Воин ничем не гордится,
Воин ничего не стыдится,
Воин знает, где путь, потому что слушает силу,
Воин ничего не решает, потому что всё решено.
Вильгельм Телль всегда попадает в цель,
Вильгельм Телль никогда не садится на мель,
Вильгельм Телль один ложится в постель -
Вильгельм Телль.
Ольга Арефьева (Ковчег) - Вильгельм Телль
Сегодня я просыпаюсь за пятнадцать минут до будильника. На часах – 6:32. Я сплю без снов – все мои смутные видения заранее отображены на бумаге. На виртуальных листах текстового редактора – и песок, и море которого я всю жизнь боялась, чужая драма в которую я за последний месяц так вросла всеми тканями и корнями, что когда по вечерам у меня за мытьем посуды начинают дрожать руки – я знаю – моему герою хочется курить…
6:32 – это значит, что у меня есть время прочесть то, что я написала с вечера, сырой текст, зависший где-то между двумя железяками, моими мозгами и интернетом. Я еще не обрезала пуповину – и теперь кожей чувствую, как он дышит, потягивается, ворочаясь в своем сладком младенческом сне. Для того чтобы вникнуть в собственную писанину, я начинаю читать с предпредыдущей главы – попытка номер 2. Вчера я палкой выгнала себя спать – после полуночи время течет так незаметно, что, когда бросаешь взгляд на часы думая, что разглядишь мелкую стрелку где-то межу единицей и двойкой, с удивлением обнаруживаешь ее предательскую тень на цифре «четыре». Если лечь в полпятого и встать в полседьмого – весь день пройдет как чужой ночной кошмар – первая половина дня на лихорадочной дрожи непонятно откуда берущихся ресурсов – а после четырех пополудни неизменное впадание в коматоз, когда все вокруг начинает стираться и рябить, и приходится надевать очки только для того, чтобы налить детям сок, не проливая его мимо кружки. Вчера я легла в два. Это было неплохо для ночи понедельника. Вторник был сладким днем – никаких бассейнов, детских секций, никакого пения – только обычные рутинные ковыряния и писанина. Я не успеваю-таки добраться до свеженаписанной главы, оставляю ее посапывать на собственной подушке и спешу к младшему сыну – он уже недовольно кричит из своей комнаты что напротив моей: «Мама, мама! Бульдильник!!!» Я захожу к нему – в комнате полутемно и я вижу на светлой постели только силуэты – уютно устроившийся под двумя одеялами мальчишка –( уже октябрь и по ночам снаружи доходит почти до нуля, хотя вроде бы лето еще тут, и мы только что слили наш каркасный бассейн, потратив все выходные на его промывку от песка и иголок и подготовку верного друга к зимней спячке) и ползущая к нему сонная собака, что всю ночь спала в изножье кровати, охраняя моего мальчика от монстров, что подстерегают его в темноте. Я сажусь рядом – и оба, отпихивая друг друга лезут ко мне обниматься – рыжуха целует меня в нос и сворачивается клубочком у меня подмышкой, а мой твердый орешек, беззастенчиво укладываясь торсом на собаку, тянет меня за шею – я чувствую молочный запах его волос, слаще которого для матери нет ничего на свете – и тут же начинает без всяких предисловий свою бесконечную историю, куда, в зависимости от настроения и времени суток, попадают те или иные обожаемые герои – кролик Питер, обезьянка, удав и попугай, Чебурашка и Гена и вечная любовь – старуха Шапокляк. Я рассеянно слушаю как он переходит с английского на русский, потом обратно – его недавно прорвавшаяся речь не успевает бегом мысли– а в этой упрямой, светлой голове накопилось за эти годы так много того, что нужно рассказать…В комнату, шлепая босыми ногами входит старший сын – он уже поднялся снизу, где спит в отдельной комнате напротив спальни отца – и теперь готовит завтрак. «Мама, я не могу достать творог» Я встаю, целую младшего в макушку. Собака недовольно сопит и сворачивается в еще более тесный пончик – где там морда, а где хвост в полутьме не видно. Перед уходом зажигаю лампу – хотя в этом нет нужды – в предрассветном сером свете все предметы уже различимы, и даже начинают проявляться цвета, словно на фотографии, что плывёт в едкой жидкости химикатов: красный, белый, зеленый. Монстры за окном затаились до вечера – они боятся восхода солнца и никогда не тревожат нас по утрам.
Привычный сумбур – завтрак, время: «Уже 7:28, о чем ты думаешь? Быстро в ванну» Мужа нет дома – он умчался до зари, чтобы успеть на виртуальную межконтинентальную телепортацию – «Запад-Восток». Так что бегать и разгонять мальчишек по ванным приходится самой, в процессе судорожного заскакивания ногой не в ту штанину. Не глядя причёсываюсь – недокрашенные рыжие лохмы режут мне глаза, я отвожу от зеркала взгляд. Осталось терпеть два дня – потом мои несчастные волосы прогонят еще раз через адскую процедуру химической атаки, и я наконец получу свои белые пряди, как раз к Хэллоуину, - впору изображать злодейку-похитительницу далматинцев из детского мультика.
На этот раз не опаздываем. Старший – красавец-мечтатель - (когда я смотрю на него не перестаю задаваться вопросом – как это у меня получилось создать нечто настолько совершенное, что у самой захватывает дух – даже принимая в расчет что в креативном процессе участвовала не только я, это продолжает оставаться для меня загадкой) - как всегда завис в своей комнате. Я кричу что-то по-мамски гадкое, на тему нерастягиваемости времени. Я лгу – сама давно знаю, что время порой отлично меняет длину и форму– только начни – но ему пока об этом знать не надо, она сам нащупает истину, когда придет час. Сын выходит с недовольным лицом, дёргая себя за штаны: «Мама, они с меня слезают!» Я терпеливо подтягиваю ему веревку на поясе. – слава богам, это не декоративный шнурок, и штаны остаются на положенном месте – на худенькой талии. Собака путается под ногами, в предвкушении прогулки. Младший копошится в рюкзаке: наверняка запихал туда игрушку, пока я не смотрела, – делаю вид, что не замечаю. Выходим – ключ – собака весело звенит ошейником, запутывая детей длиннющим поводком. Я - многорукий Шива – и все мои руки не знают, что делают. Хорошо, что ноги еще пока идут куда надо. В голове – как барабанный ритм – Вильгельм Телль…Новая глава – герои, заброшенные на ночь, выступают из полутемных углов сцены – смотрят друг на друга, не узнавая – или притворяясь - и тут же вступают в спор, чья очередь сегодня стоять в одиночестве в жёлтом пятне софитов с потолка. Кому сегодня дадут право на исповедь? Я цыкаю на них – еще не время – я начну думать об этом на обратном пути. Я - Вильгельм Телль и всегда попадаю в цель. Дети бегут трусцой по влажной дороге: «Мама, мама смотри – туман! Мы – ежики в тумане…»
На улице и впрямь легкий туман. Дальние елки видны только наполовину. Вся дорога – от поворота - до выезда на окружную заставлена незнакомыми автомобилями – по соседству чинят асфальт и все, кому не посчастливилось с наличием гаража, теперь паркуются на ночь у нас. Как хорошо, что сегодня не надо никуда ехать –хотя в последнее время я полюбила садиться за руль, наконец-то свыкшись с мыслью о том, что тут машина — это неизбежное зло. Там я слушаю музыку и думаю о диалогах. В моей голове говорят на трех языках, бесконечно друг друга перебивая. Если они начинают совсем уж заходиться – я просто делаю музыку погромче. Нет, сегодня – я уже направленная стела. Я - средство, я - цель. И не могу промахнуться.
Дети, потряхивая рюкзаками вступают на узкую дорожку в парк. Я, как вредная мать-ехидна, поторапливаю их – хотя, даже не глядя на часы знаю: мы придем вовремя. Собака обгоняет нас, безжалостно выдирая мне руку из сустава. Откуда в этих двенадцати с хвостиком килограммах столько силы? Вот уж кто точно знает, в чем его цель. А в чем, кстати? По всему лугу разбросаны подозрительные белые коробки. Что это? Дорожка вымазана чем-то липким. Чем-то желтым, хорошо уже знакомым. Неужели, опять?
В прошлом году примерно в этот же период в парке кто-то устроил ночную баталию, использовав в качестве снарядов сотни куриных яиц. Еще с пару недель после грандиозного сражения весь парк, и детская площадка перед закрытой школой, и относящаяся к ней парковка нестерпимо смердели тухлятиной. Даже после того, как были сделаны соответствующие звонки, и городская управа пригнала сюда симпатичные машинки, словно сошедшие со страниц книги про Солнечный Город, для уборки территории – мерзкие желто-коричневые пятна, намертво приклеившиеся к асфальту – нет, чертовски правы были товарищи художники Возрождения, совавшие яичную смесь куда не попади – от импримитуры до залачивания картин – немыслимо стойкая штука – продолжали вонять, прилипать к подошвам ботинок, пока их наконец не укрыл их первый выпавший в ноябре снег, замораживая самую уродливую на свете картину – безусловного победителя по параметрам стойкости и выживания в веках.. Если только на этот шедевр не наползут сотни и тысячи муравьев, не расковыряют его методично по кусочкам, унося на зиму щедрые запасы в свои неведомые горы-крепости. Вот и сейчас они уже подбирались к свежеразбитым белым яйцам. Тут куры несли лишь белые яйца. Одинакового размера. Может это уже даже не куры – а гигантский куроавтомат, что строчит своими снарядами, метко попадая в заранее подготовленные полистироловые упаковки? Собака пришла от всего этого обилия в дичайший восторг, заматывая поводок вокруг деревьев и фонарного столба. Дети, казалось были в не меньшем восторге. «Мама, мама, смотри – яйца! Целая куча! А что мы с ними будем делать? Чьи это яйца?»
Ничего не будем делать. Это не наши. Идите. (Хотелось бы мне знать – чьи! С превеликим удовольствием заехала тяжелым носком мартинса прямо про вышеуказанной части тела. Кстати – любимые зеленые башмаки были уже все перепачканы этими желтыми соплями и уже начинали гадко чавкать по влажному асфальту – через десять минут подошва будет словно вымазана клеем «Момент», залипая везде, где только можно и благоухая на всю подсобку, где, по совести сказать, и так хватало ароматов. Это еще хуже, чем собачьи слюни. Я торопливо вытираю подошвы о залитую утренней росой и оседающим туманом траву, параллельно не давая пёске лакомиться раскиданной везде скорлупой и крепко держа младшего сына за меховой воротник его модной коричневой пилотской куртки – он ненавидит беспорядок (если только речь не идет о его собственной комнате) и уже порывался было броситься собирать весь этот хаос. В таком режиме мы дошли до остановки автобуса. Собака задыхалась и хрипела на слишком коротком поводке. Я слегка отпустила ее – хотя яиц вокруг, чем ближе мы подбирались к парковке, становилось все больше. Подъехал желтый автобус – я отвлеклась – и песка, почувствовав свободу жадно лязгнула зубами, быстро заглатывая то, что успела сцапать с обочины. Я цыкнула на нее – но она сама знала, что сделала недозволенное – преданно глядя на меня красивыми, словно подведенными по контуру, как у дивы немого кино двадцатых годов, карими глазами. Мне стало смешно, и я потрепала ее по прижатым ушам. Она в конце концов не виновата, что на свете есть идиоты. Дети уже залезли в автобус, наперебой обсуждая инцидент с яйцебитвой с добродушным водителем - гигантским афроамериканцем, не снимающим свою бело-зеленую кепку даже в самый лютый мороз. Я махнула им всем на прощание - удачного дня - и повернула к дому.
Да, идиоты есть везде. Вне зависимости от времени, места и нацпризнака. Идиоты ввечеру закупались сотнями полистироловых желтых коробок, меняя магазины и платя наличностью, чтобы их не засекли. Идиоты совершали свое тайное дело под покровом ночи – раздраконивая белок с желтом по недавно подстриженной ровной, пока еще зелёной, без примеси рыжины, траве. Идиоты закрывали лица резиновыми масками Батмана и Супермена, чтобы яйца не попали в глаза. Когда их жадные руки насыщались действом и маленькие мозги оргазмировали от вседозволенности – они снимали свои маски, бросая их под ноги, шли к лощеным тачкам, купленным на папины деньги – тачки ставили подальше, чтобы избежать попадания снарядов на заботливо вылизанную гладкую поверхность Шевви, Тойот и Крайслеров. Снова надевались на место лица- впереди был новый день – славный осенний денек, полный приятных встреч, разговоров с приятелями у кофейного автомата, легкого флирта с по-летнему еще одетыми девушками на чистеньких дорожках кампуса. Жизнь удалась – на сегодня эта ее наполненность стоила миру с полтысячи яиц. Мне хотелось кому-нибудь врезать. Или громко сказать матерное слово – вокруг все равно никого не было – кроме немой бело-жёлтой инсталляции «Молодежные игры на свежем воздухе.» Собаку приходилось тащить на коротком поводке, иначе изобилие настолько захватывало ее, что рыжуха забывала о приличных манерах. С ограды заброшенного, заросшего конским щавелем теннисного корта нам заговорчески каркнул чернющий ворон, что косился блестящим глазом на одиноко валяющееся посреди дорожки почти целое яйцо. Все утро катилось в тартарары – где ты, Вильгельм Телль? Все смутные наброски мыслей куда-то уползли, герои, расстроившись, сели на край сцены и принялись праздно болтать ногами, шепотом препираясь между собой на только им известные темы. На меня они даже не смотрели – мозг заполняли картины, ассоциации, воспоминания. И конечно – яйца. Идиоты не всегда действуют посредством яиц. Иногда они маскируются под приличных граждан, замирая под полосатыми брезентовыми крышами лавочек и баров, делая вид что перекидываются свежими новостями с соседями. Их толстые собаки ходят без малейшего намека на поводок – тот надежно укрыт от внимательных глаз в глубоких карманах играющего в невидимку хозяина. Утренние ленивые псы чинно присаживаются прямо посредине мостовой выкладывая на узкую дорожку все наеденное в предыдущий день. И хозяин тихой сапой, чувствуя, что четвероногий приятель отстрелялся, торопливо прощается с друзьями и бежит себе домой, свистом подзывая к себе питомца и ласково треплет его по короткой шерсти, надев обратно ранее снятый ошейник– оставляя за собой дымящуюся кучу дерьма на живописной улочке перед церковью в стиле барокко, где через минуту в нее на полной скорости вляпается сонный пятилетний мальчик, которого тянет за руку не выспавшаяся лохматая мать. Это сделает их день. И навечно закрепит в моей памяти за чудесным маленьким уютным городом на севере Италии – в нем один из старейших университетов в мире, где до сих пор делаются немыслимые чудеса науки, где священнодействуют маститые седовласые профессора и где в подворотнях средневековых арок прячутся, как крысы, идиоты – однажды вскользь брошенное одним знакомым презрительное прозвище: «Город раздавленного дерьма»
Я торопливо подбираю какашки моей рыжухи – это очень непросто – по своим делишкам она инстинктивно прячется в лес, засыпанный прошлогодней палой листвой – нынешняя еще не успела облететь – пока она только готовится. Я не бог весть какая хозяйка. В доме у меня всегда бедлам: я не успела вчера помыть пол, потому что писала весь день, с коротким промежутком на обед. Я не постригла газон перед домом, и теперь только у меня остались последние головки барвинков, торчащие там и тут из слишком длинной травы. Мой Вильгельм Телль давно уже ушагал от меня на далекий, едав различимый край песчаной дюны и теперь надо было орать ему, срывая голос, упрашивать, чтобы он вернулся и поведал мне, что у него накипело. А сил на это не было. Перед глазами стояли разбитые скорлупки. Те редкие разы, когда мои сыновья пытались играть с едой, я приходила в такое бешенство, что еще с пару часов кипятилась, сбивчиво рассказывая напуганным, вживающимся в стулья мальчишкам про голод, про войну, про то, как моя двенадцатилетняя бабушка в страшную зиму сорок первого ела гнилую картошку и лебеду – потому что больше ничего не было, а ее трёхлетние брат с сестрой двойняшки не выдержали голода – и их закопала в мерзлую землю усталая русская красавица – моя прабабушка, уже получившая похоронку. Что в нашем доме никогда не играют с едой. Они кивали – а я в голове мысленно отвешивала себе оплеухи за то, что я - скверная мать и ничего не знаю о том, как надо воспитывать детей. На одно у меня была надежда – очень слабая – что, когда эти двое оторвутся наконец от пуповины отчего дома и, расправив крылья, улетят в какой-нибудь далекий край пытать судьбу – им не придет в голову гениальная мысль устроить ночную баталию обкидываясь с друзьями яйцами, празднуя таким образом свое посвящение в студенты. Я надеялась, что ращу не идиотов…И может быть, тут мой Вильгельм Телль все же попадет метко?