дерево. В дом Аспазии входишь по длинному, узкому, низкому коридору, ведущему в маленький дворик. Справа от дворика под портиком устроен приемный зал, не больше комнаты, где мы сидим сейчас, пытаясь скрыться от палящего солнца. Я сразу понял, что нахожусь в доме милетской дамы. Воздух был напитан дорогими духами, а музыканты играли так тихо, что приходилось прислушиваться. Это редкость в Афинах, где граждане столь немузыкальны, что когда ходят на концерты, то напряженно вслушиваются в каждую ноту, пытаясь выяснить, от какой из них нужно получать удовольствие. Ионийцы из Малой Азии не таковы. Они считают музыку дополнением к беседе, пище, даже плотской любви. Музыка для них — часть воздуха, которым они дышат, а не математическое уравнение, чтобы Пифагор его решил. В комнате, куда мы пришли, собралась, наверное, дюжина людей. Демокрит говорит, что гостей было десять, а также множество рабов из Сард. Рабы занимались музыкой и столом. Меня приветствовал Эвангелос, управляющий Перикла. Хотя эта важная фигура обычно в деревне присматривает за фермами стратега — и двумя законными сыновьями, — последнюю неделю он вместе с остальными афинянами праздновал трофей победы: народное собрание проголосовало за Перикла. Предлогом для трофея стало возвращение Эвбеи, но на самом деле его устроили в честь хитрости, с помощью которой Перикл прошлой зимой одолел спартанского царя, когда спартанское войско захватило Аттику и афиняне спрятались за своими длинными стенами. Когда из спартанской штаб-квартиры в Элевсине пришло требование сдаться, собрание чуть было не поддалось соблазну так и сделать. В конце концов, спартанское войско самое сильное в Греции, зачем же сопротивляться? Афины господствуют на море, а не на суше. Но Перикл не собирался ничего отдавать. Он тайно встретился со спартанским царем, лупоглазым подростком, никогда раньше не бывавшим дальше Пелопоннеса. Зная неопытность молодого царя, подозрительные спартанские старейшины приставили к нему специального советника, чтобы тот не спускал глаз со своего подопечного. Но, как позже заметил Перикл, такая предосторожность всего лишь удвоила цену. Малолетний царь получил три золотых таланта, оставленных для него в Дельфах, а советник — ушлый политик — семь золотых талантов на месте. Когда царь и советник были куплены, спартанское войско убралось восвояси. Малолетнего царя старейшины потом оштрафовали на огромную сумму, а советник бежал в Сицилию, где, предположительно, наслаждается богатством по сей день. "Единственная трудность, — говорил Перикл на вечеринке, — как объяснить эти расходы собранию". Совет Аспазии отличался прямотой:"Когда представишь свои счета, просто укажи: десять талантов — на необходимые расходы". Предчувствую, так Перикл и поступит. Все равно все знают, что спартанцев купили. Когда я сделал Периклу комплимент, как дешево Афинам стоил мир, он ответил:"Я купил не мир. Я купил время". Но мой рассказ стал сумбурным. Хотя, когда мы пришли, Перикла не было, Аспазия более чем восполнила его отсутствие. У нее прелестный голосок, она очень нежно исполняет милетские песни, читает стихи лучше всех, кого я слышал. Конечно же, я не представляю языка прекраснее, чем правильный ионический диалект. Да, Демокрит, даже прекраснее персидского. — "Я хотела встретиться с вами с первого дня, как вы приехали в Афины". Она двумя руками держала мою, и создавалось впечатление, что каждое произнесенное ею слово значит именно то, что она хочет сказать. Когда я похвалил ее мужество принять меня у себя в доме, Аспазия рассмеялась:"Меня всегда звали мидофилкой. Но мне все равно. Правда, бывает, что…" Ее голос затух. Я еще раз проклял свою слепоту. Что бы я ни отдал за возможность рассмотреть ее лицо! Демокрит говорит, что Аспазия невысокого роста и немного похудела с прошлой зимы. Волосы светло-каштановые и некрашеные — так он думает. Ты еще мало смыслишь в этих вещах, не то что я. Не то что я в былые времена. Аспазия представила мне множество мужчин: Формион, правая рука Перикла на собрании, другой — полководец по имени Софокл. Много лет назад, когда ему было двадцать, этот Софокл написал трагедию и получил за нее первый приз на празднике Диониса. Старик Эсхил был так раздосадован своим вторым местом после этого молодого выскочки, что бежал в Сицилию, где остроглазый орел удачно нацеленной черепахой положил конец соперничеству поэтов. Всегда с удовольствием думаю о смерти Эсхила. Софокл здесь пользуется дурной славой, потому что открыто домогается молодых людей своего класса. По каким-то причинам это в Афинах табу. Хотя среди афинских граждан поощряется любовь к мальчикам-подросткам своего класса, когда у мальчика начинает пробиваться борода, он должен отказаться от половых сношений с другими гражданами. Ему полагается жениться и начать семейную жизнь. Потом, выполнив свой долг, ему не возбраняется подыскать мальчика-любовника и продолжать… Продолжать что? Полагаю, обучение нового гражданина и воина. Такие обычаи не в диковинку везде, и в частности среди наших родственников в северных племенах. И все равно я не вполне понимаю строгий запрет на половые сношения между взрослыми мужчинами, которые к тому же афинские граждане. Хотя иностранцы и рабы считаются законной добычей для имеющих подобные половые предпочтения, взрослые граждане, желающие завести между собой любовь, теряют право занимать государственные должности. Но пока что Софокл умудряется и занимать должность, и соблазнять юных граждан. Правда, Перикла он здорово раздражает. Недавно стратег отчитывал своего друга и подчиненного:"Ты должен служить примером, — говорил главнокомандующий. — Не прикасайся к своим солдатам. Отводи глаза, когда они купаются". Но Софокл продолжает возмущать афинян. Говорят, когда он навещает друзей, молодым людям этого дома велят прятаться. Кстати, поскольку стратег Перикл не проявляет ни малейшего интереса к мальчикам, его считают бессердечным. Здесь очень необычное общество. Аспазия провела меня к низенькой кушетке. Я сел на краешек, а она устроилась у моих ног, как внучка. Нам принесли вина. Вдали слышался смех девиц. Если Аспазия и не снабжает Перикла девицами, как утверждают его враги, ей определенно удается привлекать к себе в дом самых талантливых гетер в Афинах. Мне давно не было так хорошо, как прошлой ночью. Хотя в моем возрасте такие удовольствия не только неприличны, но и небезопасны, я был рад припомнить — впервые с тех пор, как покинул Индию, — как восхитительно раствориться в обществе мужчин и женщин высшего ранга. Для Персии это нечто немыслимое. Потому, полагаю, нужно афинянам отдать честь изобретения нового и восхитительного вида светского общества. Демокрит считает, что эту честь следует отдать лично Аспазии. Он говорит, что другие афинянки не то что уступают ей, а их вечеринки становятся просто тупыми пьянками. Демокрит знает. Благодаря царственному позволению отца, он может сколько угодно пропадать в домах гетер. Он также сумел не попасть в лапы мужчин. Можешь благодарить судьбу за такую доброту — пока. Неудивительно, что ты так часто смеешься. Я спросил у Аспазии про Анаксагора. "Он в Коринфе". — "Вернется?" — "Надеюсь". — "Я слышал, как Перикл защищал его". Весь закутавшись, я ходил на собрание. Фукидид нападал на Анаксагора и его теории. Перикл защищал своего друга и не касался теорий. Не скажу, что на меня произвел впечатление тот или другой оратор. Перикл красноречив и может, если захочет, выводить прямо-таки фригийские страстные ноты. Я привожу музыкальный термин, потому что стратег пользуется своим голосом, как музыкальным инструментом. Но на суде, где обвиняли Анаксагора, лира Перикла молчала. Оба оратора были слишком расстроены недавними событиями — вторжением спартанцев, потерей Беотии, переворотом в Эвбее. В некотором смысле Перикл оказался на суде, когда афиняне в нем больше всего нуждались. В конце концов, когда собрание решило, что Анаксагор не мидофил и не атеист, этим оно просто выказало свое доверие Периклу. Фукидид тяжело воспринял свое поражение. Он обещает повторить свое нападение в другой раз. Уверен, так и будет. После суда Анаксагор тактично покинул Афины. Должен признаться, я скучаю по нему не меньше Перикла. Я похвалил Аспазию за вино, музыку, лёгкий воздух. Она рассмеялась — приятный звук. "Мой дом беден в сравнении с гаремом Великого Царя". — "Откуда вы знаете, что мне известно, как там?" — "Вы были наперсником старой царицы и в милости у нынешней царицы-матери. О, я о вас все знаю!" И она в самом деле знала. Очевидно, греческие женщины в персидском гареме как-то умудрились наладить связь со своими товарками в греческих городах. Я удивился осведомленности Аспазии о придворной жизни. "Но ведь мой отец служил Великому Царю — как каждый день напоминают нам консерваторы". — "Великий Царь очень любил Милет", — проворковал я. В действительности Милет доставил Персии больше бед, чем все остальные малоазийские города, вместе взятые. Ксеркс хотел срыть его до основания. Перикл присоединился к нам так тихо, что я не замечал его присутствия, пока не ощутил на плече руку и не услышал знаменитый глуховатый голос:"Рад вас видеть, Кир Спитама!" — "Стратег!" Я пытался встать, но рука на плече усадила меня обратно". — "Не беспокойтесь, досточтимый посол. Я сяду рядом". Аспазия удалилась за вином для стратега. Я заметил, что вечеринка продолжается как ни в чем не бывало, словно правителя и не было, хотя не заметить того, кто сидел рядом со мной на кушетке, было невозможно даже в темноте, — так он был заметен. Я не знал, что Перикл такой высокий. — "Мы не оказали вам должного внимания, — сказал он. — Но просто не было возможности". — "Я понимаю, стратег". — "Это я послал Каллия в Сузы заключить мир". — "Да, мы знали это еще тогда". — "Надеюсь, вы знаете, как я противился Египетскому походу. Прежде всего, это было грубым нарушением нашего соглашения. Но поскольку я не смог должным образом огласить его перед собранием, то и не смог собрание уговорить. Оглашенный или нет, договор остается в силе, пока это касается нынешнего правительства". — "Великий Царь сказал бы так же". — "Долго же мы продержались! — Перикл хлопнул в ладоши — от радости? Я не мог определить только по голосу, не видя его. — Вы знали Фемистокла". Это было утверждение, а не вопрос. — "Да, я переводил его слова, когда он приехал в Сузы". Перикл встал и подал мне руку, мускулистую руку воина. Я кое-как поднялся на ноги. — "Я бы хотел поговорить с вами, — сказал он. — Наедине". Стратег провел меня через зал. Хотя он задерживался перекинуться словом то с одним, то с другим из приглашенных, ни к кому из женщин, кроме Аспазии, он не обращался. Перикл отвел меня в маленькую душную комнатку, где пахло оливковым маслом. — "Здесь я работаю". Он усадил меня на табурет. Мы сидели так близко друг к другу, что я ощущал запах его пота, напоминающий раскаленную медь. — "Когда Фемистоклу устроили остракизм, мне было двадцать восемь, — сказал Перикл. — Я думал, это величайший человек из всех, что породил наш город". — "Но теперь…" - Я начал было придворный ответ, но стратег перебил меня:"Он не был падок до лести, то есть лести в персидском смысле. Как грек, он жаждал аттического разнообразия. С тех пор я изменил свое мнение. Это был алчный человек. Он брал деньги со всех, принимал их в том числе и от родосского тирана, что непростительно. Хуже того, взяв от тирана деньги, он ничего для него не сделал". — "Возможно, так Фемистокл доказывал, что он истинный демократ. — Я не удержался от колкости по адресу его партии. Шутка прошла незамеченной". — "Фемистокл доказал, что его слово ничего не значит. Но в свое время он был величайшим полководцем. К тому же, — он понимал мир лучше всех, кого я знал". — "Даже лучше Анаксагора?" — "Анаксагор понял многие тайны мироздания. Конечно, это очень важные и глубокие знания. Но я говорю о политике. Фемистокл понимал, как поступят люди, раньше их самих. Он умел предвидеть будущее. Он мог сказать, какие грядут события, и не думаю, что этот дар достался ему от Аполлона. Нет. Думаю, он умел предсказывать будущее, ибо ясно понимал настоящее, и я хочу знать…" Перикл запнулся. — "Что вы хотите знать, стратег?" — "Я хочу знать, что говорил Фемистокл об Афинах, о Спарте, о Персии. Если не захотите говорить, я это пойму". — "Я расскажу вам, что могу. — Я был честен. — То есть что смогу вспомнить, а моя па-мять о недавнем прошлом не слишком хороша. Я могу рассказать слово в слово, что говорил мне Великий Царь Дарий тридцать лет назад, но уже забыл большую часть из того, что говорил мне Фукидид зимой в Одеоне. — "Счастливец! Хотел бы я его забыть. Да он не дает. Вы знаете, он борец, и борец плохой. Из тех, кто жмется, к тебе, а потом исподтишка кусает. Афины тесны для нас двоих. Рано или поздно один должен уйти. Потому что…" Перикл снова запнулся. У него была склонность жалеть себя, принимавшая форму притворного непонимания противника. На последнем собрании он вел себя явно по-детски. Перикла критиковали за трату слишком больших государственных средств на строительство новых зданий. Вместо того чтобы объяснить, что без этих расходов половина населения лишится работы, он сказал:"Прекрасно. На завершение строительства я потрачу собственные деньги. Но тогда честь постройки будет принадлежать мне, а не городу". Поскольку хор «Нет!» был отрепетирован заранее, стратег получил ассигнования — и сберег свои средства. Перикл воспринимал политические дела слишком лично. Впрочем, Афины — небольшой городишко, лидеры слишком хорошо знают друг друга, и поэтому их взаимные нападки всегда имеют личный характер и рассчитаны не только ранить, но и растравить рану. Как бы то ни было, по настоянию Перикла я постарался припомнить свою единственную личную беседу с Фемистоклом. Она состоялась в Магнезии за год-два до его смерти. Не помню, почему я оказался в этой части мира. Но помню: когда вдоль тракта разнеслась весть, что едет царский друг, Фемистокл выслал навстречу мне гонца. Не соизволю ли я остановиться гостем в доме наместника? Как персу, естественно, мне было приятно, что он меня помнит. Как грек, естественно, я понял, что ему от меня что-то нужно... Помню, что день клонился к вечеру. Кажется, стояло лето. Мы с Фемистоклом сидели на прекрасной лоджии с видом на сады его обширного поместья. Фемистокл скопил состояние и умудрился вывезти его из Афин до того, как лишился власти. "Между мной и сатрапом в Сардах возникло недоразумение. — Он собственноручно налил мне и себе вина. — Дело пустяковое, однако… — По греческому обычаю, он выплеснул немного вина на пол. — Несколько лет назад я установил в Афинах статую, названную «Водоносом» — в память о тех временах, когда я был надзирателем за водой, — между прочим, непростая работа, но я тем не менее справлялся с ней неплохо. Статуя бронзовая — старомодно, конечно, но всем она понравилась. Как бы то ни было, после падения Афин персы забрали статую и установили в храме Геры в Сардах". Да, Демокрит, он сказал «после падения Афин». — И я спросил сатрапа, не могу ли я выкупить статую у храма и послать обратно в Афины, — понимаете, в знак примирения между персами и греками. Сатрап пришел в ярость. И теперь обвиняет меня в оскорблении Великого Царя, в измене, в…" Фемистокл долго перечислял угрозы сатрапа. Он был искренне обеспокоен этой перепалкой. Я постарался его успокоить, сказал, что улажу это дело через канцелярию и Третий дом гарема. Определенно мирный договор для Великого Царя важнее, чем какая-то ста-туя. К несчастью, примерно в то же время афинян угораздило напасть на нашу провинцию Египет. В ярости Великий Царь приказал Фемистоклу собрать флот. Через неделю Фемистокл умер — говорят, его укусила лошадь. А статуя Водоноса так и осталась в Сардах по сей день. Когда я заверил Фемистокла, что какой-то лидийский сатрап не собьет с толку Великого Царя, мы обсудили тысячу и одну вещь. Фемистокл имел живой и любознательный ум; он задал мне множество вопросов и выслушал многие, если не все, ответы. Разумеется, я спросил о Египте. Уже тогда все знали, что недовольные там ждут помощи извне. Поддержат ли афиняне анти-персидское восстание в Египте? Ответ Фемистокла был категоричным:"Если афиняне не сойдут с ума окончательно, то есть, так сказать, не перечеркнут собственный опыт, — он улыбнулся, — они никогда не нападут на континентальную Азию и Африку. Какой смысл? Завоевать их они не смогут. Афинян для этого просто мало". Я повторил его слова Периклу, который пробормотал:"Он прав. Нас действительно слишком мало. Продолжайте. Прошу вас".
Далее диалог состоялся примерно такой:"Я уверен, что для Афин нет опасности со стороны Великого Царя". Фемистокл остановил на мне долгий взгляд, чтобы убедиться, насколько серьезно я воспринимаю рассуждения персидского наемника. Я не выразил никаких чувств. "Я больше не пользуюсь близостью с Великим Царем. Но с вами я согласен. Великий Царь хочет лишь сохранить, что имеет. Если мои молитвы сбудутся, когда-нибудь мы двинемся на восток…" — "А если мои молитвы найдут отклик, афиняне двинутся на запад", — сказал Фемистокл. — "Он не сказал куда?"
Перикл придвинулся так близко, что я чувствовал щекой жар от его лица.
— "Сказал. Фемистокл говорил про Сицилию, Италию. Он говорил: «Европа должна стать греческой. Мы должны смотреть на запад. Восток - это чуждо нам». — "Именно! А теперь, что он говорил обо мне?" Меня позабавило, что Перикл обладает обычным тщеславием общественного деятеля. К счастью — или к несчастью, — общественный деятель всегда кончает тем, что путает себя с народом, который возглавляет. Когда стратег Перикл думает об Афинском государстве, он думает о себе. Помогая одному, он помогает другому. Поскольку Перикл талантлив и мудр — не говоря о хитрости, — Афинам должно повезти. Хотя я не припомню, говорил Фемистокл о своем политическом преемнике или нет, я дал волю фантазии. Говорить с правителем — это не давать показания под присягой. "Фемистокл понимал, что вы логичный преемник Эфиальта. Он сказал, что не принимает всерьез проклятия на ваш род Алкмеонидов…" Я запустил эту выдумку из любопытства, как Перикл отреагирует на то, что многие греки попрежнему считают его и весь его род проклятыми, поскольку два века назад один из его предков убил врага в храме. "Как известно, проклятие снято с тех пор, как наше семейство отстроило храм Аполлона в Дельфах". Из этого небрежного ответа я не понял, верил Перикл в действие проклятия или нет. Если оно действует, пострадают Афины, потому что Перикл и есть Афины, или так он думает. С возрастом я все больше и больше верю в вечные проклятия. Ксеркс ждал, что его убьют, и я уверен, не выказал удивления в последний предсмертный момент, прежде чем, барахтаясь в крови, расстаться с грозным величием владыки. Я играл придворного.
"Фемистокл с уважением отзывался о вас — в отличие от Кимона. Его он ненавидел".
Последнее было правдой. — "Кимон был опасным человеком, — сказал Перикл. — Я бы никогда не позволил ему вернуться. Но Эльпиниса меня перехитрила. Да, я поддался этой старой карге. До сих пор не пойму, как это она проделала, — не зря говорят, ведьма. Так или иначе, она пришла ко мне, нарядившись невестой. Я онемел. «Ты слишком стара для таких нарядов», — сказал я. Но она спорила со мной, как мужчина, и добилась своего. Кимон вернулся домой. Теперь он мертв, а Фукидид… Да, город тесен для нас двоих. Один должен уйти". Перикл встал. Его сильная рука помогла мне подняться. — "Ну, к гостям!Отпразднуем мир со Спартой и Персией".
— "Конечно, стратег. Отпразднуем Периклов мир", — сказал я совершенно искренне.
Перикл ответил, как мне кажется, с такой же искренностью:"Хорошо бы, будущие поколения говорили, что ни один афинянин не надел по моей вине траур..."
***
Я, Демокрит из Абдеры, сын Афинокрита, разбил эти воспоминания Кира Спитамы на девять книг. Я заплатил, чтобы их переписали, и теперь каждый грек может их прочесть. Через неделю после приема у Аспазии Кир Спитама умер, быстро, без мучений, слушая мое чтение из Геродота. Это произошло около сорока лет назад. За эти годы я совершил путешествия по многим странам. Я жил в Вавилоне и Бактре. Я поднялся до истоков Нила и на востоке дошел до берегов реки Инд. Я написал много книг. Но когда я вернулся в этом году в Афины, никто не узнал меня — даже говорливый Сократ... Кир Спитама был прав, считая, что проклятие Алкмеонидов все еще действует. Перикл был великим человеком, но над ним висел рок. Во время его смерти двадцать лет назад Афины были разбиты извне спартанским войском, а изнутри смертоносной чумой. Теперь, через двадцать восемь лет постоянных войн, Афины сдались Спарте. Этой весной длинные стены были срыты, а когда я пишу эти строки, Акрополь занят спартанским гарнизоном. В большой степени благодаря знаниям, полученным от Кира Спитамы, я смог за долгие годы жизни выявить причины не только всех небесных феноменов, но и самого мироздания. Первоосновой Вселенной являются атомы и пустота, все остальное — просто человеческие выдумки. Миров, подобных нашему, бесконечное множество. Они появляются и исчезают. Но ничто не может возникнуть из ничего или перейти в ничто. Более того, атомы сами по себе распространены в бесконечности и бесчисленны, они образуют вселенский вихрь, где порождаются все составляющие начала — огонь, вода, воздух, земля. Причина возникновения всех вещей в непрекращающемся кружении, которое я называю необходимостью, и все происходит по необходимости. Так, Вселенная постоянно воссоздается вновь и вновь. Как начал догадываться, или как верил Кир Спитама, у мироздания нет ни начала, ни конца, и Вселенная постоянно развивается во времени, которое бесконечно. Хотя я нигде не наблюдал ни малейшего следа Зороастрова Мудрого Господа, он вполне может служить понятием, переводимым как круг, символизирующий космос, первичное единство, мироздание. Но об этих вещах написано и в других книгах, а я хочу выразить признательность старому человеку, чью историю жизни мне радостно посвятить последнему живому свидетелю блестящего времени — Аспазии, жене Лисикла, торговца баранами.
***
Литература
помимо романа Видала "Сотворение мира":
1. "Кот в сапогах", Патрик Рамбо
2. История Средних веков, Новое время
Десять неразгаданных тайн Азии