Прекрасен Красногорский парк с его столетними дубами и липами, с высоко взмахнувшими в небо хвойными деревьями и густым кустарником. В один из летних вечеров, когда мечта звала к уединению, я спустился вниз по аллее к пруду. На скамейке, расположенной за кустами, сидели двое. Невольно я стал свидетелем их разговора.
- Семён Иванович, вы тоже были молоды. И, наверное, у вас сохранились воспоминания об этой поре. Расскажите что-нибудь.
- Что, Саша, наверное, любовь тебя интересует?
- Хотя бы, - смущённо выдавил собеседник.
Я узнал эти голоса. Люди, сидевшие на скамейке, оказались моими знакомыми по работе на Красногорском механическом заводе. Зачинщик разговора совсем юноша, белокурый, мечтательный Саша Морозов. Семён Иванович Абрамов, человек средних лет, бывший капитан Советской Армии. Оба они живут рядом, и. видимо, тёплый вечер свёл их вместе на этой скамейке парка. Семён Иванович вздохнул, немного помолчал. Но вот в тишине вечера полилась неторопливая, размеренная речь:
- Часто говорят о красоте. Что она такое, красота? Определяют её по-разному. Одни античными пропорциями - нос такой-то, рот такой-то… Веришь, что всё правильно и хорошо, а не трогает. Или бывает, расписывают красоту зримо - косы золотые, глаза голубые или карие… А что золото? Оно холодное…Золото на блесну бы хорошо судаков и шелесперов ловить, - вдруг заехал Семён Петрович в рыболовецкую проблему и, сделав небольшую паузу, продолжил.
- А красота-то душа, характер. Вот, когда все эти золотые да голубые вещи при ярком характере живут, тогда сразу за сердце зацепит. Такая и появилась однажды в дни моей молодости. Комсомольцем я был. Встретились мы с ней на собрании, в клубе строителей, что помещался тогда в бараке на тёплом бетоне. Смотрел я на неё, как зачарованный, упала она на моё сердце, как искорка на сухое живьё. Глаза у неё действительно были голубые, волосы светлые с пепельным оттенком, губы пухлые, добрые.
Это была собранная, решительная, и в тоже время необыкновенно женственная натура. После одной из вечеринок по случаю окончания строительства городской бани, что сейчас стоит на Октябрьской улице, высыпали мы из дома. И кто-то из её подруг или парней, сейчас не помню, вытащил мою звёздочку, Любу Быстрову, из толпы в образовавшийся круг. Аплодисменты взорвали тишину. Гармошка заиграла русскую. Люба постояла немного недоумённо посреди круга, поглядывая чуть суженными от настороженностями глазами, подалась назад, словно собираясь нырнуть в толпу, снова выпрямилась и со всем незаметно сделала маленький шаг, потом другой. Показалось: сама дорога двинулась да и поплыла под ней. Кто не знает, как танцуют русскую? С топотом, с дымком из-под каблуков. А она танцевала не как все, по-своему: то гнулась и качалась, как берёзка под ветром, то вдруг кружилась, и тогда белое платье ромашкой распускалось вокруг её загорелых ног. В вихре этого танца розовый платочек выпорхнул из её рук, покружился и упал в пыль. Я, как сейчас помню, кого-то оттолкнул, бросился поднимать, а Люба порхнула в толпу и скрылась…
Рассказчик умолк. Из открытых окон домов была слышна музыка Чайковского. Ветер перепархивал с ветки на ветку и доносил до нас звуки вальса с танцевальной площадки. Семён Иванович глубоко вздохнул, привстал, собираясь идти. Но Саша остановил его.
- Нет! Так не годится. В кино теперь не пойдём. Что же дальше было?
Повинуясь. Семён Иванович, продолжал:
- После той вечеринки, о которой я рассказал, Люба как-то по-особому засветилась, заискрилась, как живая вода под лучами солнца. Скоро не осталось ни одного парня, который бы не набивался ей в провожатые. И я, конечно, тоже пытался, - с грустью признавался Семён Иванович. - Но однажды…- тут он остановился и, сделав паузу, продолжал:
- Тогда был готов литейный цех Красногорского механического завода, заканчивалось строительство Брусчатого посёлка, домов по Октябрьской улице.
На одном из свиданий Люба наклонилась ко мне, щекоча щёки своими пышными волосами, и прошептала: «Не надо не ходи со мной…» и отвернулась.
- Почему не надо? С какой стати - не ходить? - протестовал я. Ничего в тот вечер я не понял. А только с месяц был, как в тумане. Потом узнал, что Лёшка ей приглянулся, что был у нас секретарём комсомольской организации. Несмотря на это, я продолжал ухаживать. Были даже случаи, когда мы с Лёшкой провожали Любку домой вместе.
В марте 1941 года я был послан в Ригу на строительство. Люба пришла проводить меня. Прощаясь, я спросил её:
- Не забудешь?
- Нет! - ответила она - пока жива, не забуду. А Лёшка? Что же Лёшка. Ничего… Возвращайся скорей, Саня…Уйдёшь сейчас от меня, а я всё буду в след смотреть, всё звать буду…тихо, тихо. Прислушаешься, подумаешь - метель шумит, а это я… Ветер тёплый прилетит, щёки обласкает, подумаешь - весна пришла, а это я, я…
- Любочка, зачем ты?
- Ничего, Саня это я так…
Поёдём, ещё немного провожу тебя, а то что-то холодно.
Помню мы с Любой встали, она резко повернулась ко мне лицом и поцеловала меня.
А вскоре началась война.
- Это и всё? Спросил с оттенком укора, Саша.
- Всё!
- А где же теперь Люба?
- Она не далеко…в братской могиле, что в Райцентре. Убило её при бомбёжке завода…
Лёшка Поздняков вскоре поступил в истребительный батальон и погиб, защищая Родину.
Рассказ окончился, Луна всем своим диском бросала тени от окружающих деревьев. Всё, что попадало в поле зрения, было облито дрожащим, струящимся чуть зеленоватым светом.
Рассказчику может быть почудилось, что в шёпоте листвы деревьев слышится голос Любы, как в тот памятный вечер, в марте 1941 года. Он вздрогнул и глубоко вздохнул, а потом поднялся со своего места и зашагал со своим юным другом по тенистым аллеям парка навстречу жизни.
1965г. Зуев Г.С.