В золотой осенний день мы с Аликом, моим соседом, пошли за грибами. Грибов было не густо, но кое-что я нашел – штук пять белых да всякую ерунду. И вот иду я в радостном настроении по поляне, и вдруг навстречу выходят двое верзил. А ну, говорят, подойди-ка сюда! Я подумал, что они заблудились и хотят про дорогу спросить. «Ну, и чего нашел?», – спросили они. Я с гордостью показал свою корзину. Тогда один из них стал забирать мои белые и перекладывать в свою корзину!.. Я оторопел, а когда они скрылись за деревьями, в слезах и с ревом стал звать Алика, который успел уйти уже весьма далеко вперед. Да и вряд ли он, трусоватый, смог бы меня защитить…
А недели через две я шел по узкой поселковой придорожной тропе-«тротуару». Подняв глаза, я увидел, что навстречу идут двое высоких парней, по виду москвичей. Поровнявшись со мной, один из них перегородил мне дорогу и резко ударил коленом промеж ног так, что у меня из глаз посыпались искры… Через минуту, когда я пришел в себя, я вспомнил, что эти двое были те самые, которые отняли у меня в лесу белые грибы!..
Впрочем, статистика моих постоянных обидчиков за все школьные годы – всего-то семь человек! – говорит о том, что в своей основе мое окружение и в тульской деревне, и в подмосковном городе было миролюбивым. Так что нижний этаж советского общества 50-х не оставил у меня чувства неприятия, отторжения.
…Как-то осенью вездесущий ябеда Ерченков сообщил мне о том, что назавтра девчонки из класса собираются устроить мне «темную». Я был весьма удивлен, поскольку никаких поводов для этого я им заведомо не давал. Но на другой день я на всякий случай положил в карман 50-граммовую гирьку с привязанной к ней бечевкой.
Вечером следующего дня девчонки, по выходу из школы, с криками «Бей его!» окружили меня. Я вытащил гирьку и стал раскручивать ее у себя над головой. Когда настырная плосколицая Нинка Смольянинова бросилась на меня, то гирька угодила ей в лоб. От ее вопля девчонки опешили, а я, воспользовавшись замешательством, спокойно покинул место драки. Однако на всю жизнь для меня так и осталось тайной, что же толкнуло девчонок на драку? Обидно, что среди них были и те, кому я очень сильно симпатизировал…
А в марте в противовес мрачным событиям, случилось и событие радостное. К этому времени обнаружилось, что я даже с первой парты не видел записей на доске, и чтобы четче видеть отдаленные предметы, я сворачивал указательный палец, оставляя внутри маленькую дырочку, и смотрел через нее. Это несколько помогало, но было утомительно. И я обратился к окулисту, который мне прописал очки от близорукости – с минус две диоптрии. И вот, выйдя на улицу в очках в солнечный и морозный день, я понял, что долгое время был фактически незрячим. До чего же это здорово – видеть окружающий мир четко! Дня три я только тем и занимался, что рассматривал мир…
(Уже в эмиграции, когда я участвовал в Международной выставке изобретений в Женеве, моим соседом оказался изобретатель очков, в которых функцию линз выполняла сотня «моих» маленьких дырочек.)
А еще об одном эпизоде из моей школьной жизни рассказала мне одноклассница Лейда, которая недавно нашла меня на сайте «Одноклассники.ру». Эпизод этот касался моего спора с учителем по физике. Сути спора я не запомнил, а вот как на меня зашикал весь класс – мол, воображала! – в памяти осталось… Впрочем, я легко отделался. А вот моего будущего друга Вовку Шевелева за нестандартные вопросы по физике отправили... в психушку.
И уж совсем, как в тумане, запомнились экзамены за седьмой класс, которые я сдал на четверки. Четко запомнилось лишь ощущение, что эти экзамены подводили черту под ДЕТСТВОМ, ибо после этого все ученики седьмых классов распускались, а в восьмой класс нужно было поступать заново и за учебу уже платить – по 200 рублей в год. Однако прощание с детством отсрочилось у меня на год с лишним…
***
После седьмого класса я решил поступить в престижный в то время Московский авиационно-технологический техникум, в котором учился мой сосед и друг Алик Маковкин. Экзамены в техникуме начинались 1 июля, а документы принимались до 30 июня. Документы я собрал 29-го и 30-го повез их сдавать. Но, прибыв в техникум, я обнаружил, что я их… потерял! Где и как – ума не приложу! Это сегодня нашедший потерю может тут же позвонить пострадавшему, который в считанные часы-минуты может за нею приехать. А в 50-е годы для этого требовалась минимум неделя времени. Так что моя розовая мечта растворилась в еще чистом в те годы голубом московском небе…
Смирившись с судьбой, я пустил дело с документами на самотек, а сам решил уехать на лето в Малынь, деревню моих предков по маминой линии. Весьма кстати собралась туда поехать и моя тетя Настя. И дня через два мама повезла меня к тете Насте в Серпухов.
На следующий день все взрослые ушли по магазинам, а я остался один в доме. Одна вещь в ее доме привлекала мое внимание особенно – это была большая копилка в форме то ли кошки, то ли свиньи с узкой щелью сверху. Она была почти полная! Если бы деньги лежали на открытом доступе или в кошельке, я отнесся бы к ним абсолютно равнодушно – к воровству у частных лиц у меня был полнейший иммунитет. Но деньги находились под хитрой охраной, ибо достать их, не разбивая копилки, было невозможно. Копилка смотрела на меня и как бы подзуживала: «А достать деньги, не разбивая меня, слабо?!»
Такой издевки «внутреннего голоса» я не выдержал, взял тонкий нож, расположил щель горизонтально и, потряхивая копилку, уловил момент, когда одна из монет окажется на ноже. Я осторожно вытянул нож, и монета оказалась у меня в руках. Такой хитростью мне удалось почти полностью опустошить копилку, отчего она стала легкой и скрыть факт ограбления «животного» было бы невозможно. Последующее решение было логичным: все медяки я побросал обратно в копилку, а серебро оставил себе!
Однако хороший преступник из меня не получился. В очередной поход в магазин я пошел вместе со взрослыми и купил там рыболовные крючки. А расплатился... пригоршней серебряных монет. Тетя Настя моментально смекнула, откуда у меня деньги, и, придя домой, убедилась, что копилка полегчала вдвое. Припертый к стенке, я раскололся…
С этого момента желания воспользоваться без спроса трудовым доходом других людей у меня больше ни в какой форме не возникало. Но ведь бывает и нетрудовой доход, полученный не обязательно преступным образом. Эта мысль привела меня к еще одной, последней в жизни, краже у частного лица. Случилась она уже осенью по возвращении из деревни. Идя за водой к нашему колодцу, я проходил мимо картофельного огорода соседей Потаповых. И каждый раз посреди этого, сотки в две, огорода бельмом на моем глазу красовалась огромная голова случайно выросшего подсолнуха. Ну и, конечно, однажды ночью я эту голову несчастному подсолнуху свернул!..
Да вот беда, тот подсолнух преследует меня теперь всю жизнь своим укором, ибо знаю по себе, что украденный у меня рубль доставляет больше огорчений, чем радость от найденных ста рублей! И что мне тот подсолнух – ну, поклевал немного, сыт от этого я не стал, а добрым людям, по-видимому, испортил настроение надолго. Тетя Нюра Потапова, возможно, еще жива. Ее дочь Нина году в 1958-м померла во время родов. А девочка выжила, ее назвали Катей. После сноса их деревянного дома их, как и нас, переселили в девятиэтажку да еще в один подъезд с нами – это, наверное, для того, чтобы я долго помнил тот подсолнух…
Но я забежал вперед. Итак, впереди были около полутора месяцев моего незаслуженного отдыха в деревне.
Жизнь в деревне, в некотором смысле «под наблюдением» тети Шуры, жены дяди Сережи, была наполнена множеством бытовых обязанностей. Но от ее «надзирательства» на сердце было легко и радостно, хотя она никому – ни своим детям, ни гостям – не делала никаких поблажек, для нее все были равны. Ее сатирические замечания на лень и всякие промахи в поведении были едкими, но не унижающими человеческого достоинства.
В то время в одной комнате (!) проживали (постоянно!) семь человек: бабушка с дедушкой, дядя Сережа с тетей Шурой и их трое детей – Тася, Нина и Витя. А тут на шею дяде с тетей свалились мы с тетей Настей да еще и шестилетняя Саша (дочка тети Шуры, маминой сестры). Итого двум работникам предстояло кормить десять ртов!! И они кормили – всегда с радостью и весельем, с шутками и прибаутками, с песнями и любовью.
Тетя Шура дожила до 88 лет. Незадолго до ее кончины мы с Соней признались ей в нашей глубочайшей любви. Но до сих пор, вспоминая о ней, неустанно сокрушаемся, что мы не записали воспоминания этой грандиозной Личности, не уступавшей по человеческим качествам авторитетам первой величины! Как же так получается, что человек, сравнимый с мировыми звездами, ушел в абсолютное небытие? Да и я-то сам заметил ее величие лишь на склоне лет – может быть, в связи с написанием мемуаров…
И вот я думаю: что было бы с судьбами мировых известностей проживи они полжизни в суровых условиях деревни?..
У тети Шуры была одна профессия – быть Женой, но какой! В домашнем хозяйстве она умела делать все: покупать и продавать скот, рекордно повышать надой коровы, лечить от хвори скотину и своих детей, получать высокий урожай со своих соток, а также белить, шить, колоть, топить, резать, стирать… Ее муж, мой дядя Сережа, вернулся с фронта инвалидом – без пяти ребер. Раскрыв котомку, он выложил на стол военный трофей: три банки тушенки… Конечно, это не три вагона художественных ценностей, которые привез из Германии к себе на дачу маршал Жуков. Но и маштабы были разные: Жуков воевал за Россию, а дядя Сережа – за маленькую родину, за землю предков…
Как жаль, что не было у меня в детстве Учителя, который сказал бы: «Ты – ценный свидетель Истории, поэтому интересуйся судьбой каждого человека и хорошенько все запоминай. Придет время, и ты сможешь рассказать Правду о времени, уходящем в полное небытие! Этим ты дашь вечную жизнь достойным людям того времени!..» И вот что интересно: как я теперь вспоминаю, в моей затурканной деревне действительно не было пустозвонных людей. Каждый, даже самый безграмотный человек, был интереснейшей личностью. Но… у меня не было Учителя, который надоумил бы меня интересоваться их судьбами. И теперь нет меры моей печали…
Особенно обидно, что я не собрал никаких материалов о жизни двух великих, с моей точки зрения, людей – моих бабушки и дедушки. На фоне типичного равнодушия в городской жизни и откровенной агрессивности, оккупировавшей общество к началу третьего тысячелетия, они представляются теперь людьми с другой планеты. Я прожил с ними три года сознательного детства, и их отношения были для меня как на ладони. За все это время я не видел в них ни обид, ни оскорбления, ни повышения голоса, хотя прадед мой, отец дедушки, был человеком крутого нрава, «хозяином»…
===================
На фото: Малынская улица. 1968 год, но как и в 1948-м, и в 1955-м...