Поселок отстоит от станции едва ли больше чем на 30 километров, а между поселком и станцией расположился другой поселок, поменьше, с домами из саманного кирпича, до предела набитый свиньями, похожими на диких кабанов, и смуглыми до черноты ребятишками с раздутыми животами и лицами как у старичков.
От первого поселка до станции каждый день лезет в гору автобус, везущий народ к поезду; он делает два рейса: один утром, и другой – вечером, примерно в полседьмого.
Автобус этот – русский, из тех, что государство запустило в оборот в 1939 году; он покрашен зеленой краской, уже слегка поблекшей – до предела облупленной и истертой до проплешин, как шерсть у старого мула, хорошо потрудившегося на своем веку. На морде у автобуса стоят буквы, напоминающие "ЗНС", и Пио – он муж Фиделы, – и ему многое известно – однажды разъяснил завсегдатаям кафе, что машины эти – очень хорошие и очень долговечные, а маркировка означает "Три Несгибаемых Солдата"; на что официант возразил, что она с таким же успехом может означать "Три Недос`оленных Салата"* – но Пио, по правде сказать, пропустил его замечание мимо ушей. В кафе рядом с другими сидел молоденький паренек, который раньше хотел выучиться на священника, но которого пришлось выгнать из семинарии, потому что у него обнаружился туберкулёз в закрытой форме, и дело кончилось бы тем, что он, того гляди, перезаразил бы всех вокруг. Мальчишка, прислушиваясь, как спорят у стола, думал, что еще бабушка надвое сказала, с какой буквы у русских пишутся слова "солдат" и "салат" – с заглавной или с маленькой (на автобусе стояли заглавные).
– Надо еще разобраться, – как они это там у себя пишут, эти типы – бормотал он себе под нос.
Но вернемся к нашему рассказу. Автобус был покрашен в зеленый цвет, а сиденья в нем были с номерами; по правде говоря, большого толку от этого не было, потому что народ садился, куда ему вздумается, пока места были, и забирался, куда только мог, когда места кончались. Под потолком, сбоку от водителя, были прибиты фаянсовые таблички с темно-синими печатными буквами; на табличках значилось: "16 сидячих мест", " Запрещается ходить по салону ", "Запрещается разговаривать с водителем", "Запрещается плевать", "Запрещается курить", "Запрещается залезать и вылезать на ходу"; фактически, в этом автобусе запрещалось почти всё.
По утрам, перед тем, как двинуться в путь, водитель выходил из автобуса и ждал, пока он не набьется доверху, а потом заставлял пятерых-шестерых вылезти из него, чтоб оставить ему шанс снова залезть на свою гору. Водитель, которого звали Рамиро Чуткий**, принимался тогда прохаживаться взад-вперед, засунув руки в карманы, а в зубах папироска. Рамиро был мужчина суровый и не любитель лясы точить: у него было обыкновение сказать з`а день словца два-три, не больше – да к тому же в эдакой затейливой манере – и то только, когда ничего другого уже не оставалось. Этот Рамиро – а он, скорей всего, вел свою родословную от древних римлян – обыкновенно произносил – по крайней мере, когда вел автобус – одни лишь глаголы, которые спрягал на манер довольно забавный.
– Дост`алимус!*** – говорил он, оставляя стоять на дороге очередную кучку людей.
Кучка оставалась стоять, бурча проклятия, но, понятное дело, пот`ом приходилось доставать платки, вытирать пот и на своих двоих залезать на гору, чтоб добраться до станции – а это была та еще задачка. Еще Рамиро говорил "зал`азимус", "выл`азимус", "отд`атус конц`исус" и "подшип`э"****. Когда он говорил "подшип`э", народ забирал пожитки – пару кудахчущих куриц, буханку хлеба, добытую у спекулянтов, разные сумки – и пешком двигался вперед, вверх по дороге: уж если Рамиро говорил "подшип`э", это, без сомнения, означало, что в автобусе сломалось что-то важное, и ждать не было смысла.
Те, кто жил в поселке, лежащем на полпути к станции, смотрели на Рамиро нехорошими глазами, потому что автобус подъезжал к ним снизу уже битком набитый. Водитель был не виноват, но это не имело значения.
– Выл`азимус!– произносил Рамиро Чуткий с выражением на лице, от которого всё вокруг цепенело.
– Живее давайте, – это у него – "вылезайте": глаза-то разуйте – автобус разнесете! – вразумлял пассажиров Хес`усик Мытарь*****, рябой молоденький парень: он был кондуктор, – а от воинского призыва его освободили по причине хилой груди.
– Нам на поезд надо! Если разнесем, пусть новый покупают: управляющий и так на нас хорошо нажился!
И тогда Рамиро клал локти на руль и изрекал глухим голосом:
– Терпенциум корда!******
Никто не смог бы с полной достоверностью сказать, что означают слова "терпенциум корда", зато всем вокруг было достоверно известно, чт`о именно хотел сказать Рамиро: Рамиро хотел сказать, что пока они не вылезут, он с места не двинется. И вот – когда он произносил "терпенциум корда" – тогда-то и начинались хорошенькие дела. Народ разделялся на две партии, и хотя в конце победителями всегда выходили те, кто уже успел запрессоваться внутрь – и которых, к тому же, было большинство,– разгорался спор, и все принимались голосить:
– Нам же на поезд надо! Вы что – не видите, что нам на поезд надо!
Рамиро ничего не видел – и ничего не произносил. Тогда от той партии, где были те, кто хотел ехать, отпочковывались две фракции; человек из правой фракции заявлял:
– Если н а м оставаться, то пусть и в с е остаются – Бог нас из одной глины лепил.
Другой человек, из левой фракции, заявлял так:
– А если н а м оставаться, то пусть и о н и остаются – мы такие же граждане, как они.
Прения некоторое время продолжались, но под конец, незадолго до прибытия патруля гражданской гвардии, Рамиро снимал с себя ремень и учинял всенародную порку. Тех, кто не сильно ему докучал, он стегал только ремнем, а тех, кто чересчур упорствовал, он охаживал еще и пряжкой – железной массивной пряжкой, на которой был выгравирован выпуклый значок кавалерийского полка. После этого прибывал гвардейский патруль, народ потихоньку утихомиривался, и в завершение всего автобус двигался в дальнейший путь.
К поезду, по обыкновению, успевали прибыть едва ли не впритык, и перехватить стакан кофе в буфете вечно не хватало времени. Порой автобус прибывал, когда поезд уже давно ушел. Тогда Рамиро Чуткий искоса бросал взгляд на народ, чуть улыбался злорадно и цедил сквозь зубы:
– Дост`алимус...
Рамиро Чуткий лютой ненавистью ненавидел пассажиров своего автобуса.
* Речь идет о советском довоенном автобусе марки "ЗИС" (позже эта аббревиатура
была переделана в ЗИЛ). (В оригинале Пио расшифровывает марку автобуса
как "Три Брата-Коммуниста" – по исп. - Tres Hermanos Comunistas (т.е.
сокращенно, 3НС). Официант же в оригинале расшифровывает эту марку как
"Три Сырых Яйца" – по исп. – Tres Huevos Crudos (т.е. сокращенно – тоже 3НС).
**Ramiro Sensible – досл. "Рамиро Чувствительный, или Чуткий" – имя и фамилия.
***Достали меня!
****"заходим"; "выходим"; "отдать концы"; "подшипник" (на "французский" манер).
*****Jesusin Verdugo, т.е. в переводе "Иисусик Мытарь" – имя и фамилия. (Он –
кондуктор, т.е. человек, собирающий деньги; по-испански – cobrador: досл. –
сборщик податей, или мытарь). Другой вар. перевода – "Иисусик Изверг";
др. значения – "Прут" или "Шпицрутен").
******Как бы наполовину латинское изречение; приблизительный смысл: "Терпение и
спокойствие!" (возможно, с намеком на значения "ложиться в дрейф" или
"отклонение от курса").
(с испанского)
Camilo Jose Cela.
AUTOBUS A LA ESTACION
El pueblo esta a cinco leguas escasas de la estacion, y, entre el pueblo y la estacion, hay otro pueblo mas pequeno, hecho de adobes y lleno de cerdos con aire de jabali, y de ninos chicos, panzudos, renegridos, con cara de viejo.
Desde el primer pueblo hasta la estacion sube todos los dias un autobus para llevar a la gente; hace dos viajes, uno por la manana y otro por la tarde, a eso de las seis y media.
El autobus es un ruso de aquellos que vendio el Estado en 1939, y esta pintado de un verde ya algo desvaido y lleno de desconchados y mataduras, como una mula ya muy trabajada. En el morro lleva unas letras quo parecen 3HC, y Pio, el de la Fidela, que es muy instruido, explico un dia en el cafe que esos eran unos coches muy buenos y muy resistentes, y que la marca significaba Tres Hermanos Comunistas; el camarero le dijo que igual podia significar Tres Huevos Crudos, pero el Pio la verdad es que no le hizo ni caso. A la tertulia iba un muchacho muy jovencito que habia querido estudiar para cura, pero al que tuvieron que echar del seminario porque estaba medio tisico y a lo mejor acababa contagiando a todo el mundo; el chico, mientras oia discutir, estaba pensando en que cualquiera sabe si en ruso las palabras hermano y huevo se escriben con hache o no.
— A saber como lo escriben esos tios!—se decia.
Pero, bueno, a lo que ibamos. El autobus estaba pintado de verde y tenia los asientos numerados; eso, la verdad es que no servia de mucho, porque la gente se sentaba donde le daba la gana mientras habia asientos, y se encaramaba donde podia cuando los asientos se terminaban. En el techo, al lado del conductor, estaban clavados unos cartelitos de loza con letras de molde de color azul oscuro, en los que se leia: 16 plazas, Se prohibe ir de pie, Se prohibe hablar con el conductor, Se prohibe escupir, Se prohibe fumar, Se prohibe subir y apearse en marcha; lo cierto es que en el autobus estaba prohibido casi todo.
Por las mananas, cuando se iba a salir, el conductor se bajaba y esperaba a que el autobus estuviese lleno; despues hacia bajar a cinco o seis para que lo dejasen subir. El conductor, que se llamaba Ramiro Sensible, se ponia a pasear para arriba y para abajo con las manos en los bolsillos y el pitillo entre los labios. El Ramiro era hombre hurano y poco decidor y, por lo comun, no solia hablar mas que de palabra en palabra, y para eso de una manera estrambotica y cuando ya no tenia mas remedio. El Ramiro, que lo mas seguro es que fuera descendiente de los latinos de la antiguedad, lo unico que solia decir, por lo menos mientras guiaba el autobus, eran verbos que conjugaba de una manera chistosa.
— Amolarsus! —decia cuando dejaba en tierra algun grupito.
El grupito se quedaba diciendo atrocidades, pero, claro, se amolaba y tenia que subir andando a la estacion, que era una broma. El Ramiro decia tambien: subirsus, bajarsus, largarsus y palier. Cuando decia palier, la gente cogia sus bartulos—un par de gallinas vivas, algun pan de estraperlo, unas alforjas— y seguia a pie carretera arriba: sin duda, cuando el Ramiro decia palier, era que algo importante se habia roto y no merecia la pena esperar.
Los del pueblo de en medio miraban con malos ojos al Ramiro, porque el autobus ya venia abarrotado desde el pueblo de abajo. El conductor no tenia la culpa, pero esto no importaba.
— Bajarsus! —decia Ramiro Sensible con una cara que daba pavor.
—Venga, que sus bajeis, no veis que lo vais a desfondar? —aclaraba Jesusin Verdugo, que era el cobrador, un chico jovencito picado de viruelas, que se habia librado de quintas por estrecho de pecho.
— Que tenemos que ir a la via! Si se desfonda, que compren uno nuevo, que el amo buenos cuartos tiene!
El Ramiro, entonces, ponia los codos sobre el volante y decia en voz baja:— Paciencias corda!
Nadie sabia, a ciencia cierta, que es lo que queria decir paciencias corda, pero todo el mundo sabia lo que queria decir el Ramiro: el Ramiro queria decir que mientras no se bajasen, el no salia. Entonces, cuando decia paciencias corda, era cuando venia lo bueno. La gente se dividia en dos grupos y, aunque al final siempre ganaban los que ya estaban acoplados en el autobus, que para eso eran los mas, se liaban a discutir y a vociferar.
— Que tenemos que ir a la via! Pero, hombre, no ve usted que tenemos que ir a la via?
El Ramiro no veia nada; tampoco decia nada. Entonces, en el grupo de los que querian subir, se formaban otros dos grupos mas pequenos: uno, el de los de derechas, que decia:
—Si nos quedamos nosotros, que se queden todos, que de lo mismo nos ha hecho Dios.
Y otro, el de los de izquierdas, que decia:
—Si nos quedamos nosotros, que se queden todos, que tan ciudadanos somos nosotros como ellos.
Asi estaban un rato y, al fin, poco antes de que llegase la pareja, el Ramiro se quitaba el cinturon y la emprendia a correazos con la gente; cuando no molestaban mucho les daba con la correa, pero cuando se ponian pesados les sacudia con la hebilla, una maciza hebilla de hierro que llevaba grabada en relieve la insignia del arma de caballeria. Despues llegaba la pareja, la gente se iba callando poco a poco y el autobus acababa saliendo.
Al tren se solia llegar por los pelos, casi nunca daba tiempo de tomar un cafe en la cantina. A veces, el autobus llegaba cuando el tren ya se habia marchado. Entonces, Ramiro Sensible miraba de reojo a la gente, se sonreia un poco y decia para si:
—Amolarsus...
Ramiro Sensible tenia un odio africano a los viajeros del autobus.