Квартира в Кимрах тонула в сумерках. Зеркала были завешаны чёрной тканью, как принято в домах, которые посетила смерть. В углу молчали, остановленные бабушкой старинные напольные часы с золотым циферблатом и стрелками с причудливыми завитушками. Рита подошла к высоким с резными украшениями часам и прикоснулась воспаленным лбом к прохладному боку часового футляра. Посмотрев н молчащий циферблат, вспомнила яркий летний довоенный день, когда счастливая в элегантной шляпке и добротном городском костюме Елизавета Яковлевна подъехала к дому на извозчике. Она тогда она привезла эти часы. И Рита вспомнила, мама, мывшая в это утро окно, выглянув, увидела подъезжающую бабушку – Елизавету Яковлевну. Капитолина Карповна тотчас бросила мытье окон и, оставив пестрый фартук на подоконнике, выбежала из дома, чтобы помочь своей матери выгружать покупку.
Вот они обе в дверях. Обе смеющиеся, ставят напольные часы сюда, где и сейчас стоят часы с прильнувшей к ним маленькой осиротевшей Ритой, крепко закрывшей глаза, чтобы утонуть в тех счастливых воспоминаниях. Настолько крепко, что слезинка скатилась по ее щеке, хотя одновременно от нахлынувших воспоминаний ее губ коснулась улыбка. Тогда мать и бабушка спорили, где же им лучше поставить эти часы. Тогда Рита и узнала торжественное слово – «циферблат». И, когда вскоре она с бабушкой «секретно» от партийца-отца оказалась в церкви, Рита таким громким шепотом спрашивала у бабушки, отвлекая ее от молитвы, что рассмешила и бабушку, и молящихся рядом с нею.
Она спрашивала:
- Бабушка! А почему у святых на голове циферблаты? Они носят на голове время? Зачем на иконах циферблаты?
Но скрипнула дверь и в комнату вошла бабушка, окликнув Риту, она позвала и старшую внучку Капу. Обняла их, молча крепко прижав к себе. Они теперь остались вместе, одни - не на виду у всего города, вышедшего хоронить Капитолину Карповну. Ее учительницу, много лет встречавшую их детей и внуков - первоклашек, входящих в свою новую школьную жизнь. Так они вернулись с кладбища. Похоронили мать. Отец начальник отдела пропаганды
города Кимры, что-то писал в своём кабинете.
Капитолина и Маргарита прижались к бабушке, долго стояли окаменевшие после опустевшей после их эвакуации комнаты. Наконец Елизавета Яковлевна прервала молчание и сказала:
- Девочки! Но, главное, что мы смогли вернуться из эвакуации домой. Мы живы! И мама отошла в своей постели. Не безымянная могила на полустанке. А по-людски – есть у нее могилка. Мы к ней ходить будем. Цветочки на могилке посадим. Я буду шить, на еду заработую! Прокормимся!
Тут вдруг они услышали, что входная дверь в конце коридора открылась и закрылась. Послышались торопливые шаги отца по коридору. Отец заглянул к ним в комнату, взглянув на них слившихся в единый монолит, пробормотал, что-то невразумительное, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Вскоре раздался скрип и звук открываемой двери. Доносится кокетливый, нарочито беззаботный женский смех. В коридоре негромкий женский голос произнес:
- Вот забежала по дороге в ГорКом,взяла в столовой твой паёк. звон бутылки) Даже шампанское! Война, а тут шампанское! Шпроты! Столько вкуснятинки! МУр-р-р-р! В вашем отделе агитации и пропаганды. Ха-ха, ну, как без шпрот и шампанского агитировать?!!! Ха-ха!
Но Андрей Осипович ее одернул:
- Ну,Тоня! Ты всё же потише.......они после похорон.
Елизавета Яковлевна поцеловала девочек . И, вздохнув, сказал, словно озвучив всем троим предназначенный приговор:
- Понятно. Значит - Тонька. Антонина Храпова. Эта чертова вертихвостка. Говорила же я Капочке гони ты эту бесстыжую из дома. А она все лезла к нам в дом, прикидывалась, что советоваться к Капочке ходила «что почитать». А сама – вынюхивала, стерегла в засаде. Но, девочки, нам главное выжить. Несмотря ни на что!
И они стали выживать. А молодая жена отца их выживать из дома. Из дома их детства, из дома, где Елизавета Яковлева встретила свою осиротевшую старость. Выживала их новая жена Антонина. Сначала в никуда бездомную старуху Елизавету Яковлевну, потом и девочек одну за другой.
Порядок Антонина установила строгий, как должны проводить время девочки после уроков – полы должна мыть Капа два раза в неделю. Стирать, мыть посуду и готовить тоже Капа. А восьмилетняя Рита обязана помогать во всем старшей сестре - Капе и вовремя стирать в доме пыль. Что вполне справедливо, потому что, как иначе сохранить красоту холеных рук Антонины. Не портить же Антонине домашней работой ее красивые длинные ногти! А она была занята тем, что делала сложные прически. Холила и лелеяла свою красоту, часами томно вздыхая от восторга перед своей красотой, скользящей улыбчивым отражением по скользкой поверхности любимого трюмо покойной Капитолины Карповны.
И девочкам приходилось принимать все требования и условия Антонины, потому что и отношение отца к дочерям словно эмоционально оборвалось. Они стали для него лишь живыми тенями ушедшего прошлого, лишь отягощением и неудобным обстоятельством, отягощающим его новую жизнь, наполненной чувственной страсти с молоденькой жены. Прошлое, от которого он хотел только отмахнуться. И не только к его прежнему браку это относилось, но и к шлейфу тех грязных слухов, которые тянулись за игривой и такой задорной походкой его новой жены, за ее стройной спиной с крутым и чувственным абрисом ее пышных бедер.
Все попытки старшей дочери Капы, школьницы учившейся в его же школе, где он столько лет был директором, привели к тому, что Капа почувствовала, что говорил с ней не папа, а директор школы. А она не его дочь, а обычная 15-ти летняя школьница – не более того. К тому же строго пригрозившему ей, что, если она посмеет не выполнять все требования мачехи, он увезет ее в деревню Петраково к своим родителям – к Анне Васильевне и к Осипу Ивановичу. И доучиваться ей придется в деревенской школе.
И Капа была вынуждена затаиться, понимая, что защиты и помощи от отца не будет. Она смирилась, вернее – она внутренне сжалась, как кулак человека в мгновение смертельной опасности.
Так она и жила между прошлым, в которым он не была сиротой, где была жива мама, где было столько солнечных дней, и на нынешний, затянувшимся одним безликим днем, в котором дни сменяли ночи, но не наступала новая жизнь, в которой хочется жить и быть.
Капа понимала, что сегодня уроки ей опять придется делать уже ночью – за полночь. Потому что раньше никак не получится. Её мачеха Тонька опять навалила полный таз грязного белья – своего и отцовского. Да еще и, уходя с подружками в кино на дневной сеанс, пока муж на работе, крикнула ей из коридора, чтобы Капа быстренько, но тщательно вымыла полы в квартире.
День был яркий, давно таких не было. Все серые тяжелые облака и дожди видели над Кимрами. А тут, как в прежние - яркий, теплый дом.
Капа перевернула все стулья, положив их сиденьями на большой овальный стол. Заткнула подол ситцевого халата за поясок и стала мыть полы, начав с кухни и коридора, потом в кабинете отца, чтобы, когда Тонька вернется из кино, сразу «приняла работу». А после этого в их комнате. Рита стирала пыль. Обе молча делали это, погруженные в свои печальные мысли. И, вдруг, не сговариваясь бросили свои занятия и подходят к шкафу. Раскрывают створки, как театральный занавес. А там на плечиках висят платья покойной матери. Они протянули руки к платьям мамы и нежно погладили их. Окунаются в них лицами, как в ручей жарким днем. Каждая не признавалась другой, что вспоминает мать в именно этих платьях в разных ситуациях. И себя рядом с мамой, одетой в это платье. Но, едва услышали, что открылась и закрылась входная дверь, быстро закрыли шкаф. И, боясь, быть застигнутыми, возвращаются на свои места. Продолжают каждая свое дело, опустив головы, что бы никто не видел слез.
В комнату, напевая «У самовара я и моя Маша!», впорхнула молодая жена отца - Антонина или просто Тоня. По всему чувствовалась, что и фильм ей понравился, и прогулка после фильма с подружками по городу – все ей понравилось. Она вошла в комнату.Сняла один из стульев со стола и плюхнулась в него. Тут ее настороение омрачилось тем, что не вся квартира оказалась вымытой и убранной девочками к ее приходу. И она, помрачнев, высказалась:
- Капка! Тебя нужно звать не Капа, а Капуша! Рохля ты, ленивая. Шевелись! Домывай полы! Еще постирать твоему папаше нужно. Не мне же мыть посуду! А я…чтоб свои красивые руки портить- произнесла она, любуясь своей вытянутой рукой с полированными ногтями...Жара! Носить нечего! Так! А что у нас там? – произнесла Тонька, в своих размышлениях, рассматривая шкаф. Встала и, пританцовывая, подошла к платяному шкафу, где висели платья и одежда покойной. Скинув тут же свою одежду свою одежду, оказалась почти голой. Только поясок и фильдеперсовые, протертые до дыр на носках чулки оставались на ней. Встав на цыпочки, так что из чулок торчали ярко крашенные ногти, распахнула дверцы шкафа и принялась перебирать одежду матери девочек, замерших у окна, прижавшись друг к другу. И, наконец, выбрав несколько вещей. она закрыла шкаф. Несколько выбранных ею крепдешиновых платьев, она отбросила на кровать Капы, а особенно понравившееся ей нарядное Капитолины Карповны – шелковое, небесно-голубое в цветочек платье Антонина тотчас попыталась натянуть на себя. Но оно предательски затрещало по швам, подол скатался валиком и оно застряло, не желая плавно соскользнуть по ее спине и опасть веером вдоль ее бедер. Тонька, чертыхаясь, стала с силой тянуть платье вниз. Оно затрещало еще сильнее. И порвалось по шву и на плечах, и на боках. Разозленная , она сдернула это непослушное платье и отшвырнула его. Взяла другое и так же неудачно попыталась и его натянуть на себя. Прижавшиеся друг к другу девочки, замерли в ужасе. Вдруг Капа не выдержала и закричала на Антонину, пытаясь отнять у той это любимое мамино платье. Вырвать его из рук Антонины. Подбежала и Рита. И тоже вцепилась в платье. Вдвоем им удалось отнять эту милую их сердцу память о матери.
- Нет, не смей трогать мамины платья! – крикнули вместе Рита Капа.
Сначала мачеха ударила по лицу Риту, и Капа бросилась защищать сестренку Озверевшая Тонька била без разбору обеих. Схватив Риту за белокурые волосы, она хлестала падчерицу по лицу и орала так, что прохожие внизу
за окном останавливались, слыша шум их драки, доносившейся из раскрытых окон, пока Капа пыталась отбить сестренку:
- Запомни, тварь! В этом доме ничего твоего, кроме тебя самой - нет!!! Выживу обеих!!! Как и вашу старуху!!!! Вам здесь, сукам, обеим не жить!
Пинками и с бранью Антонина била обеих. Как ни как, а ей двадцать шесть. Здоровая деваха - «кровь с молоком» против шестнадцатилетней хрупкой девчонки, еще не пришедшей в себя после голода 1942 года, испытаний эвакуации и смерти матери и ее девятилетней сестренки. Словом, силы были не равны. И драка завязалась жестокая.
Настоящая драка. Сцепившиеся голая Тонька и Капа, катались по полу, вцепившись друг другу в волосы. Рита подбежала к ведру с грязной после мытья полов водой и, схватив его обеими руками, смогла приподнять ведро и выплеснуть прямо в лицо Тоньке в тот момент драки, когда она оказалась под разъяренной Капой.
И это погасило драку. Тонька вскочила с пола и умчалась в спальню.
А девочки, обе так и сидели на мокром полу, плача. Отлично понимая, что отец их от мачехи защищать не будет. И что эта драка сломает их прежнюю жизнь окончательно.
Собравшиеся под окном соседки, посудачив между собой, обсуждая происходящее, подумывали уж было расходиться. Они вслушивались, не доносятся еще какие-то подозрительные шумы из квартиры аж, начальника отдела Пропаганды и агитации их городка, правда – в последнее время опять вернувшимся работать в школу, как и до войны – директором.
- Господи! При живом отце! Начальником он там каким-то в Горкоме был…теперь директор школы. Их же при таком папаше и в Дет. Дом не возьмут. Директор школы, а, прости господи, на такой шалаве женился.
- Да, уж- Тонька-то на весь город прославилась своими похождениями.
- Так он же начальник, а что они начальнички о нашей жизни, о городе знают? Сидят там в кабинетах и жизни не видят.
А мать-то его покойной жены, что-то давно не видать.
- Это ты про Елизавету Яковлевну? Да, не видать. Уморила ее Тонька что ли…
Другая соседка поделилась тем, что знала о Елизавете Яковлевне:
- Да..нет. Пока жива. Выжили ее из квартиры, ушла и угол снимает. Живет за занавеской у кого-то. Там на отшибе. Зарабатывает стиркой.
Но другая поделилась своими наблюдениями:
- Стиркой. Да видно, что уж так настираешь, в наше-то время! Видела ее в воскресенье, у рынка стояла она. Капли рыбьего жира продает. Стесняется милостыню просить. Вот так у входя на рынок и стоит с капельками.В надежде, что пожалеют и подадут, ведь ее ж весь город знает.
- Да, а ведь у Тоньки целый дом в Кимрах. Могла бы пустить туда жить Елизавету Яковлевну с сиротами. Но «жадность фраера сгубила», сдают они с мамашей этот дом. Деньги совести дороже! О, вот и девчонки вышли из подъезда. Пойдем-ка. А то, подумают, что тут мы подслушивали. Девочки привели себя в порядок, умылись и причесались. И пошли к бабушке, к Елизавете Яковлевне. Она снимала «угол» - койку у кого-то за занавеской. Все трое сидели на кровати. Елизавета Яковлевна задернула занавеску.
Утром следующего дня началось для Капы, вставшей пораньше, чтобы особенно тщательно привести себя в порядок и заплести косы Рите. Нужно было еще успеть припудрить из маминой пудреницы синяки от вчерашних синяков после драки с Тонькой. До слуха Капы донеслось то, как Тонька завтракала с их отцом, сама жарила ему утреннюю яичницу. Потом отец собрался и отправился в школу, а Тоня ушла в спальню досыпать утренние часы своей безмужней неги. Только после этого Капа и Рита решились высунуть нос из своей комнаты. Понимая, что разбор произошедшего неизбежен и разговора с отцом не избежать, тем более нужно было запудрить синяки, что и сделала Капа перед выходом из дома.
В школу Капа пришла раньше всех. Ее точёный профиль на фоне стен школы розовел пудрой. Капа шла по школе и уже подходила к двери своего класса, когда идёт по школе, когда ее окликнула секретарша отца:
- Капитолина! Зайти в кабинет директора, к отцу. Он тебя ждет.
И, хотя Капитолина ждала этого "приглашения", но все равно вздрогнула и сжалась, как перед ударом. Но уныло направилась к двери с табличкой «Директор школы». Постучав, она вошла в кабинет и Андрей Осипович, сидевший за столом спиной к окну, увидел лицо дочери сплошь в синяках, которым было не под силу скрыть следы побоев. Под глазом кроваво-сизый синяк. Капа вошла и села напротив отца. И оба, как по команде отвели взгляды в стороны, чтобы не встретиться глазами. Огромный мрачный кабинет с портретами Ленина, Сталина, Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые, как ей показались тоже молчали не просто так, скосив взгляд, кто в одну сторону, кто-то из великих – в другую сторону. Но в целом взгляды каждого из них казались Капе принципиально осуждающим. С осуждением смотрели, видя и синяки на ее лице, и слой сладковатого аромата пудры, что так же не являлось атрибутом чистоты и непорочности и свидетельствовало, и подтверждало все наветы Тони на Капу. Затянувшееся молчание прервал отец:
- У тебя отличная успеваемость по химии. Через год – летом вступительные экзамены в Менделеевском институте. До и на время экзаменов - остановишься
У моего брата Петра. Потом общежитие. Документы…вот они. Здесь же и деньги. И вот твой чемодан, здесь всё необходимое. Поезд через полчаса. Ты достаточно взрослая, чтобы о себе позаботиться.
На ее удивленный взгляд, он ответил:
- Да!Доучиваться будешь в Москве у дяди Пети.
Капа подошла к его столу, взяла приготовленное отцом. И подняла чемодан, изумившись, что при всей внушительности его габаритов, он оказался совсем легким.
Помолчав, все же решилась спросить:
- А тетя Дина и дядя Петя уже знают? Они меня ждут? Я сбегаю с бабушкой проститься, с Ритулькой!
- Нет! Иди сейчас же иди на вокзал! Скоро поезд! В Москве родственники тебя ждут! Позвонишь им с вокзала, когда приедешь из телефонной будки. Телефон я тебе написал на отдельном листке и положил в конверт вместе с деньгами. – строго и не прощаясь с нею ответил отец.
Сорок третий – третий год войны. Конец обнадеживал затянувшимся летним теплом. И теплый сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет. Полу пустой вагон трясся и гремел проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково. На голове шляпа. Плащ был им повешен повешен на крючок сбоку окна.
Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он выпроводил и старшую сестру, из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный, потому, что из него торчат , чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытается заговорить с окаменевшей Ритой о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей , что и как он туда уложил, объясняя ей, что:
- Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но – не страшно, все равно пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей бригадой строил эту школу. Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь ..ладно. Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, история…Рита. А это, что за книга?
- Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала.
Рита протянула руку и выдернула из тюка любимую куклу. Прижала к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своих воспоминаний. Вспомнилось ей , как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читает вслух и сам увлекается страницами о создании Дома Моды господином Михайловым:
- Большинство магазинов принадлежали действительно французам - только один был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали исключительно русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан француз Транкль Яр. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. В 1918 году здесь поскользнулась и упала лошадь - факт, отраженный в стихотворении В.В.Маяковского «Хорошее отношение к лошадям».
Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый огромный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь. До Петраково немцы не дошли, хотя близлежащие деревни гремели, пылали истерзанные войной.
Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в Петраково. В это время Рита любовалась на купола, подняв голову. Потом, словно , рисуя, обеими руками обводит купола по контуру. Её ручки на фоне неба замирают, как крылья.
Когда отец привез Риту в Петраково, они шли к дому его родителей. И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Отец подхватил ее на руки и поднес к дому родителей.
Из этой черноты открылась дверь - деревянная, сколоченная из досок дверь.
Длинный стол, в конце которого сидели мать и отец отца Маргариты, а значит и ее дедушка и бабушка.
Встает дед, изумившись, что Андрей принес девочку в дом на руках в состоянии обморока. Дед и бабушка Риты выбежали им на встречу. Тут Рита и очнулась.
- Ну, вот и добрались. С утра вас ждали. - сказал дед.
Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:
- Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал!
«Бог напитал, никто не видал. А кто видел…тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить!
На другой день отец уже уехал.
Сорок третий – третий год войны. Конец обнадеживал затянувшимся летним теплом. И теплый сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет. Полу пустой вагон трясся и гремел, проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково. На голове шляпа. Плащ был им повешен повешен на крючок сбоку окна.
Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он выпроводил и старшую сестру, из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, положенный отцом на сиденье вагона тюк - переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный, потому, что из него торчал;чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытается заговорить с окаменевшей Ритой, о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей, что и как он туда уложил, объясняя ей, что:
- Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но – не страшно, все равно пойдешь пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей бригадой строил эту школу. Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь, ....ладно. Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, история…Рита. А это, что за книга?
- Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала.
Рита протянула руку и выдернула из тюка любимую куклу. Прижала к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своих воспоминаний. Вспомнилось ей, как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читает вслух и сам увлекается страницами о создании Дома Моды господином Михайловым. Большинство магазинов принадлежали действительно французам - только один был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали исключительно русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан француз Транкль Яр. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. В 1918 году здесь поскользнулась и упала лошадь - факт, отраженный в стихотворении В.В.Маяковского «Хорошее отношение к лошадям».
Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый огромный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь. До Петраково немцы не дошли, хотя близлежащие деревни гремели, пылали истерзанные войной.
Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в Петраково. В это время Рита любовалась на купола, подняв голову. Потом, словно , рисуя, обеими руками обводит купола по контуру. Её ручки на фоне неба замирают, как крылья.
Когда отец привез Риту в Петраково, они шли к дому его родителей. И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Отец подхватил ее на руки и поднес к дому родителей.
Из этой черноты открылась дверь - деревянная, сколоченная из досок дверь.
Длинный стол, в конце которого сидели мать и отец отца Маргариты, а значит и ее дедушка и бабушка.
Встает дед, изумившись, что Андрей принес девочку в дом на руках в состоянии обморока. Дед и бабушка Риты выбежали им на встречу. Тут Рита и очнулась.
- Ну, вот и добрались. С утра вас ждали. - сказал дед.
Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:
- Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал! «Бог напитал, никто не видал. А кто видел…тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить!
На другой день отец уже уехал.
В тот зимний день дед Осип, читал газету вслух, присев поближе к окну. В эти минуты бабушка Анна Васильевна оставляла все дела и садилась рядом слушать мужа. Но, если ей не удавалось тотчас прервать готовку обеда или мытье посуды, то продолжала делать это как можно тише. Бабушка любила слушать чтение мужа. Тут ее гордость за то, что смогла прожить жить в любви, словно обретала зримое воплощение ее счастья, всей ее жизни, которым она всегда гордилась и любовалась. Хотя и вышла замуж не по любви, а по воле родителей, о чем вспоминала всегда с удовольствием, не раз рассказывая Рите о той, давней семейной истории. О том, как рухнула на пол и выла, когда вышли из родительской избы сваты, который прислал к ней вдовец Осип, оставшийся с годовалой дочкой на руках. А выла потому что любила односельчанина Семена. Но; но толи опоздал он, то ли уж очень беден был, но родители жестко настаивали на своем, назначив день свадьбы с Осипом. А уж с жестокостью отца Анна Васильевна с детства была знакома, с самых малых лет, когда отдал ее тятенька в няньки в другую деревню, где она и нянчила хозяйского ребенка. Но однажды ясным зимнем днем, когда несла воду в дом, увидела приехавшего в ту деревню тятеньку, говорившего с кем-то посреди улицы. Бросилась к нему, обронив в снег ведро, и из-за всей тоски своего детского сердца, закричала:
- Тятя! Тятенька!
Но в ответ тятенька лишь прыгнул на облучок да стеганул покрепче по боку лошади, чтоб бежала обратно домой порезвей. И сани помчалась обратно домой, где маленькую Аннушку никто не ждал.
Поэтому – думала Аннушка, что не выжить ей, что разорвется переполненное любви к Семену ее девичье сердце. Но не только выжила, а ни разу в жизни не пожалела, что за Осипа вышла. И дочку его от первого брака вырастила и своих тринадцать душ родила. Муж не пил, не ругался грязно – хороший был муж, светлый. Держал строительную артель, которую унаследовал от своего отца, бывшего крепостного, платившего оброк от этого отхожего промысла. И украсилась не только Москва, где они строили, но и Дмитров, и родные места – церковь в Орудьево, школа, где и училась Рита в годы войны. Поэтому и дом был крепкий под железной крышей, чем выделался среди деревенских домов.
И пришлось ей лихо, ох, как лихо, пришлось ей старухе защищать в году раскулачивания, когда и до их Петракова докатилась волна устройства первых колхозов. Состарившийся дед замер от отчаяния, от невозможности защитить весь прежний уклад жизни. За честно заработанный дом пятистенок был зачислен в кулаки, а значит во враги. А гордость многодетной семьи – железная крыша – честно заработанная им – оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам колхозной жизни угрожала высылка в ссылку на поселение в Сибирь. Потому что председатель колхоза, из их же деревенской голи перекатной, из забулдыг бесстыжих в прежние годы, в новые времена, вон, в какое начальство поднялся. Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пустила. Берегла мужа! Надеялась, что, напомнив, что старший сын Федор был советским офицеров пограничником. Отличником боевой и политической подготовки. Да то, что сын ее Андрей – человек уважаемый – директор школы, в 1919 году принимал участие в раскулачивании, - все это обнадеживало ее, что этими козырями ей удастся защититься от ссылки. Так ей и объяснил председатель колхоза, выбившийся» из грязи в князи», из своей же деревенской бедноты, но сделал семье Анны Васильевны уступку:
- Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но – каждый день и чтоб с закуской.
И Анна Васильевна, жена не пьющего мужа, трудяги и достойного отца тринадцати детей, в тот год покорно таскала окаянному председателю колхоза водку с закусью каждый вечер, терпя его грязный мат перемат.
Идти было страшно одной в осенних потемках. Дед приболел и шла она с дочерью, которую она оставляла за дверью, входя к этому душегубу.
И в один из холодных и дождливых дней, бушевала гроза и, как говорится, добрый хозяин собаку из дома не выгонит. А она шла она к самогонщице за бутылкой. Но разрыдалась в месте с раскатами грома, завыла в голос, падая на колени. И завопила, глядя на Луну, протягивая к ней в мольбе свои натруженные руки:
- Чтоб он сдох, гад проклятый! Чтоб обожрался до смерти, от этой водки проклятой! Чтоб утоп в самогонке этой!
И в отчаянии упала в мокрую осеннюю листву, рыдая катаясь по земле. Но и в тот раз отнесла поганцу и выпить, и закусить.
Утром ее разбудил стук в окно. Анна Васильевна подошла раздвинула в стороны пеструю занавеску. И увидела свою дочку Нюшу с растрепанной косой, в ватнике, наброшенном прямо на ночную рубашку. Анна Васильевна распахнула окно. Нюша прильнула к подоконнику и рассказала матери:
- Мам! Ну, намолила ты! Утром гада нашего мертвым нашли. Издох проклятый! Допил самогон и здох! Как сидел и пил, так и нашли-башка на столе, а сам мертвый, мордой на стол упал. Ну ты, прям, как наша бабка Устинья стала. Как скажешь, так – все, чисто приговор! Уж, коль проклянет кого, так тому не жить!
Но со смертью этого председателя опасность ссылки не ушла. И страх не отпустил их семью. И действительно, вскоре появился другой. Этот не требовал водки и самогона, зато прямо явился к ним в дом. А поскольку Анна Васильевна была женщина не просто домовитая и хозяйственная, а еще и любившая все красивое, то и коромысло, и конная упряжь вся - были у нее расписные с резными узорами – такой умелец был ее муж. К той красивой упряжи с ярким хомутом, который украшал развеселый венок, каких-то не виданных цветов и потянул ручищи загребущие вновь прибывший председатель, поясняя:
- Все равно вам всем в Сибири гнить. Так и подохните. А дом этот я себе возьму. Так что - тебе этот хомут ни к чему!
Но Анна Васильевна, опасаясь только, чтобы муж не вернулся во время этого разговора, чтобы его не втянуть в драку, вместо ответа схватила косу и замахнулась на него, зарычав:
- Только дотронешься до хомута, снесу тебе башку! Мне все равно в Сибири гнить!
Эта простая логика ошеломила его. И он тотчас ретировался из дома. Спасло семью от Сибири только то, что, как говорится: «Не в силе Бог, а в правде!»
На следующем собрании в Сельсовете вопрос о признании семьи Беляковых врагами народа было уже делом решенным. Но спасло неожиданное письмо от старшего сына Федора и Благодарственное письмо его начальства.
Оказалось, что именно в это время горестных печалей, выпавших на долю его семьи, Федор Осипович Беляков героически задержал и обезвредил, какого-то очень важного нарушителя, шпиона. И был представлен к награде и значительному повышению по службе. Но был ранен, о чем его начальство и сообщало в письме его родителям, сопровождая его выражением благодарности.
Это письмо и прочитал их сын Андрей, приехавший поговорить с новым председателем, чтобы заступиться за семью, как видный коммунист, директор школы в Кимрах, проработавший вместе с женой Капитолиной Карповной в этих местах в 20-го года по 25 год ликвидатором безграмотности, а потому человек в этих местах уважаемый. На собрании в Сельсовете – ровно до объявления новых «врагов народа» из своих же деревенских – он успел зачитать это письмо и объявить о награждении брата – их соседа наградой за проявленный героизм и преданность Родине….
Словом, удалось Андрею, большому умельцу публичных выступлений и явно одаренному ораторским талантом, повернуть дело так, что уж и неловко стало семью советского героя по приказу председателя в Сибирь в ссылку загонять.
И вопрос этот председатель «смял», хотя и предвкушал уж переселение своего семейства под крепкую железную крышу дома Беляковых.
Ходили слухи и о том, что побоялся он еще и «черного глаза» Анны Васильевны, дочери старой Устиньи из Трехсвятского, в Усть Пристани – столетней старушки, тлевшей у нее в крайней комнатке за цветастой занавеской.
А в свои годы силы и зрелости, ох, как знал о ней народ и судачил. Много чего могла: наложением рук роды обезболивала и у женщин, и у коров. Травами и заговорами лечила. А уж, если разобидит кто, до самого сердца истомой боль заполонит, та боль так и прихлопнет обидчика. И местные все это хорошо знали. Так хорошо, что и нынешний председатель не знать не мог.
Но теперь дом был защищен и жизнь в нем текла дальше со своими омутами, водоворотами Война отняла жизни сыновей, сначала Федора, потом 19-ти летнего Сергея, потом и Колю забрала. Остались они старики – вдвоем. Дочка Нюша жила отдельно, рядом с мужем и сыном Шурой – двоюродным братом Риты. И во все годы невзгод и радостей Анна Васильевна смотрела на мужа с гордостью и любовью.
Хорошо, что это осталось позади. И теперь сидит она – Анна Васильевна за столом и слушает мужа, то ли наслаждаясь звуком его голоса, то ли новостями, его устами:
- В 1944 году, еще во время войны, правительством было принято решение создать ОДМО- Общесоюзный Дом Моделей в Москве.
- Ух! Это-то с чём едят! Фу, ты-ну – изумилась Анна Васильевна, но дед продолжал:
Наши отечественные художники-модельеры, не теряя и в годы войны яркости творческого накала, который они сохранили и в это тяжелое время испытаний, будут востребованы нашей страной и после войны в мирные будни. И им предстоит создавать ОДМО - Общесоюзный Дом Моделей.
В этой деятельности им предстоит обобщить исторический путь развития Моды в России , соединить его в единое целое с деятельностью, творческими направлениями и принципами организации работы ведущих дореволюционных Домов Моды и современных знаменитых Домов Высокой Моды , в предчувствии наступающего светлого мирного дня нашей победы. Представляющий новый и еще не прожитый образ жизни, такой желанной и долгожданный за все годы этой войны.
Прочитав это, дед снял очки. Как-то уважительно сложил газету. Задумчиво замолчал, повернувшись к окну. Тут скрипнула дверь, открылась, впустив облачку ледяного дыхания зимнего дня. Это Рита вернулась из школы в Синьково. Разделась, радуясь теплу дома, как-никак, а пять километров пешком ходили петраковские ребятишки в ближайшую школу. Рита подсела рядом с дедом, дуя на свои замерзшие руки. Бабушка отправилась к печи, чтобы подогреть обед. А дед, потрепав Риту по плечу, продолжил обсуждать прочитанное:
- А знаешь, мать! Всё это написанное - дорогого стоит! Значит скоро войне конец! Точно тебе говорю! Это ж надо такое: война, но раз о моде приказ правительство издаёт. Понимаешь, Указ Правительства об Доме Моделей! Моду делать будут! Не ателье какое-нибудь, а Дом Моды! Значит точно! Точно- скоро совсем погоним мы немца! Точно погоним!
Ритка! А я тут твой рисунок видел ты меня так ловко нарисовала. Вот тут, гляди, мать, как я похож. Что ты, Риська, убрала не показала бабушке? На полях газеты, смотрю, так хорошо получается! Ну, точно - я! И бабку давай нарисуй! Можно, правда, можно и помоложе! А!? Хочешь молодой быть? А? Анна?
Бабушка Анна Васильевна рассмеялась в ответ и сказала:
- Она ж только из школы! Пять километров пешком из Синькова. Поесть дай спокойно девчонке! А то- рисовать да рисовать! Так, да ещё и помоложе! Аль так тебе не хороша! А тебе чего с молодой-то делать! А?
Анна Васильевна прожила с мужем в большой любви и с гордостью
говорила: "Меня муж за всю жизнь-ни разу нисколечко не обидел!"
Она годилась и любовалась им, уже лысым стариком. И сейчас, словно расцвела, рассмеялась и обняла его. Крепко поцеловала в круглую лысину, обвив руками его за шею.
Рита ушла мыть руки. Тут дед поманил жену, чтобы «посекретничать» и шепчет ей на ухо. Ему не легко это сказать ей. Он, словно за поддержкой и одобрением, посмотрел на портрет двух младших, еще в 42 – ом году убитых на войне сыновей.
Наконец решился и произнес, обняв ее и прошептав ей на ухо:
- Ань! Там у тебя …..всё отложено… Сережино и Колюшкино. Бумага, кисти, акварели разные, краски их. Высохли, конечно, но – это ж акварель. Размочить можно! Новую-то краску, где ж теперь купишь? А там ещё довоенное все.
Отдай Рите! А они- мальчишечки наши – они с нами всегда! Всегда, пока
и мы живы! Они для нас с похоронкой не кончились! И никакая похоронка их
у нас не отнимет! Ты, не серчай! Ей рисовать нужно! Талант у девчоночки есть!
Рита замерла, увидев из сеней, что дед и бабушка словно вжимаются друг в друга, чтобы не рыдать. Рита догадалась, что об убитых сыновьях они сейчас затосковали.
Анна Васильевна метнулась к окну, задернуть шторки и смахнуть слезы. Пошла хлопотать с обедом. Дед повыше поднял газету. Очки остались на столе. На столе появилась тарелка горячих, дымящихся щей. Рита села за стол.
И, не смотря ни на что, стала с удовольствием есть, вдыхая сытный запах наваристых щей, хотя и настороженно вслушиваясь.
Анна Васильевна вышла. Вошла к себе и медленно открыла шкаф. Поглаживая перебирает вещи. Достала школьные альбомы. Осторожно вырывает юношеские рисунки сына, убитого на войне в 18 лет. Кладет их обратно в шкаф, убирая под стопку белья, прошептав:
- Прости! Сереженька!
Так же поступила она и со стопкой дорогих для неё вещей в другом углу шкафа. И также вырывает, но только один листок, с неумелым, но полным искреннего восторга, портретом любимой девушки, подписанный им - Лена.
Анна Васильевна прошептала плача:
- Прости! Коленька!
Рита поела и отнесла посуду, вытерла стол и разложила свои учебники и тетради. Но делать уроки не спешила, а читала деду свою книгу:
- Дом моделей "Кузнецкий мост" находится в самом Центре Москвы, на улице Кузнецкий мост, которая издавна славилась своими модными магазинами. Вспоминается реплика одного из персонажей комедии Грибоедова "Горе от ума", написанной в 1825 году: "А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам и вкусы!".
Кроме готового платья, на Кузнецком торговали великолепными мехами, тканями, кружевом, ювелирными украшениями - всем тем, что пленяло
воображение модниц.»
Анна Васильевна вернулась в комнату. С альбомами в руках, коробочками с акварельными красками, букетиком беличьих кистей, зажатых в ее натруженной руке. Она разложила эти сокровища военного времени перед изумленной Ритой, онемевшей от радости.
В этот момент ожил и заговорил репродуктор «От советского ИНФОРМ бюро» - и внимание всех троих было приковано к сводкам с фронта.