В больнице
На следующий день я понял, что, кроме меня, на этаже есть еще дети. Постепенно я осмелел и вышел в коридор и увидел еще несколько палат. Общение завязалось само собой. Из всех ребят запомнились четверо: Коля Курочкин, Ромка, красавица Вероника и Аня Зак. Все, кроме Ани, прибыли из Пушкинского детдома. Ромка был на год моложе меня, озорным, но очень миролюбивым; у него было тяжелое хроническое заболевание костей. Вероника, грустная и красивая девочка, болела туберкулезом легких; она была на год старше меня (и лишь по этой причине не привлекала!). Аня Зак была во всех отношениях нормальной девочкой. По выходе из больницы мы с ней даже несколько раз встречались. Она жила в переулке между рынком и Госбанком, была моей ровесницей и училась в школе №1.
Заводилой во всех причудах был Ромка (по части выдумок чем-то очень похожий на Щелгача), в палате которого собирались все дети и играли во что только было можно. И что совершенно поразительно, я не помню ни одного случая, чтобы медперсонал проявлял хоть малейшую нелюбезность к нам. Вообще, если не считать замкнутости пространства, я чувствовал себя в раю.
У нас в отделении была даже кошка. Однажды мы отхохмили такую штуку: кому-то принесли в качестве передачи шоколадное сливочное масло, полпачки которого мы дали кошке. Ну и, конечно, после этого кошка испачкала поносом и рвотой весь пол. Но даже и после этого нянечки на нас не ворчали! Ну не помню даже малейшего повышения голоса!..
Ромка, этот озорной и добрый детдомовец, открыл мне другую, неведомую мне культуру – уголовно-романтическую. Он, пятиклассник, приобщил нас к миру «Мурки», «Аржака» и «Ковбоя Гарри». О значении этих песен для нас, с шорами на глазах единственно верной линии партии и правительства и Павлика Морозова, совершенно гениально написал в 1967 г. наш будущий друг, поэт Виктор Некипелов в стихотворении «Ковбой Гарри»:
«Смешно и грустно думать мне сейчас
И кажется немыслимо-нелепым:
Ну как могла та песенка для нас
На много лет – вдруг стать духовным хлебом?
А может быть… Да так оно и есть –
Была она про дерзость и отвагу,
Про мужество, достоинство и честь,
Про рыцарскую, праведную шпагу».
И вскоре весь этаж распевал эти «антиобщественные» песни!..
А еще у Ромки было чудо, с которым он, как с талисманом, никогда не расставался: призма от бинокля! При определенном положении, падающий солнечный свет разлагался на все цвета РАДУГИ и проецировался на стены и потолок! Насыщенная и идеальная чистота каждого цветового оттенка впечатляла и околдовывала. Ну ни с того, ни с сего прямо на пустом месте и такая красотища! И если бы не ночь, гасившая светило, я только спектром и наслаждался бы!..
***
Где-то через неделю моего пребывания в больнице в мои руки попал номер выписываемой больницей «Пионерской правды» (впрочем, не исключено, но маловероятно, что это была «Комсомольская правда»; спустя лет пятнадцать я пытался отыскать этот номер газеты в «Ленинке», но безуспешно; это был конец марта 1954 года). Была там статья на полный подвал «О дружбе и любви». И мне, не знавшему до того о женщине ничего, кроме сексуальной функции, открылся еще один грандиозный и неведомый дотоле мир – мир высоких отношений между мужчиной и женщиной. Не знаю, в самом ли деле та статья была столь глубока, но я ее воспринял как надо – правильно! С той поры я знал, КТО мне нужен!..
А в это время в больницу, в соседнюю с моей комнату положили новичка – полненького шестилетнего Сашу Жидкова. Он жил в селе Братовщина на Ярославском шоссе, в двух километрах от станции «Правда». В первые дни я за ним даже ухаживал – приносил воду, вызывал врача… А дня через четыре к нему приехали родные – мама и сестра. Саша лежал в удобной для свидания палате: из нее был выход на балкончик с лестницей; в застекленной части двери была форточка. Во время свидания я находился в палате у Саши. Его сестра мне приглянулась, и попросил Сашу познакомить меня с сестрой.
Знакомство с Галей произошло легко. После непродолжительной переписки мы договорились о первом свидании. К этому времени я уже полностью находился во власти статьи из газеты. Вполне целенаправленно я искал родство душ и интересов. Я испытывал сильное желание найти человека, интересного мне ВО ВСЕХ ОТНОШЕНИЯХ, однако ни малейших признаков совпадения у Гали не находил. И после второго свидания наше общение как-то само собой заглохло…
Конечно, я еще весьма незрело подходил к поиску своего человека: я смотрел на то, каков человек в данный момент, а ведь на самом деле гораздо важнее знать, каким он МОЖЕТ стать. То есть намерения человека гораздо важнее его сегодняшнего содержания. Ну и, конечно, наличие способностей эти намерения осуществлять. Поэтому я попал в кольцо из противоречия: мне нравились отличницы, особенно бойкие, а сам я оставался дярёвня дярёвней...
***
…Третья неделя моего пребывания в больнице подходила к концу. Перед окнами моей палаты было нечто похожее на большой, с гектар, частный парк. В синеве берез тарабанили грачи. Солнечно попискивали мелкие пичуги. Весна звала к себе, а я томился в неволе. Уже не радовали игры, ибо там, за окном была Воля. И вот долгожданный день наступил. Переодевшись в принесенную мамой «гражданскую» одежду, мы вышли на улицу.
От опьянения свободой я чуть было не потерял сознание. Море запахов ударило мне в лицо. Странно, что даже после освобождения из тюрьмы (не ломайте голову вопросом «за что же тюрьма?» – «всего-навсего» за диссидентскую и правозащитную деятельность; да, были и такие времена) я не испытывал такого острого чувства свободы…
За 21 день я основательно вырос: я сделал крупный шаг из детства – из детства, которому навеки останусь верным в своих чувствах и воспоминаниях, каким бы я в нем ни был. Ибо я любил и стремился к достоинству…
Лето 1954 года
Оно было бесшабашным. Основную часть времени я провел на пляже, купаясь и играя до одури с ребятами, а то и со взрослыми в карточного «козла». Особым летним удовольствием была ловля рыбы и раков корзиной. По берегам Серебрянского водохранилища образовалась плавнина, под которой пряталась разная речная живность – лини, окуни, плотвицы, щурята, раки. Изредка попадались и довольнокрупные раки. Они прятались в корнях плавающей дернины, а чтобы их достать, нужно было переворачивать плавнину. Наловив часа за два полведра раков, мы шли к Алику и варили их на примусе у него на террасе. Аромат и вкус был непревзойденным, и никогда в жизни я более не испытывал такого нежно-сладкого вкуса. Правда, может быть, потому, что тогда я жил впроголодь…
Маленькое очарование в это лето оставил ручеек, протекавший в нашем овраге (между будущими микрорайонами Дзержинец и Серебрянка). Он брал свое начало в трясинке напротив дальнего от реки конца дома №1 м-на Серебрянки. Трехметровый шест уходил в трясинку, не доставая дна. Потом полсотни метров ручеек петля в зарослях осоки и в районе ближнего конца дома (понятно, еще не построенного) прижимался к крутому обрыву с песчанно осыпью. Под осыпью ручеек был уже метровой ширины, и в нем даже водились вьюны и огольцы. А по краям осыпи шныряли огромные кузнечики (саранча?), которых нигде больше в Пушкине я не встречал.
Продолжение следует.
=================
Фото (автор Суриков): 1966. Берега-плывуны на Серебрянке и Дзержинец, уходящий в никуда. Слева домик с белыми стенами; в нем жил одноклассник Юра Кротов...