Глава I. Кошмар
Ночи на Амон Эреб всегда были могильно-тихими. Меж каменных стен не слышалось ни разговоров ночной стражи, ни болтовни тех, к кому не шел сон. Каждый раз с заходом Анар тишина опускалась на крепость траурным покрывалом: спите, воины. Спите, пока можете.
И тем более громко в этой отчаянной глухой тиши прозвучал дикий крик. Тотчас же на него отозвались громкие шаги стражи и тех, кого он разбудил. Кричали в башне, одной из тех, где жили лорды. Какое зло могло пробраться в эту башню, минуя ворота и бдительные взоры воинов – никто не знал, но после Браголлах, после Нирнаэт Арноэдиад ждать можно было всего, чего угодно.
Келегорм вихрем влетел в комнату брата. Торопясь, он не надел даже сапог, только прихватил, обнажая на ходу, меч — который ему не пригодился. В покоях не было никого, только сам Куруфин лежал на кровати и смотрел закрытыми глазами в потолок. Лицо его было бледным до синевы и выражало беспредельный ужас, на лбу крупными каплями проступил пот, а рука сжалась на одеяле в том месте, где должен был быть кинжал. Он не метался, не дергался и не просыпался, лишь непрерывно шептал что-то так тихо, что Келегорм не мог ни расслышать, ни прочитать по трясущимся губам. Охотник впервые видел столь откровенный страх на лице брата, а потому не нашел иного решения, кроме как схватить его за плечи, встряхнуть и позвать:
— Курво! — тот резко приподнялся, вцепившись в брата и подняв на него лицо, но не проснулся. — Курво, очнись! — в ответ ничего, кроме глухого отчаянного вскрика. — Куруфинвэ Атаринкэ, а ну проснись, Морготово ты отродье, балрог тебя сожри!
Куруфин разжал руки, падая обратно на постель, и распахнул помутившиеся, словно от боли, глаза.
— Финдарато?!
— Тише, это я, Турко. Финдарато здесь нет и быть не может, — Келегорм отпустил плечи брата, сжав вместо этого его руку. — Мы в Амон Эреб. Что случилось?
— Турко... да, – Куруфин пару раз моргнул, постепенно возвращая лицу привычное спокойствие, но оставшийся после сна ужас еще не исчез из глубины зрачков. — Со мной ничего, сон... просто сон.
— Что тебе снилось? — Келегорм не собирался отставать, слишком часто такие вот исполненные страха сны оборачивались сулящей беды реальностью. Его брат отвел взгляд в сторону и долго молчал прежде, чем выдавить:
— Отец. Клятва. Сильмарил...
— Только один?
— В Наугламире. Отец, он говорил... — Келегорм ободряюще сжал руку брата, — он проклинал меня. Говорил, что мы отступились... тогда, с Береном. Что должны были идти до конца. Что всё еще должны, — Куруфин запнулся. Очень, очень давно с ним не случалось такого, что он хотел и не мог что-то рассказать. — Он сказал, что мы уже нарушали Клятву, понимаешь? Оказывались совсем близко и всё же не доходили до конца. Нельо на переговорах с Моринготто, потом так и не принесшая успеха осада, потом эта история с Береном и Нирнаэт Арноэдиад... Следующего шанса не будет, Турко. Если мы оступимся еще хоть раз, избавления уже не найдем. Вечная Тьма.
Под конец рассказа голос Куруфина окреп. Дрожь неохотно отступающего страха сменилась обреченной, но спокойной уверенностью. Долгое время Келегорм не находил, что ответить, а затем произнес:
— Она умерла, ты же знаешь. Они оба умерли, — в пояснениях не было смысла, слишком очевидно проступала тоска в голосе Охотника, когда он говорил о Лутиэн Тинувиэль.
— Знаю, конечно. Ты думаешь, поэтому — теперь? Думаешь, пора?
Непрошеным гостем между двумя голосами вклинился громкий стук в дверь. Келегорм рыкнул:
— Прочь! Здесь всё в порядке, — но дверь открылась, пропуская алого лицом Карантира: вопреки всеобщему мнению, краснел он не только от гнева, но и от сильной тревоги.
— Я слышал, как в порядке. Стражу я отослал, не бойтесь, что нас побеспокоят.
— Остальные?.. — нахмурился Куруфин.
— Я встретил Питьо, пока шёл сюда, и отослал обратно в постель. Он пройдет мимо Майтимо и Кано. Уверен, ему хватит ума сказать и им, и Телво, чтобы не ходили.
С невеселой усмешкой Келегорм кивнул брату на стул рядом с кроватью. Куруфин меж тем сел на кровати, окончательно взяв себя в руки. Мрачный Карантир уронил:
— Я слышал последние слова. Что — "пора", Курво? Почему мне кажется, что я знаю, о чем идет речь?
— Дориат, — ответил за брата Охотник, — больше не защищен Завесой. Тингол убит, Мелиан ушла. Лутиэн с Береном тоже умерли. Рано или поздно это должно случиться, Морьо: если Диор не отдаст Сильмарил, Клятва погонит нас на второе Альквалондэ.
— Имеем ли мы право ждать?.. — пробормотал Куруфин, не обращаясь, в сущности, ни к кому.
Карантир не стал спрашивать, что за крик только что услышала половина крепости, как он связан с этим выводом и связан ли вообще. Не любитель задавать вопросы, самый угрюмый из сыновей Феанаро предпочитал знать о делах братьев то, что они скажут ему, если только дело не касалось сразу всех.
— А имели ли мы право ждать всё это время? — фыркнул он. — Все эти годы, что мы пытались сделать вид, будто что-то делаем? Что изменилось теперь?
— Менегрот доступнее Ангамандо, — усмехнулся Келегорм, но Куруфин ответил иначе:
— Время истекло. Не спрашивай, я просто чувствую это. Неужели вы — нет? Клятва душит... сжимается на горле, словно рука... словно удавка, — быстро исправился он, и один Охотник понял, что тот хотел сказать. Понял, но промолчал. "Словно рука Берена..." — Я чувствую ее физически. Стоит закрыть глаза, и я вижу Бездну, Ничто. Вы правда не чувствуете?
— Не удавка — каменная плита, — уронил после долгой паузы Карантир. — Лежит на груди так, что дышать невозможно, и в любую секунду грозится переломать ребра.
— Дым, — прошептал Келегорм. — Дым от пожара. Поначалу в нем еще можно дышать, но время идет, и если бездействовать — задохнешься.
Снова тишина окутала комнату. Никто так и не зажег свечи, Исиль за окном укрыли тучи, и лишь благодаря привыкшим к темноте глазам братья могли видеть друг друга. Неожиданно Карантир подскочил и принялся ходить из стороны в сторону, словно в поисках какого-то ответа.
— Как бы нам не пришлось идти на Дориат одним, — зло бросил он. — Попробуйте, заикнитесь об этом при Майтимо. Макалаурэ не ступит без него ни шагу. Как вы думаете, кого в конечном счете поддержат Гвенин: их или нас?
— Так мы пойдем одни! — яростно возмутился Келегорм, но Куруфин оборвал его:
— Одни? Не дури, Тьелкормо. Сколько у нас с тобой верных? Десять на двоих? С одними только воинами Карнистира мы до Менегрота даже не доберемся. Дориатрим – не телери, это будет битва, а не резня. Но нам и не придется идти одним, — он тоже поднялся, медленно подошел к окну, подставляя лицо холодному ночному ветру. Выдержав паузу, продолжил со сталью в голосе: — Если они еще не чувствуют зов Клятвы, то это ненадолго. Если мне одному во сне является отец, то с Нельо он будет говорить моими устами.
Молчание больше не было тягостным. В нем не было тоски троих, лишь одна на всех непоколебимая уверенность. Больше в эту ночь они не сказали ни слова, и никто из них не сомкнул глаз.
Глава II. Решение
Куруфин вошел в трапезную последним, когда там уже собрались по его просьбе остальные братья. Больше не было никого, даже мальчишку, который должен был прислуживать за столом, отослали.
Куруфин вошел в трапезную в алом плаще, ниспадавшем до пола, в алой тунике с восьмиконечной звездой, вышитой белым и золотым, в темных парадных брюках, в высоких сапогах, при мече на дорогом поясе. Волосы забрал удобно и просто, а голову увенчал простым обручем, смотревшимся так же величественно, как любая самая дорогая корона. Из присутствующих только он сам, да Келегорм, да Карантир знали, о чем пойдет речь, но цель этого парада была ясна всем. В этой одежде, с почти неестественно прямой осанкой и взглядом свысока даже на тех, кто много выше, Куруфинвэ Атаринкэ был похож на Феанаро и прекрасно знал, какой эффект это производит.
Если Маэдрос и удивился, то виду не подал, лишь небрежным жестом пригласил брата садиться. Куруфин первым взялся за кубок и произнес громко:
— Прежде всего прочего, братья, выпьем за отца.
— Разве сегодня дата? — вскинул брови Амрас, на что тот холодно улыбнулся:
— Нет, ты ни о чем не забыл, Амбарусса. Сегодня не день его зачатия и не день рождения, не годовщина брака или изгнания в Форменос. Не сегодня мы произнесли Клятву, не сегодня высадились на берегу Лосгара, даже умер Куруфинвэ Феанаро не сегодня. И все же выпьем за него. Выпьем за то, что вспоминать собственного отца стоит чаще, чем несколько раз в году.
Потрясенные нежданным заявлением, феаноринги отпили из кубков один за другим, и Маэдрос спросил:
— Я должен требовать подтверждения твоих слов, Атаринкэ: не люблю голословных обвинений. Отвергнуть память о короле — преступление, предать забвению отца — много хуже, так кто из нас совершил это?
— Все мы. Забыв все высокие речи и страшные обеты, что такое Клятва, если не воля нашего отца? А кто из нас ни разу не отступился от Клятвы? — Куруфин поднялся и окинул потрясенно слушающих братьев гневным взглядом. — Не напрямую, о нет, на это ни у кого не хватило смелости — исподволь, мыслями, не-свершенными делами, непринятыми решениями... постой, — он остановил собиравшегося уже возразить Маэдроса. — Ты старше, Майтимо, и всё же позволь мне сказать первым. Считайте, что не я сейчас обращаюсь к вам, но отец, явившийся мне во сне этой ночью. Итак, мы предали Клятву. Когда? Сначала ты, Майтимо, когда Сильмарил выскользнул из твоих рук, будучи неизмеримо близко. Затем Макалаурэ, а с ним все мы, не отправившиеся на штурм Ангамандо тот час же, как провалились переговоры. В этом есть и моя вина. Я не стану отрицать ее, говоря о нашем общем предательстве и не исключая себя из числа семерых. Теперь вспомните Кольцо Осады. Как торжествовали мы, отстроив крепости — но повода для торжества не было. Тогда, достигнув пика своей мощи, мы должны были превратить осаду в штурм и вырвать Сильмарилли из короны Врага, а не послушно ждать, пока он застанет нас врасплох и разметает почти всё, что мы так упорно строили. Браголлах стоила нам трех крепостей, Дортониона, Минас-Тирита, жизни двоих кузенов, а еще — шанса, который был упущен безвозвратно. — Куруфин ненадолго замолк, пытаясь рассмотреть, какую реакцию производят его слова. Никто не попытался вклиниться в эту паузу, и он продолжил. — Следующая ошибка касается лишь меня и Тьелкормо. Никогда еще со времен переговоров ни один из Камней не был так близко. Клятва гнала нас, заставляя вспоминать её слово за словом: «Ни закон... ни любовь... ни воля Валар... ни Судьба...». И всё же мы не дошли до конца. Отступили перед чужим неправедным гневом и предательством друга, позволив Камню оказаться в Менегроте. И теперь он светит там, на чужой груди, в Наугламире — Наугламире! Еще одном сокровище, которое должно принадлежать вовсе не Диору Элухилу!..
— Наугламир! — Маэдрос, наконец, не выдержал. Он поднялся во весь свой удивительный рост, возвышаясь с противоположного конца стола, как Таникветиль возвышается над другими горами Пелори: один из равных, но всё же высочайший. Его голос рокотал, подобно горной лавине, исполненный гнева и негодования. — А помнишь, кому принадлежало это ожерелье? Нет, по праву носит его сын Берена — Финдарато не оставил наследников. Финдарато... тот, кто уже никогда не отрезвит ничью буйную голову мудрым советом...
— Кто бы отрезвил его самого... — шепотом фыркнул Келегорм.
— ...тот, кто шел за Сильмарилом туда, куда не отважился никто из нас...
— Не имея на него права! — восклицание Карантира услышал разве что Охотник.
— ...тот, кто мог бы дойти, если бы не...
— Не смей! — Маэдрос осекся, и в гробовой тишине слышно было тяжелое дыхание Куруфина. Кровь отхлынула от его лица, оставляя место лишь мертвенной белизне истинной ярости. — Не смей, ты, кого не было в тот день в Нарготронде! Не смей, ты, знающий о нем из чужих уст, из горькой полуправды, что донеслась до тебя слухами и недомолвками! Не смей винить меня в гибели Финдарато, или я буду драться с тобой, будь ты десять раз сын моих отца и матери! — маска холодного гнева спала, но явила свету вовсе не злобу или презрение, которых можно было бы ждать. Боль перекосила лицо Куруфина, и выглядел он так, словно сдерживал слезы. Но одно мгновение — и все прошло, словно и вовсе лишь привиделось братьям. — Я любил его! Меньше, чем его младших братьев, больше, чем Артаресто, но любил. Если бы он послушался моего совета, если бы не был слишком упрям для моих речей, он был бы жив. Говорят, что я отговаривал нарготрондцев идти с Финдарато, и это правда, но я делал это не ради короны и не из зависти. В первую очередь я обращался к нему самому, и не моя вина, что послушались все, кроме него... Я хотел уберечь своего кузена и не уберег, а теперь хочу уберечь вас. Дай мне договорить, Майтимо, — в ответ Куруфин дождался лишь кивка, но большего ему и не надо было. — Я сказал, что мы с Тьелкормо отступились, и теперь Сильмарил сияет вдали от нас. Всё еще сияет. С этого дня каждую минуту мы снова и снова забывали о Клятве, братья. Даже гномы позарились на Наугламир и едва не получили его, пока мы строили великие планы и теряли огромные армии. И теперь, после Нирнаэт Арноэдиад, после гибели Финдекано, нам пора перестать обманывать себя. Наших сил слишком мало, чтобы добыть оставшиеся два Сильмарилля. Кто теперь нолдор? Без короля: Турукано снова заперся в Гондолине, а Эрейнион слишком молод. Без войска, разметанного в битве. Без лучших крепостей. Говорю ли я, что мы должны бросить войну с Врагом? Никогда. Это тоже воля отца: уничтожить того, кого он назвал Черным Врагом Мира, и отомстить теперь уже не только за короля Финвэ. Но вы знаете так же хорошо, как знаю я, что первый и главный наш долг: исполнение Клятвы.
— Ты сказал, что хочешь уберечь нас, — напомнил Амрод. — От чего?
— От Вечной Тьмы. Не верю, что вы не чувствуете! Сегодня во сне отец сказал мне, что время истекает. У нас больше нет права ни на ошибку, ни на промедление. Мы уже давно балансируем на грани, раз за разом отступаясь от Клятвы, но не нарушая ее напрямую. Если не попытаемся исполнить теперь — следующего шанса не будет. Или мы действительно сделаем всё, что в наших силах, или... вы знаете, чем мы клялись.
Тишина легла на трапезную. Остывали забытые всеми блюда. Куруфин смотрел в глаза Маэдросу, а тот не отводил взгляда, хотя отчего-то медлил, не отвечая. Словно погребенные под тяжелым молчанием, остальные тоже не смели сказать ни слова. Молчали Амрод и Амрас, то и дело тревожно переглядываясь. Молчал Карантир, такой же мрачный, как и всегда, но мрачный не без повода. Молчал Келегорм, хотя ему безумно хотелось вмешаться, разбить тишину на осколки – слишком отчужденной она была, превращая комнату в место переговоров двух враждующих сторон, а не братского совета. Молчал и печальный Маглор, больше всего ненавидевший семейные распри.
Маэдрос заговорил негромко, так, что никто и не заметил, как пала стена тишины. Его голос слово от слова становился все сильнее, нарастая из шелестящей пены в могучую волну:
— Два Сильмарилля в Ангамандо, один — в Дориате. Напасть на родичей — всегда самый легкий путь... Это было легче, чем идти через Хэлкараксэ, теперь легче, чем штурмовать Врага. Так, Куруфинвэ? Так?! К этому ты зовешь нас? Ты поступаешь совсем как отец, не поспорить. Да вот только у отца помутился рассудок от гнева и горя! Не безумен ли ты, зовущий нас на ту же дорогу, скользкую от крови эльдар?
Он ждал новой ярости, но встретил лишь холодное признание:
— Возможно, я безумен, но не гнев и не горе тому виной. Клятва сводит меня с ума, и не меня одного, Нельяфинвэ. Неужели в тебе она спит? Неужели не шепчет тебе по ночам, не врывается в твой сон кошмарами...
— Мне снятся кошмары только о плене, — сухо, на грани обвинения, но всё же всего лишь резко.
— Пусть так. Она терзает меня и наяву. Даже сейчас душит всё сильнее, напоминая, что я должен уговорить тебя!
— Кто еще чувствует зов Клятвы? — холодно спросил Маэдрос и ехидно усмехнулся, услышав, как Келегорм с Карантиром хором отозвались:
— Я.
— И я тоже, — неожиданно заявил Амрас, заслужив удивленный взгляд близнеца, — иногда. Словно тень, не приносящая пока вреда, но омрачающая любую радость.
— Итак, четверо из семерых, — подвел итог Куруфин. — Что ты скажешь на это, Майтимо? Пора. Собирай воинов, всех, кто остался после Нирнаэт. Я займусь кузницами — не всё оружие сейчас в том состоянии, в каком хотелось бы видеть. Нужно выступить на этой неделе. Начнем с переговоров, а если у Диора не хватит ума отдать Сильмарил...
— Ты торопишься, брат. Не рано ли начинать командовать, когда еще не всё решено? Мне кажется, иногда ты забываешь, кто из нас кто.
— Я Куруфинвэ Атаринкэ, сын, верный своему отцу. А ты, Нельо?
Маэдрос побелел от гнева и с силой сжал столешницу единственной рукой. Сдержав желание в голос выругаться, он прошипел:
— Куруфинвэ Атаринкэ...
— Нельяфинвэ Майтимо Руссандол...
— Давайте, — ехидно встрял Карантир, чуть приподнявшись. — Померяйтесь, кто больше чужих имен вспомнит. Занятие, достойное сыновей Феанаро.
— Карнистир прав, сейчас не время ссор, — подхватил Маглор. — Курво, ты говоришь о воле отца, но разве одобрил бы он ваши свары? Майтимо, ты столько твердишь о том, что нам нужно держаться вместе, так последуй своему же совету!
— Да будет так, — медленно кивнул Маэдрос после долгой паузы. — Я услышал твое мнение, Атаринкэ. Полагаю, Тьелкормо с Карнистиром можно не спрашивать? — дождавшись двух утвердительных жестов, он сел и спросил: — А ты, Макалаурэ?
Ответ Маглора оказался неожиданностью для всех.
— Майтимо... Курво прав, у нас не остается выбора. Если на то пошло, я уже очень давно чувствую зов Клятвы. Мне было неспокойно еще с Долгого Мира. После Браголлах я убедил себя, что это было лишь предчувствие грядущего поражения; всё, что испытывал позже, списал на Нирнаэт. Но с каждым днем беспокойство только усиливается, и теперь, когда Курво заговорил об этом, я понимаю, что дело в Клятве.
Долгое мгновение Маэдрос смотрел на брата так, словно тот предал его, но быстро отвел взгляд. Его голос прозвучал глухо и безнадежно, когда он спросил:
— Питьо?
— Я не хочу снова убивать эльдар, — торопливо ответил Амрод. — Но ведь мы не обязательно должны сразу идти в атаку. Мы можем вызвать Диора на переговоры. Он слишком хорошо знает историю Альквалондэ и воспримет наши угрозы всерьез. Понимая, что мы всё равно так или иначе получим Камень...
— Можно подумать, ты не знаешь, что такое Сильмарил! — язвительно воскликнул Карантир. — Ставлю пять к одному, что, пока у него есть хоть какие-то основания для претензий на Камень, сынок Берена не отдаст его и самому Феанаро, восставшему из пепла вместе со всеми когда-либо погибавшими нолдор. Если мы пойдем в Дориат, мы пойдем туда биться.
— И всё же Амбарусса прав, мы должны начать с переговоров... — вставил Маглор.
— Чтобы предупредить и дать им подготовиться к нападению?
— Чтобы не упустить шанс!
— Довольно! — Маэдрос снова встал и невольно оказался лицом к лицу с Куруфином, который так и не садился. В его лице, как ни странно, не было ни торжества, ни довольства, только усталость. — Я решил. Мы соберем войско и в кратчайшие сроки выступим на Дориат. Там встанем лагерем у границы былой Завесы и отправимся к Диору с предложением отдать Сильмарил без крови. Нет — отобьем силой.
Карантир зло пробормотал что-то, но на сей раз возражать не стал. Келегорм едва заметно улыбнулся, вздохнули Маглор и близнецы. Только Куруфин остался бесстрастным:
— Да будет так. Это лучшее решение из тех, что мы могли принять. Я немедля отправлюсь в оружейни и всем вам советую не тянуть. Слухи разносятся по Белерианду быстрее ветра, а мне хотелось бы, чтобы войско у границ Дориата оказалось для всех сюрпризом, — с этими словами он отставил в сторону стул, развернулся и вышел из зала, не прощаясь.
Глава III. Наследники Феанаро
Когда вернулись гонцы от Диора, ответ уже читался в их мрачных лицах и тяжелых взглядах. Никто не задавал им вопросов, пока они спешивались и медленно, сновно несли на плечах неподъемный груз, шли через лагерь в главный шатер. Все семеро братьев уже собрались там и ждали, тоже в молчании.
— Мои лорды, — голос воина звучал чуть хрипло, как если бы он силой выдавливал слова из горла, — король Диор Элухил передает вам, что Сильмарил был добыт его отцом и матерью в Ангамандо и принадлежит ему по праву, а потому он не желает отдавать свое наследство. Также он говорит…
— Прошу тебя, продолжай, — уронил Келегорм, когда гонец замялся, и в шатре повисла тишина.
— Также он говорит, что ему отвратительна мысль о том, что Камень попадет в руки тех, кто причинил его родителям столько зла. Только Морготу Диор отдаст Сильмарил с меньшей охотой, чем Куруфину и Келегорму Феанорингам.
Лица братьев остались непроницаемо-спокойными, но рука Келегорма сжалась в кулак, а на щеках Карантира заиграла краска. Куруфин казался статуей самому себе.
— Благодарю вас за вести, какими бы они ни были, — Маэдрос поднялся. — Ступайте теперь и отдохните перед завтрашней битвой.
Слова были сказаны. Нужды в новом совете не было: всё было обговорено много раз. Никто на самом деле не сомневался в отказе Диора.
— Я говорил, — скривился Карантир и тоже поднялся. — Смертный слишком зарвался, держась за свою эльфийскую и майарскую кровь. Майтимо, приказы старые?
— Не вижу смысла ничего менять. Мы выступим завтра на рассвете, чтобы не дать дориатрим слишком много времени на подготовку. Сейчас предлагаю всем отдохнуть.
Маэдрос привычно держал себя в руках, и только бледность выдавала в нем напряжение. Выходя, он заметил темный силуэт, скрывшийся в сумерках за пределами лагеря, и узнал Куруфина. Сомнения заняли не более нескольких секунд, и он поспешил за братом. Леса вокруг были слишком опасны, чтобы уходить одному.
Куруфин далеко не ушел. Сел на землю в двух шагах от границы факелов, оперся спиной о дерево и задумался, устремив взгляд в темноту. Маэдрос уже хотел было развернуться и уйти, когда он негромко произнес, не оборачивая головы:
— Что случилось, Майтимо?
— Хотел удостовериться, что ты не уйдешь далеко.
— Это было бы глупо с моей стороны.
Маэдрос не ответил. Он и сам понимал, что опасение было необоснованным, но последнее время тень тревоги ложилась на его сердце при виде средних братьев. Все трое слишком сильно и яростно загорелись походом на Дориат и напомнили ему отца накануне гибели. Это пламя казалось способным сжечь их изнутри. Так и сейчас почему-то не хотелось уходить. Маэдрос молча сел рядом и тоже задумался.
Как ни старался, он не мог уловить момент, когда пропасть между ним и Куруфином начала неумолимо расти, но случилось это очень давно. Когда-то в детстве беззаботный юноша Руссандол мог похвастаться тем, что знал о своих шестерых братьях всё. Со временем это ушло, но и в Форменосе, и даже после Альквалондэ они понимали друг друга с полуслова. У них были разногласия, слишком разнились характеры, но мало кто в Амане, а после на берегах Эндорэ был дружнее, чем семеро сыновей Феанаро.
Когда Маэдрос вернулся из плена, ничего не изменилось. Маглор убивался чувством вины, остальные тоже ходили, понурив головы, но по-прежнему понимали его, как никто другой. Даже, напротив, старались быть всегда рядом, помочь выбраться из серой пелены кошмаров прошлого. А потом… Нет, все же он не мог назвать точного момента. Возможно, это началось с окончанием строительства Аглона, возможно, еще раньше или немного позже… Из всех братьев только Маглор остался так же близок ему, как в детстве, а больше всех отдалился Куруфин. Говорил холоднее и суше, только по делу, уходил от попыток понять, и в конце концов, устав стучаться в запертые ворота, Маэдрос стал отвечать ему тем же.
…Куруфин понятия не имел, зачем брат не вернулся в лагерь, когда понял, что все в порядке. Он пришел сюда побыть в одиночестве, но протестовать не стал: кто поймет, что творится у старшего в голове? Пусть сидит, давно уже они не сидели вот так, бок о бок — и постепенно мысли Куруфина ушли от грядущей битвы в прошлое…
Они с Маэдросом были близки разве что в детстве, слишком различались их характеры и увлечения. Старший был похож одновременно на мать и на твёрдого волей, но спокойного деда, а Атаринкэ — он Атаринкэ и есть. Но в Амане между ними не было ни холода, ни отчуждения. Все это пришло позже, одним из самых страшных событий в жизни Куруфина. Тогда он впервые не знал, как поступить, впервые правильное казалось чудовищным. Позже Маглор принял всю вину на себя, и Маэдрос легко простил его, а с ним и остальных. Если он и подозревал, как все было на самом деле, то никогда не заговаривал об этом, но Куруфин забыть не мог.
Маглор был старшим из оставшихся, но был слишком разбит, чтобы принять верное решение в одиночку. Именно Куруфин был тем, кто после долгих споров настоял на… предательстве, да, оправдав это тем, что они так или иначе пойдут на предательство. Либо брата, либо Клятвы. Никто, кроме него самого, не вспомнил об этом после спасения Маэдроса, но слова о прощении казались пустыми и ложными. Он больше не мог смотреть старшему брату в глаза.
Маглор справлялся со своим чувством вины иначе, все время был рядом, все время поддерживал, но Куруфин так не мог. Куруфин испытывал слишком сильные муки совести, когда видел обрубок на месте правой кисти и тень прежней боли, что иногда мелькала в глазах Маэдроса. И тогда он начал уходить прочь. Это не было даже отступлением, просто бегством от собственных решений, которые никто, кроме него самого, преступными не считал. Он разучился говорить с Маэдросом откровенно, и пропасть между ними все росла, пока не стала почти непреодолимой.
А сейчас брат сидел рядом, касался плечом его плеча, и почему-то не хотелось встать и уйти. Куруфин был никудышным провидцем и не знал, чем вызвана тяжесть на сердце, не подозревал, что в последний раз может поговорить с братом искренне, но противиться минутному порыву в кои-то веки не стал.
— Майтимо, — окликнул он почти шепотом.
— Что, Курво?
— Я просто хотел, чтобы ты знал: мне претит эта битва. Так же, как и тебе. Я знаю, могло показаться, что я жажду смерти Диора, но это не так. Я не хочу идти в битву завтра.
Маэдрос замер, недоуменно глядя на брата. Почему Куруфин заговорил об этом? Почему заговорил так... откровенно? От неожиданности он не нашел иного ответа, кроме тихого:
— Понимаю.
— Знаешь, иногда я думаю, что мне уже наплевать на Клятву, — продолжил Куруфин, словно стараясь убедить Маэдроса, хотя тот и не возражал. — Все равно мы рано или поздно погибнем и уже никогда не выйдем из Чертогов, так какая разница — Мандос, Бездна... Да и до Сильмариллей, по правде говоря, уже нет дела. Что они такое, эти Сильмарилли?! — он распалялся все больше, словно выплескивал то, что накопил за долгие годы. Да так оно, впрочем, и было. — Лучшее и невероятно прекрасное творение отца, да... Но простые камни, по сути. Это Моринготто и Валар они нужны ради силы, а нам? Нам — зачем?..
Маэдрос слушал странное откровение, затаив дыхание, и только после долгой паузы решился спросить:
— За чем же ты идешь тогда, Курво? — он ждал, что брат будет долго думать над ответом, но тот не помедлил и секунды:
— За отцом. Какая разница, что он умер, Нельо? Он потерял возможность сражаться самому, но его фэа все еще живо, его воля осталась его волей. Мне все равно, что будет, если мы не исполним Клятву. Но он хотел, чтобы мы ее исполнили, и я буду сражаться до конца, — в темноте не было видно лиц, но Маэдрос готов был поклясться, что глаза Куруфина сверкнули. — Наверное, поэтому я ни о чем не жалею. Я не хочу сражаться с эльдар завтра и вообще когда-либо, но послезавтра мне будет все равно. Альквалондэ, Лосгар, теперь — Дориат... Я не хотел, чтобы так было, но такова цена воли нашего отца. Я готов заплатить и больше.
Маэдрос ничего не ответил. Он думал о том, насколько на самом деле отдалился от Куруфина, даже не подозревая, как он думает, как видит цель перед собой. Не жалеть о том, чего не хотел, стремиться исполнить Клятву, но при этом плевать на нее — всё это с трудом укладывалось в голове.
— А есть вообще что-то, о чем ты жалеешь?
— Есть, — ответил Куруфин и замолчал. Он никогда бы не подумал, что расскажет Маэдросу то, что рассказал, но неосознанное предчувствие сделало свое дело. На то, чтобы ответить на этот вопрос, требовалось больше, чем просто откровенность — требовалась смелость. Смелость перед самим собой. — Майтимо... Они закрыли на это глаза, а ты, должно быть, и не знаешь, как оно было... Макалаурэ принял всю вину на себя, а я был, — он запнулся и продолжил говорить с каким-то остервенением, с застарелой злобой на самого себя, — я был слишком труслив, чтобы возразить, но клянусь тебе, он был почти не при чем. Я имею в виду тогда, когда ты оказался в плену. У нас было довольно мало времени, чтобы дать ответ, и Кано казался совершенно неспособным здраво мыслить. А вот я думал и много чего успел передумать. Всех своих мыслей я пересказывать не буду: это долго, скучно и не имеет никакого значения. Я пытался понять, что бы решил на моем месте отец, но я не мог — и до сих пор не могу. Это было единственное решение, может быть, во всей моей жизни, которое я принял сам. Я, а не призрак отца в моей голове. И — да, это единственное решение, о котором я жалею. Я не буду говорить, какого мнения были остальные, это тоже не важно.. Ты знаешь, как я бываю красноречив, когда думаю, что я прав — а я умудрился убедить себя, что был прав. Макалаурэ всего лишь сдался под напором моих аргументов, и совершенно не важно, что последнее слово было за ним. Это было моё слово. И я день за днём убеждал себя, что оно справедливо, до тех самых пор, пока с другого берега Митрима Кано не получил осанвэ о том, что Финдекано привёз тебя обратно.
Маэдрос слушал эту яростную речь и все больше приходил в замешательство. Он никогда бы не мог подумать, что услышит что-то такое от брата. Не от Куруфина, нет, только не от Атаринкэ. И дело было даже не в том, что он не ждал от него откровения; он даже помыслить не мог, чтобы нечто столь... старое, пройденное, могло терзать этого расчетливого самоуверенного нолдо, никогда ни в чем не сомневающегося. Плен даже спустя века оставался не рубцом даже — болезненной раной на фэа Маэдроса, но вина братьев в нем (которой, разумеется, и не было вовсе!) была давно обсуждена и забыта. А теперь Куруфин вновь говорил об этом, и говорил так, словно все эти годы не переставал думать и терзаться.
— Курво... — неловко начал Маэдрос, растерянно осознавая, что не знает, как теперь говорить с братом. — Я рад... рад, что ты заговорил об этом. Надо было раньше, много раньше. Я обсуждал это с Кано и понятия не имел, что ты тоже...
— ...тоже забочусь о судьбе брата. Ты прав, — неожиданно горько усмехнулся Куруфин, — по мне действительно не скажешь. Я знаю, что ты обсуждал с Кано и что скажешь сейчас. У нас не было другого выхода, мы все сделали правильно, никто не мог знать, что тебя возможно спасти... Да-да-да, я все это слышал. Ты столько раз это повторял, что, может, и сам уже поверил. Я знаю, как это работает: правда настолько омерзительна, что ты придумываешь себе правдоподобную ложь и столько раз произносишь её сам себе, что в конце концов с ней соглашаешься. Я даже переубеждать тебя не буду. Хочется тебе закрывать глаза на очевидное, спокойнее тебе простить и забыть — и делай, как тебе спокойно. И ты меня не переубеждай. Я не для того тебе рассказал, чтобы ты меня утешал. Я вообще не знаю, для чего тебе рассказал...
Куруфин говорил едко, зло и просто грубо, но Маэдрос не мог злиться. Он видел, что брат в кои-то веки снял доспех, в котором проходил не одно столетие, и теперь пытается защищаться, как может. Но что отвечать на эту злобу, если нельзя оттолкнуть и помочь, собственно, нечем? Не пытаться же вразумить после того, как Куруфин прямо попросил не переубеждать...
— И всё равно: правильно сделал, что рассказал. Ты что же, выходит, поэтому все это время... — Маэдрос снова замялся, не зная, какое выбрать слово, чтобы не обидеть ненароком: не «чурался» и не «сторонился», а просто не был откровенным, не говорил, как брат с братом... Но Куруфин избавил его от поисков выражения:
— Хватит, Нельо. Нас обоих сейчас должно беспокоить совсем не это. Да не всё ли равно, что мы думаем о завтрашней битве? Ты, может быть, лучше меня, ты пытался найти другой выход, избежать, но ты не хуже меня понимаешь: мы должны это сделать, и мы это сделаем. Мы все равно останемся сыновьями Феанаро, наследниками, если угодно, и вот оно, наше наследство.
Куруфин поднялся, давая понять, что разговор окончен, и обычным своим шагом, не быстрее и не медленнее, чем всегда, направился к лагерю, не дожидаясь ответа. Маэдрос не сразу пошёл за ним, но проводил его задумчивым взглядом. Он слишком многое должен был понять и переосмыслить, но в одном брат точно был прав: для этих размышлений найдётся время позже. Завтра битва, и философствовать некогда: нужно брать то, за чем пришли.
Пока Маэдрос шёл обратно к своему шатру, ему пришла в голову уже не новая мысль. Он не хотел ничего с себя снимать, ни от чего не отказывался, но не мог не думать, что их наследство всегда принадлежало Куруфину чуть более, чем остальным: не по праву старшинства, но по праву духовного родства с отцом. И потому Клятва давила на него больше, и сильнее сгущалось над ним семейное проклятие. Отчего-то озноб пробежал по коже Маэдроса: ему вдруг подумалось, кому перейдёт это наследство, если Куруфин все же сгорит в своём внутреннем пламени, которое все яснее прослеживалось в нем с приближением битвы.
Спустя несколько десятков лет, сидя у походного костра в ожидании нового боя, Маэдрос долго вспоминал этот разговор и лучше, чем когда бы то ни было, понимал Куруфина. Теперь призрак отца все время стоял перед ним, перед старшим, неусыпно наблюдая, все ли он делает для достижения цели. Маэдрос понимал, что никогда бы не смог бездействовать так долго, как они бездействовали во времена Долгого Мира и позже, если бы этот призрак уже тогда был с ним.
— Как ты был прав, Атаринкэ, — прошептал он в пламя. — Не все ли равно, что мы думаем о завтрашней битве? Я не похож на тебя, послезавтра мне не будет все равно, мне никогда не станет все равно, но Феанаро хочет этого, и мы будем сражаться до конца. Мы его наследники — и разве можно жалеть об этом?