Право на жизнь
Люди рождаются, умирают, а если еще что—то происходит в промежутке, значит, повезло.
Фрэнсис Бэкон
Самое высокое удовольствие это — доставлять удовольствие другим.
Пьер Буаст
Санкт-Петербург 2016
Об этом Женька мечтал десять лет, с того самого полного слез и отчаяния дня, когда, сказав:
–Я ухожу, сынок, не плачь, не надо, – мама в последний раз посмотрела на него своими голубыми, измученными глазами, полными боли и любви и эти родные глаза закрылись навсегда. Именно тогда Женька, отплакав вопреки ее словам два дня у могилы, решился, составил и отправил заявку в международный комитет «Право на жизнь». Хотя он не очень верил в саму возможность вернуть к жизни умершего, а еще меньше верил в то, что среди миллионов заявок, приходивших в Женеву, где размещался комитет, могут отдать предпочтение именно его просьбе, он искренне и очень подробно описал, каким замечательным человеком была его совсем еще не старая мама, как она сидела ночами у его кровати, когда он подхватил какую-то экзотическую инфекцию, вернувшись из молодежного лагеря в Бразилии. Не сдерживая слез, он писал, как мама отдала свою почку абсолютно чужому и незнакомому ей человеку – девушке из Торонто, на которую напали бандиты и ударили ножом. Об этом даже писали газеты и передавали новостные агенства со всего мира. Он старался показать, что лучше его мамы нет никого, и именно она наиболее достойна быть выбранной комитетом. А еще он сообщал, что предусмотрительно, надеясь на положительный результат своей заявки, сохранил образцы волос, ногтей и даже салфетки с засохшей кровью. У мамы часто шла кровь горлом, и она использовала эти салфетки, которые могли бы теперь пригодиться для анализов и манипуляций.
Десять лет Женька ежедневно, не теряя надежды, всматривался в большой портрет мамы, висевший над ее кроватью, где они были сфотографированы с отцом на Черном море через несколько дней после свадьбы. Папа держал ее на руках в воде, такую молодую и красивую в белом купальнике, прижимая к себе, а она обвила его шею руками и положила голову на плечо. Видно было, какие они счастливы и как любят друг друга. И они всегда, сколько Женька себя помнил, так же любили и оберегали друг друга, а потом и его – Женьку, пока отец, работавший сапером, однажды не взорвался при разминировании какой-то особо хитрой бомбы, заложенной террористами где-то в гостинице в Африке. Отца хоронили в закрытом металлическом гробу, так как, по словам его коллег, приехавших на похороны, – хоронить там, собственно говоря, было нечего: бомба ко всему еще была прикреплена к нескольким баллонам с газом и от тела ничего не осталось
После этого мама потухла, постарела, ее волосы покрылись белым налетом седины, словно солью, и, несмотря на свои тридцать лет и очень обаятельную внешность, никогда больше даже не посмотрела в сторону ни одного мужчины, кроме одного – своего сына, которому она отдавала все свое время, все свое тепло, всю свою нерастраченную на мужа любовь. Нельзя сказать, что она баловала Женьку, нет. Она растила его в строгости, всячески стараясь сделать из него мужчину.
Чтобы он не чувствовал недостатка мужского внимания, она отдавала его во все имевшиеся в их небольшом городке секции, которые так или иначе могли считаться мужскими: в мото– и велогонки, в бокс, три вида борьбы, акробатику, прыжки на батуте и даже парашютную.
Прыгать Женька панически боялся, и каждый прыжок давался ему с величайшим трудом, скорее надо признать, что веселый и добрый на земле Гоша – Егор Михайлович, его тренер, становился злобным и непримиримым тираном на борту и просто, как кутенка, вышвыривал его из открытой двери самолета, придав начальное ускорение пинком под зад. Но постепенно Женька поборол свои страхи и прыгал уже самостоятельно, начав даже получать некое удовольствие от прыжка, особенно когда купол парашюта уже надежно реял над головой, воздух переставал свистеть в ушах и забиваться в легкие, не давая дышать, сердце приходило в нормальное состояние, и можно было с радостью убедиться, что и на этот раз ничего страшного не произошло, что необходимости рвать кольцо запасного парашюта нет, и снова доступно спокойно наслаждаться безграничными просторами полей, речки и озера внизу и высматривать свой дом, пытаясь угадать – видит ли его мама. Он знал, что она всегда тайком всматривалась в небо во время его прыжков, зная о его страхах, волнуясь не меньше, а может, и больше его самого, но не показывая вида.
Сказать, что Женька любил маму, – это ничего не сказать – он ее боготворил. Еще в в первом классе, он однажды заявил, что женится только на маме и даже объяснил такую позицию:– мама самая красивая; она красивее всех девчонок в классе и даже на всей улице, и даже во всем городе.– Она даже красивее Ирки Шумаковой, смешливой, рыжей веснусчатой и ершистой пышки с косичками из параллельного класса, которые Женька обожал дергать. За что и получал периодически «леща» то от самой Ирки, а то от ее старшего брата Сереги. Правда, когда они стали постарше и Ирка неожиданно в ответ на его очередные приставания не сказала:» Женька, ты что, маленький? Что ты меня все тягаешь за косы, нет, чтобы поцеловать!», то Женька до боли нацеловав ей губы,– так, что на следующий день весь класс кроме ее губ ничего не обсуждал, он, придя домой, заявил маме, что решил на Ирке жениться, так как мама, конечно красивее, но он для мамы слишком молод и он же – сын. А сын не может жениться на маме – это неправильно. Мама не возражала, и с тех пор Ирка стала часто бывать у них дома, а Серега перестал присматривать за сестрой, переложив эту обязанность на ее, как он выразился, хахаля. - Парень крепкий. Если что защитить сможет, а у меня и без этого забот хватает.
Когда у мамы неожиданно во время какого-то очередного осмотра на работе, гинеколог обнаружил опухоль чего-то там внутри по женской части, мама ничего не сказала Женьке. Сознавая, что ничего с этим сделать нельзя –сама была медиком,– она все понимала, приняла это как данность и не хотела , чтобы сын переживал впустую. И только когда у нее начались страшные боли, которые зачастую испытывают онкологические больные на последних стадиях болезни, когда понадобилось делать обезболивающие уколы по несколько раз в день, Ирка, сама уже ставшая к этому времени врачом, раскрыла Женьке глаза, объяснив, что происходит. Женька отказывался в это верить, а когда наконец поверил, то тут же сделал Ирке предложение.
–Я хочу, чтобы мама нас благословила, и кроме того, это же будет невозможно потом, после… Тогда я не смогу. И мама была рада:
– надо было чуть раньше, может, я бы внука дождаться успела. А так… Ну хоть буду знать, что когда-нибудь внуки у меня будут.
И вот, наконец, сегодня, Женька обнаружил в прибитом на телеграфном столбе возле дома зеленом деревянном почтовом ящике, сколоченном еще отцом, долгожданный красивый кремовый конверт с эмблемой комитета на лицевой стороне – двумя сердцами, олицетворяющими две жизни – старую и новую, первую и вторую.
Дрожащими руками, чуть не плача, Женька торопливо вскрыл письмо, прочел, затем перечитал, затем перечитал еще два раза, отказываясь верить в написанное. Потом он позвал жену, дал прочитать ей и спросил:
–Ты же врач, объясни мне, механику, я не догоняю. Везде же пишут и говорят, что можно вернуть любого человека, а маму, значит, нельзя? Это как?
– Нет, Женька, и маму можно, но беда в другом. Ирка уже тоже готова была разреветься. – У мамы был рак. И эта информация сохранилась в ее ДНК. Если вернуть маму к жизни, то в ее генах эта болезнь никуда не денется, она там «прописана». Это значит, что все повторится, причем уже намного быстрее, так как генетический материал, который ты хранишь, взят либо после смерти, либо незадолго до нее. И мама вернется, неся уже в себе ту же болезнь, и снова вынуждена будет пройти через все мучения и боль последних месяцев и дней. Ты хочешь этого? Именно об этом кто-то из комитета тебе и пишет, пытаясь как-то объяснить и смягчить ситуацию. Возврат всегда возможен при наличии генетического материала, но вернувшийся человек – это тот же самый человек; исправлять генетику пока еще не научились.
–Так что же делать? Зачем мне тогда нужно это решение комитета, если маму не вернуть.
Женька вспомнил полные боли мамины глаза и ее стоны, которые она пыталась сдержать, кусая подушку, вспомнил кровь, шедшую у нее из горла, когда она вдруг начинала кашлять, – видимо, уже все ее органы были поражены этой гадкой болезнью, и понял окончательно, что он не сможет второй раз заставить маму вынести все это и сам не готов все это заново пережить, зная наперед, чем все закончится.
– Подумай, может кто-то еще?– Ирка более трезво и с меньшим количеством эмоций вдумывалась в ситуацию – получить такое разрешение, фактически выиграв невероятный шанс, – один из многих миллионов – это фантастическая удача. Не воспользоваться этим – просто глупо.
Женечка, маме не помочь,– Ирка нежно обняла его, заглядывая в глаза. – Кто-то другой, близкий тебе, подумай. Разрешение комитета – обезличено. Оно просто дает тебе право на одно возвращение к жизни по твоему выбору. Не отчаивайся, я знаю, как ты мечтал об этом для мамы. Я и сама хотела бы, чтобы она была с нами, чтобы могла увидеть Настеньку и Максика, поиграть с ними, поносить на руках, взять на колени, чтобы детки могли сказать ей «бабушка» Увы, это невозможно, этого никто из нас не мог предвидеть; этого мы не учли, даже я, хотя и врач.
– Не знаю, Иришка, не знаю. Я не готов, я никогда ни о ком другом даже не думал, да и некого. Ты же знаешь, что от папы ничего не осталось, все сгорело – гроб был пустой - генетического материала нет.
–Подожди, а ведь у тебя, кажется, был брат. Ирка старалась прежде всего отвлечь Женьку, вывести его из ступора, в котором он пребывал, сраженный известием, что все его десятилетние надежды в одночасье рухнули, что не увидит он снова маминых голубых глаз, не сможет опять обнять ее, не почувствует на своей щеке или на лбу прикосновения маминых нежных губ.
– Брат? Брат был – Валек. Он утонул где-то в Сибири или на Урале, когда я был еще маленьким и дергал тебя за косички. Они с друзьями сплавлялись на плотах и каяках по какой-то речке, наткнулись на камень, каяк перевернулся, Валька затащило в водоворот или в сифон. Его так и не нашли, сколько не искали. Говорят там сумасшедшее течение. Видимо унесло очень далеко или под какой-то камень затянуло. Даже водолазы не смогли. Так что и здесь полный ноль – не осталось ничего.
– Слушай, а мама, случайно. Не хранила каких-то его вещей с раннего детства; многие женщины так делают, – ну, там первые волосики или даже соску.
–Соску?– удивленно переспросил Женька.
–Ну, да. На соске тоже могли остаться биологические следы. Иногда даже по жевательной резинке удается произвести генетическую экспертизу; например, я точно знаю, что были случаи, когда по жвачке устанавливали отцовство и другое родство. Это описано в медицинской литературе. Не знаю, как в в нашем случае, но вдруг…
Они два дня методично обшаривали все потаенные уголки дома, разобрали все полки в шкафу, просмотрели все карманы в старых папиных костюмах и пальто, проверили несколько обнаруженных старых, вышедших давно из моды маминых клатчей и ридикюлей. Увы, ничего похожего на вещи, которые могли принадлежать старшему брату, они не нашли, кроме перочинного ножика с огромным количеством предметов, который Валек когда-то подарил брату и про который Женька совсем забыл. Он обрадовался находке, так как это была память, но для их целей не годилось.
–Женечка, думай, думай еще.
–Иришка, честное слово не знаю. Может, из твоих кто-то
–.У меня, слава богу, родители живы, брат Серега тоже жив, а больше вроде бы я ни о ком не помню. Женя, а помнишь нашу первую учительницу – Надежду Васильевну? – Ирка спросила, но сама же и ответила–Так она же умерла уже очень старенькой, ей за восемьдесят, вероятно, было. Наверняка, у нее тоже были какие-то болезни, которые объявятся снова. И потом у нас тоже ничего от нее нет для возвращения.
–Ирка, я придумал. Помнишь Толика Бойцова? Ну, которого убили городские, когда он вступился за Зинку Терехину на танцах. Он же любил ее, кажется, они собирались пожениться, но не срослось.
–Женя, мысль вроде здравая, но я сомневаюсь. Знаешь почему? Зинка уже лет восемь как замужем, у нее двое детей, и, кажется, там у нее с мужем все хорошо. Представляешь, – и вдруг появляется Толян. И ему не в радость, и Зинке с семьей проблемы. Кто его знает, чем это может обернуться. Толька-то парень был горячий, без тормозов. А у нас только одно разрешение…
–Ну, тогда даже не представляю.
Но Ирина , нахмурив лоб, вдруг сообразила:
– А помнишь, соседи у вас задохнулись, я еще тогда маленькая была, я их почти не помню.
–Знаешь, во-первых, на самом деле угорела от печки одна только тетя Клава, остальных – всю семью вовремя вытащили: – и дядю Володю, и трех пацанов, и бабусю, не помню, как ее звали. Они все потом отсюда уехали, а дом продали. Там теперь наша почтальонша Зойка живет, с дочкой. И потом, эта Клавка такая была стерва, что я бы ее сам удавил, а не то, что возвращать.
Ирка с удивлением посмотрела на мужа – это было так на него не похоже; он был добрый , отзывчивый, всегда готовый помочь, а тут вдруг столько злости и кажется, даже ненависти.
–Что это она тебе сделала, что ты на нее так сердит.
–Я не сердит –– повторил Женька, я бы ей специально заслонку в печке перекрыл, если бы мог. Кстати, всякие планы, как ей навредить, у меня были, но, конечно, не до такой степени.
Ирка теперь уже подозрительно смотрела на Женьку, хлопая своими длинными ресницами и хмуря брови.
–Так что она тебе сделала?
–Она постоянно нам досаждала, маму все время изводила. Придет, сядет и говорит, говорит, что сон видела, как папка на мине подорвался, или еще что-нибудь в том же духе, Мол, найди себе мужика, который дома будет почаще, а твой, небось, там где-то другую зазнобу нашел, потому и ездит все время в какие-то странные командировки, откуда всегда загорелым, как с пляжа, возвращается. Мама каждый раз ревела после этих ее визитов, так что я, когда чуть подрос, просто перестал ее в дом пускать – нет, мол, мамы, и все. И сахар к чаю у нас закончился, и варенья нет. Так эта гадина на меня окрысилась и стала моего Барса гонять, а потом вообще отравила – я даже сосиску, которую он не доел, нашел и бродячей собаке скормил, каюсь. Так та тоже через час сдохла. Я пришел к этой заразе и пообещал, что ей тоже такую сосиску принесу – она разоралась, побежала маме жаловаться. Мама на порог ее не пустила, выставила вон, пообещав заявление в милицию написать. Клава, кажется, испугалась и больше к нам не ходила. А я очень переживал и мама тоже. Барс был такой ласковый и умный. Придет, бывало, вечером, запрыгнет мне на колени, ляжет и подушечку маленькую когтем подтягивает себе под голову, чтобы было больше места, где ему разлечься, и урчит от удовольствия. Очень он любил, когда я ему животик гладил, там у него было такое место, где шерсти совсем не было, – только розовая кожа. Он просто балдел, когда его там ласкали и благодарно мяукал. А еще он умел лаять.
– Как это лаять? Это же кот,– Удивилась Ира.
Он, когда видел птиц, на улице или даже через окно, всегда застывал в охотничьей позе, словно пойнтер, почуявший фазана во ржи и издавал звуки, похожие именно на собачий лай. Нечто вроде «ав-ав». Может он в прошлой жизни был собакой и ходил на охоту, а?
Женька, слушай. - Глаза у Ирины вдруг зажглись внезапно промелькнувшей мыслью.– А может, не в прошлой, а в будущей, а? Ты, куда Барса дел? Кремировал?
–Не. Я его на обрыве над речкой похоронил. Специально даже плотнику нашему Ивану, ящик заказал, вроде гробика. Мама денег дала, да Иван не взял. Сказал, что батя мой как-то ему очень помог, и он у него в долгу. Что там, да почему, ни я, ни мама не знали.
– А ты бы смог найти место, где закопал кису?
–Разумеется, я там даже деревце посадил, чтобы случайно никто – ни люди, ни собаки не раскопали.
–До Женьки вдруг тоже дошло, куда клонит Ирина.
–А что, если комитет не будет против, если это можно, то я – за!
–Мама, папа, идите скорей сюда. Смотрите, кто к нам пришел.– Настенька стояла на пороге, держа братишку за руку и восхищенно смотрела на посыпанную песком дорожку, ведущую от калитки к дому. Женька с Ириной вышли из комнаты, остановились в сенях, выглядывая поверх детей на улицу. А по дорожке лениво, но важно шагал здоровенный рыжий сибирский котяра, брезгливо на каждом шаге отряхивая лапки от мокрого песка. Недавно прошел дождь, и коту это явно не нравилось.
–Мама, мамочка, можно он будет жить у нас? – с надеждой в два голоса начали клянчить дети.
– Конечно можно, пусть живет, но, чур, убирать за ним будете сами.
–Ребята, давайте назовем его Барсиком или лучше просто Барсом. Он же такой большой, как настоящий барс. В это время на дорожку тяжело взмахнув крыльями опустилась ворона и села, глядя на приближающегося кота. От неожиданности тот остановился, но тут же опомнился, вытянулся в струнку, поднял переднюю лапу, как бы указывая направление на ворону, и громко, отчетливо произнес: – «Мя-ав – ав».