По приезду к Владыке началась жизнь, наполненная событиями, делами, о которых мне лишь мечталось. Карагандинское воцерковление наделило тем необходимым, что очень пригодилось на новом месте.
Оценив неплохую осведомленность в богослужебной практике, архиерей в первые же дни благословил меня на чтение Апостола, шестопсалмия, часов и канона. Постоянное и посвященное участие в службах заново открыло их глубокую содержательность. Пришло понимание богослужебной и храмовой символики. Меня захватывала гармония ектений, возгласов, клиросного пения. Яснее обозначился спасительный смысл литургического действа. Особенно это чувствовалось на архиерейских службах, в которых я участвовал как иподьякон и чтец. Между ними и поездками с Владыкой по храмам приходилось выполнять самые разные послушания: мести двор, колоть и складывать дрова в поленницы, разгружать машины на епархиальном складе.
Владыке не было и сорока лет. Его отличала ровность в обращении и благожелательное внимание. Спустя месяц он обнадежил меня возможностью скорого рукоположения. Однажды протодьякон Владимир доверительно шепнул, что в церковном доме для меня с семейством готовят жилую половину. Все это время Катерина с двухлетним сынишкой скучала и ждала вызова в далеком Казахстане. Мысль, что хиротония не за горами, и мои надежды, наконец-то, сбудутся, согревала каждый из дней. После трех моих неудачных попыток явно приоткрылась долгожданная возможность.
В то же время не оставляла тревожная дума: неужто товарищи из «серого дома» махнули на меня рукой и решили оставить в покое? Или сработали конспиративные предосторожности, и они ничего не знают о моей очередной затее?
Как-то в конце ноября мы с Афанасием Ивановичем работали на складе, собирая посылки со свечами и иконками для отправки на приходы. Неожиданно вошел мужчина, довольно молодой, прилично одетый. В тот момент мой напарник куда-то отлучился. Незнакомец осведомился: «Нельзя ли здесь купить свечи?». Я пояснил, что это можно сделать рядом, в храме. Мужчина слегка улыбнулся и на удивление мне проронил: «Все-то вы, Олег Михайлович, знаете! Сразу видно, свой человек в православии… Надеюсь, вы догадались, откуда я и зачем…» Отрекомендовавшись, он предложил сегодня же, не теряя времени, встретиться. Условились, что он будет ждать в машине поблизости с храмом.
В тот вечер я поведал ему, ничего не утаивая, о предъявленном обвинении, приговоре, сроке заключения и обращении к Богу в местах не столь отдаленных. В завершение разговора вполне искренне заверил, что в корне пересмотрел прежние убеждения и хотел бы всецело посвятить себя пастырскому служению. Сергей Ильич слушал, почти не перебивая, но при этом делал какие-то пометки в блокноте. Мы договорились встретиться на том же месте через три дня. На всякий случай он оставил свой номер телефона. Выходило, что обо мне отнюдь не забыли и наверняка чего-нибудь хотят.
В другой раз Сергей Ильич в разговоре заметил, что сказанное мной полностью подтвердилось. Тут же добавил, что не сомневается в искренности моего раскаяния. Помолчав, с холодком в голосе проговорил: «Но как вы понимаете, Олег Михайлович, для нас этого недостаточно. За спиной у вас судимость за особо опасное государственное преступление. Став священником, вы будете иметь дело со многими людьми. Город у нас портовый, заходят иностранные суда. Нам известны случаи вербовки, в том числе и среди верующих. В этой связи ваше содействие в выявлении враждебных элементов было бы для нас весьма полезно, тем самым подтвердилось бы, что разрыв с антисоветским прошлым не пустые слова. Если вы пойдете нам навстречу и согласитесь сотрудничать, вопрос с принятием сана будет решен положительно».
Признаться, я предвидел, что разговор непременно примет такой оборот, и поэтому решил объясниться начистоту. «Понимаю, Сергей Ильич, что для вас это работа, и вы не можете поступить иначе. Но, говоря по совести, то дело, которым я намереваюсь заняться, трудно совместимо с вашим предложением. Надо полагать, вас будет интересовать информация не только о шпионах, но также о священнослужителях и прихожанах. По натуре я человек внутренний, переживательный, одним словом, «самоед». Сидеть между двух стульев мне будет психологически непросто. А лишившись душевного покоя, вряд ли я смогу достойно совершать служения священника. Надеюсь, вам известно, что несколько человек из бывших политзаключенных стали церковнослужителями и ныне не вызывают никаких нареканий со стороны властей. Дайте же и мне шанс быть полезным верующим людям…»
В ответ на мои доводы и заверения Сергей Ильич дал понять, что он всего лишь выражает установку руководства. Подытоживая, снова предложил хорошенько подумать. Под впечатлением от встречи розовые крылышки моих ожиданий оказались изрядно подрезанными.
В то время я квартировал у одной благочестивой старушки. В маленькой комнатке в изголовье кровати меня всякий раз встречала фотокарточка моих дорогих и далеких Катерины и сынишки Никона. Возвратившись вконец расстроенным, я отказался от ужина и, не раздеваясь, улегся поверх покрывала. На душе было муторно и, как случалось при сильных переживаниях, слегка подташнивало. Не отпускало горькое осознание, что и на этот раз мои молитвы и старания оказались напрасными. Предстояло навсегда отказаться от несбыточных притязаний и ни с чем вернуться обратно.
Много раз наяву и во сне мне являлось одно и то же видение… Малая церковка среди сосен на берегу Белого моря, и тут же – деревянный домик с палисадом и георгинами в нем. Нам втроем было бы хорошо и покойно на любезном моему сердцу русском севере. Обретаясь там, хотелось духовно застолбиться, выровнять и упрочить мои ломкие отношения с Божьим Небушком. Ожидания, что вчера казались обнадеживающе возможными, теперь готовы были рассыпаться как карточный домик.
В воспаленном сознании, крадучись, подступали сомнительные думки: «А что если согласиться для вида?.. А когда рукоположат, – фигу им!.. Вывернусь, придумаю что-нибудь. В конце концов, не извергнут же они меня из сана».
Проснувшись, вспоминаю, что завтра 30 ноября – у сыночка Никона именины. Мы нарекли его в честь игумена Радонежского, восприемника преподобного Сергия. Днем испросил у Владыки благословения пойти назавтра храм, причаститься и помолиться за малыша. Подумать только, прошло два года как Катерина порадовала его рождением. Когда забирал их из роддома, сердце мое билось восторженным колотьем: «Ника, сынок, тебе как продолжателю фамилии Господом дано воспринять и продолжить наше родовое начало».
Вспоминаю незабвенные минуты семейной идиллии: Катерина, покормив его, положила, спеленатого, на одну из подушек тахты. Ублаженный мамой, он сладко заснул. Осторожно улегшись рядом, я с умилением вдыхал сладковатый запах младенческого тельца и скоро последовал его примеру. Когда мы проснулись, Катерина с милой улыбкой обмолвилась: «Зашла взглянуть, как вы там… Вижу трогательную картину: лежат себе оба моих мужичка, папа и сынок, спят-посыпохивают… А ты еще, Олежа, его бережно так рукой обнял».
На другой день, придя в храм, объяснил отцу Иоанну, что ныне хотел бы помолиться не в алтаре, а перед образом преподобного Никона. День был будний, народу почти никого. На клиросе трое певчих: Аглая, Мария и баритон Федор. Отец Иоанн негромко возглашает ектеньи, а они напевно вторят: «Господи помилуй». Молясь, стараюсь представить маленького Нику, каким он запомнился мне накануне отъезда: во фланелевой пижамке, заспанный он по-детски смущался, уклоняясь от моих поцелуев.
«Преподобный отче Никоне, моли Господа Иисуса Христа за тезоименитого младенца, сыночка нашего. Да ниспошлет ему Господь возрастание в вере, уразумение святых заповедей и телесное здравие…»
При Малом входе вижу, как впереди батюшки с напрестольным Евангелием чинно ступает со свечой в руках его пятилетний внук Степочка. В голубеньком стихарике, льноволосый и большеглазый, он походит на небесного херувимчика. Любуясь им, думаю: «Дал бы Господь когда-нибудь и мне в сослужение отрока Никона, молитвенно взывать перед святым престолом». Представил нас вдвоем в алтаре – и сразу просветлело на душе, но ненадолго… Как удар в спину – холодящий голос совести: «А что будет, если он, когда вырастет, все узнает?.. Чем я оправдаю свое малодушие?..»
Солью на рану звучат слова просительной ектеньи: «Христианския кончины жизни нашей, безболезнены, непостыдны, мирны и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове просим». Сколько раз я все это слышал с внутренней отстраненностью… Но теперь слова ектеньи касались меня напрямую. Погруженный в себя, слышу, как с клироса доносится: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Становится трудно дышать: «Выходит, я никогда не удостоюсь неизреченной радости видеть Господа». Стою, рассеянно молюсь и все неотступно думаю… Душа болит, будто ее в аду мучат…
И вдруг, словно очнувшись, слышу старчески слабый голос отца Иоанна, произносящего слова евхаристического канона: «Святая Святым!» Пораженный ими, внутренне вскрикиваю: вот оно то, единое на потребу, что мне надо было услышать в ответ на мои терзания!..
После отпуста, прикладываясь ко кресту и иконе Преподобного, я точно знал, что предстояло мне сделать в ближайшие дни. Прежде всего, до последнего момента не беспокоить и не огорчать Владыку. Больше недели потребуется, чтобы сняться с воинского учета и выписаться. На обратный билет до Караганды денег у меня не было: почти всю получку высылал Екатерине. Следующая ожидалась лишь после 20 декабря.
Когда паспорт и авиабилет грели мой карман, с тяжелым сердцем, превозмогая себя, отправился к Владыке. За четыре месяца мы по-доброму сблизились. Тесное общение в поездках и на службах приоткрывало черты и качества его натуры, которые мне хотелось перенять.
Припомнилось, как по осени нам предстояло служить в небольшом городке на Двине. Храм, величественный, но запущенный, высился на краю крутого берега. В свое время имел три придела, но сейчас служили только в одном из них – боковом. Отгороженный ради тепла дощатой перегородкой, он был тесноват даже для небольшого числа молящихся. По завершении литургии пошли крестным ходом вокруг церкви. Конец октября, голубеющее в разрывах облаков небо, бодрящий холод осени… По сторонам нетронутые временем северодвинские красоты. Три десятка прихожан со светлыми лицами и нестройным пением шли за своим совсем еще молодым архипастырем.
Когда поднялись по выщербленным ступеням на паперть, Владыка перед входом неожиданно оставил меня при себе, в то время как духовенство и миряне вернулись к месту молитвы. Вдвоем мы вошли в бесприютно пустеющее, выстуженное пространство главного придела. В пятиярусном поблекшем иконостасе отсутствовало около трети икон. Глазницы подрамников были заделаны фанерой, по которой мелом обозначены названия изъятых образов. Владыка с печалью в лице долго кропил иконостас. Под конец, не глядя на меня, с горечью промолвил: «Пять лет как забрали, якобы на реставрацию... Сами ничего не хотят делать и нас не допускают…» В пустом алтаре на подоконнике, что справа от Горнего места, Владыка заметил запыленный алюминиевый потир. Он достал носовой платок и некоторое время бережно протирал священный сосуд. Повернувшись, он передал мне потир. В это мгновение я заметил на глазах его слезы. «Видишь, Олег, это и есть давно предсказанная мерзость запустения на святом месте…»
Подъезжая к архиерейскому дому, представил его огорчение по поводу моего непредвиденного отъезда. Объясняясь, открылся ему не до конца, но он все понял и, как мне показалось, о многом догадался. И снова на его лице появилось знакомое горестное выражение. Прощаясь, Владыка с отеческой теплотой напутствовал меня: «Здесь, на земле есть обстоятельства, явно сильнее нас, но Господь все способен превозмочь. Главное, Олег, сохрани веру в сердце, а остальное Он вернет тебе сполна». Благословив, он подарил мне первый том «Настольной книги священнослужителя», которым я так и не стал.
Что греха таить, чувство досады и огорчения долго потом не оставляли меня. Но через полтора года открылось то, чего я не мог провидеть по человеческой недалекости… Еще в лагерной зоне заметил, как слабеет зрение. Из-за этого в бытность у Владыки при чтении шестопсалмии специально не гасили люстру, так как читать при свечах мне было уже затруднительно. По возвращению в Караганду тревога за глаза нарастала. После серьезного обследования я был потрясен заключением. Мне сообщили, что через год-два я утрачу способность читать, через десять лет – самостоятельно передвигаться, а к 50 годам напрочь ослепну. Невозможно было в это поверить, но, к сожалению, все произошло по писанному.
Задним умом благодарно сознаю, что тогда, на севере Господь уберег меня от многих душевных мук, которые пришлось бы претерпеть из-за разительной перемены жизни. Горько было бы из-за болезни глаз оставить учебу в семинарии и тем более –выстраданное поприще православного пастыря…
Из всех моих немощных молитв особую возношу за сына Никона. Не случись в его именины чудесного вразумления, какого мне было бы предстать пред Богом взыскующим?! Радует, что он в Церкви, венчался, и они с Верой растят двоих детей.
И меня, недостойного, Вселюбящий Господь доныне не оставляет своими милостями.