Киев. Сто лет назад

Предлагаю отрывки из трилогии об анархистах «И день сменился ночью». В истории все повторяется. Революции, террор, кровавые расправы и бесконечные жертвы. Так было  и сто лет назад на Украине и в Киеве.

   
ОБРАЗОВАНИЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ РАДЫ                * * *

Последнее время Михаил Даниленко редко виделся со своим тестем Петром Григорьевичем Рекашевым. Тот теперь входил в Центральную Раду и целыми днями был занят, то участвуя в заседаниях Рады и правительства, то выступая на митингах и собраниях. Делал он  все с большим энтузиазмом. Трудно было поверить, что   еще  совсем недавно  этот человек был ярым монархистом, после февральской революции  поддержал все киевские черносотенные организации, обвинив вместе с ними  Шульгина и Гучкова  преступниками за то, что те заставили  Николая II отречься от престола. Но этот русский патриотизм оставался в нем недолго. Вскоре он близко сошелся с Михаилом Грушевским и стал его соратником в борьбе за независимость Украины, пойдя по следам   своих братьев – Сергея и Федора. Сергей Григорьевич тоже входил в Раду от Всеукраинской рады военных депутатов и занимался   организацией   национальных украинских войск. Федор после революции уехал в Вену, чтобы оттуда поддерживать сепаратистов.

Братья вспомнили, что их род имеет богатые старинные корни и по отцовской линии принадлежит к украинской казацкой старшине, берущей свое начало от легендарного полтавского сотника Василия Забудько. В кладовых еще хранились разные семейные реликвии,    портреты  далеких предков: знатных атаманов Запорожской сечи,  награды, жалованные тем за хорошую службу в те времена, пернач* (*Символ власти полковника.), значки, посохи, нашлись даже казачьи жупаны и сабли. Все это было вытащено на свет божий, приведено в порядок, проветрено, почищено, заштопано там, где поработала моль, сабли отполированы  до ослепительного блеска.

Портреты развесили в обоих домах рядом с портретами гетмана  Мазепы, мечтавшего о   создании  независимой  Украины  и призвавшего в свое время на помощь в борьбе с Петром I шведского короля Карла XII. Жупаны носить, конечно, никто не собирался, а одну из старинных кривых сабель Сергей Григорьевич  надевал на публику, когда выступал в  военной форме перед депутатами Рады или солдатами украинских полков.

Националистические  взгляды Петра Григорьевича и Сергея Григорьевича теперь уже против России и «кацапов-москалей» (раньше они направлялись против евреев) были глубоко чужды  Михаилу. Он категорически не поддерживал идеи об изменении статуса Украины: ни ее автономии в составе России, ни тем более как самостоятельной, суверенной республики. Также он не принимал и не понимал февральской революции, считая, что ее совершили далеко не умные люди, действовавшие в угоду своих личных интересов.

Михаил был растерян: как офицер, присягавший на верность царю и Отечеству, то есть России, он вынужден был предать это отечество (царь был предан другими) и подчиниться новой власти – Центральной Раде. Его участие в войне с Германией, боевые награды, потеря руки – все это оказалось напрасным и никому не нужным делом. Так же, как  не нужным было  его адвокатское занятие, принесшее ему когда-то в Киеве большую известность. Все судебное производство ныне захлестнул политический сепаратизм, а на первое место  ставилось знание украинского языка.  И уж совсем  не было  желания работать в Раде, чего настойчиво добивался от него тесть. После всех событий на Украине он остался без дела и не мог найти достойного занятия на гражданской службе. Хуже того, он потерял ко всему интерес.

- Поймите же вы, наконец, Михаил Ильич, - убеждал его Рекашев.  – Той России, которую вы защищали на фронте,  нет. Монархия пала. Николай II сам отрекся от престола. Кто кого предал: вы его или он вас, слабый, безвольный человек, подтолкнувший народ к революции? В России теперь хаос, братоубийство, голод. Вы же не хотите, чтобы то же самое происходило на Украине? Пусть они копаются в собственных испражнениях, а мы будем строить свое сильное и богатое государство. На Украине для этого все есть.

– Вы сами еще недавно боготворили Николая  и ругали большевиков, которые разлагают фронт, – возмущался Михаил двурушничеством тестя. – Если Россия потерпит в войне поражение,  для Украины это будет конец.

– Не надо воспринимать все так близко к сердцу, Михаил Ильич, и зря вы отказываетесь заниматься вместе с Сергеем организацией украинских частей. Не хотите работать с Сергеем, можно пойти в Министерство юстиции. Все ругают Раду за то, что она не проводит реформы, а у нас для этого нет профессионалов. Грушевский неоднократно спрашивал меня о вас. Неужели вы не хотите принести пользу своей родине?

- То, что вы  сотворили с Украиной, – это не родина. Вы жалуетесь, что некому проводить реформы, но ведь Рада сама в этом виновата. Набирает  на службу одних украинцев, людей, совершенно ни в чем не сведущих,  а прежних выгоняет только за то, что они не сочувствуют вашим идеям или не знают украинского языка. Ведь это абсурд. Вся ваша политика построена на ненависти, а это никогда не приводит к нужным результатам.

– У вас, мой милый, хандра, вам надо заняться делом.

Эти слова, произнесенные не первый раз, Михаил воспринимал, как упрек в том, что они с Марией и Катей живут на его небольшое пособие по инвалидности, и тесть вынужден им помогать. Самолюбие его страдало.

После этого разговора они с тестем долго не виделись. За это время в России произошла новая революция, на смену Временному правительству пришла власть большевиков.  Совет народных комиссаров, с самого начала не признававший Центральную раду и отделение Украины от России, начал с Радой переговоры, потом, видя  бесполезность этого дела, их прервал и объявил  ей войну.  Красная армия вступила на территорию Украины.

С тоской и болью смотрел Михаил  на эти события. Он по-прежнему не мог найти приличную работу и ждал 26 января - день рождения Петра Григорьевича (ему исполнялось 60 лет), когда они пойдут к Рекашевым в гости. Тесть непременно заведет разговор о его работе в Раде или правительстве, и Михаил  согласится войти в  Министерство юстиции. Может быть, действительно, занимая там какой-нибудь крупный пост, он сможет навести порядок в судебных учреждениях, освободить из тюрем сотни невинных людей, задержанных без  санкций прокуроров и не знающих, за что  они там сидят.

 БЕСЧИНСТВА БОЛЬШЕВИКОВ

Как назло, обстановка в Киеве в эти дни резко ухудшилась. Двигаясь в разных направлениях, советские войска захватили Донбасс,  Харьков,   Екатеринослав,    Полтаву  и, соединившись в    районе Конотоп -  Бахмач,  подходили к Киеву. Готовясь к их приходу и желая им помочь,  рабочие – большевики  устроили восстание на заводе «Арсенал» и других предприятиях города, и его вот уже несколько дней пытались  подавить  украинские части Рады.

Стрельба на улицах  шла постоянно. Трудно было определить: идут ли это бои между рабочими и сечевыми стрельцами Рады, или орудуют банды мародеров,  которых видимо-невидимо развелось в самом городе и   его окрестностях, а, может быть, это  уже входят передовые части Красной армии. На днях газеты сообщили о приближении советских войск под командованием полковника Муравьева,  о жестокости которого ходили самые страшные слухи.

Справлять юбилей в такой обстановке было безрассудством. Но Петру Григорьевичу хотелось собрать у себя нужных людей, продемонстрировать им лишний раз свою приверженность  нынешней власти. Теперь это был новый круг знакомых: члены Центральной и Малой Рады, офицеры из полков Хмельницкого и Полуботика (друзья Сергея Григорьевича, ставшие теперь их общими друзьями). Место ректора Цытовича заняли несколько профессоров из университета Святого Владимира, поддерживавшие Михаила Грушевского и якобы давно мечтавшие о независимости Украины и ее освобождении от российского гнета.

Исчезли и бывшие соратники Рекашевых из числа священнослужителей и преподавателей киевских духовных учреждений. Одни из них – таких было немного, поддерживали идею националистов («комиссаров Церковной рады») об автокефалии украинской православной церкви, другие, как его бывший друг протоиерей Иоанн, оставались верными слугами Русской  церкви, продолжали входить в «Союз русского народа» и, наверное, предали анафеме обоих Рекашевых. Но братьев это не особенно заботило: вместе с новыми национальными идеями у них исчез интерес и к русскому духовенству. Даже, когда к Петру Григорьевичу, как к члену Рады,  пришла группа знакомых священников с жалобой на то, что националисты устраивают  разного рода провокации с целью  захватить храмы, в том числе и Софийский собор, он отказался им помочь, сославшись на то, что этот вопрос находится не  в его компетенции. При этом  Петр Григорьевич знал, что отец Иоанн оставался духовником Марии и Ангелины Ивановны, но помочь ему не хотел.

… Всю ночь  где-то на окраине гремели пушки. Утром стрельба стихла, но никто не мог сказать, что там происходит, так как газеты еще не выходили.   Воспользовавшись затишьем,  Михаил  после завтрака отвез жену и дочь к Рекашевым,   сам обещал подъехать  к пяти часам, когда собирались  все гости.

Дома он стал обдумывать, как  намекнуть Петру Григорьевичу о том, что   согласен работать в Раде, чтобы это не выглядело особенно унизительным. В квартире находились еще кухарка Татьяна,  слуга Харитон и няня Евдокия Христофоровна, жившая у них последние два года. Она стала совсем дряхлой, плохо видела, но всех согревала своей душевной теплотой и лаской. Особенно жалела она Михаила, потерявшего на фронте руку. Вот и сейчас, увидев, что он нервно ходит по кабинету и чем-то озабочен,  стала его утешать.

– Ты, батюшка мой, – говорила она, вглядываясь в его лицо своими подслеповатыми глазами, - не печалься, что черная полоса настала. Жизнь-то она вся состоит из этого: то радость, то горюшко. Вон солнышко за окном улыбается, и ты улыбнись. Печаль-то и уйдет.

– Добрая вы, душа, нянюшка. Да времена такие настали, что теперь не скоро все изменится.

– Ты бери пример с Петра Григорьевича. Правильный он человек, знает, как надо жить. Был высоко, и еще выше взлетел.

– Я не умею так жить, нянюшка. И не хочу, чтобы Катенька так жила.

– Гордыни у тебя много, голубь мой, гордыни…

– Гордыня – это, когда  человек ставит себя выше других, а я, няня, привык сам всего добиваться и не хочу ни от кого зависеть.

– А ты помни, что ты не один. Бог рядом с тобой. Скажи себе: «Хоть я и песчинка малая, но и обо мне Господь печется. И да свершится надо мною воля Его»...  Я же…

Не успела она договорить, как  рядом с домом что-то ухнуло и разорвалось. Стоявшие на подоконниках цветы в горшках с грохотом свалились вниз.
– Свят, свят, свят, – затряслась и неистово закрестилась старушка. – Никак окаянные большевики наступают.

В коридоре хлопнула входная дверь. Не постучавшись, в кабинет вошел  Харитон. Его бледное лицо перекосилось от страха, ноги подгибались, вот-вот упадет. Михаил заботливо усадил старика на диван.

– Что происходит, Харитон? Вы выходили на улицу?

– Нет, ваше благородие. Только в подъезд. Там полно народу. Сказывают, большевики вошли в город. Повсюду идут бои.

- Сидите тут и не выходите из дома, - сказал Михаил и, взяв в коридоре пальто,  стал неловко одной рукой натягивать его.

Харитон встал, чтобы ему помочь, и снова опустился на диван.

- Куда же вы, ваше благородие? Стреляют, аккурат по нашей улице...

- Пойду к Рекашевым. Может быть, придется у них остаться на ночь. А вы никуда не выходите. Еды хватит на несколько дней, и дверь никому не открывайте. Евдокия Христофоровна, присмотрите за Харитоном. Дайте ему капель от сердца.

С трудом поднявшись, Харитон упал ему на грудь.

- Ваше благородие, Михаил Ильич, ведь убьют. Что мы скажем Марии Петровне? О Катеньке, доченьке подумайте…

Старик зарыдал,  в тон ему заплакала Евдокия Христофоровна. Он даже не мог их толком обнять своей единственной рукой, погладил Харитона по плечу, няню поцеловал в щеку.

Внизу толпился народ: свои жильцы и прохожие, спрятавшиеся в подъезд от обстрела. Толком никто ничего не знал. Одни говорили, что большевики  взяли центр города, другие, что войска Рады сдерживают их на Подоле.

Михаил пытался пробиться к выходу. Его останавливали, говоря об опасности.

- Ради бога, – умолял он с отчаяньем, – мне срочно нужно по делу.

Он сам понимал, что выходить на улицу под  артиллерийским огнем подобно самоубийству. Разумней было вернуться назад и позвонить Рекашевым (почему он сразу это не сделал?) домой, но кто-то сказал, что линия перебита, и телефон не работает. Вскоре отключили электричество. Подъезд погрузился в темноту. Толпа испуганно притихла.

Неизвестно сколько прошло времени: полчаса, час, полтора… Вдруг стало непривычно тихо. Михаил приоткрыл дверь. Улица была пустынна. Какой-то мужик, видимо,  ограбивший где-то магазин, сгибаясь от тяжести, тащил на спине два мешка. В одном мешке была дырка,и из нее вытекала на землю белая струйка муки. «Преступник оставляет за собой следы», - с горькой улыбкой подумал  Михаил и  шагнул за дверь.

Быстро темнело. Фонари не горели. Редкие фигуры выходили из подъездов и, оглядываясь по сторонам, бегом направлялись в нужную им сторону. Боялись темноты, боялись друг друга, боялись грабителей, убийц, мародеров, а больше всего, что снова начнется обстрел.

На Бибиковском бульваре в  шестиэтажном доме известного юриста Григория Боброва, отца убийцы Столыпина – Дмитрия Богрова, полыхал пожар. Во флигеле этого дома Дмитрий жил и вел довольно беспечный образ жизни. И вот они парадоксы жизни. Одни бандиты свалили памятник Столыпину, а другие, их идейные враги,  подожгли   дом его убийцы.

Огонь ярко освещал особняк Рекашевых,  внутри погруженный в темноту, только в том месте, где находилась гостиная,  из-за неплотно сдвинутых  гардин проникала узкая полоска  света от свечей и керосиновых ламп.

Раньше, когда съезжались гости,  вдоль тротуара выстраивались господские экипажи. Теперь их заменили автомобили. Сейчас их было немного –  тех гостей, которые успели приехать до начала обстрела. Среди них выделялся  трофейный опель  младшего Рекашева, привезенный им из поездок на фронт. Этот опель был тайной завистью старшего брата.

 Михаил долго стучал и дергал дверь. Наконец с той стороны раздался испуганный голос Андрея, слуги Петра Григорьевича:

- Кто там?

– Андрей! Откройте ради Бога. Это я, Михаил Ильич!

Сверху по лестнице  спускались Мария и Катя. Девочка от радости повисла у него на шее. Жена в волнении повторяла, что они в начале обстрела связались с Харитоном, и тот сказал, что Михаил давно ушел. Она сходила с ума.
– Ты бы, Миша, лучше остался дома, - ласково сказала она, прижимаясь к его груди.

– Как я мог там оставаться, не зная, что тут с вами?

В гостиной, освещенной тремя керосиновыми лампами, находились немногочисленные гости.    Михаил увидел своего бывшего коллегу Николая Владимировича Порша, назначенного министром военных дел вместо Петлюры, превысившего свои полномочия в переговорах с советским правительством и спровоцировавшего военный конфликт между УНР и Советской Россией. Была и другая, не менее весомая причина отставки, – Грушевский и особенно честолюбивый Винниченко опасались его все возрастающей популярности в украинизированных частях киевского гарнизона. Отстраненный от дел Петлюра для борьбы  с большевиками решил самостоятельно сформировать в Киеве особое боевое военное подразделение — Гайдамацкий кош Слободской* Украины. (*Слободским Кош назывался потому, что большевики к этому времени уже заняли всю Слободскую Украину – историческое название Харьковской губернии, и для сохранения государства  необходимо было вернуть эту территорию.)

 Поршу было далеко до своего предшественника.  До войны он  занимался  нечистыми делами, за что его исключили из сословия адвокатов. В военном деле он ничего не понимал, армии не знал. Месяц назад новоиспеченный министр  заявил, что не надо бояться советской власти и вступать с ней в  переговоры, так как с Западного фронта движется украинская армия в 100 тысяч человек,  до середины января  она с треском выбьет большевиков из страны. Даже после потери Харькова, Екатеринослава, Полтавы, Лубцов он всех успокаивал, что дальше советские войска продвигаться не будут. И вот цена его слову – большевики подошли к Киеву.

Рядом с Поршем сидел генерал  Лука Кондратович,  хорошо известный Михаилу по  военной службе.  Этот  стал националистом еще до создания Рады и по собственной инициативе посылал в армию людей, агитирующих солдат-украинцев переходить в украинские полки. Он и Петлюра окончательно разложили войска, но не добились того результата, на который  рассчитывали: солдаты-украинцы кочевали из полка в полк, поддерживая то  большевиков, то  войска Рады, а то и вовсе разбегаясь на все четыре стороны.

В кресле с бокалом вина развалился доктор Иван Митрофанович Луценко, организатор на Украине казачества. Доктор ненавидел все русское, хотя, будучи в России военным врачом, сумел там дослужиться до чина надворного советника. Теперь он хотел полностью возродить старое казачество, перестроить  Украину на казачий лад. От него пошло увлечение "казацкой" стариной: жупанами, старинными кривыми саблями, казацкими шапками из "смушек", чубами на выбритых головах. Петр Григорьевич не только приветствовал  создание казачьего войска, но и вкладывал в него немалые деньги. Такая им вдруг овладела страсть ко всему украинскому.

Других гостей Михаил плохо знал или видел первый раз. Все они приехали сюда  с какого-то  заседания  до начала артобстрела, успели слегка закусить  и выпить.

Наступление большевиков  застало их врасплох. Порш считал своей обязанностью дать срочные указания командующему украинскими войсками Шинкарю,   занимающемуся обороной Киева. Он то и дело подходил к молчавшему телефону, нервно дергал ручку аппарата и усиленно  дул в трубку. Кондратович тоже всем видом выражал озабоченность сложившейся обстановкой и, не переставая, крутил свои длинные, прокуренные  усы. Остальные думали о том, как бы поскорей попасть домой, и там ждать развитие событий и указаний от Рады. Один Луценко сохранял спокойствие, продолжая потягивать вино.

Появление Михаила встретили радостными возгласами. Услышав, что на улицах никого нет, первым ушел Порш. Слышно было, как за окном долго тарахтела и фыркала его машина: шофер никак не мог завести мотор. В последующие 15 минут разошлись и все  остальные.

Остались только брат, его жена и младшая дочь Татьяна. У Татьяны было грустное  лицо. Война расстроила ее планы выйти замуж за  офицера  Генерального штаба, которого для нее в Петрограде присмотрела  ее старшая сестра Елена   в доме их  родственников Жилинских. Третья их сестра  Ирина вышла замуж  за   инженера-металлурга из Мариуполя и жила теперь там.

Петр Григорьевич предложил родным пройти в столовую, отведать «скромный» обед, состоявший из разных мясных и рыбных  блюд; были даже балык из осетрины, отварной говяжий язык и копченая треска, фаршированная овощами. К ним подавались коньяк и вина дорогих марок. Все это было куплено за немалые деньги в магазинах или на базаре.

После тостов за здоровье юбиляра и всех его близких, Петр Григорьевич предложил выпить за важное событие в  жизни Украины: провозглашение ее свободной суверенной державой. Об этом недавно объявил 4-й Универсал, принятый Радой в ответ на вторжение советских  войск на Украину.

– Как много у нас теперь планов, – воскликнул он, и голос его  зазвенел от подступивших к горлу слез гордости, - народ поверит Раде и отвергнет советскую власть.

- Если большевики нам не помешают, - охладил его ораторский пыл младший брат.

- Они, наверное, разбомбили весь Киев, - сказал Михаил. – Если они и дальше продолжат свое наступление, то  разорят всю страну...

– Тогда Раде придется пойти на крайние меры, – сказал Петр Григорьевич и замолчал. То, что он хотел сказать, пока обсуждалось в узком кругу людей, куда не входил  Сергей Григорьевич.

– Договаривай, раз начал, - с обидой сказал брат.

– Надеюсь, все это останется между нами. Рада сама, без России, хочет заключить сепаратный мир с Германией, позвать сюда немецкие и австрийские войска, чтобы выгнать большевиков.

Михаил даже подпрыгнул от такой новости.

- Что, - воскликнул он, резко срывая с шеи накрахмаленную салфетку, – позвать врагов на нашу землю? Это предательство, даже хуже – убийство собственного народа. Столько людей погибло на фронте, я, я…потерял руку, а теперь германцев хотят сюда пригласить  хозяйничать, да еще, наверное, не просто так, а в обмен на наши хлеб и сало.

- Успокойтесь, Михаил Ильич, это только кулуарный обмен мнениями, сам Грушевский об этом не знает.

– А я приветствую это решение, – сказал Сергей Григорьевич. - Немцы наведут порядок и избавят нас от большевистской заразы.

- На что годится ваша Рада,  если сама ничего не может сделать. Ваши универсалы – пустые, никому не нужные бумаги. Раздел земли без выкупа…, - сказал Михаил с усмешкой. - Вы, господа, опоздали: крестьяне давно захватывают землю и без всяких выкупов. Больше я не намерен слушать ваши прожекты. Маша и Катя  собирайтесь. Идемте домой, пока стрельба не возобновилась.

Женщины его еле успокоили. Ангелина Ивановна предложила всем остаться у них до утра, а пока приступили к чаю: к нему были куплены дефицитные по нынешним временам конфеты и пирожные.

Михаил быстро выпил одну чашку и ушел в отведенную им комнату.

- Он стал невыносимым, - сказал Петр Григорьевич, - все оттого, что ничем не занят. Только работа мобилизует человека.

- Папа, Миша сегодня хотел дать тебе согласие войти в  министерство юстиции.

– Наконец-то. Грушевский хочет, чтобы его избрали в Коллегию Верховного суда.  Но, боюсь, что из-за наступления большевиков теперь все это повиснет в воздухе.
Их разговор прервал стук в парадную дверь. Все замерли от страха, решив, что это большевики заняли центр и обходят дома. Петр Григорьевич приказал  слуге Андрею спуститься вниз, узнать, в чем дело. Из своей комнаты  вышел Михаил.

– Подождите, Андрей, – остановил он слугу. – Я  открою.

– Миша, пожалуйста, будь осторожней, – умоляющим голосом произнесла Мария, – дверь не открывай, только спроси.

– Это не большевики,  стучат слишком деликатно.

Тревога, действительно, оказалась напрасной. Пришел посыльный от  премьера Голубовича. Центральная рада и  правительство срочно уезжало (бежало) в Житомир, пока Брест-Литовское шоссе  было свободно. Рекашеву предлагали выехать туда вместе с семьей.

– Вам нужна машина? - спросил посыльный.

– Нужна. Здесь еще мой брат с семьей, тоже член Рады.

– Мне приказано переговорить только с вами. Возможно, к вашему брату послан другой человек.

– Сергей, ты готов ехать с нами на своей машине? – спросил Петр Григорьевич.

– Готов, – ответила вместе него его жена и обратилась к Ангелине Ивановне. – Лина, вы поделитесь с нами своей одеждой?

– Конечно. Мы сейчас все быстро соберем.

Посыльный ушел.

– Я никуда не поеду, – заявил Михаил.  – Мне нечего бояться.

– Как это нечего? - воскликнул Петр Григорьевич. – Вы – царский офицер. Вспомните, как матросы расправлялись с ними в Одессе и Севастополе.

– Я не могу оставить одних Харитона и Евдокию Христофоровну. Они и так напуганы.

– Тогда мы тоже останемся, - сказала Мария.

– Нет, вы обязательно поезжайте. Я посмотрю по обстановке и  приеду следом.

– Даже не уговаривай, я тебя не брошу, – упрямо твердила Мария, готовая на что угодно, лишь бы не расставаться с мужем. – А Катюша поедет с дедушкой и бабушкой.

- Я тоже останусь с вами, – заявила Катюша.

– Михаил Ильич,- разозлился Рекашев, - из-за вашего упрямства вы готовы погубить всех своих близких.

- Папа,  ну зачем ты так. Мы сами способны принять решение.

- Делайте, что хотите, но Катя здесь не останется, - решительно сказал Рекашев и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

- Машенька, - Михаил прижал к себе голову жены, – Петр Григорьевич прав, ты должна поехать ради Катеньки.

– Я без папы не поеду, – захныкала Катя.  – Папочка, пожалуйста, поедем с нами.

– Девочка моя, успокойся. Большевики долго не продержатся. Говорят, немцы приближаются к Петрограду. Скоро Советам настанет конец.

– Хорошо, – уступила  Мария, – мы поедем, если ты дашь слово, что вскоре приедешь.

– Ну, куда же  я без вас. Конечно, приеду.

Женщины ушли собирать вещи. Михаил вернулся в комнату и тяжело опустился на диван. Он до сих пор не мог успокоиться от разговора с Рекашевыми о немцах, а теперь еще и  неожиданное предложение Рады  ехать в Житомир. Все окончательно рушилось в их жизни.

Пришла Катя, села к нему на колени и обняла его за шею.

– Папочка, я тебе буду каждый день писать письма.

– И я тебе.

– Но ты не знаешь нашего адреса.

– Ты мне его укажешь с первым письмом.

– А туда большевики не придут?

– Если придут, вы поедете дальше, но я вас обязательно найду. Я же вас с мамой люблю больше всего на свете.

– И мы тебя очень, очень любим. Ты у нас самый лучший. Я так и дедушке говорю.

– Ах, ты мое солнышко, – ласково сказал он,  целуя дочь в русую головку и стараясь скрыть досаду, что Петр Григорьевич в присутствии Кати позволяет себе его обсуждать, – но ты забыла, что твой папа – адвокат и в защитниках не нуждается. И еще он – офицер. О-фи-цер! – сказал он с гордостью. – Знаешь, кто это такой? Человек,  презирающий трусость и подлость.

– Жаль, я не мальчик, а то тоже стала бы офицером, и презирала бы, как и ты,  трусость и подлость.

– Девочки тоже могут быть такими.

Катюша незаметно уснула у него на коленях. Поддерживая своей единственной рукой ее голову, он любовался   хорошеньким личиком дочери. Как Рекашеву не  хотелось, чтобы она пошла в их породу, девочка была копией Елены Ивановны: ее карие глаза, улыбка и ямочка на подбородке, как и у него самого.

Петр Григорьевич в душе был рад, что Михаил остается в Киеве и сможет присматривать за особняком. Отдав прислуге все распоряжения, он стоял теперь в кабинете у окна в ожидании машины. Где-то по-прежнему строчили пулеметы и ухали пушки. Дом Богрова продолжал гореть, ярко освещая улицу и бульвар с пирамидальными тополями. Пламя, вспыхнувшее несколько часов назад на крыше,  медленно спускалось с этажа  на этаж, пожирая деревянные перегородки.

- Господи, помоги нам, вырваться из этого ада, – зашептал  неожиданно для самого себя Петр Григорьевич и, повернувшись лицом к тому месту, где когда-то висели иконы Спасителя и Пресвятой Богородицы, а теперь осталось темное пятно,  осенил себя крестом и стал  неистово молиться.

– Грешен я, грешен. Господи Боже мой, Ты знаешь, что для меня спасительно, помоги мне; и не попусти мне грешить пред Тобою и погибнуть во грехах моих, ибо я грешен и немощен; не предай меня врагам моим, яко к Тебе прибегох, избави меня, Господи, ибо Ты моя крепость и упование мое и Тебе слава и благодарение во веки. Аминь.

Затем позвал горничную, приказал достать из сундука  висевшие раньше в углу кабинета  иконы  и уложить их в чемодан.

Другой брат, как военный человек, оставался совершенно спокойным. Распорядившись насчет машины и одежды, он прилег в гостиной на диван и мгновенно уснул.

Машина пришла через три часа,  когда нервы у всех  были на пределе. Шофер  торопил: из-за сильного обстрела Крещатика ему пришлось  ехать  окружным путем.
 
Трофейный опель Сергея Григорьевича уже стоял у подъезда. Вынесли вещи, разместились по машинам. В последнюю минуту Петр Григорьевич решил взять с собой слугу Андрея, которого  сначала оставлял дома. Опять началась суета, пришлось  вытащить один  чемодан и часть одежды из него уложить в  дорожный саквояж меньшего размера.

Но вот все заняли свои места. Последние слова прощания, наставления, поцелуи. Дверцы захлопнулись, и машины растворились в сумерках наступавшего утра.

Михаил вернулся в дом, успокоил прислугу и, обещав изредка к ним приходить, направился к себе на Большую Васильковскую.

               
СТАРАЯ ЗНАКОМАЯ

Еще несколько дней в Киеве шли непрерывные бои, гремели пушки, падали и рвались снаряды, свистели пули. У  Муравьева в арсенале было около семи тысяч штыков, 26 пушек, три броневика, два бронепоезда. Броневики осыпали  пулями    нижние этажи домов. Артиллерия громила  их верхнюю часть. Войска Рады, получившие подкрепление за  счет  гайдамаков  Петлюры и других украинских частей, отступивших к Киеву под напором большевиков,  упорно сопротивлялись, но силы были неравные. Вскоре они  отступили, сдав  жителей на произвол врага.

Это, наверное, была одна из самых страшных страниц в истории древнего города. Начались массовые грабежи и   зверские расстрелы. Главный удар обрушился на бывших царских офицеров, не зависимо от того, принимали они участие в борьбе Рады с советской властью или нет. Задача убийц  облегчалась тем, что Рада в своих целях осенью провела регистрацию офицеров, военных врачей и военных чиновников бывшей российской армии. Солдаты и матросы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, ходили по указанным в этих списках адресам, проводили обыски и уводили свои жертвы на бульвары и в парки. После короткого допроса их  расстреливали. Весь город превратился в  кладбище. 

 Искали также членов Центральной Рады и украинского правительства, вольных казаков, гайдамаков, монархистов. Не меньше досталось и служителям православной церкви. В Киево-Печерской лавре арестовали самого митрополита Владимира,  пытались у него узнать, где монахи прячут золото, но тот упрямо молчал, тогда его вывели  за ворота  и  закололи штыками.

… Вскоре после того, как  Рекашевы покинули город, из особняка Петра Григорьевича позвонила горничная, и, рыдая в трубку,  сообщила Михаилу, что «проклятые изверги» ворвались в дом, забрали все, что можно было унести, изнасиловали молодую кухарку Дуню и увели ее с собой. Обещали еще раз прийти, чтобы «посмотреть на пригодность» неподъемную мебель, оставшуюся в доме.

– Что нам делать, ваше благородие?

– Бросайте дом и расходитесь, кто куда может, а если  некуда идти, приходите ко мне на Большую Васильковскую.

– Нам всем некуда идти. Мы все придем.

– Приходите, а дом все-таки заприте.

– Да что толку. Они все закрытые шкатулки и ящики открывали выстрелами из винтовок. Такой грохот устроили.

– Бог с ними. Уходите скорей.

– Ваше благородие, – запричитал Харитон, слышавший этот разговор. – Да куда же вы их? Вам бы самому, где спрятаться или уехать.

– Куда  от них спрячешься, они теперь повсюду. Хорошо, наши успели уехать…

Харитон ликвидировал шинель Михаила и все, что могло выдать его службу в армии. Остались только военные награды и документы к ним. Михаил не разрешил их трогать, несмотря на все слезные уговоры слуги.

– Эх, ваше благородие, вы себя не жалеете, так подумайте о своей семье. Ведь эти награды – ваши самые главные улики. Убьют изверги, не посмотрят, что вы – инвалид.

– Такой инвалид никому не опасен.

– Так они убивают не за опасность, а за служение русскому государю. Мало ли, что у вас на уме зреет…

Все эти дни Евдокия Христофоровна поддерживала здоровье Харитона, а тут сама слегла, да так что перестала ходить. Можно было позвать доктора Пантюкова, жившего на втором этаже, но ходили слухи, что его сын,  ротмистр Арсений Пантюков, перешел служить в Красную армию, ходил там чуть ли не в больших начальниках. Возможно, благодаря ему большевики обходили их дом стороной. Но надолго ли?

Пришли люди Рекашевых. Дворник бросился Михаилу в ноги.

– Ваше благородие, за нами от самого дома увязался какой-то человек, мы от него пытались избавиться, пошли обходным путем. Он то ли отстал, то ли на маневр какой пошел, вы уж не обессудьте, ваше благородие, подвели мы вас.

– Зачем же вы пришли сюда, сукины дети? – закричал Харитон. – Мы его благородие оберегаем, а вы его под монастырь подставили.

– Успокойтесь, Харитон, – остановил его Михаил, – если большевики захотят сюда прийти, они дорогу  найдут. Проведите лучше людей на кухню, пусть Татьяна поставит самовар.

Прошел день, наступил вечер. На улице шел сильный снег, свистел ветер, но даже он не мог заглушить звуки выстрелов. Харитона одолевала тревога. Он то и дело подходил к окну в столовой, где было темно, и воспаленными от бессонных ночей  глазами вглядывался в темноту. Семьдесят лет он живет на свете. Служил камердинером у Петра Григорьевича, потом, когда его дочь вышла замуж за адвоката Даниленко, Рекашев предложил ему перейти в услужении к Михаилу Ильичу. Он перешел с неохотой, так как привык к старому хозяину и его семье. Но и молодой хозяин оказался не хуже, да чего уж там говорить, Харитон привязался к нему всем сердцем и полюбил, как сына, за простоту и уважение к простому человеку.

 Пурга все усиливалась, в двух шагах ничего не было видно. Вдруг послышался шум подъехавшей машины. Слуга внимательно вгляделся в черное пятно, застывшее около дома… Грузовик! Из него выскочили люди и быстро вошли в подъезд. У Харитона от страха сжалось сердце, он пошатнулся и, держась за левый бок, опустился на соседний стул.

Горничная Рекашева в это время находилась в комнате нянюшки, дворник и швейцар отдыхали в людской. Сам Михаил был в кабинете и делал записи в дневнике, описывая события последних дней: приход большевиков в Киев и их зверства (вот главная улика против Михаила – дневник, о чем Харитон никогда бы не догадался). В какой-то момент он задумался над тем, что два его родных брата тоже были большевиками. Правда, Коля вовремя раскусил их сатанинскую сущность и перешел к анархистам (хотя и те не лучше, при царе занимались террором). Сергей так им и остался, и сейчас является частью той своры, которая захватила власть в свои руки и чинит расправу над неугодными ей людьми. Трудно представить, чтобы брат тоже в этом участвует, но от этого сущность его как большевика не меняется. Вероятно, он привлек на свою сторону и Илью с Ваней. Старшие братья всегда оказывали сильное влияние на младших.

Да и сам он, как адвокат, защищал на судах  братьев и других революционеров, стремясь спасти их от наказания: ему всегда было интересно выиграть любое  дело, даже заведомо проигрышное. Но он никогда не верил, что эти люди, бросавшие в своих заключительных речах  обвинения в адрес правительства и царя,   смогут осуществить свои дикие замыслы.

Его размышления прервал звонок. Послышались шаркающие шаги Харитона, испуганные голоса прислуги: «Кто это может быть?» Михаил вышел в коридор: «Харитон, подождите, я сам открою». Тот  испуганно замахал на него руками и, не в силах произнести ни одного слова, показывал глазами уйти обратно в кабинет. Не слушая его, Михаил открыл дверь. В коридор ввалилась толпа людей: солдаты с винтовками и одна женщина.

Женщина сняла  круглую каракулевую шапку с белым  верхом,  пригладила коротко остриженные волосы. Похоже, она была у них главной. «Почему-то у большевиков в начальниках ходят одни женщины, – подумал Михаил. – А, может быть, к нам в гости пожаловала сама Евгения Бош?*» (*Евгения Богдановна Бош в то время исполняла обязанности главы советского украинского правительства, которое 30 января из Харькова перенесло свою работу в Киев) Рядом с ней стоял с папкой в руках интеллигентного вида солдат с гладким  розовощеким лицом и  в круглых очках – из учителей или студентов.

– Офицер? - спросила женщина глуховатым, прокуренным голосом, внимательно вглядываясь в лицо Михаила.

- По профессии я – адвокат, на фронте был офицером, полковник, – гордо заявил Михаил, не обращая внимания на гримасы Харитона, умоляющего его молчать.

– В Раде состоял?

- В списках Рады его нет, - опередил Михаила интеллигент с папкой, вынимая из нее лист бумаги, –  женат на  дочери Рекашева Петра Григорьевича. На того есть запись: бывший черносотенец, член «Партии правового порядка» и «Союза русского народа», ярый антисемит. Сейчас состоит в Раде. Сбежал из Киева вместе со своим братом, тоже бывшим черносотенцем и членом Рады. Это из того особняка, где сегодня был Макаров со своими ребятами.

– За изнасилование прислуги Макаров ответит перед революционным трибуналом, а за то, что его ребята выследили эту офицерскую крысу, получит от меня благодарность, – выразила свою милость комиссарша.

Она прошлась по комнате, демонстрируя стройные, красивые ноги, обутые в теплые  сапожки с высокой шнуровкой, где-то реквизированные, возможно,  в доме Рекашевых. Ее можно было бы назвать привлекательной, если бы не беспокойно бегающие  глаза, как обычно бывает у неуравновешенных людей или того хуже – психически больных. И тут он узнал эти бегающие глаза – дочери чиновника Щербинского, которая когда-то, будучи эсеровкой, совершила террористический акт и, благодаря его усилиям и заключению Сикорского о тяжелом психическом состоянии, была освобождена и увезена отцом для лечения в Швейцарию. Лечение, видимо, пошло ей на пользу. Она выглядела вполне здоровой, только теперь уже была не эсеровкой, а большевичкой, но не все ли равно, в каком партийном звании заниматься убийством. Это – хобби и тех, и других борцов за справедливость.

Девушка его тоже узнала, ухмыльнулась.

– Помню, помню… Вы мне однажды спасли жизнь. Но вам не повезло: мой принцип – никому не делать послаблений, будь это твой сват или брат.

- Барышня, - бросился на выручку  Михаила Харитон, - да как же это можно. Ваше благородие ваших людей от виселицы спасали, а вы ему прослабление не хотите сделать. Он же офицером стал по нужде. Заставили. А попробуй не пойди, так на месте расстреляют. И стреляли. Что там немцы? Русские генералы наших украинских солдатиков до сих пор на фронт силой гонют. Хорошо, батюшка-то наш, руку потерял, специально потерял, чтобы только не идти за царя-ирода воевать.

Харитон сам не знал, что говорил. Не выдержав, комиссарша  рассмеялась. Михаил тоже невольно улыбнулся. В этот момент из комнаты, как приведение, вся в белом (белой ночной рубашке, белом пуховом платке на плечах, с седыми волосами и бледным лицом) появилась Евдокия Христофоровна. В руках она держала икону – так обычно делали киевляне во время еврейских погромов.

- А это еще кто, твоя матушка? – спросила, удивившись, Щербинская.

Харитон опередил его.

- Матушка, матушка, – затараторил он, – при смерти лежала, а тут силы нашла, чтобы сыночка своего защитить. Все мы, барышня, кланяемся вам в ноги, чтобы вы смилостивились над вашим благородием, - и он тяжело опустился на колени.

– Встань, встань, старик, - она дала знак рукой солдатам, и те подняли слугу. – Теперь у нас нет благородиев. Ты еще можешь быть благородием, солдаты могут, а он… – Она запнулась, не зная, какое подыскать слово, чтобы выразить свою мысль. - Впрочем,  его мать  мне жаль. Похожа на мою матушку. Бедняга умерла вскоре после моего суда, хоть этот адвокатишка и освободил меня. Ладно, раз народ заступается за него, пусть живет.
– А вы что рты разинули? - набросилась она на  солдат. – Пройдитесь по квартире, проверьте, нет ли у него оружия и вообще, что тут у него лишнее. А ты ведь, адвокат - буржуй, - сказала она тоном, не предвещающим ничего хорошего, – сколько людей на тебя работает. Это все твои слуги?

- Да, упаси господи, – снова затараторил Харитон, почувствовав перемену в ее настроении. - Все – родные и знакомые, матушку приехали проведать. На смертном одре она  находится.

Солдаты разбрелись по комнатам. Раздались выстрелы, которыми они, видимо, как у Рекашевых, открывали шкатулки и запертые ящики в столах и шкафах.

– Ну, ну, не балуйте, у меня, – громко закричала им  Щербинская и, кокетливо поведя плечами, обратилась к Михаилу. – Нам лишнего не надо, а то, что возьмем, пойдет на дело Революции. Тебя, адвокат, теперь в покое не оставят. Донесение есть на тебя и твоих родственников. Стрельцов, – приказала она интеллигенту, остававшемуся все это время при ней, – давай чистую бумагу. Я адвокату грамоту пожалую и печать поставлю. Пусть только кто тронет, - пригрозила она кулаком, и бегавшие глаза ее вспыхнули бесовским огнем. - Со мной лично будут иметь дело.

Пришли солдаты с огромными тюками награбленного добра.

- Там много всего, – сказал солдатик, весь какой-то кособокий, со следами оспы на лице и вылезающими вперед, как у кролика, передними зубами. – Надо бы еще раз сюды наведаться.

– Одних шуб и мехов на целый магазин, – добавил другой, облизывая языком толстые мокрые губы и причмокивая ими, – три шубы взяли и еще осталось. Видать, дюже богатый.

– Я ему охранную грамоту дала, - остановила их Щербинская. – И смотрите у меня: больше сюда – ни ногой. Узнаю, сама всех перестреляю. Ну, старик, прощай, – сказала она Харитону,  – повеселил ты меня от души. И ты, адвокат, прощай.

Она пожала Михаилу руку, и, повернувшись на каблуках, так что взвизгнула половица,  направилась в коридор. Вся группа последовала за ней.

 Упав в кресло, Харитон разрыдался. Нянюшка продолжала стоять в дверях с иконой в руках, не имея сил сдвинуться с места. Один только Михаил не мог удержаться от смеха и громко расхохотался. Теперь, когда опасность миновала, все это ему представилось, как хорошо разыгранная комедия в духе Гоголя или Салтыкова-Щедрина.

– Ваше благородие, – сказал дворник Рекашева, – это правда, что они больше не придут?

– Обещала, что не придут. Дала бумагу с печатью. Я ее положу в гостиной на стол. Если опять придут с ружьями без меня, говорите, что сама Щербинская поставила эту печать. Впрочем, кто ее знает, какой она занимает пост? Я вел ее дело в 909-м году. Спас от виселицы. Бывают же такие встречи?! Ну, а теперь давайте пить чай и обязательно выпьем коньячку. Нянюшка, спасибо вам за все. А вы, Харитон? Быть вам после революции адвокатом. Такую речь произнесли. Я ее обязательно запишу и Марии с Катюшкой покажу.

– Господь, наш всемилостивейший. Хоть бы скорей их увидеть, тогда и умереть можно. Ох, и страху я натерпелся, ваше благородие.

- Вот хороший случай из адвокатской практики, когда страх превзошел всякий талант.

- Смеетесь, ваше благородие, над стариком,  я уж думал кончено дело, всех перестреляют.

- Дело считается закрытым, Харитон, когда судья оглашает окончательный приговор, а нашим судьям было не до приговора, они занялись грабежом. Подождите, и над ними  свершится законный суд.

               
ЧУЖЕЗЕМНОЕ НАШЕСТВИЕ

Революция в России нанесла сильнейший удар ее союзникам по Антанте: с прекращением военных действий они потеряли поддержку русской армии,  отвлекавшей на себя    силы Германии и Австрии.  Но России теперь было не до чужих бед. Внутри страны, полуразрушенной четырехлетней войной, голодом и тифом, шла гражданская война, и большевики стремились всеми силами решить вопрос о мире.

Уже несколько месяцев в Брест-Литовске, где находился штаб Восточного фронта германской армии, шли упорные переговоры с Германией, требовавшей уступить ей оккупированную  территорию России. Чтобы спасти советскую власть и избавить народ от новых бедствий, Ленин  готов был согласиться на эти условия. Ему нужен был мир и только мир. Но не все в ЦК его поддерживали.  Троцкий со своими сторонниками и  «левые коммунисты» во главе с Бухариным категорически выступали против любых уступок. Действуя заодно с левыми эсерами, они требовали «революционной войны» с германским блоком, утверждая, что война разбудит революцию в Германии и других странах. 

Однако именному Троцкому было поручено возглавить на переговорах советскую делегацию. Имея четкие указания Ленина и Совнаркома немедленно подписать мирный договор на  условиях немцев, он сделал все наоборот, объявив немецкой делегации, что Советское правительство прекращает с ними войну и демобилизует свою армию.  Так Лев Давыдович  выразил свою собственную позицию: «Ни мира, ни войны. Мир не подписываем, войну прекращаем, а армию демобилизуем». Воспользовавшись этим, немцы тут же начали наступление по всему русско-германскому фронту и, не встречая серьезного сопротивления,   за несколько дней оккупировали  Латвию, Эстонию,  заняли Двинск, Минск, Полоцк, Псков и вплотную приблизились к Петрограду.

Рада тоже прислала свою делегацию в Брест-Литовск. Обвинив Советское правительство в том, что оно вело перемирие  без ее участия, она заявила, что отныне Украина, как «самостоятельная суверенная держава», будет сама устанавливать международные отношения. 9 февраля был подписан мирный договор между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, – с одной стороны, и Украинской Центральной Радой, – с другой. Одновременно  Рада обратилась к Германии  и Австро-Венгрии с официальной просьбой о вооруженной помощи против большевиков. За это  Украина должна была до 31 июля 1918 года  поставить им один миллион тонн зерна, 400 миллионов яиц, до 50 тысяч тонн мяса рогатого скота, сало, сахар, пеньку, марганцевую руду и пр. Австро-Венгрия  взяла  обязательство создать в Восточной Галиции автономную Украинскую область.

Немецкие и австро-венгерские войска вступили на Украину и двинулись в глубь ее территории. Предвидя возмущение общественности, Рада выпустила  обращение к народу. «Отныне, - разъясняла она украинцам, - немцы уже не враги нам, и мы призываем всех граждан Украинской Народной Республики спокойно и доверчиво встречать немецкие войска… Все свободы, установленные III и IV Универсалами, остаются и дальше. Профессиональные союзы, Советы, крестьянские и рабочие, должны и дальше вести свою работу... В это во все немцы не вмешиваются и никаких изменений делать не могут. Они приходят как наши приятели и помощники, чтобы помочь нам в трудную минуту нашей жизни, и не имеют намерения в чем-либо изменять наши законы и порядки, ограничивать самостоятельность и суверенитет нашей республики».

Немцы тоже  заверили население, что они идут,  «как товарищи,  а не как враги украинского народа. Мирные граждане и крестьяне, которые любят порядок, могут быть уверены, что немецкие солдаты помогут им».

 Со дня на день этих «товарищей» ожидали в Киеве. Муравьев срочно собирал по всему городу транспорт, чтобы вывезти награбленное за эти дни огромное добро. Евгения Бош, выступая утром на митинге в доме Купеческого собрания, заверила присутствующих, что Киев они не сдадут.  Через два часа  ее автомобиль  промчался по городу, рискуя   столкнуться с передовыми немецкими частями.

Но первыми в городе появились  не они, а отряды армии УНР: гайдамаки, сечевые стрельцы и запорожцы во главе с атаманом Гайдамацкого коша Симоном Петлюрой. Торжественным маршем они прошли по Крещатику. Сам Петлюра  ехал в шикарном черном автомобиле. На Софийской площади перед колокольней собора их встретил епископ Никодим  и отслужил  молебен в честь изгнания большевиков... 

Парад не был санкционирован сверху и вызвал недовольство немцев и  Рады: Петлюру  многие не любили за его амбиции и популярность в украинских кругах. Он был отстранён от командования своего войска и оказался на какое-то время вне армии и политики. Гайдамаков под  новым командованием отправили на  фронт с большевиками.

Вскоре под усиленной охраной сильных немецких отрядов появилась и Рада. Возвращение для многих ее членов было печальным: одни из них нашли свои дома и квартиры ограбленными, другие вообще лишились всей собственности. Больше всех пострадал  Грушевский. Его огромный шестиэтажный дом на Паньковской улице сгорел вместе с ценной библиотекой и этнографической коллекцией украинской древности, которую он собирал в течение всей  жизни. Погибли старинные иконы, ковры, первопечатные книги. Кое-кто по этому поводу  злорадствовал: мол, Бог покарал его за разрушение  дела Богдана Хмельницкого: отделение Украины от России. Как потом оказалось, большевики целеустремленно громили  его дом, якобы,  заранее предупредив об этом жильцов, но, как утверждали сами жильцы, они ничего  не знали.

К разбитому корыту вернулись и Рекашевы. Дома обеих семей были полностью разграблены. В особняке Сергея Григорьевича стоял взвод казаков, устроивших на первом этаже конюшню и нужник. В комнатах второго этажа они жили, разводя на полу костры из книг и мебели. Чудо, что они не спалили весь особняк. В доме стоял жуткий запах, по комнатам бегали крысы.

Петру Григорьевичу повезло больше: у него жили более приличные люди, но в доме ничего не осталось, на топливо употребили всю мебель и двери, разобрали даже полы. Ангелина Ивановна сидела на чемоданах посредине  бывшей гостиной и горько рыдала.

Рада выделила  пострадавшим депутатам деньги на ремонт своих жилищ и временную аренду помещений. Петр Григорьевич снял номер  в отеле  «Континенталь» на Крещатике,  Сергей Григорьевич – квартиру, недалеко от своего дома, чтобы следить за его ремонтом.

Спустя несколько дней с балкона отеля они все вместе наблюдали, как в Киев вступали основные германские силы во главе с Главнокомандующим германской армией на Украине  генерал-фельдмаршалом Германом фон Эйхгорном. Впереди на черных  конях ехали генералы в касках с золочеными шишаками, за ними, под бой барабанов,  маршировали солдаты в серо-зеленых мундирах и новеньких фуражках, дальше следовали кавалерия и артиллерия. Замыкали  шествие несколько танков, от грохота которых хотелось закрыть уши и бежать отсюда как можно дальше. Перепуганные насмерть вороны и галки с криком носились в небе, глядя  сверху на это иноземное нашествие.

Михаила ошеломили порядок и выправка немцев, их сытые,  самодовольные лица. Трудно было представить, что  русская армия их успешно била два года и добила бы, если бы не революция. Он вспомнил, как в те дни, когда началась война, киевляне устраивали манифестации, громили немецкие лавки и учреждения, как криками «ура» встретили переименование столицы из Петербурга в Петроград. Все немецкое вызывало тогда у людей злобу и лютую ненависть. Вспомнил он и  солдат из своего полка,  погибавших на проволочных заграждениях и в атаках. Их потом наспех хоронили в чужой земле, укладывая  друг на друга в общие могилы и прикрывая сверху ветвями деревьев.

И вот эти недобитые немцы,  довольные, с усмехающимися, наглыми лицами победителей шествуют по центральной улице Киева. Стоявшие на тротуарах  люди восторженно встречали своих «спасителей», надеясь, что они выгонят с Украины большевиков. Не могли налюбоваться на них и оба Рекашевых, размахивая  шляпами и выкрикивая: «Lang Lebe der Wilhelm».

- Такого позора я еще не видел, – сказал Михаил и ушел в дальнюю комнату, чтобы не слышать  крики и бравурные  немецкие марши.

К обеду к Петру Григорьевичу пришел Полгур, один из бывших помощников генерал-губернатора Сухомлинова в Киеве, а ныне член украинской партии кадетов и большой человек в правительстве Голубовича. Рекашев с ним сблизился в 1915 году, когда Сухомлинова, бывшего до этого военным министром, обвинили в связях с немецкой верхушкой и взяточничестве. Петр Григорьевич не любил Сухомлинова за то, что тот отрицательно относился ко всем националистическим организациям и в первую очередь к «Союзу русского народа».

Не без участия таких людей, как Полгур и Рекашевы, военного министра привлекли к суду, устроили на него травлю в прессе. И вот теперь эти же люди сами привели на Украину немцев и готовы с ними целоваться и обниматься, как с самыми близкими и дорогими друзьями.

За обедом у Михаила было плохое настроение,  он с трудом сдерживал себя, чтобы своим возмущением не  огорчать жену и тещу. Но, когда Полгур заявил, что немцы наведут в городе порядок, и можно будет спокойно выходить на улицу, он сказал, что ему стыдно за Раду и всех, кто поддержал ее преступную инициативу отдать Украину в руки оккупантов.

– Рада спасла независимость Украины, - сказал Петр Григорьевич, разливая по стаканам немецкий пунш, неизвестно откуда взявшийся в его доме. – Если бы мы не пригласили сюда немцев,  это сделали бы Ленин и Троцкий, отдавшие на растерзание Германии Прибалтику и часть своей страны. Только тогда бы немцы нас  беспощадно грабили и убивали, а сейчас они действуют в соответствии с взаимным договором.

– Наивные люди. Можно подумать, что они сейчас не будут нас грабить и убивать. Вы видели их лица? Они чувствуют себя завоевателями, а в нас видят никчемных рабов,  достойных презрения.

– Я поражаюсь  вам, Михаил Ильич, – сказал Рекашев. Спорили они вдвоем, все остальные молчали. – Вы собственными глазами убедились, что собой представляют  большевики. До сих пор невозможно открыть форточку, такой запах идет отовсюду.

– А кто позволил им сюда прийти?  Украинские войска и ваши знаменитые казаки вместе с Казачьей Радой.  Бросили город на произвол судьбы, показав самую настоящую трусость, да и сама Рада хороша…

– Зря вы нас ругаете, – вступил в разговор Полгур. –В Европе  уже в открытую говорят о том, что рано или поздно странам Антанты придется вмешаться в дела России, если они не хотят и у себя получить  большевистскую заразу. Многие русские деятели тоже  предпочли бы видеть у себя немцев, чтобы избавиться от большевиков и их Советов.

 - Это такие же предатели, как Рада. Я не люблю Шульгина и его газету «Киевлянин», но приветствую его поступок закрыть газету в знак протеста против прихода сюда немцев. Поступил как порядочный человек и гражданин.

- Нашли, кого  ставить в пример. Самая отвратительная личность в нашем городе, какую я знаю. Уехал отсюда и слава богу, не будет больше мутить воду против Рады, – сказал Петр Григорьевич.

– Петя, – вмешалась Ангелина Ивановна, – мы устали от ваших разговоров.

Рекашев вспомнил, что  дал обещание жене не заводить споров с зятем, и переменил тему разговора.

– Михаил Ильич, – произнес он уже более дружелюбным тоном. – Мы сейчас начинаем создавать новую судебно-законодательную систему. Маша до нашего отъезда в Житомир говорила, что вы собирались работать в Министерстве юстиции.

– Я передумал. Меня пригласили на преподавательскую работу в университет. Я защитил магистерскую диссертацию и  принят туда на кафедру юридического права читать лекции. Это меня вполне устраивает.

– В министерстве вы будете получать намного больше. Подумайте о Маше и Катеньке.

– Я только о них и думаю.

Несмотря на старания Ангелины Ивановны и Марии сблизить своих мужчин, отношения между ними с каждым таким спором все больше ухудшались. Если раньше, до войны, Михаил не мог примириться с деятельностью Рекашева в «Союзе русского народа» и его антисемитскими взглядами, то теперь такое же раздражение у него вызывал его фанатизм в политическом сепаратизме и ненависти к России. Нельзя уважать человека, который, как хамелеон, подстраивается под тех, кто  занимает в данный момент высокий пост и может ему пригодится. Когда правительство возглавлял  Винниченко, он был с ним в близких отношениях. Стоило тому сдать  позиции, как Петр Григорьевич о нем забыл, и теперь «заигрывает» с Голубовичем. Также постепенно он отошел от Петлюры и Порша, затем от  Кондратовича. В его окружении теперь появились новые люди, изредка посещавшие обеды в их  номере отеля. При этом он убеждал родных, что  все делает в интересах Украины.

  Между тем, все уже  видели, что Рада фактически не имеет ни власти, ни сторонников на Украине. В стране царит хаос. Отдельные области, уезды, города и даже села находятся в руках атаманов вооруженных банд,  занимающихся грабежом и насилием. По всей стране шли еврейские погромы. Из-за попустительства властей, не желающих принимать для их прекращения никаких мер, они превратились в  геноцид еврейского народа. В самом Киеве расцвел такой бандитизм, что во многих районах жители боялись выходить из дома не только по вечерам, но и днем. Видели это и немцы. Они сами стали наводить на Украине и в Киеве порядок, наладив в первую очередь работу железной дороги, по которой в Германию и Австрию непрерывным потоком шли поезда с продовольствием и сырьем.

Пока у крестьян были полные амбары, новые хозяева не обращали особого внимания на деревню, сполна получая для себя и муку, и мясо, и яйца. Официально немецкое командование разрешало каждому военнослужащему в день отправлять домой продовольственную посылку весом до 12 фунтов, причем все транспортные издержки ложились на украинскую сторону.  Это был  организованный грабеж. Но когда запасы  оскудели, а весной   оказалось, что значительная часть земель не  засеяна, начальство забило тревогу.  Эйхгорн издал приказ об обязательном и принудительном засеве полей (и крестьянских, и помещичьих) силами крестьян. Помещикам  вернули права на землю,  крестьян же превратили в сельскохозяйственных рабочих, получавших за свой труд   лишь  треть собранного урожая. Повсюду начались массовые протесты и расправа с помещиками и  управляющими. В ответ немцы  применяли свои жесткие меры, еще больше озлоблявшие крестьян.

Видя, что Рада не способна контролировать ситуацию и обеспечивать свои «продовольственные» обязательства перед ними, они стали думать о том, чтобы сменить в стране власть, но так, чтобы это сделали сами украинцы, без их вмешательства. Немцам не хотелось зря проливать свою кровь. Их интересовали только хлеб, мясо и уголь...

         ПРЕДСКАЗАНИЯ В ЕВАНГЕЛИИ

После смерти Ангелины Ивановны Петр Григорьевич стал часто захаживать в Софийский собор:  выстаивал службу, затем они с протоиереем Иоанном поднимались наверх и пили чай, когда молча, а когда вступая в философские беседы.

На 40 дней Ангелины Ивановны Рекашев заказал большую панихиду, надеясь отстоять ее вместе с Марией и Катей, но в эти дни Киев опять переживал наступление новой власти – теперь уже большевиков, двигавшихся со стороны   Броваров и Дарницы. Несколько суток подряд канонада не утихала ни днем, ни ночью.

Вечером Петр Григорьевич один пробрался к Софийскому собору. Протоиерей, не зная, когда они придут и придут ли вообще, когда такое творится в городе, час назад отслужил  заупокойную панихиду по Ангелине Ивановне, и сейчас один наверху чаевничал.

- Присаживайтесь, сын мой, – сказал он, стряхивая со стола крошки  хлеба. – Сейчас мы с вами выпьем что-нибудь покрепче за упокой Ангелины Ивановны. Тут одни господа-офицеры  еще при гетмане оставили мне в благодарность за службу целый ящик «Смирновской» водки. Иван (дьячок)  обменивает ее на рынке на хлеб и колбасу. 

Они выпили, не чокаясь по рюмке водки, очень хорошей, такой, что была когда-то до войны.

– Ванюша, - крикнул он дьячку, - принеси вторую чашку для Петра Григорьевича.

Отец Иоанн, видимо, успел хорошо выпить   до него,  был оживлен и расположен к разговору. Подождав, когда Иван поставит перед Рекашевым чашку и нальет туда заварку и кипяток из самовара,   продолжил свой рассказ об офицерах.

– Так вот эти господа решили пробираться к Деникину на Дон. Был среди  них заместитель вашего брата по кадетскому корпусу Черепанов Михаил Васильевич, тоже когда-то пребывал  вместе с нами в «Союзе русского народа». Вы должны помнить его, высокий такой, крепкий, с крупным лицом, здоровым юношеским румянцем. К самостийности Украины и ее украинизации относится отрицательно, хотя родился в Киеве и всю жизнь прожил у нас. Мы, говорит, непременно отвоюем у большевиков Россию и восстановим монархию. И Украину не бросим. Я ему говорю: «Украина теперь другая. Ее просто так не возьмешь, только кровью». А он мне: «Надо будет и кровью зальем». Слово в слово, как пишут большевики в своих листовках.

Он помолчал и, не получив ответа от Рекашева, продолжал.

– Вот и мы когда-то с вами провозгласили борьбу с евреями. Прочно она застряла в умах людей, раз они до сих пор кричат: «Бей жидов, спасай Россию!»

– Мало  били.  И не добили. В правительстве у Ленина одни евреи: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Цюрупа. Теперь они нам мстят. Троцкий – сам сатана.
 
– На днях ко мне приходили люди из Москвы. В России началось гонение на церковь и  священнослужителей. Из школьной программы изъят Закон Божий и Основы вероучения. Тихону прямо во время торжеств, связанных с двухсотлетием храма Христа Спасителя, вручили повестку явиться в ревтрибунал. Он не пошел: понял, что оттуда уже не вернется. Других хватают без всяких повесток и – в каталажку. Да и у нас  они творили невесть что… Самого митрополита Владимира  растерзали, как собаку. Царство ему небесное, – произнес он, быстро перекрестившись.

- Говорят, Муравьев после пребывания на Украине перешел к эсерам, устроил  где-то мятеж, и большевики его расстреляли.

- Неуправляемый был человек, опасный для общества. А этот Лацис или Троцкий? Да и Петлюра, что тут вытворяет? Опять тюрьмы переполнены, кругом ложь, предательство, обман, сосед боится соседа, слуги выдают своих хозяев. А еще разврат, похоть, блуд. Во что превратили землю русскую.

 Отец Иоанн взял со стола толстую книгу в старинном кожаном переплете с серебряным окладом.

    – Перечитал тут толкования пророчеств из  Священного писания  священномученика Ипполита.  До чего в нем все точно сказано о нашем времени, особенно об этих нехристях.
     В книге лежала закладка. Открыв ее в этом месте, он стал медленно читать текст: «Итак, все будут поступать по своей собственной воле, и дети наложат руки на родителей; жена предаст своего мужа на смерть, а муж приведёт жену свою, как виновную, в судилище; господа по отношению к своим слугам будут бесчеловечными деспотами, а слуги по отношению к господам будут питать дух неповиновения; никто не будет чувствовать уважения к седине старца, а красоту юношескую никто не будет жалеть. Храмы Божие будут обращены в обыкновенные дома, и повсюду последует разрушение церквей; Писания будут в пренебрежении, а песни врага всюду распеваться. Блудодеяния, прелюбодеяния и клятвопреступления наполнят землю, и чародейства, волшебства и прорицания быстро и усиленно последуют вслед за ними. Вообще со стороны тех, которые будут только казаться христианами, будут воздвигнуты лжепророки, лжеапостолы, колдуны, губители, злодеи, обманывающие друг друга, прелюбодеи, блудники, хищники, корыстолюбцы, клятвопреступники, клеветники, ненавидящие друг друга. Пастыри будут как волки; священники будут любить ложь; монахи будут иметь пристрастие к мирскому; богачи проникнутся духом, чуждым милосердия; начальники не будут оказывать помощи нищему; сильные удалят от себя щедрость; судьи лишат праведного правды и, ослепляемые дарами, будут склоняться на сторону несправедливости.

Закрыв книгу, он посмотрел на Рекашева. Тот сидел с потухшим, окаменевшим  лицом.

– Да, мой друг. К этому нечего добавить.

              СМЕРТЬ МИХАИЛА

Профессор юстиции Даниленко не сразу заметил сидящего в последнем ряду аудитории незнакомого человека, одетого в потертый серый пиджак. Для студента он был явно староват: сильные залысины на лбу, голая макушка, морщины под глазами. Человек был занят тем, что рассматривал студентов и время от времени  что-то  записывал в тетрадь, но не  лекцию, так как продолжал писать, когда Михаил, увидев его, невольно остановился.

Последнее время по университету ходили слухи, что все студенты и преподаватели находятся под наблюдением ЧК. Не предупреждая декана и лектора, ее агенты могли зайти в аудиторию,  записывать  лекции и высказывания преподавателей и молодежи.   Это было омерзительно!

       Лекция, которую читал Михаил, была посвящена поиску доказательств виновности арестованного. Не заметив сначала этого человека, он упомянул о том произволе и беззаконии, которые в течение  двух последних лет творили в Киеве все власти, включая и нынешнюю. Он сказал бы об этом даже, если  знал, что здесь присутствует агент ЧК. Если скрывать  правду, то молодое поколение студентов будет брать пример с этих людей,   действуя их же методами. Не обращая больше внимания на чекиста, он продолжил  свою тему.

Как только прозвенел звонок на перемену, человек быстро спрятал блокнот в карман и, слившись с толпой студентов, исчез из аудитории.   
 
Михаил направился к декану Спекторскому. С Евгением Васильевичем у него были доверительные отношения. Тот стоял у стола, судорожно вцепившись руками в свое кресло. Лицо его было землистого цвета, как у покойника.  Михаил сам был так взволнован, что не стал его  ни о чем расспрашивать и с возмущением сказал.

– Евгений Васильевич, у меня на лекции  присутствовал  чекист. Он все время что-то записывал в блокнот.  Пора это пресечь.

– Да, да, я с вами согласен … Но вы еще не в курсе, Михаил Ильич: сегодня ночью  арестованы Шестинский и  несколько наших преподавателей. В  руки ЧК попал список членов «Союза русского народа», в котором оказались  их фамилии. Ваши родственники Рекашевы тоже, кажется, входили в этот союз. Помните, давным-давно была история с вашим тестем, когда он выступил против приема в университет евреев? Теперь большевики  уничтожают всех монархистов и черносотенцев.   К тому же Шестинского обвиняют в   антисоветской пропаганде и организации заговора для свержения большевиков. Вы можете представить, чтобы Трофим Федорович  был в числе каких-либо заговорщиков?    

  –  Я всегда осуждал  его  за поддержку черносотенцев, но сейчас речь идет о преступной вседозволенности новой власти. Я тоже не приветствую революцию, и таких людей в университете большинство. Что же теперь нас всех за это посадить в тюрьму? 
 
Декан достал из ящика стола открытый журнал  и, так как  плохо видел даже в очках, поднес его близко к глазам.   

  – Студенты принесли мне   журнал «Красный террор», вестник ЧК, – сказал он. –  В нем приводятся слова известного вам Лациса: "Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он (подозреваемый) против Советов оружием или словом. Первым  делом вы  должны  его  спросить:  к  какому   классу  он  принадлежит,  какого  он происхождения, каково его  образование и какова  его профессия?  Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого».   Вот вам и ответ на ваш вопрос.

–  На словах у них – свобода  и  справедливость,  на практике – диктатура и террор.  В таких условиях никакой речи о  правосудии быть не может. Да и мы находимся в большом затруднении. Когда студенты меня спрашивают, кто защитит людей от современной милиции и ЧК, где людей бьют, пытают и убивают без  суда и следствия, что я  должен им отвечать? Что новая власть отменила все права обвиняемого, что его судьбу решает прихоть  чекиста:  захочет – убьет, захочет  –  выпустит?…

– Мы еще не раз вспомним Грушевского и Скоропадского. Отделить Украину от России с ее нынешней властью –  сейчас было бы самое мудрое решение.

– И то, и другое плохо, – сказал Михаил и вышел из кабинета.

Тут ему пришла неожиданная мысль: написать Протест-петицию в защиту Шестинского от имени преподавательского состава университета. В былые времена с такими протестами  против произвола царизма выступали и студенты, и преподаватели. Среди последних  есть  люди с мировым именем. Они обязаны защитить своих коллег. Он сам напишет этот Протест, первый подпишет его и соберет подписи. Студентов  втягивать не будет, если только они сами не захотят присоединиться.

Вернувшись в кабинет декана, он поделился с ним своей мыслью. Тот испуганно замахал руками.

– Михаил Ильич,  даже не думайте об этом. Это будет конец университету. Нас всех арестуют и расстреляют.

– Они не посмеют этого сделать, если протест будет общий. Можно назвать его не протестом, а просто коллективным письмом в защиту профессора. При желании к нему можно подключить другие вузы – Политехникум, гимназии, библиотеки. Я сам все это организую, иначе  мы не сможем смотреть в глаза студентам.

–  Прошу вас, остановитесь, с ЧК бесполезно вести переговоры. Они живут в страхе, а страх рождает  паранойю. Эта власть серьезна больна.

– И нас хотят заставить жить в страхе, мы уже забыли, что являемся слугами Фемиды.

– Вы еще не осознали до конца сущность этих людей. У них нет ничего святого.

Михаил вышел от Спекторского с твердой уверенностью осуществить то, что задумал. Он всегда верил в силу человеческого разума, да и по настроению людей в университете  знал, что большая часть из них считает Октябрьскую революцию  национальной катастрофой, грозящей гибелью науке и культуре, недаром в глазах большевиков все вузы и университет  считались гнездами контрреволюции. Однако что-то случилось с людьми. Опросив по  дороге к выходу  несколько человек с разных факультетов, он не встретил ни у кого сочувствия. Они шепотом  говорили, что их  всех ждет судьба Шестинского, никаких документов  они подписывать не будут. Кто-то даже предложил, наоборот, выступить коллективно с осуждением заговорщиков, тогда большевики оставят университет в покое. Михаил в ужасе  отшатнулся от этого человека.

Только один Елизаров, с которым они недавно наладили отношения, поддержал его и обещал помочь в организации подписей. Женя люто ненавидел большевиков и  теперь был связан с какой-то новой тайной организацией, помогал ей искать деньги и вербовать туда людей. Говорил он   открыто, зная, что на Михаила можно положиться.

– Вступай тоже к нам, – предложил он, – у нас патриоты  старой России.

– Давай решим вопрос  с Протестом, а там видно будет, – уклонился от ответа Михаил: все прожекты Евгения до сих пор кончались провалом.

Дома никого не было, кроме Харитона. Все остальные – тесть, Маша с дочкой и кухарка Татьяна (она и Харитон  теперь жили у них как члены семьи) ушли в Софийский собор. Сегодня  была родительская суббота, и отец Иоанн обещал отслужить панихиду, смотря по обстановке. Новая власть, войдя в Киев, в который уже раз объявила войну церкви и священнослужителям.  Многие храмы  с приходом разных властей то открывались, то закрывались (чаще насовсем) и нещадно грабились.

Пока Харитон разогревал обед, он взял со стола свежий номер киевских «Известий». Первую полосу открывала статья с  заголовком  «Никакой пощады».  «Это еще, что за угроза», - подумал он, и с возмущением стал читать сообщение новой власти о том, что «карательная часть нового социального уложения выработала проект неизвестного еще буржуазной науке уголовного правового института». «Точные нормы закона» обосновывали красный террор и  давали описание людей,  «которых с помощью этого нового оружия и нужно выловить», –  то же самое, что говорил Лацис. Статья заканчивалась прямым призывом к доносам.

Харитон звал его в столовую. Он спрятал газету в стол и, наспех пообедав, пошел к Софийскому собору встречать своих.

Служба еще не кончилась. Он сел на скамейку в соседнем сквере и, достав из кармана карандаш и блокнот, стал сочинять  Протест. Особенно  не мудрствовал: тема о правах человека была его любимой, а статья в «Известиях» просто обязывала его обратить внимание общества на опасность  нового  социального уложения. «Поголовное истребление инакомыслящих людей, – быстро писал он, – старый испытанный способ  российской власти. Этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши государи. Большевики не только взяли этот метод на  вооружение, но  и значительно превзошли по жестокости всех своих предшественников. Объявленная ими свобода утонула в крови тех, кто осмелился жить и думать иначе, чем они».

 Он так увлекся, что вместо короткого обращения написал большую статью. Для коллективного письма она, конечно, не годилась. Он решил дома написать новый Протест, а статью отослать в какой-нибудь юридический  журнал,  если, конечно, редакция осмелится ее  опубликовать.

Двери храма распахнулись,  народ дружно повалил на площадь. Несмотря на антирелигиозную политику, люди продолжали ходить в церковь. Лица их были чистые, просветленные. Катя, первая  увидела отца, радостно бросилась к нему  навстречу.

– Жаль, папа, что ты не был в храме. Хор сегодня пел просто изумительно.

Поцеловав его, она побежала обратно к Петру Григорьевичу, который шел с каким-то своим знакомым: внучка и дедушка обожали друг друга.    

Подошла Мария, обняла его и уткнулась лицом в его плечо.

– Хорошо, что ты пришел нас встречать. Я тебе должна что-то сказать, ни за что не догадаешься.

– Катюша получила кучу пятерок.

– Нет. Совсем не то. Что для нас может быть самым радостным?

– Петр Григорьевич решил устроиться на работу…

– Миша,  какой ты недогадливый, даже скучно… Я – беременна. Была сегодня у врача, все подтвердилось.

– Самая лучшая новость на свете, – воскликнул он, обнимая  ее и  целуя.

– Ты, правда, рад? Папа сказал, что сейчас это  несвоевременно. Он  всегда хотел еще внуков, и вдруг такая реакция. Что-то с ним случилось. Я его не узнаю.

– Время сейчас, действительно, сложное, но дети не спрашивают, когда им появиться на свет. Нас много, как-нибудь вырастим,  я найду дополнительную работу. Для Кати это особенно хорошо: будет, кроме нас с тобой, еще одна опора в ее жизни.

– Меня страшат твои слова. Люди в трамвае  говорили об аресте  университетских преподавателей, Шестинского.

– Я об этом не слышал.

– Странно, что ты не слышал. Шестинского я знаю. Мы все  ходили слушать его лекции о Византии…  А ты что  тут писал? Я видела, как ты был увлечен.

– Мысли для статьи, неожиданно пришли в голову. Идем скорей домой. Я кое-как перекусил, пора  уже обедать.

Однако за стол сели не сразу, ждали отца Иоанна, обещавшего Петру Григорьевичу прийти следом за ними. Прошел  час, два. Протоиерей обычно был пунктуален.  Решив, что его задержало что-то важное, начали без него. Несколько раз помянули Ангелину Ивановну и Евдокию Христофоровну,  затем выпили за радостную новость о беременности Марии. Завтра было воскресенье, и Михаил позволил себе расслабиться. Снова выпили за Марию, за Катеньку, за отличную кухарку Татьяну.  С сердца Михаила спала тяжесть, давившая на него весь день. Он  шутил, смеялся и предложил всем завтра  погулять в Мариинском саду.

Опустив голову, тесть задремал. Михаил отвел его  в гостиную, бывшую теперь комнатой Петра Григорьевича. Здесь же за перегородкой стояла кровать Харитона. Пройдя затем в свой кабинет,  он достал дневник и написал: «Радость, какая нынче радость!  Маша ждет еще одного малыша. Если бы она знала, как я ее люблю, как обожаю нашу милую Катеньку: на свете нет другого такого разумного, доброго и светлого ребенка. Повторяю вслед за Петром Григорьевичем: только бы уберечь их от всех ужасов этой жизни.

 А Протест  я все-таки напишу. Не буду критиковать власть, не буду говорить о чинимых ею безобразиях, забуду про эту окаянную статью в «Известиях». Главное – любыми путями вызволить профессора и других преподавателей из тюрьмы».

Вынув из ящика   чистый лист бумаги и  справочник университета, где были перечислены все преподаватели со своими должностями и заслугами, он написал:

«Председателю городской Чрезвычайной комиссии г. Киева тов. П. М. Дегтяренко.
Уважаемый Петр Михайлович!

Мы, преподаватели  Киевского  университета  св. Владимира, обращаемся к вам по поводу ареста профессора Трофима Федоровича Шестинского, несправедливо обвиненного в заговоре против советской власти. Профессор Шестинский внес большой вклад в развитие отечественной и зарубежной  истории, филологии и  русского языка. Это один из крупнейших русских ученых и политических деятелей. Он – член-корреспондент Российской академии наук по Отделению русского языка и изящной словесности, заслуженный ординарный профессор Киевского  университета св. Владимира, доктор славянской филологии,  член многих иностранных академий и почетный деятель ряда общественных и научных организаций за рубежом. Им написано много ценных работ по славянству, византийству и другим направлениям истории и филологии.

    Профессор Шестинский имеет  учеников и последователей во всем мире. Его открытия описаны во многих книгах и учебниках. Самые известные  ученые  ссылаются в своих исследованиях на его имя и авторитет.    Арест такого человека и других наших, не менее уважаемых преподавателей, вызвал недоумение у их коллег и студенческой молодежи. Мы не понимаем, как можно арестовать человека только за то, что он не является большевиком, происходит родом из другого, не рабоче-крестьянского сословия, открыто высказывает и отстаивает свои взгляды и свое мнение, возможно, отличные от официальной партийной идеологии.  Инакомыслие не имеет никакого отношения ни к террору, ни к тайным заговорам, ни к переворотам и убийствам. Оно лишь утверждает право человека на то, что он может свободно  говорить, писать и мыслить.

  Освобождение профессора Шестинского и остальных преподавателей университета, да и других невиновных лиц из тюрьмы, станет свидетельством того, что советская власть умеет признавать свои ошибки, и как демократическое государство намерено в  дальнейшем осуществлять правосудие только в рамках закона, соблюдая все необходимые правовые процедуры».

Поставив  подпись, он поднял голову и прислушался. Ему показалось, что кто-то стучит, вернее, скребется во входную дверь.  Послышался встревоженный голос Петра Григорьевича и шаги Харитона.

Михаил положил письмо  в Дневник, засунул его глубоко за книжный шкаф   и вышел в коридор. Харитон уже открыл замок и разглядывал стоящего на лестнице человека через цепочку (цепочки теперь были во всех домах, но толку от них было мало: их без труда можно  разорвать,  рванув с силой дверь).

Это оказался дьякон Василий из Софийского собора. Дьякон  тяжело дышал, глаза его так расширились, что вот-вот вылезут  из орбит, руки дрожали. Вместо стихаря на нем была обычная одежда.

– Михаил Ильич, его нельзя  впускать, за ним большевики гонятся, – испуганно зашептал  Харитон, сердцем почувствовав, что приход такого гостя ничего хорошего не предвещает.

– Харитон, успокойтесь, –  Михаил бережно отвел старика в сторону и откинул цепочку. – Проходите, Василий, что случилось?

Из своих комнат  вышли Петр Григорьевич и Мария.

– Отца Иоанна  убили, – еле выдавил из себя дьякон и, закрыв лицо руками, всхлипнул.

– Маша, принеси воды, – сказал Михаил, чтобы уберечь ее от рассказа Василия. – Ради бога продолжайте, пока жены нет.

 – Когда служба кончилась и основной народ разошелся, в храм вошли красноармейцы и, не обращая внимания на наши протесты, стали складывать в мешки  ценные вещи. У икон еще молились люди, они начали возмущаться, отнимать у них  мешки с награбленным добром. Двое солдат направились к алтарю.   Отец Иоанн опередил их и встал у дверей, выставив вперед крест. Они…они   выстрелили сначала в крест, а потом в него, в самое сердце… Затем  всех выгнали из храма и заперли двери.

Мария все слышала и заплакала.

– Что  творят безбожники? – упавшим голосом произнес Петр Григорьевич. – Господь их покарает.   Так Иоанн там и лежит?

– Лежит, весь в крови. –  Василий  снова всхлипнул,   и по его щекам поползли слезы. – Узнав об убийстве, на площади собрались  люди, требуя, чтобы им выдали его тело. Тут подоспели еще красноармейцы и стали в народ стрелять.  Я еле-еле оттуда выбрался, дома переоделся и к вам.

– Что же теперь делать? – растерялся Рекашев. 

– Днем  к нам приходил один прихожанин, он служит сторожем в ЧК. Есть приказ о том, чтобы из церквей и монастырей изымать церковные ценности, священников арестовывать, сажать в тюрьму или расстреливать. И вообще они объявили  врагами всех,  кто так или иначе был связан с Радой, Скоропадским и Деникиным.

– Тогда придется уничтожить весь Киев, – в сердцах воскликнул Петр Григорьевич.

– Отец Иоанн к вам хорошо относился. Он всегда  говорил, что, в крайнем случае, нам всем надо бежать в  монастырь Святого Саввы Освященного под Бахчисараем. Там есть, где спрятаться. Я готов вам помочь и сопровождать в дороге, но только со своей семьей. Думайте быстрей, если откажитесь, мы поедем одни.

– Без сомнения надо ехать, – обрадовался Рекашев, постоянно думая, под нажимом брата, о  Крыме. – Там  находится белая армия, стоят корабли Антанты. Если что, можно свернуть в Новороссийск или Одессу.  Да, мы едем. Едем  в Крым. Это решено.

– Петр Григорьевич, – прервал его Михаил, – я не поеду. И Маша с Катей здесь останутся.

– Нет, любезный, – воскликнул тесть (куда подевалась его меланхолия), – вы  оставайтесь, если вам угодно,  а Маша с Катей поедут без всяких разговоров.

– Папа, – вмешалась Мария, – я останусь с Мишей.

– Мама никогда бы не допустила, чтобы мы расстались.

Михаил был настроен решительно: один раз они уже бежали,  в этой поездке Ангелина Ивановна простудилась и ушла на тот свет. Ехать сейчас в Крым через районы, где идет война, равнялось  самоубийству.

– Нет, нет и нет, вот мое последнее слово.

 – Лучше будет, если нас с вами арестуют, а потом придут за Машей и Катей?

– Господа,  пора прийти к  соглашению, –  прервал их дьякон. – Я готов прямо сейчас отправиться на вокзал.

– Подождите, Василий, я с вами, только позвоню брату. Он тоже поедет. 

Сердито сверкнув  глазами на Михаила, Петр Григорьевич  повел  дьякона в столовую, где   поставили  еще один аппарат, кроме   кабинета Михаила.
Взволнованная Мария подошла к мужу.

– Миша, давай отсюда уедем. Я тоже слышу со всех сторон об арестах людей. Большевики вернулись надолго и  начали серьезно расправляться с неугодными им людьми. В прошлый раз вам с Щербинской повезло. А теперь нас некому защитить. Папа подходит под все категории, которые они объявили  врагами…

– Успокойся, Маша. Уехать мы всегда успеем. Иди, пожалуйста, спать, а мне надо еще поработать в кабинете.

Петр Григорьевич громко разговаривал по телефону, рассказывая брату о плане, который им предложил дьякон, и, судя по интонации тестя, тот его поддержал. Михаил  оставался еще в коридоре, ожидая, когда Петр Григорьевич и дьякон вернутся, чтобы дать тестю деньги на билет, как  раздался продолжительный звонок в дверь.

Опять все вышли в коридор.

– Опоздали, это они, – прошептал побелевшими губами дьякон, – не открывайте.

– И бумаги не успели спрятать, – простонал Рекашев. – Остались мои письма и  фотографии.

– Папа, ведь давно был разговор, чтобы их уничтожить…

– Рука не поднялась. В них вся моя жизнь.

– Идите все в комнаты, – приказал Михаил, соблюдая спокойствие, – и  не выходите, что бы тут ни произошло.

Несмотря на просьбы  мужа, Мария осталась в коридоре и, когда дверь открылась, громко вскрикнула: на пороге стояла группа красноармейцев во главе с чекистом – высоким и крупным человеком в черном пальто и очках в темной оправе.

–  Михаил Ильич Даниленко? – спросил чекист, сверля его   взглядом, не обещающим ничего хорошего.

– Да.

– Вы арестованы.

– Помилуйте, за что?

– За антисоветскую пропаганду… А где ваш родственник, Петр Григорьевич Рекашев?
Михаил промолчал, но красноармейцы уже разошлись по квартире и вывели из столовой Рекашева и дьякона.

– Этого брать? – спросил один из красноармейцев, указывая на дьякона.

– Кто такой?

– Знакомый, – залепетал Василий, смиренно опуская глаза, – пришел занять денег… Дети, видите ли, голодают…

– Лицо что-то знакомое, – сказал все тот же красноармеец.

– Да это дьякон из Софийского собора, был вместе с попом, которого там пристрелили.

– Давай, Гмыря, веди их всех вниз, а остальные начинайте обыск, – приказал чекист. –   Мне нужны списки людей, с которыми эта контра  связана.

– Маша, – прошептал Михаил жене, пока красноармейцы и чекист занимались дьяконом, – если со мной что-нибудь случится, ты знаешь куда ехать (он имел в виду Ромны, о чем у них недавно шел разговор). Харитона и Татьяну держи при себе.

– Михаил Ильич,  да  что же это такое, – бросился к нему Харитон, – арестовывать невинных людей…

– Харитон, оставляю Машу и Катю на вас с Татьяной. Скоро наша семья увеличится. Все продавайте, что можно, ничего не жалейте. Когда эти уйдут, уничтожьте все мои тетради и бумаги, загляните за шкаф.

– Все исполню, все сделаю…

Катя  проснулась и выбежала в коридор, но ее  не пустили с ними проститься. Чекист велел вывести их на улицу.

– Папочка, дедушка, – кричала Катя, разрывая их сердца.

- А-а-а, – выла в дверях кухни Татьяна.

Мария застыла около стены, как будто окаменела. Потом вдруг очнулась и бросилась в спальню, чтобы собрать для мужчин вещи, но там красноармейцы производили обыск и велели ей вернуться в коридор. Еще несколько человек  обыскивали кабинет Михаила и комнату Петра Григорьевича. Вскоре из кабинета вышел красноармеец, подал чекисту тетрадь (дневник Михаила) и листок бумаги.

– Спрятаны были за книжным шкафом…

– Сволочь, – выругался тот, прочитав бумагу, и  поднес ее к лицу Марии. – Муж писал?

– Не знаю, почерк не разберу.

– Он сочинил и  подписал. А покрывать будешь, туда же пойдешь.

                * * *
В сопровождении конвоя мужчины спустились на улицу. Там  стояла большая группа арестованных жильцов из их дома и соседнего, человек тридцать. Дома были не простые, в них жили состоятельные люди, те, кого большевики презрительно называли недорезанными буржуями, богачами,  офицерней, контрой. Некоторых из них Михаил знал; встречаясь на улице, здоровался, обменивался любезностями. Он успел заметить стоматолога Скляра, профессора Политехникума Колганова,  бывшего члена Рады Зенкевича, главного кассира в Государственном банке на Институтской Драпкина, ротмистра Герасименко, нотариуса Рабиновича и его старшего сына Марка, учившегося на третьем курсе юрфака университета. Михаил   считал его способным студентом. Кивнув всем головой, он встал рядом с тестем и дьяконом.

Подошли два открытых грузовика с высокими бортами. Людей разделили на две части. Рекашев и дьякон попали в первую машину. Михаил попросился с ними,  его грубо оттолкнули  и велели идти в другой грузовик. Рабиновичей – отца и сына, тоже разделили. Сидя по ходу движения, Михаил видел, что   та машина  притормозила и свернула на Институтскую улицу, а они  продолжали двигаться по Крещатику.

– Куда это их повезли? – невольно воскликнул он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– На кудыкину гору, – грубо ответил ему сосед справа,  инженер-механик с завода «Арсенал» Стрельцов, живший на третьем этаже их дома. Его отец был одним из видных членов партии кадетов, депутат Учредительного собрания, убитый в Петрограде  вместе с Кокошкиным и Шингарёвым в январе 18-го года.   

Остальные промолчали. Только  незнакомый старик в халате и ночном колпаке, вытащенный, видимо, из постели, с сочувствием посмотрел на Михаила.

– В той машине, – сказал   на французском языке  ротмистр Герасименко, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, что все слышали, –  четыре красноармейца, у нас – двое, скоро будет поворот перед Владимирской горкой, надо прикончить  этих двоих и  сбежать. Все равно нас расстреляют, а тут есть шанс…

– Я не смогу, – жалобно протянул старик в  колпаке, – у меня больное сердце и опухшие ноги.

– Я тоже не побегу, – сказал Михаил... – Они будут мстить нашим близким,  у меня  дочь-подросток и беременная жена.

– Беру на себя второго, – отозвался инженер-механик Стрельцов, – если нас не расстреляют по дороге, то сделают это в Чрезвычайке. Церемониться не будут.

– Прекратить разговоры, – прикрикнул на них один из конвоиров. – Еще одно слово на иностранном языке, и все будут пущены в расход.

– А, что я вам говорил, – прошептал Герасименко. – Пощады не ждите. Сейчас будет поворот. Действуем.

– Ради бога, остановитесь, – умоляюще произнес Михаил. – Вы подставите всех остальных...

– А ну, вас, адвокат,  к черту. Так и так всем конец.

Замедлив на перекрестке ход, машина свернула на Трехсвятительскую улицу. Герасименко резко вскочил и  с силой ударил   по голове красноармейца, сидевшего рядом с ним;  покачнувшись, тот свалился на дно кузова. Второй конвоир сдернул с плеча винтовку, но  инженер-механик ударил его сзади и сбросил тело  на мостовую.  Подняв с пола  упавшую винтовку, Герасименко – сразу видно боевой офицер, привыкший действовать быстро, по обстановке, наклонился вниз и   выстрелил   в водителя. Машина резко дернулась в правую сторону и, уткнувшись в фонарный столб, остановилась. Все быстро спрыгнули вниз (старику в колпаке оказали помощь) и побежали к видневшемуся впереди парку: там были лес,   монастырские сады,  можно было спуститься к Днепру.

Оставшись один, Михаил  все еще раздумывал: бежать или оставаться. Глупо было сидеть и ждать своей смерти, но была надежда, что, наказав его, они оставят в покое его семью… Тут ему в голову пришла новая мысль: спуститься через парк в Печерск, и, когда погоня отстанет, пробраться к  Елизарову. Женя не побоится его спрятать, если его тоже не арестовали. Он приведет Машу и Катеньку. Они переждут у него несколько дней, а затем уедут из Киева. Куда? Да так же, как он советовал когда-то Николаю: пароходом и дальше, куда глаза глядят.

Перекинув через высокий борт свое крупное тело, он спрыгнул вниз, но из-за  упора только на одну руку,  упал и  повредил левую лодыжку.  Вскрикнув от боли,  он пересилил себя, и, прихрамывая,  побежал в сторону парка, куда направились остальные беглецы, не успевшие еще далеко уйти.

Их никто не преследовал. Преодолевая боль, Михаил все бежал и бежал, оставив позади старика в колпаке и других  людей, выбившихся из сил. У него была хорошая закалка: на фронте иногда приходилось делать марш-броски по 40, а то и больше верст. Казалось, вот оно спасение близко: еще несколько метров, еще шаг, два. Уже видна железная ограда парка и темная стена деревьев. Скорей нырнуть в эту темноту. И тут  послышался рев мотора. Их догонял грузовик, который они только что покинули. Сидевшие в нем люди открыли оружейный огонь. Это был военный патруль, оказавшийся недалеко от того места, где  арестованные расправились с конвоирами, и поспешивший туда на звуки выстрела. Конвоиры к тому времени пришли в себя. Узнав от них, что  произошло, патрульные   завели машину и бросились вдогонку за беглецами.

 Пули щелкали то слева, то справа, ударяясь о железную ограду и фонарные столбы. Вскрикивали и падали люди. Перед оградой  Михаил замедлил шаг, чтобы найти открытый проход или место, где можно перелезть, и тут же почувствовал  удар в голову. Все   завертелось вокруг него, промелькнули  родные лица: мамы, братьев, Марии, Катеньки. Маленький ребенок в   крестильной рубашке с криком бежал к нему навстречу. Он подхватил его на руки, чтобы прижать к себе, успокоить, но не успел: последовал еще один удар, теперь уже в спину, и он упал, уткнувшись лицом в землю.

Через несколько минут все было кончено. Патрульные  медленно обходили убитых, вынимая из  карманов  вещи и документы и добивая тех, кто еще был жив. Из-за черных туч вышла бледная луна, осветила поле боя и, увидев лужи крови, испуганно скрылась обратно.

– Хорошо, что рядом парк, – сказал один из красноармейцев, осматривая последний труп – профессора юстиции Даниленко, и переворачивая его лицом кверху, – отнесем их подальше вглубь, никто  не узнает.

– Надо позвать ребят, закопать трупы, – возразил  другой. -  Не по-людски как-то оставлять их без погребения.

– Ты, Трошкин, как будто только что родился. Какое к контре  может быть людское отношение? Они убили нашего товарища, еще двоих ударили по голове, да и я обещал сегодня своей подружке прийти пораньше. Ты-то все ходишь один, давно бы бабу себе завел. Пойдем завтра с нами в кинематограф. Там бывает много хорошеньких дамочек из «бывших». Жеманные, но  податливые.

– Не-е-т, я буду отсыпаться. Из-за этих буржуев не сплю уже вторую неделю. Послезавтра поедем в Лавру. Там работы на неделю. – Он внимательно посмотрел на профессора.– Знакомое лицо. Кажись, был у нас командиром  в 15-м году. Ничего был командир, солдат уважал.

– Это – адвокат Даниленко. Тот, что еврея Бейлиса защищал.

– Я о таком не слышал.

– Так ты ж не местный. Было здесь до войны одно шумное дело. Жида этого судили за ритуальное убийство русского парнишки,  да не смогли доказать его вину. Настоящую убийцу, воровку Верку Чеберяк,  тогда освободили, так наши   ее на днях расстреляли за связь с черносотенцами….

–  Так ей и надо. А адвоката   зря прихлопнули.

– Так кто их разберет, когда бегут? Не бег бы, может быть, и жив остался. Теперь-то, что руками разводить.