(Robert Doisneau photo)
Шел поезд. Сидела худая армянка. Она говорила:
– Отец мой не смог пережить этого. Сначала грузины пришли, пугали его автоматом, – все требовали, чтоб он отдал золото. Мы жили зажиточно. Они ничего не нашли. Потом, когда Сухуми взяли абхазцы, они устроили штаб в нашем доме, пытали отца, сломали ему пальцы. Все спрашивали: «Ты за кого?!» Что тут ответишь?..
Армянка поправила бандаж на своем плече – ее рука была забинтована.
– А что с рукой?
– А, это я упала. Мы делали крупный заказ на чурчхелу, я несколько дней не спала. Стояла в цеху и уснула, – упала, и прямо на руку. Мы в розницу не продаем. У нас есть приятели – у них теперь дом, и квартира, машина хорошая, и не одна. Они начинали с того, что просто приехали поработать сюда, на сезон, узнали все, года за два – и начали открывать свои точки продаж. Мы им отдаем на продажу.
– Так вы убежали? Вы беженцы? Где вы живете?
– Мы долго прожили в Москве. Ни связей, ни документов. Устроилась там на цветы. Там много грузинок – они все там держат. Мы спали в подвалах, потом заработали денег, купили участок тут, в Адлере, поставили три бытовки, соединили их вместе, печку еще, – и обшили. Мы уже не хотели себе новый дом. Отец мой – он сад вот с такого растил, – она показала здоровой рукой пять сантиметров над столиком в нашем купе. – Абхазцы без нас, без армян, и поддержки России ничего бы такого не сделали. Армяне пошли воевать за свое. И русские. Все. Абхазцы сидели в своих деревнях и ждали развязки. Когда мой отец приехал туда после этой войны, наш дом был разграблен. Там было разрушено все – и стены, и сад. Грузины в начале конфликта все золото вывезли, потом все забрали абхазцы, всю мебель – все то, что осталось. Мой папа не выдержал – умер. Инфаркт.
– Печально…
– Мне незачем жить…
Шел поезд.
– А где мы? – очнулась армянка, осматриваясь по сторонам.
– Не знаю…
Исчезли просторы, – в окне замелькал темный лес. Армянка затихла. Усталость пошла по вагонам. Готовились люди ко сну.
– Сначала цветы продавала. Потом мы с мужем у бабушек лютики закупали. Садились в машину – и объезжали своих поставщиков: каждая бабулька по пятьдесят-сто штук васильков, или чего там по сезону, собирала, мы забивали полную машину – и продавали в Москве. Потом и наш сад, посаженный в Адлере, стал приносить доход. Мы были опять при деньгах.
Худая армянка потрогала свою поврежденную руку и сделала горькую мину.
– Болит?... Или ноет?
– Да.… К дочери еду. Она у меня в Армавире, в больнице. Там муж с ней, а я – по делам – и мотаюсь, туда и сюда. – Армянка закусила свою нижнюю губу и выждала несколько длинных секунд. – Старшую мою сбил какой-то урод на машине. Насмерть. Наркоман какой-то. Ему дали один год и восемь месяцев. Старшая всю жизнь прожила в Москве. Там у нее подруги, друзья. Она не хотела возвращаться в Адлер, как чувствовала. Она говорила: «Я так не хочу… Я умру там».
– Сейчас жизнь такая, – некогда доверять своим чувствам…
– Я жить не хочу…
Когда стук колес снова стал слышен, армянка попросила накрыть ее одеялом:
– Не могли бы вы… Мне не удобно… раскладывать… Мне бы поспать…
– Конечно.
Опять появилось купе.
Шел поезд.