Мне исполнилось 23 года, когда я оказался на 17-й «большой» зоне Дубравлага. Примерно 2/3 заключенных составляли «старики», так между собой мы, «антисоветчики», называли осужденных за военные преступления. В большинстве своем эти люди имели по приговору по 25 лет срока. Отбывая нечеловеческие по длительности «четвертаки», они покорно несли свой крест: старели, болели и умирали в зоне. У них было единственное желание – выйти на свободу, чтобы малый остаток дней провести на Родине, с уцелевшими сродниками.
Одну треть насельников зоны составляли осужденные за антисоветскую деятельность, в возрасте от 20-ти до 40 и более лет. Сами они в шутку называли себя «мальчиками-антисоветчиками». Имея политические убеждения и сознание своей правоты, эти люди были объединены неуступчивым противостоянием лагерной администрации, режиму и власти как таковой. Одержимые молодостью, полагая, что им уже нечего терять, они, подобно Дон Кихоту, бесстрашно и самозабвенно сражались с «ветряными мельницами». Когда свежим огурчиком я попал в этот рассол, то сразу пропитался общим бойцовским духом. Мы постоянно составляли и подписывали разного рода обращения и жалобы в государственные и зарубежные инстанции, бумаги эти нередко переправлялись запрещенным способом. Кроме того, по разным поводам объявлялись голодовки, отказы от работы и выполнения производственной нормы. Подобными мерами мы пытались принудить администрацию выполнять заявленные нами требования.
За 5 месяцев бунтарского дуросветства, в котором обнаружилась безудержность моей натуры, я испытал на себе все возможные меры наказания. 2 октября меня неожиданно вызвали к начальнику лагеря, капитану Горкушову. Он зачитал распоряжение о выдворении меня в БУР на 2 месяца за многочисленные нарушения и упорное нежелание встать на путь исправления.
Барак усиленного режима (БУР) находился недалеко от вахты и был отделен от жилой зоны двумя рядами колючей проволоки. Всех, кто попадал туда, сажали на пониженный паек, лишали возможности переписки и свидания. Круглосуточно, за исключением получасовой прогулки в огороженном деревянном дворике, заключенный должен был находиться в жилой либо рабочей камере. Дозволялось взять с собой одежду, книги, все постельные принадлежности: матрац, подушку, одеяло. Большую часть камеры занимала «вагонка» – так назывались сваренные из металлических уголков двухъярусные нары с дощатым настилом. Моим соседом оказался Валерий Петрашко, по виду совсем подросток, смуглый, с горящими глазами и по-мальчишески смешливый. С группой таких же, как он, «малолеток» (несовершеннолетних) его посадили за поджог прокуратуры в небольшом сибирском городке. Через коридор от нас, в рабочей камере, стояло несколько швейных машинок с электроприводом, на которых мы были обязаны в течение рабочего дня заниматься пошивом рукавиц. Раза два мы с Валерой принимались за шитье. Но в БУРе еще не топили, в камерах было зябко, и мы решили отказаться от работ. За отказ нас перевели на карцерный паек. Это было совсем ничего, одним словом, «голодуха». Зато теперь у нас появилась возможность общаться и читать книги с утра до ночи. Чтобы вконец не задрогнуть, приходилось утепляться: не снимая фуфайки и сапог, в одежде, мы ложились на голые доски настила. Поверх тонких одеял наваливали на себя матрацы, набитые техническим тряпьем. Расположившись головами к оконному проему, мы принимались за чтение. Книги в неограниченном количестве можно было выписывать из библиотеки. Благодаря полуголодному досугу я за два месяца прочел шеститомник Ключевского, всю многотомную «Историю» Соловьева, не говоря уже о художественной литературе, состоявшей преимущественно из русской классики.
Пребыванию в БУРе сопутствовали неожиданные для меня, бунтаря-нигилиста, Божии благословения. В соседней с нами камере сидели двое зэков с «малой» 17-й зоны: Леонид Иванович Бородин, впоследствии крупный русский писатель, многолетний редактор журнала «Москва», и его подельник – Николай Викторович Иванов, ученый-историк. Они принадлежали к питерской националистической организации. В организацию входили колоритные идейно зрелые люди, в большинстве своем православные. Мы с Валерой не имели возможности общаться с ними непосредственно, но, благодаря добряку-надзирателю, часто обменивались книгами, а случалось, и записками. Когда дежурный по необходимости покидал здание, мы переговаривались с ними через дверь. Среди переданных книг оказались «Духовные основы жизни» религиозного философа Владимира Соловьева» и «Изборник». В последнем были собраны лучшие произведения древнерусской литературы от «Повести временных лет», «Киево-Печерского патерика» до «Жития протопопа Аввакума». Обе книги оказали на меня воистину переворотное действие. При чтении не покидало замирающе-радостное чувство узнавания своего, родового, национального. Неожиданно открылась подспудная приверженность к русским корням и православному благочестию. Летописи, жития святых, исторические сказы вызывали одухотворенно-горделивое чувство родства с соотчичами, славными своим героизмом и святостью. У Соловьева, через толкование молитвы «Отче наш» я, убежденный марксист, открывал любовь Бога, непрестанно изливаемую на мир земной и небесный. В полумраке нетопленой камеры, ослабленный многодневным недоеданием, три недели не получая писем от Риты, я в те дни растроганно ощущал тепло Божьего присутствия.
Именно таким Он открылся мне в прогулочном дворике в ноябрьский вечерний час. Однажды испытав допреждь неведомую сопричастность с Ним, я доныне не перестаю помнить об обещанном рае как возможности навечного единения с моим Господом. С того дня, оступаясь, падая, бесчинно согрешая, содрогаясь от близости ада, я тешу себя тем, что еще есть время, еще не наступила та рекущая минута, когда стану безраздельно принадлежать Ему.
***
Четыре стены, снегопад за окном,
Покорного времени долготерпенье.
Но нет моей девочки, и не дано
Наполнить минуты ее прославленьем.
Печально светлеет раскрытая книга,
Прекрасное фото, как отсвет виденья
Того несказанно счастливого мига,
Что встарь называли Святым Единеньем.
Когда в твоих милых славянских чертах,
Как фреска, проглянет забытая вера,
Я вижу наш город, ворон на крестах,
Печаль неизбывную осени серой.
В разлете бровей над зарницами глаз,
В цветке твоих губ с поцелуйною влагой
Я вижу смиренные, не напоказ,
Черты, наполнявшие сердце отвагой.
Лицом зарываясь в льняные потоки,
Сжимая в объятьях озябшее тело,
Я принимаю реченные сроки
И крест испытанья, свободно и смело.
***
Я жду тебя, медлительный июль.
Ты явишь чудо, рано или поздно,
И в тихих днях твоих проступит грандиозность
Разлукой тронутых вселенских струн.
Неспешных вечеров засветится свеча,
Ушедших радостей припоминанье,
И дивное, не знавшее названья,
Слиянье двух измученных начал.
О.М.Сенин