Сорок третий – третий год войны. Конец обнадеживал затянувшимся летним теплом. И теплый сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет. Полу пустой вагон трясся и гремел проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково. На голове шляпа. Плащ был им повешен повешен на крючок сбоку окна.
Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он выпроводил и старшую сестру, из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный, потому, что из него торчат , чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытается заговорить с окаменевшей Ритой о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей , что и как он туда уложил, объясняя ей, что:
- Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но – не страшно, все равно пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей бригадой строил эту школу. Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь ..ладно. Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, история…Рита. А это, что за книга?
- Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала.
Рита протянула руку и выдернула из тюка любимую куклу. Прижала к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своих воспоминаний. Вспомнилось ей , как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читает вслух и сам увлекается страницами о создании Дома Моды господином Михайловым:
- Большинство магазинов принадлежали действительно французам - только один был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали исключительно русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан француз Транкль Яр. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. В 1918 году здесь поскользнулась и упала лошадь - факт, отраженный в стихотворении В.В.Маяковского «Хорошее отношение к лошадям».
Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый огромный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь. До Петраково немцы не дошли, хотя близлежащие деревни гремели, пылали истерзанные войной.
Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в Петраково. В это время Рита любовалась на купола, подняв голову. Потом, словно , рисуя, обеими руками обводит купола по контуру. Её ручки на фоне неба замирают, как крылья.
Когда отец привез Риту в Петраково, они шли к дому его родителей. И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Отец подхватил ее на руки и поднес к дому родителей.
Из этой черноты открылась дверь - деревянная, сколоченная из досок дверь.
Длинный стол, в конце которого сидели мать и отец отца Маргариты, а значит и ее дедушка и бабушка.
Встает дед, изумившись, что Андрей принес девочку в дом на руках в состоянии обморока. Дед и бабушка Риты выбежали им на встречу. Тут Рита и очнулась.
- Ну, вот и добрались. С утра вас ждали. - сказал дед.
Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:
- Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал!
«Бог напитал, никто не видал. А кто видел…тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить!
На другой день отец уже уехал.
Сорок третий – третий год войны. Конец обнадеживал затянувшимся летним теплом. И теплый сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет. Полу пустой вагон трясся и гремел, проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково. На голове шляпа. Плащ был им повешен повешен на крючок сбоку окна.
Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он выпроводил и старшую сестру, из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, положенный отцом на сиденье вагона тюк - переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный, потому, что из него торчал;чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытается заговорить с окаменевшей Ритой, о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей, что и как он туда уложил, объясняя ей, что:
- Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но – не страшно, все равно пойдешь пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей бригадой строил эту школу. Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь, ....ладно. Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, история…Рита. А это, что за книга?
- Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала.
Рита протянула руку и выдернула из тюка любимую куклу. Прижала к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своих воспоминаний. Вспомнилось ей, как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читает вслух и сам увлекается страницами о создании Дома Моды господином Михайловым. Большинство магазинов принадлежали действительно французам - только один был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали исключительно русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан француз Транкль Яр. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. В 1918 году здесь поскользнулась и упала лошадь - факт, отраженный в стихотворении В.В.Маяковского «Хорошее отношение к лошадям».
Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый огромный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь. До Петраково немцы не дошли, хотя близлежащие деревни гремели, пылали истерзанные войной.
Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в Петраково. В это время Рита любовалась на купола, подняв голову. Потом, словно , рисуя, обеими руками обводит купола по контуру. Её ручки на фоне неба замирают, как крылья.
Когда отец привез Риту в Петраково, они шли к дому его родителей. И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Отец подхватил ее на руки и поднес к дому родителей.
Из этой черноты открылась дверь - деревянная, сколоченная из досок дверь.
Длинный стол, в конце которого сидели мать и отец отца Маргариты, а значит и ее дедушка и бабушка.
Встает дед, изумившись, что Андрей принес девочку в дом на руках в состоянии обморока. Дед и бабушка Риты выбежали им на встречу. Тут Рита и очнулась.
- Ну, вот и добрались. С утра вас ждали. - сказал дед.
Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:
- Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал! «Бог напитал, никто не видал. А кто видел…тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить!
На другой день отец уже уехал.
В тот зимний день дед Осип, читал газету вслух, присев поближе к окну. В эти минуты бабушка Анна Васильевна оставляла все дела и садилась рядом слушать мужа. Но, если ей не удавалось тотчас прервать готовку обеда или мытье посуды, то продолжала делать это как можно тише. Бабушка любила слушать чтение мужа. Тут ее гордость за то, что смогла прожить жить в любви, словно обретала зримое воплощение ее счастья, всей ее жизни, которым она всегда гордилась и любовалась. Хотя и вышла замуж не по любви, а по воле родителей, о чем вспоминала всегда с удовольствием, не раз рассказывая Рите о той, давней семейной истории. О том, как рухнула на пол и выла, когда вышли из родительской избы сваты, который прислал к ней вдовец Осип, оставшийся с годовалой дочкой на руках. А выла потому что любила односельчанина Семена. Но; но толи опоздал он, то ли уж очень беден был, но родители жестко настаивали на своем, назначив день свадьбы с Осипом. А уж с жестокостью отца Анна Васильевна с детства была знакома, с самых малых лет, когда отдал ее тятенька в няньки в другую деревню, где она и нянчила хозяйского ребенка. Но однажды ясным зимнем днем, когда несла воду в дом, увидела приехавшего в ту деревню тятеньку, говорившего с кем-то посреди улицы. Бросилась к нему, обронив в снег ведро, и из-за всей тоски своего детского сердца, закричала:
- Тятя! Тятенька!
Но в ответ тятенька лишь прыгнул на облучок да стеганул покрепче по боку лошади, чтоб бежала обратно домой порезвей. И сани помчалась обратно домой, где маленькую Аннушку никто не ждал.
Поэтому – думала Аннушка, что не выжить ей, что разорвется переполненное любви к Семену ее девичье сердце. Но не только выжила, а ни разу в жизни не пожалела, что за Осипа вышла. И дочку его от первого брака вырастила и своих тринадцать душ родила. Муж не пил, не ругался грязно – хороший был муж, светлый. Держал строительную артель, которую унаследовал от своего отца, бывшего крепостного, платившего оброк от этого отхожего промысла. И украсилась не только Москва, где они строили, но и Дмитров, и родные места – церковь в Орудьево, школа, где и училась Рита в годы войны. Поэтому и дом был крепкий под железной крышей, чем выделался среди деревенских домов.
И пришлось ей лихо, ох, как лихо, пришлось ей старухе защищать в году раскулачивания, когда и до их Петракова докатилась волна устройства первых колхозов. Состарившийся дед замер от отчаяния, от невозможности защитить весь прежний уклад жизни. За честно заработанный дом пятистенок был зачислен в кулаки, а значит во враги. А гордость многодетной семьи – железная крыша – честно заработанная им – оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам колхозной жизни угрожала высылка в ссылку на поселение в Сибирь. Потому что председатель колхоза, из их же деревенской голи перекатной, из забулдыг бесстыжих в прежние годы, в новые времена, вон, в какое начальство поднялся. Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пустила. Берегла мужа! Надеялась, что, напомнив, что старший сын Федор был советским офицеров пограничником. Отличником боевой и политической подготовки. Да то, что сын ее Андрей – человек уважаемый – директор школы, в 1919 году принимал участие в раскулачивании, - все это обнадеживало ее, что этими козырями ей удастся защититься от ссылки. Так ей и объяснил председатель колхоза, выбившийся» из грязи в князи», из своей же деревенской бедноты, но сделал семье Анны Васильевны уступку:
- Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но – каждый день и чтоб с закуской.
И Анна Васильевна, жена не пьющего мужа, трудяги и достойного отца тринадцати детей, в тот год покорно таскала окаянному председателю колхоза водку с закусью каждый вечер, терпя его грязный мат перемат.
Идти было страшно одной в осенних потемках. Дед приболел и шла она с дочерью, которую она оставляла за дверью, входя к этому душегубу.
И в один из холодных и дождливых дней, бушевала гроза и, как говорится, добрый хозяин собаку из дома не выгонит. А она шла она к самогонщице за бутылкой. Но разрыдалась в месте с раскатами грома, завыла в голос, падая на колени. И завопила, глядя на Луну, протягивая к ней в мольбе свои натруженные руки:
- Чтоб он сдох, гад проклятый! Чтоб обожрался до смерти, от этой водки проклятой! Чтоб утоп в самогонке этой!
И в отчаянии упала в мокрую осеннюю листву, рыдая катаясь по земле. Но и в тот раз отнесла поганцу и выпить, и закусить.
Утром ее разбудил стук в окно. Анна Васильевна подошла раздвинула в стороны пеструю занавеску. И увидела свою дочку Нюшу с растрепанной косой, в ватнике, наброшенном прямо на ночную рубашку. Анна Васильевна распахнула окно. Нюша прильнула к подоконнику и рассказала матери:
- Мам! Ну, намолила ты! Утром гада нашего мертвым нашли. Издох проклятый! Допил самогон и здох! Как сидел и пил, так и нашли-башка на столе, а сам мертвый, мордой на стол упал. Ну ты, прям, как наша бабка Устинья стала. Как скажешь, так – все, чисто приговор! Уж, коль проклянет кого, так тому не жить!
Но со смертью этого председателя опасность ссылки не ушла. И страх не отпустил их семью. И действительно, вскоре появился другой. Этот не требовал водки и самогона, зато прямо явился к ним в дом. А поскольку Анна Васильевна была женщина не просто домовитая и хозяйственная, а еще и любившая все красивое, то и коромысло, и конная упряжь вся - были у нее расписные с резными узорами – такой умелец был ее муж. К той красивой упряжи с ярким хомутом, который украшал развеселый венок, каких-то не виданных цветов и потянул ручищи загребущие вновь прибывший председатель, поясняя:
- Все равно вам всем в Сибири гнить. Так и подохните. А дом этот я себе возьму. Так что - тебе этот хомут ни к чему!
Но Анна Васильевна, опасаясь только, чтобы муж не вернулся во время этого разговора, чтобы его не втянуть в драку, вместо ответа схватила косу и замахнулась на него, зарычав:
- Только дотронешься до хомута, снесу тебе башку! Мне все равно в Сибири гнить!
Эта простая логика ошеломила его. И он тотчас ретировался из дома. Спасло семью от Сибири только то, что, как говорится: «Не в силе Бог, а в правде!»
На следующем собрании в Сельсовете вопрос о признании семьи Беляковых врагами народа было уже делом решенным. Но спасло неожиданное письмо от старшего сына Федора и Благодарственное письмо его начальства.
Оказалось, что именно в это время горестных печалей, выпавших на долю его семьи, Федор Осипович Беляков героически задержал и обезвредил, какого-то очень важного нарушителя, шпиона. И был представлен к награде и значительному повышению по службе. Но был ранен, о чем его начальство и сообщало в письме его родителям, сопровождая его выражением благодарности.
Это письмо и прочитал их сын Андрей, приехавший поговорить с новым председателем, чтобы заступиться за семью, как видный коммунист, директор школы в Кимрах, проработавший вместе с женой Капитолиной Карповной в этих местах в 20-го года по 25 год ликвидатором безграмотности, а потому человек в этих местах уважаемый. На собрании в Сельсовете – ровно до объявления новых «врагов народа» из своих же деревенских – он успел зачитать это письмо и объявить о награждении брата – их соседа наградой за проявленный героизм и преданность Родине….
Словом, удалось Андрею, большому умельцу публичных выступлений и явно одаренному ораторским талантом, повернуть дело так, что уж и неловко стало семью советского героя по приказу председателя в Сибирь в ссылку загонять.
И вопрос этот председатель «смял», хотя и предвкушал уж переселение своего семейства под крепкую железную крышу дома Беляковых.
Ходили слухи и о том, что побоялся он еще и «черного глаза» Анны Васильевны, дочери старой Устиньи из Трехсвятского, в Усть Пристани – столетней старушки, тлевшей у нее в крайней комнатке за цветастой занавеской.
А в свои годы силы и зрелости, ох, как знал о ней народ и судачил. Много чего могла: наложением рук роды обезболивала и у женщин, и у коров. Травами и заговорами лечила. А уж, если разобидит кто, до самого сердца истомой боль заполонит, та боль так и прихлопнет обидчика. И местные все это хорошо знали. Так хорошо, что и нынешний председатель не знать не мог.
Но теперь дом был защищен и жизнь в нем текла дальше со своими омутами, водоворотами Война отняла жизни сыновей, сначала Федора, потом 19-ти летнего Сергея, потом и Колю забрала. Остались они старики – вдвоем. Дочка Нюша жила отдельно, рядом с мужем и сыном Шурой – двоюродным братом Риты. И во все годы невзгод и радостей Анна Васильевна смотрела на мужа с гордостью и любовью.
Хорошо, что это осталось позади. И теперь сидит она – Анна Васильевна за столом и слушает мужа, то ли наслаждаясь звуком его голоса, то ли новостями, его устами:
- В 1944 году, еще во время войны, правительством было принято решение создать ОДМО- Общесоюзный Дом Моделей в Москве.
- Ух! Это-то с чём едят! Фу, ты-ну – изумилась Анна Васильевна, но дед продолжал:
Наши отечественные художники-модельеры, не теряя и в годы войны яркости творческого накала, который они сохранили и в это тяжелое время испытаний, будут востребованы нашей страной и после войны в мирные будни. И им предстоит создавать ОДМО - Общесоюзный Дом Моделей.
В этой деятельности им предстоит обобщить исторический путь развития Моды в России , соединить его в единое целое с деятельностью, творческими направлениями и принципами организации работы ведущих дореволюционных Домов Моды и современных знаменитых Домов Высокой Моды , в предчувствии наступающего светлого мирного дня нашей победы. Представляющий новый и еще не прожитый образ жизни, такой желанной и долгожданный за все годы этой войны.
Прочитав это, дед снял очки. Как-то уважительно сложил газету. Задумчиво замолчал, повернувшись к окну. Тут скрипнула дверь, открылась, впустив облачку ледяного дыхания зимнего дня. Это Рита вернулась из школы в Синьково. Разделась, радуясь теплу дома, как-никак, а пять километров пешком ходили петраковские ребятишки в ближайшую школу. Рита подсела рядом с дедом, дуя на свои замерзшие руки. Бабушка отправилась к печи, чтобы подогреть обед. А дед, потрепав Риту по плечу, продолжил обсуждать прочитанное:
- А знаешь, мать! Всё это написанное - дорогого стоит! Значит скоро войне конец! Точно тебе говорю! Это ж надо такое: война, но раз о моде приказ правительство издаёт. Понимаешь, Указ Правительства об Доме Моделей! Моду делать будут! Не ателье какое-нибудь, а Дом Моды! Значит точно! Точно- скоро совсем погоним мы немца! Точно погоним!
Ритка! А я тут твой рисунок видел ты меня так ловко нарисовала. Вот тут, гляди, мать, как я похож. Что ты, Риська, убрала не показала бабушке? На полях газеты, смотрю, так хорошо получается! Ну, точно - я! И бабку давай нарисуй! Можно, правда, можно и помоложе! А!? Хочешь молодой быть? А? Анна?
Бабушка Анна Васильевна рассмеялась в ответ и сказала:
- Она ж только из школы! Пять километров пешком из Синькова. Поесть дай спокойно девчонке! А то- рисовать да рисовать! Так, да ещё и помоложе! Аль так тебе не хороша! А тебе чего с молодой-то делать! А?
Анна Васильевна прожила с мужем в большой любви и с гордостью
говорила: "Меня муж за всю жизнь-ни разу нисколечко не обидел!"
Она годилась и любовалась им, уже лысым стариком. И сейчас, словно расцвела, рассмеялась и обняла его. Крепко поцеловала в круглую лысину, обвив руками его за шею.
Рита ушла мыть руки. Тут дед поманил жену, чтобы «посекретничать» и шепчет ей на ухо. Ему не легко это сказать ей. Он, словно за поддержкой и одобрением, посмотрел на портрет двух младших, еще в 42 – ом году убитых на войне сыновей.
Наконец решился и произнес, обняв ее и прошептав ей на ухо:
- Ань! Там у тебя …..всё отложено… Сережино и Колюшкино. Бумага, кисти, акварели разные, краски их. Высохли, конечно, но – это ж акварель. Размочить можно! Новую-то краску, где ж теперь купишь? А там ещё довоенное все.
Отдай Рите! А они- мальчишечки наши – они с нами всегда! Всегда, пока
и мы живы! Они для нас с похоронкой не кончились! И никакая похоронка их
у нас не отнимет! Ты, не серчай! Ей рисовать нужно! Талант у девчоночки есть!
Рита замерла, увидев из сеней, что дед и бабушка словно вжимаются друг в друга, чтобы не рыдать. Рита догадалась, что об убитых сыновьях они сейчас затосковали.
Анна Васильевна метнулась к окну, задернуть шторки и смахнуть слезы. Пошла хлопотать с обедом. Дед повыше поднял газету. Очки остались на столе. На столе появилась тарелка горячих, дымящихся щей. Рита села за стол.
И, не смотря ни на что, стала с удовольствием есть, вдыхая сытный запах наваристых щей, хотя и настороженно вслушиваясь.
Анна Васильевна вышла. Вошла к себе и медленно открыла шкаф. Поглаживая перебирает вещи. Достала школьные альбомы. Осторожно вырывает юношеские рисунки сына, убитого на войне в 18 лет. Кладет их обратно в шкаф, убирая под стопку белья, прошептав:
- Прости! Сереженька!
Так же поступила она и со стопкой дорогих для неё вещей в другом углу шкафа. И также вырывает, но только один листок, с неумелым, но полным искреннего восторга, портретом любимой девушки, подписанный им - Лена.
Анна Васильевна прошептала плача:
- Прости! Коленька!
Рита поела и отнесла посуду, вытерла стол и разложила свои учебники и тетради. Но делать уроки не спешила, а читала деду свою книгу:
- Дом моделей "Кузнецкий мост" находится в самом Центре Москвы, на улице Кузнецкий мост, которая издавна славилась своими модными магазинами. Вспоминается реплика одного из персонажей комедии Грибоедова "Горе от ума", написанной в 1825 году: "А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам и вкусы!".
Кроме готового платья, на Кузнецком торговали великолепными мехами, тканями, кружевом, ювелирными украшениями - всем тем, что пленяло
воображение модниц.»
Анна Васильевна вернулась в комнату. С альбомами в руках, коробочками с акварельными красками, букетиком беличьих кистей, зажатых в ее натруженной руке. Она разложила эти сокровища военного времени перед изумленной Ритой, онемевшей от радости.
В этот момент ожил и заговорил репродуктор «От советского ИНФОРМ бюро» - и внимание всех троих было приковано к сводкам с фронта.