МИФОЛОГИЯ ХУДОЖНИКА-ТВОРЦА В ТВОРЧЕСТВЕ ЖЕРАРА ДЕ НЕРВАЛЯ
Творчество Жерара де Нерваля вызывает оживленный интерес в современной науке о французском ромнтизме. Особое внимание исследователей сосредоточено на проблеме сплетения мифов в произведениях французского романтика, развивавшего вслед за Ш. Нодье, А. де Виньи, мифопоэтическую концепцию человечества и семантику «двойной жизни», «нервной болезни», раздвоения личности, расслоения сознания. В творчестве Нерваля ученые обнаружили связь мифопоэтики и оккультизма, синтез геральдики, таро и восточной мистики, полагая, что нервалевское мифотворчество не имеет иного смысла, как только выразить и объяснить «алхимию слова», реализованную в «высокой игре созвучий, антитез, риторических фигур, из которых слагаются загадочные карты сновидений и грез» [1, c. 202–203]. Особую, сакральную, жизнь обрели нервалевские сонеты - поэтические «химеры». При достаточной освещеннности этой проблематики в нервалеведении и разнообразии исследований, посвященных мифопоэтике романтизма 1820-1840-х гг. [3;8;9;10,c.11], остаются малоизученными многие важные аспекты. Среди них вопросы, касающиеся функционирования мифопоэтического «я» в нервалевском тексте, специфики лирического слова, его символико-художественной структуры, проблема вымысла и реальности, аспектов романтической «мифологии личности».
Емкий образ химер, однажды возникнув в творчестве Ж.Ж. Руссо [13, c. 83], кочевал из одного мифопоэтического произведения в другое, нашел воплощение в творчестве Р. де Шатобриана, Ш.Нодье, В.Гюго, А.де Виньи, Т. Готье. С этим образом связан выбор антитетической формы изложения мыслей и чувств, глубинных переживаний и бессознательных творческих порывов, переданных с помощью «ночной», химеической символики. На этой почве Ж. Пьерро связывает творчество Нодье и Нерваля, считая, что и сновидческие новеллы Нодье и «Аврелия» Нерваля вызваны личным психическим опытом и интересом к природе сна и галлюцинаций [14, c. 112–127]. Исследователь французского романтизма Л.А. Мироненко полагает, что для «вселенной» Жерара де Нерваля слово «химера» становится концептуальным, категориальным и в определенном смысле «перекликается с йенским "Sensucht"» [3, c.177–178]. Автор «Аврелии» создает «личную мифологию», где "в синтезе биографического, литературного и фольклорно-мифологического проявился герой, максимально сближенный с самим автором». Мироненко видит в творчестве Нерваля слияние «здорового, рационального "я" и "я", испытывающего воздействие душевного заболевания», что указывает на особый тип раздвоения героя [3,c.64].
Действительно, в рефлексии Нерваля, как в рецепции Нодье, Ламартина и Виньи, испытавших сильное воздействие немецкой литературы и эстетики, символы сна и видения, Ночи и Дня, как ипостасей вселенной, стали составными элементами поэтических структур, построенных на игре путешествующего во временном континууме «раздраженного бессознательного». В общении поэтического воображения с потусторонним миром формируется романтическая эстетика химерического видения, как и мотив «погони за химерой», воплощенный в «Аврелии» (патологический уровень), в «Химерах» (мифо-ритуальный уровень), в «Истории о царице Утра» (сказочно-легендарный). В нервалевских фантазиях мир сновидений выступает в качестве «формы инаковости» [1,c.131-135], как в новеллах Нодье «Трильби», «Смарра» [2,c.52-53], «Инес де Лас Сьеррас» [1,c.124-126], в стихотворных циклах «Ночи» Мюссе и «Ночь и ее причуды» Бертрна. «Погоня за химерой» реализуется Нервалем и как «фрагмент великой исповеди», и в качестве мифопоэтического метода, целью которого является постижение мира и самого себя - наощупь, как «угадывания, нахождения себя в другом времени, в другом сюжете», как обретения «своего мифа, своего бессмертного всеприсутствия» [3,c.178].
Сюжет «Аврелии» основан на архетипе блуждания в глубинах бессознательного и уподоблен сюжету о спуске в подземное царство, что на языке древних символов означало прохождение по «внутренним ступеням развития души» [5, c. 52–63]. В этом произведении высокий интеллект, аналитико-психологические способности, эмоциональность рассказчика превращают повествование в завораживающую своей искренностью исповедь, откровение и признание тоски по рыцарскому культу прекрасной дамы [3, c. 184] как единственной религии. Фактографическая сторона этого повествования остается за пределами истории об утрате любви, в которой отразился миф об Орфее и Эвридике, на что в книге еть открытые и скрытые намеки. Блуждание в лабиринте чувственного (в другом варианте: бессознательного), в «хранилище мистической истины», напоминают , с одной стороны, странствия лирического «Я» в просторах макрокосма и микрокосма у Новалиса, в интерпретации которого ночной сон был «безмолвным вестником неисчерпаемой тайны», что «веет из древних сказаний», вместилищем вселенной, где покоится «мировая душа», и, с другой – сновидческие странствия библиомана из новелл Шарля Нодье. Но у Новалиса и у Нодье путешествие в «лабиринте бессознательного» рационально объяснено присутствием иррациональной реальности сновидения, рядом с которым находится четко проведенная граница сознательной жизни. В «Гимнах к Ночи» и «Смарре» иллюзия и сон прерываются, и героя возвращается в «материальную» действительность. Как в «Смарре», в «Аврелии» иррациональная жизнь простирается в бесконечном измерении, но характер иррационального здесь иной, и нет разумного объяснения происходящему: граница между рациональным и иррациональным стерта больным сознанием, и мистические блуждания в безумном круговороте утрат и обретения любви не имеют конца. Такую форму расслоения сознания, рождения «мировой души» можно воспринимать в рамках антропоцентризма как духовную действительность, в «которой душа не только переживает нечто в себе, но и совершенно освобождается от себя самой и переживает весь мировой процесс, разыгрывающийся на самом деле вовсе не в ней, но вне ее» [5,c.50]. Эти размышления помогают понять скрытый смысл блужданий нервалевского Адонирама. В «Истории о царице Утра» «мировая душа» находится не на небесах, а в центре земли, и следовательно, «духовная действительность» переносится с небесных высот, где царит «неведомый и незримый» в сказочное подземное царство Тувал-Каина, покровителя огня и кузнецов [4].
В «Химерах» («Les Chimeres»,1854) авторская позиция реализуется в ассоциативном ряду архетипических образов, сновидческих эпизодов и мифических биографий, отождествляемых с приносящей «радость страдания» вечной жизнью, истоки которых в старых преданиях и книжности. Поэтическое воображение Нерваля, подобно воображению Новалиса (Sensucht), проникает в космическое пространство ночи и в глубины человеческого духа, находящегося «наедине с самим собой». Поэтическая тема решается в развернутом художественном и культрологическом контексте, тени как видения, грезы, мечты, раздвоения личности, призрака, отражения другого «я», рассматриваются разные ее вариации, чем и объясняются переходы от тождества к антиномиям, скольжение смысла слов и понятий, противопоставление сходного, «мистическое соучастие» и жестокое противоборство концепций. В сложной структуре лирического «я», повернутого к античной мифологической культуре, возрождалась мифическая биография Поэта. Архетипическая ориентированность автора «Химер» уводила его за пределы профанной истории, в сакральную вечность, мифолого-хаотическое время, глубинные (космическое, подземное) пространства, куда способно проникнуть воображение. В сонетах постоянно присутствие мифологемы Хаоса, связанной с представлением автора о природе, вселенной и личности, истории и культуре прошлого и будущего. «Химеры» открываются стихотворением «El Desdichado» (испанское слово соответствует французскому «La Decherite», что означает «обездоленный, обиженный судьбой, лишенный наследства», другое название в рукописи «Le Destin», «Судьба»). Первый катрен сонета «El Desdichado» начинается видением символического «Je suis» («Я есть»), за которым разворачивается смысловая парадигма вселенского одиночества «le Tеnеbreux - le Veuf - l'Inconsolе, Le Prince d'Aquitaine а la Tour abolie». Романтические перевоплощения демонстрируют «я» в его отчуждении от конкретного, в выходе в пространство бесконечности (le Tеnеbreux, ср. с Новалисом) и спуске в глубины псиики (le Veuf, символ вдовства, одиночества, ср. с Жан-Полем, Виньи; l'Inconsolе отождествлен с безысходностью, страданием в духе английского сентиментализма).
Текстуально-синонимическая парадигма одиночества расширяется за счет символов орфико-элегического происхождения. Некоторые строки («Ma seule Еtoile est morte», «mon luth constellе», «le Soleil noir de la Mеlancolie») напоминают о Новалисе, отсылают к рефлексии Жермены де Сталь, П. Балланша и Р. де Шатобриана, объявивших меланхолию качеством высокоорганизованной души [7,c.400]. Жермена де Сталь утверждала, что состояние меланхолии было известно уже древним грекам, но стало свойством человека христианской, т. е. романтической, эпохи.
С.Зенкин акцентирует внимание на «эстетическом политеизме» Нерваля, Флобера и парнасцев, он пишет: «В художественном мире Нерваля мало вещественности и много «воздуха», позволяющие парадоксальные сближения; так в стихах цикла «Химеры» соседствуют божества греческие, египетские, еврейские, финикийские, Христос отождествляется с Икаром, Фаэтоном и Аттисом» [1,c.202–203]. Наравне с ними «воспринимаются и персонажи исторические, «легендарные» лишь в смысле славы, великие завоеватели вроде Наполеона, которого Нерваль обожал и даже в приоды помутнения рассудка воображал себя его побочным сыном; средневековые феодалы, которых он называл, например, в сонете «El Desdichado» (сб. «Химеры») и также связывал со свое родословной; новейшие пророки и духовидцы, некоторые из которых описаны в книге «Иллюминаты» («Les Illumines»,1852) или, с юмором, в фельетоне «Неведомые боги» («Les dieux inconnus»,1845); исторические и легендарные пионеры воздухоплавания, во множестве перечисленные в очерке «Наследники Икара» («Les heritiers d’Icar»,1850). Известно, какую интимную, глубокую значимость имели для него древние мифы, оккультные традиции, восходящие к герметизму поздней античности. Фигуры богов и особенно мистериальных богинь, таких как изида или Кибела, получают место в рамках воображаемой системы предков поэта, его «семейного романа». Как и многие его современники-поэты, Нерваль мечтал о возвращении многобожия, и на чей-то упрек, что у него-де «нет веры», гордо отвечал, что у него их целых семнадцать. – то было нечто большее, чем просто светская шутка» [1,c.202–203].
Жанр трактата, в котором авторы Шатобриан, Балланш и Сталь рассуждали о меланхолии, позволял широко развернуть метатекст, в рамках же малого поэтического жанра Нерваль создал образ меланхолии в символах и интертекстуальных образах «многобожия». При этом нервалевский символизм близок к символизму барокко и его языку «отражения». Во втором катрене сонета «El Desdichado появляется образ страдающего сердца («mon coeur dеsolе»), в первом терцете – мифические (Амур, Феб, Орфей) и исторические имена (Лузиньян, Бирон), восполняющие образ «я», мифическую биографию Поэта. Образы сливаются, имеют продолжение в мотиве сна:
Mon front est rouge encor du baiser de la Reine;
J'ai rеvе dans la Grotte ou nage la sirene...
«Я» Поэта выходит за рамки личного, расширяется за счет историко-культурного и мифологического контекста, попадая в пространство лирического абсолюта, космического «эго» - бесконечное, безмерное, вселенское, как и не знающее пределов воображение поэта-романтика. Его воображение пересекает эпохи, набрасывая символико-мозаичную четырехмерную картину. Во вторм терцете в образе преисподней, в идее странствия, путешествия через мифический Ахерон, символ нового рождения Поэта, угадывается архетипический мотив вечной поэтической истины. Образы услаждающей тонкий слух «лиры Орфея» и мотив прикосновений пальцев барда к струне, извлекающей «то вздох пресвятой девы, то крик феи», символизируют бессмертие и пророческую силу поэзии [12]. Отсутствие в тексте эпитетов способствует динамизму описания (их присутствие, наоборот, замедляет описание; ср., например, с медитативной лирикой Ламартина, изобилующей эпитетами), а риторика служит поэзии умолчания. В сонете «Мирто», написанном в память о трагической любви Нерваля,Ю возлюбленная представлена в образе греческой богини. Только из манускриптов, первоначальных вариантов стихотворения (25 февраля 1854 г. появляется в рукописи под названием «К Ж. Колонна») становится известен прототип, открывается истинное лицо мифической биографии и имя героини – рано умершей актрисы Женни Колонна.
Семантические параллелизмы и антитезы, функционально емкие образы-идеи и образы-метафоры кодируют автобиографический смысл лирического стихотворения, тщательно вуалируют образ-источник, от которого автор отталкивается в процессе мифологизирования, и в нем уже ничто не говорит о прототипе, кроме сильного чувства, интонирующего текст. Нагромождение мифических и исторических имен, поэтических аллюзий и ассоциаций не снимают установку автора на умолчание, сокрытие своего имени и утаивания имени возлюбленной, несмотря на композиционно-смысловую завершенность каждого стихотворения, не разглашают тайну реальной любви. Стихотворение напоминает о психологической тональности и мистериальной атмосфере, царящей в идиллии Виньи «Дриада», особенно строки «C'est dans ta coupe aussi que j'avais bu l'ivresse / Et dans l';clair furtif de ton oeil souriant…»
В «Мирто» все движение к гимну, но не гомерическому, а анакреонтическому, перевертыванию образа. Богиня Мирто – отражение Женни, но не Женни – отражение Мирто. Образ возлюбленной построен на идеализации, возвеличении, обожествлении, культе женщины, рыцарском жесте Поэта. Посредством этого образа происходит контакт с обожествляемой поэтической Грецией, праматерью европеизма и перевоплощение поэта; сохраняется орфический стиль сонета, свойственный всему циклу и даже стихотворению «Гор» («Horus»), воскрешающему фрагмент из древнеегипетской мифологии. Этот сонет передает в романтической трактовке миф о мироздании, связывая его символику с символикой внутреннего переживания человека трагической романтической эпохи в контексте древнего знания о ритмах мироздания и ритмах души, по принципу зеркального отражения. Поэт, подобно поэту в «Тайнах» Гете и поэту в стихотворении «Заря», написанным знаменитым почитателем Нерваля Артуром Рембо, устремляется в погоню за богиней, Музой, вступает с ней в контакт. Гетевско-новалисовский мотив угадывается за этим невещным, нетелесным, парадоксально неуловимо-осязаемым во сне образом. Но сон в гетевско-новалисовской традиции – литературный миф, артефакт, у Нерваля миф, ставший реальным фактом, приведшим к самоубийству [9, XVIII]. У Нерваля сон как бы распространился на всю жизнь героя, реализующего себя в общении со сверхчувственным (романтическая концепция диалога), в иллюзии или грезе, параболически зафиксированном религиозно-магическом, сакральном времени. Мифологизирующее сознание стало объединяющим смысловыми фактором поэтического цикла «Химеры» определил структурно-смысловую целостность метафорического текста, в котором посредством мифопоэтических символов и аллегорий раскрывался функционально-структурный потенциал лирических стихотворений. Потому даже небольшие произведения Нерваля, в частности, «химерические» сонеты, изобилующие интеробразами и архетипическими символами, мифологемами и философемами, превращались в интер- и одновременно метатекст с очень глубоким, сложным, порой запутанно-непонятным содержанием, и при этом сохраняли свою привязанность к контексту, к поэтической достоверности и индивидуальности, к центрирующему «эго» Поэта.
Библиографические ссылки
1. Зенкин С.Н. Французский романтизм и идея культуры. М.: РГГУ, 2002.
2. Жужгина-Аллахвердян Т.Н. Своеобразие фантастики в новелле Ш. Нодье «Смарра» // Фрaнцiя та Україна, нayк-практ. досвід у контексті дiалоry нац. культур. IV мiжнар. наук.-практ. конф. Т.1. Ч.ІІ. Дн-вск: изд-во ДДУ,1997. С.52–53.
3..Мироненко Л.А. Художественный мир «личного романа» от Шатобриана до Фромантена: моногр. Донецк: изд-во ДонНУ,1999.
4. Нерваль Ж. де. История о царице Утра и Сулаймане, повелителе духов. М.: Энигма, 1996.
5. Штайнер Р. Мистерии древности и христианство. М.: Интербук,1990.
6. Эстетика раннего французского романтизма; cост., коммент. и вступ. ст. В.А. Мильчиной. М.: Искусство,1982.
7. Didier B. Commentaires in: Nerval G. de. Aur;lia. Les Chim;res. La Pandora / G. de Nerval / comment; par B. Didier; Introduction de J. Giraudoux. P.: Libr. G;n;rale Fr.,1972.
8. Durry M.-J. Gеrard de Nerval et le Mythe. P.: Flammarion,1956.
9. Giraudoux J. Introduction in: Nerval G. de. Aurеlia. Les Chim;res. La Pandora / G. de Nerval / comment; par B. Didier. P.: Libr. G;n;rale Fr.,1972.
10. Richer J. Nerval. Expеrience et creation. P.: Hachette, 1963.
11. Richer J. Nerval et la magie du souvenir // Nerval G. de. Po;sies. P., 1964.
12. Riffaterre H.L. Orphisme dans la po;sie romantique. P.: Nizet, 1970.
13. Rousseau. Les Confessions. Chateaubriand. L’autobiographie. N. Sarraute, F. Dolto. P.:Hatier, janvier 1992.
14. Pierrot J. Merveilleux et fantastique. Une histoire de l’imagination dans la prose franсaise du romantisme; la dеcadence (1830–1900). Lille, 1975.